Битов Андрей Георгиевич. Биография

Родился в Ленинграде в 1937 году в семье архитектора. Военное детство писателя связано с первыми фашистскими налетами на Любытино, где он вместе с детским садом был в 1941 году. Затем блокада, эвакуация в Среднюю Азию, послевоенное детство в Ленинграде. В 1955 году Битов поступает ii Ленинградский горный институт. Заканчивает его в 1962 году. Работает буровым мастером в геологических экспедициях. В институте будущий писатель вступает в литературное объединение под руководством поэта Глеба Семенова. В 1960 году Битов приходит в литературное объединение прозаиков, которым руководил Михаил Слонимский. В 1960 году в сборнике «Молодой Ленинград» были опубликованы первые рассказы Битова «Бабушкина пиала» и «Фиг». В 1963 году была издана первая книга Битова «Большой шар». Выпустив первую книгу, Андрей Битов едет в Москву на Высшие сценарные курсы и становится профессиональным писателем. С 1970 по 1990 годы Андрей Битов – один из ведущих советских писателей. Участник литературного альманаха «Метрополь». Лауреат Пушкинской премии за 1990 год и Государственной премии РФ в области литературы за 1996 год. Андрей Битов – президент русского ПЕНа. Список произведений Дачная местность: Повести, М.: Советская Россия, 1967, 50000 экз. Аптекарский остров. [Рассказы], Л., Советский писатель, 1968, 30000 экз, Образ жизни: Повести [ил.: Д. Громан], М.: Молодая гвардия, 1972, 100000 экз. Дни человека: Повести/ Андрей Битов; [Послесловие В. Гусева]. – М.: Молодая гвардия, 1976. – 351с. ил.; 75000 экз. Пушкинский дом. Анн Арбор: Ардис. 1978. Воскресный день: Рассказы, повести, путешествия. – М.: Советская Россия, 1980, 30000 экз. Грузинский альбом. – Тбилиси: Мерани. 1985, 40000 экз. Книга путешествий/ Андрей Битов; [Послесловие Л.А. Аннинского]. – М.: Известия. 1986. – 650, [2]с., 270000 экз. Человек в пейзаже: Повести и рассказы. – М.: Советский писатель, 1988. Последняя повесть: [Человек в пейзаже]/А. Битов. – М.: Правда, 1988, 46, [1]с., 150000 экз. Улетающий Монахов: Роман–пунктир / А. Битов; [рис. Р. Габриадзе]. – М.: Молодая гвардия, 1990, 100000 экз. Жизнь в ветреную погоду. [Сборник]. – Л.: Художественная литература, 1991, 100000 экз. Оглашенные. Москва: Московское издание, 1995 //Санкт–Петербург: Издательство Ивана Лимбаха, 1995. Империя в четырех измерениях. В 4–х тт. – Харьков: Фолио; Москва: ТКО ACT, 1996. Вычитание Зайца. (Занавес. Документальная пьеса. Пушкинский лексикон. Эссе.) //Звезда. – 2001.–№12
Список рецензий Дни человека: Повести. – М.: Молодая гвардия, 1976. – 351с.: Иванова. Н. Судьба и роль //Дружба народов. – 1988. –№3 – с. 244–255. Урбан А. Философичность художественной прозы. – Звезда, 1978С, №9, с 209–221. Эпштейн М. Время самопознания. –Дружба народов, 1978, №8С, с. 276–280. Роднянская И. Образ и роль. – Север, 1977, №12 С, с.111–119. Образ жизни: Повести [М.], Молодая гвардия, 1972.: Урбан А. В настоящем времени. –Звезда, 1973, №7, с. 214–216. Грузинский альбом. – Тбилиси: Мерани, 1985, – 224с.: Фалшеева А. Биография чувств //Литературная Грузия. – 1987. –№7 – с.160–162. Елигулашвили Э. Феномен нормы //Литературная Грузия. – 1986. –№1. – с. 196–200. Книга путешествий. – М.: Известия, 1986. – 605с.: Иванова Н. Судьба и роль //Дружба народов. – 1988. ~№3. – с. 244–255 Последняя повесть. [Человек в пейзаже]. – М: Правда, 1988, 46 с.: Кузмичев И. Иллюзия одиночества//Знамя– 1988. –№7. – с. 180–188 Жизнь в ветреную погоду. –Л.: художественная литература, 1991: Ярославский М. //Книжное обозрение. – 1991. – 12.04. (№15). – с. 3 Одно из самых известных и основных произведений А. Битова – роман «Пушкинский дом». Это первый большой роман писателя, который завершает ту линию его творчества, которую принято относить к психологической прозе.
Рецензии на роман А. Битова «Пушкинский дом»: Латынина А. Дуэль на музейных пистолетах//Литературная газета. –1988. — 27 янв. (№4). – с. 4 Ерофеев Виктор. Памятник прошедшему времени // Октябрь. – 1988. – №6. – с. 203–204. Качуков Е. Очки для зрения сейчас //Литературная Россия. – 1988. – И марта (№10). – с. 6 Новиков В. тайная свобода// Знамя. – 1988. – кн. 3. – с. 229–231 Липовецкий М. Разгром музея. Поэтика романа А. Битова «Пушкинский дом»// Новое литературное обозрение. – 1995. –№11. – с. 230–244 Карабиневский Ю. Точка боли: о романе А. Битова «Пушкинский дом» //Новый мир. – 1993. – №10.–с. 218 Амусин Марк Фомич. В Зазеркалье петербургского текста// Нева. –2001. – №6– с. 184–189. О теме города Петербурга в произведениях А. Белого («Петербург»), К. Вагинова («Козлиная песнь», «Труды и дни Свистунова»), А. Битова («Пушкинский дом»).
Фрагменты рецензии на роман «Пушкинский дом» – Виктор Ерофеев.
Памятник прошедшему времени //Октябрь. –1988. – №6. – с. 203–204 Нельзя дважды войти в один и тот же роман. Роман протекает сквозь время и читательское восприятие, переливаясь, видоизменяясь, живя своей жизнью. Я-–то в середине семидесятых в виде рукописи. Второй раз на «застойном» пороге восьмидесятых. Третий раз – в трех новомировских номерах – только что. Впервые читал взахлеб и действительно захлебнулся. «Пушкинский дом» был настолько умен и масштабен, что трудно было не сравнить себя с Евгением, роман – с «Медным всадником». Создать нечто такое, что было бы продолжением русского романа ХТХ века, его достойным развитием .не это ли мечта каждого талантливого писателя–современника? Битов воплотил эту мечту в безукоризненно выполненный текст, размеченный и прописанный так, что его архитектоника перекликалась с архитектурой места действия. И потом: те мысли, которые в недодуманном состоянии толкались в уме и выплескивались в «кухонных» спорах, здесь были не только додуманы – они были запечатлены. Высказаны спокойно, решительно, резко, в лицо времени, не готовому их принять. Смелость автора завораживала. Роман был написан в никуда, то есть, на жаргоне эпохи, в «стол». Пленяла не только воля автора, взявшегося за безнадежное дело безадресного письма, но и его гражданская смелость, которой пытались учиться, но оказались не то недоучками, не то нерадивыми самоучками. Битов, наверное, первым, или одним из первых в современной прозе заговорил о слабости человека, о его душевных пределах, эмоциональном «оледенении». При этом он не желал удовлетворяться расхожими объяснениями душевной импотенции: мол, жизнь груба, среда заела. Дело не в форме существования, а в природе существования. Коли среда заела, значит, смогла заесть. Второе прочтение как–то невольно оказалось более «отчужденным» и потому, наверное, более «историческим». Я почувствовал силу битовского таланта в точности, в той самой традиционной реалистической верности детали, при которой героя, антигероя, героинь видишь, как на фотографии, подробно: от галстука до чулок.
Зато смущали литературоведческие неточности, промахи в изысканиях образованного героя, за которые, впрочем, автор не нес непосредственной ответственности. Все было определено, схвачено в кольцевую композицию, и первоначальный план проступал в окончательном тексте. Было ясно, что героям заданы характеры и никуда им от них не деться. Роман «стекленел», он выглядел чуть насмешливой игрой с психологическим понятием «характер» в русском реализме.
В третий раз, теперь, прочитав роман, я увидел в нем – и это, наверное, окончательное видение – памятник. Памятник «шестидесятничеству». В романе схвачен весь комплекс «шестидесятничества», его нравственный код: мы – они, честный – стукач и т.д., его социальный акцент: никто не свободен от общества ни в чем. Все им обусловлено. Многие иллюзии «шестидесятничества» обнажены. «Пушкинский дом» – это памятник «шестидесятничеству», возведенный блистательным «шестидесятником», не его идеологом, не его критиком, а его свободно мыслящим современником. Оттого этот памятник и вышел адекватным эпохе; художественная картина оказалась подлинной не только по результату, но и по способу изображения. Слабость же основной авторской концепции оказалась именно в том, где первоначально я увидел ее силу: развитие литературной традиции, какой бы монументальной она ни была, не может быть линейной. Ведь отстаивая в теоретической главе форму прошедшего времени как незыблемую основу романа, автор, по сути дела, возводит памятник прошедшему времени самого романа, роману прошлого с его устойчивой и непоколебимой «точкой зрения», психологичностью, «характером» и т.п. «Пушкинский дом» – роман интеллектуальный, то есть основанный на уверенности автора в возможности рационалистического охвата действительности, когда творческая интуиция лишь служанка разума, обеспечивающая так называемую художественность. Диктатура авторитарного ума, присутствующая в романе на всем его протяжении, не ослабляется. У Битова слово романа – инструмент писателя; оно подчинено его задачам и не значит больше, чем ему определено по заданию. Вот почему сюжет равен сюжету, характер –характеру, стиль – стилю. В этом «Пушкинский дом» есть нечто прямо противоположное поэтике Платонова, когда автор — инструмент слова, отпущенного не свободу, когда слово богаче любого смысла, вложенного в него не только читателем, но и самим автором. Романное слово Битова б новой ситуации стремится к самоочевидности, порой к обидной банальности, При всем том памятник «шестидесятничеству», этой странной эпохе, когда жизнь клали на заужение брюк, раздвигая рамки свободы – необходимый историко-литературный монумент, возведенный надолго. зла не может войти в го–" у человека без того, чтоб он не за­хотел приложить ее к действитель­ности .
А. Битов
«Пушкинский дом»». – М.: Современник. – 1989. – с. 132-139.
ФАИНА .идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить её к действительности . В жизни Левы Одоевцева, из тех самых Одоевцевых, не случалось особых потрясений — она в основном протекала. Образно говоря, нить его жизни . Даже оторопь берет: сейчас нам придется рассказать заново все то, что мы уже рассказали. Начать следует с того . Это, впрочем, очень произвольно. Опустим рож­дение и раннее детство, которым и в первой части посвя­щено не более десятка страниц — оставим их в том же значении: в каком–то смысле, самые первые годы проходят для человека всегда в одном значении. Подчеркнем из них — любовь к маме как первейшую, предшествующую первой. И продолжим, мимо отца, мимо Диккенса, мимо деда, скорей — к Фаине. Про отрочество ведь у нас вы­рвалось: отрочества не было. И, начав вторично расска­зывать историю Левы, мы снова его (отрочество) опус­тим. И начнем с его конца. Будто Леве уж так повезло: рубежами возраста отмечать исторические рубежи. И рож­дение его и намек на смерть — все даты, все вехи в исто­рии страны. Опустив отрочество, начиная юность, мы опять совпадаем с датой. Той самой, которой определена вся первая часть, все отбытия героев и, главным образом, возвращения. Брюки . Там эта дата не названа, быть может, именно потому, что причинна. Здесь же — как же еще начать историю первой любви? — здесь же назовем эту дату без причины: 5 марта 1953 года умер известно кто. Как нам ни хотелось избежать в этой части неаппетит­ных объятий исторической музы (мраморная, без глаз .), как нам ни хотелось избежать школы — заскочить туда на секунду, по–видимому, придется, именно в этот памятный день . Как школе не хватает света! День растет уже тре­тий месяц, а все — темно. Очень уж по утрам темно — вот все, что надолго запомнит Лева о школе. Именно на утреннем морозном бегу в присутствие можно еще раз помянуть Петра: что может быть нелепее Северной Паль–миры? Какие, к черту, пальмы! 9.00, темень. Леву выстроили в школьном актовом зале на траурную линейку. Вот он стоит на линейке, «учащийся выпускного класса», полный, розовый мальчик, басовитой наружности, мечта растлителя, но и растлители повывелись в то время . вот он стоит. Он не вполне уве­рен в себе — очень уж глубокая должна быть скорбь . Трудно описать . Действительно, трудно. Как раз то, чего мы так хотели избежать, приступая ко второй части, ради чего, собственно, к ней и приступили . и опять — туда же! Как изображать прошлое, если мы теперь знаем, что, оказывается, тогда происходило — тогда не знали. Это сейчас мы придаем этой смерти именно такое значение, будто ее понимаем. Ле­ва же понятия не имеет, что эта смерть обернется для него прежде всего сексуальным раскрепощением — более дикую мысль нельзя представить себе: ручаюсь, ее не могло быть ни в одной голове. Между тем именно эта смерть — конец раздельному обучению, ура–а! Но Леве не восполь­зоваться уже этими плодами, потому что он как раз закан­чивает школу. Так в его биографии и останется на всю жизнь: будто женщины водятся не в пространстве, а во вре­мени: снаружи шестнадцати лет, после получения пас­порта . Так что поди знай, чему придать значение: тому ли, что люди не знают, что их, как песчинку, волочит глет­чер исторического процесса, или тому, что им наплевать на этот процесс, ибо им кажется, что это они сами ползут? Трагедия или комедия? Лишь взглядом назад отмечен исторический поворот. В корабле настоящего ничто не движется — все движется вместе с кораблем. Чудом ожившая муха вокруг лампочки летает . Все замерло. Лева старательно не смотрит на муху. Он стоит и понятия не имеет, как это именно для него важно то, что он на этой линейке сейчас стоит. Он не ведает, что в этот миг кончается его сладкое почитывание в отцовском кабинете, дверь распахивается и входит . Фаина. Совсем иначе переживает он эту смерть, вовсе не как освобождение: он — смущен. Он смущен недостаточностью своего потрясения, неглубокостью своего горя. Он — боится. Он боится, что недостаточность эта видна на его лице. Ибо что потрясает его во всех остальных лиц ах — это именно искренность и глубина скорби. У завуча полные очки слез. Портрет, обвитый черной лентой,— его Леве немножко жалко: это портрет уже неживого че­ловека. Это странное чувство, что портрет — уже не жив, ибо жив был именно портрет, потому что самого–то жи­вого — никто не видел. Леве хочется понять, что исчезло из портрета; ему кажется, что он изменился, хотя, ясно, не мог он измениться, за одну ночь . Лева опять не смотрит на муху.