Влияние личности Г. И. Остермана на внутреннее российское законодательство 1730-1740-х гг

Содержание
Введение Глава 1. А. И. Остерман: путь к власти Глава 2. Влияние личности А. И. Остермана на внутреннее российское законодательство 1730-1740-х гг. Заключение
Список использованной литературы
Введение Уже весной 1730 г., вскоре после воцарения Анны Иоанновны, появляются слухи о работе Кабинета, который вершил государственные дела. По сути его возглавил А. И. Остерман. Новый орган должен был взять на себя многие функции бывшего Верховного Тайного совета, но при этом не иметь никаких поползновений подменить собой монарха. Сфера основной компетенции Кабинета ограничивалась преимущественно внутренними делами. В итоге в ноябре 1731 г. Кабинет был создан. В него вошел престарелый канцлер Г.И.Головкин, князь А.М.Черкасский. «Душой» же Кабинета и министром иностранных дел стал Остерман. Над его «дипломатическими» болезнями смеялись, его не любили — но обойтись без высококвалифицированного администратора, умевшего грамотно проанализировать и изложить суть проблемы и предложить пути ее решения, не могли. Для «противовеса» Остерману после смерти Головкина в состав Кабинета последовательно вводились его оппоненты из числа русской знати: сначала возвращенный из почетной ссылки Ягужинский (1735 г.), затем деятельный и честолюбивый А.П.Волынский (1738 г.) и, наконец, будущий канцлер А.П.Бестужев-Рюмин (1740 г.)[1]. Такая комбинация обеспечивала работоспособность и устойчивость нового органа, хотя «запланированные» конфликты между его членами порой вызывали проблемы. Так, в 1739 г. разногласия Волынского и Остермана буквально по всем обсуждавшимся вопросам привели к тому, что осторожный вице-канцлер даже в присутствие не являлся и объяснялся с коллегами письменно. К тому же права Кабинета никак не были оговорены до 1735 г., когда он получил право издавать указы за подписями всех трех кабинет-министров, заменявшими императорскую. Андрей Иванович Остерман в первые месяцы правления Анны Иоанновны выполнял обязанности, близкие к тем, которые нес кабинет-секретарь А. В. Макаров при Петре I, с одним отличием — царь имел собственное мнение на происходившее, в то время как императрица смотрела на события глазами Остермана и безоговорочно внимала его советам. Остерман в полной мере использовал свои необыкновенные способности влезать в доверие, исподволь, вкрадчиво навязывать мысли, умение держаться в тени, на вторых ролях, укрываться за спиной сильных и влиятельных личностей. Императрице он был необходим и просто незаменим; при этом на первых порах выполнял обязанности тайного кабинет-секретаря, о чем поведала комиссия, учрежденная в 1741 году Елизаветой Петровной, поручившей ей «иметь рассуждение как о Сенате, так и о Кабинете и какому впредь правительству быть»[2]. Комиссия установила, что после восшествия на престол Анны Иоанновны «почти целый год тайно содержался в руках Остермана Кабинет и указы именные и резолюции многие писаны были рукою при нем, Остермане, обретающегося секретаря Сергея Семенова».
Глава 1. А. И. Остерман: путь к власти Генрих Иоганн Фридрих Остерман родился в 1686 г. в Вестфалии, в семье пастора. Отец для подготовки к пасторской деятельности отправил Генриха в Йену — учиться в университете. Учебное заведение ему закончить не удалось — на дуэли он смертельно ранил своего товарища и должен был скрываться от преследования властей за пределами Германии. В Амстердаме он встретился с вице-адмиралом на русской службе Корнелием Крюйсом, находившимся там для найма специалистов. Остерман предложил Крюйсу свои услуги, и тот, убедившись в знании юношей нескольких иностранных языков, взял его в камердинеры. В 1707 г. Остерман обратил на себя внимание Петра. Знакомство решило дальнейшую судьбу Андрея Ивановича — имя его и отчество переделали на русский манер. Его определили в Посольскую канцелярию, где он благодаря исключительному трудолюбию быстро преодолел все ступени чиновничьей карьеры: от переводчика до советника[3]. Первые серьезные дипломатические поручения Андрей Иванович получил в 1718 г., когда Петр назначил его вторым членом делегации, отправлявшейся на Аландский конгресс для мирных переговоров со шведами. На конгрессе Остерман обнаружил как незаурядные дипломатические способности, так и свойства своей натуры, не вызывающие симпатии: он сумел втереться в доверие к руководителю шведской делегации барону Герцу, установил с ним приватные отношения. И если бы не гибель шведского короля Карла XII, переговоры на Аландском конгрессе завершились бы подписанием мирного договора. Лавры дипломатической победы Остерман приписал бы себе — он оттер на задний план руководителя русской делегации Якова Вилимовича Брюса, ученого и крупнейшего специалиста в области артиллерийского дела, далекого от интриг, но совершеннейшего новичка в дипломатии[4]. Аландский конгресс, как известно, не принес мира, зато три года спустя делегации в том же составе удалось заключить выгодный для России Ништадтский мир. В Ништадте, как и на Аландских островах, Остерман сумел выставить себя главным лицом, которому Россия обязана была успешным завершением переговоров. Именно на него посыпались царские милости: он сумел выхлопотать для себя баронское звание, получить вознаграждение в семь тысяч рублей, а также пожалование 500 душ крестьян. В 1723 г. он стал вице-президентом Коллегии иностранных дел. Звездный час Андрея Ивановича наступил не при жизни Петра, а после его смерти, когда он стал заниматься не только внешней, но и внутренней политикой. При Екатерине I он занял пост начальника почтовой службы в России, а также руководителя Комиссии о коммерции, искавшей пути и средства поощрения внутренней и внешней торговли России, а также улучшения положения купечества. Но главное возвышение Остермана связано с назначением его членом Верховного тайного совета и получением высшего в государстве чина действительного тайного советника[5]. Создание Верховного тайного совета, с одной стороны, является неопровержимым свидетельством неспособности возведенной на трон бывшей прачки управлять государством, а с другой — средством установления компромисса между соперничавшими группировками вельмож. Современники отмечали склонность русских вельмож к интригам, противостояниям, соперничеству друг с другом за меру влияния на государя. Так, английский посол Джон Гиндфорд писал (правда, двумя десятилетиями позже), что «нигде в мире не развиты так партии и интриги, как в России»1. «Партии» существовали и при Петре Великом, но были загнаны, если так можно выразиться, в подполье. Стоило, однако, отправиться царю в Персидский поход, как в его отсутствие в 1722 г. в Сенате разразился скандал, едва не закончившийся лишением жизни одного из его зачинателей — Петра Павловича Шафирова. Скандал в Сенате выявил существование двух «партий»: аристократической, представленной Долгорукими и Голицыными, и противостоявшей им новой знати в лице Меншикова, Головкина, Апраксина и других. Шафиров, хотя и был зачинателем ссоры, но являлся всего лишь разменной монетой: за его спиной стояли родовитые фамилии, а противниками выступали лица, выдвинувшиеся при Петре. Остерман в этом соперничестве, с точки зрения морали, вел себя не лучшим образом: своей карьерой на дипломатической службе он обязан был Шафирову, постоянно ему покровительствовавшему. Взвесив соотношение сил и решив, что в этом противостоянии победят Меншиков и его сторонники, Андрей Иванович тут же изменил своему благодетелю и переметнулся в их лагерь[6].
Суровая расправа с Шафировым отбила охоту к открытому противостоянию «партий». Однако явное соперничество между старой и новой знатью возобновилось сразу же после смерти Петра, когда надлежало решать вопрос о его преемнике. Долгорукие, Голицыны и Репнин настаивали на воцарении внука Петра Великого — Петра Алексеевича, в то время как вельможи, возвысившиеся в годы преобразований, законной преемницей трона считали вдову покойного Екатерину Алексеевну.
Победу и на этот раз праздновали Меншиков, Толстой, Головкин и другие «птенцы гнезда Петрова», действовавшие сплоченно и напористо, поскольку отдавали отчет, что воцарение Петра II сулило им множество неприятностей — сын погибшего царевича Алексея мог вспомнить о виновниках гибели своего отца и расправиться с ними. Как только миновала опасность воцарения Петра II, соперничество возобновилось, причем развернулось оно не между старой и новой знатью, а внутри последней. На первый план выдвинулся Меншиков, стремившийся превратить императрицу в орудие своей власти. Ему противостоял Толстой, временами добивавшийся у императрицы перевеса над светлейшим князем. Грубого произвола Меншикова опасались его давнишний соперник генерал-прокурор Сената Павел Иванович Ягужинский и кабинет-секретарь Алексей Васильевич Макаров. В итоге возникла идея организации компромиссного учреждения, способного, как казалось его создателям, умерить страсти соперничавших сторон. Это учреждение получило название Верховного тайного совета. Толстой, Головкин, Апраксин видели в Верховном тайном совете средство обуздания своеволия Меншикова, ибо предполагали, что он будет заседать под председательством Екатерины и его члены, в том числе и Меншиков, будут иметь равные права. Не возражал против создания Верховного тайного совета и Меншиков, рассчитывавший после его возникновения свалить ненавистного Ягужинского, ибо предполагалось, что Сенат, при котором он состоял генерал-прокурором, будет низведен с ранга Правительствующего до ранга Высокого, при котором упразднялась должность генерал-прокурора. Что касается равноправия всех членов Верховного тайного совета, то Александр Данилович не придавал ему серьезного значения, ибо рассчитывал на непоколебимость своего влияния на императрицу и незыблемость своего статуса[7]. Склонность к созданию Верховного тайного совета проявила и Екатерина. Она возлагала на него надежду внести успокоение в ряды родовитой и неродовитой знати, роптавшей против влияния князя, — предполагалось, что родовитая знать тоже будет в нем представлена. Созданию Верховного тайного совета предшествовала бурная деятельность Меншикова и Остермана. Заметим, Андрей Иванович, перейдя в лагерь Меншикова в 1722 г., сделал ставку на него и верой и правдой служил светлейшему. Более того: его способность располагать к себе и втираться в доверие дала плоды — он сделался незаменимым советником во всех начинаниях Александра Даниловича, и тот в канун организации Совета не совершал ни единого шага без консультации с ним. Учредительный указ о создании нового учреждения был обнародован 6 февраля 1726 г. Он определял его компетенцию и состав. Он объявлял подданным, что «при дворе нашем как для внешних, так и для внутренних государственных важных дел учредить Верховный тайный совет, при котором мы будем сами присутствовать». Необходимость создания Совета мотивировалась занятостью первейших вельмож государства, обремененных множеством поручений. Теперь их главная забота будет состоять в обсуждении-важнейших вопросов внутренней и внешней политики. Из «мнения не в указ», поданного членами Верховного тайного совета, явствовало, что он создан «только к облегчению ее величеству в тяжком бремени правления» и без его ведома не мог быть издан ни один указ, представленный императрице на одобрение. Сенат был поставлен в зависимость от Совета, в ведение которого были переданы три первейшие коллегии (Иностранных дел, Военная и Адмиралтейская), президенты которых (Меншиков, Головкин и Апраксин) вошли в состав нового учреждения. Само по себе создание этого учреждения являлось косвенным указанием на неспособность императрицы управлять государством. Но не это обстоятельство должно привлечь наше внимание при изучении роли Ос-термана в создании Совета, а его личный состав. Указом императрицы в Совет были включены А. Д. Меншиков, Ф. М. Апраксин, Г. И. Головкин, Д. М. Голицын и А. И. Остерман. Несколько позже в него на правах первоприсутствующего был введен герцог Голштинский, зять императрицы. Среди членов Верховного тайного совета не обнаруживается двух фамилий из числа видных соратников Петра Великого: Павла Ивановича Ягужинского и Алексея Васильевича Макарова. Ягужинский был в равной мере неугоден и Меншикову, и Остерману. Макаров — Остерману[8]. С 1 января по 6 февраля 1726 г. Меншиков встречался с Осгерманом и Макаровым одиннадцать раз. Предмет разговора не вызывает сомнений — обсуждалось создание нового учреждения. Из этого вытекает, что Меншиков нуждался в советах Макарова, быть может, в меньшей мере, чем в наставлениях Остермана, но Макаров не являлся для него неприемлемой кандидатурой — князь не питал к нему ни неприязни, ни недоверия. Против кандидатуры кабинет-секретаря мог выступить только Остерман, который, вероятно, неоднократно давал ему отводы, пока не добился своего — Меншиков уступил. При поверхностном взгляде на протоколы заседаний Верховного тайного совета создается впечатление об его интенсивной работе и неизменном присутствии его членов, за исключением дней, когда они болели. Однако такое умозаключение следует признать ошибочным. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратить внимание на возраст «верховников». Самым старшим среди них был Петр, Андреевич Толстой, которому в 1726 г. перевалило за 80. Вторую и третью строчки в списке «великовозрастных» занимали Федор Матвеевич Апраксин и Гавриил Иванович Головкин: обоим им в 1726 г. исполнилось по 65 — возраст по тем временам достаточно почтенный. Что касается Головкина, то он не принадлежал к талантливым сподвижникам Петра и возглавлял внешнеполитическое ведомство номинально, ибо фактическим руководителем внешней политики был сначала П. П. Шафиров, а после его опалы — Остерман. Самым молодым членом Совета был Меншиков. Хотя ему было 53 года, время, когда энергия в нем переливала через край, тоже ушло, и ему тяжело было нести бремя повседневной напряженной работы. Работу черновую, изнурительную, требующую полной отдачи сил, в Верховном тайном совете мог выполнять только один его член — Остерман. Но с этим вполне справился бы такой же работяга, как и вице-канцлер, г— А. В. Макаров. Макаров уступал Остерману в знании внешнеполитической ситуации, но превосходил в знании внутреннего положения страны. Андрею Ивановичу был не нужен соперник, с которым надлежало делиться властью (тем более что Андрей Иванович привык формально числиться на вторых ролях, а практически быть подлинным руководителем). Вспомним его поведение на Аландском и Ништадтском конгрессах и во внешнеполитическом ведомстве, где он оттер канцлера, превратив его в марионетку. И еще одно соображение: Остерман, какие бы обязанности на него ни возлагались, вел дело так, что становился незаменимым, — только ему был известен заведенный им порядок в делопроизводстве, он никого не посвящал в тайны дипломатического ремесла. При наличии второго, подобного себе члена Верховного тайного совета незаменимость Андрея Ивановича становилась сомнительной. Вывод напрашивается один: только нежелание Остермана обрести соперника стало причиной отсутствия в Верховном тайном совете Макарова.
В итоге Андрей Иванович стал единственным деятельным членом высшего органа власти, способным в течение многих часов в сутки терпеливо разбирать и группировать поступившие документы и составлять перечень вопросов, выносимых на заседания, готовить проекты указов — короче, держать в руках все нити управления административным механизмом. К. Рондо доносил в Лондон 19 сентября 1728 г.: «Всеми делами занимается исключительно Остерман, и он сумел сделать себя настолько необходимым, что без него русский двор не может ступить ни шагу»[9].
На пути превращения Остермана в полновластного хозяина Верховного тайного совета стоял Меншиков, столь же честолюбивый, сколь и крутой на расправу с соперниками. Французский посол Кампредон доносил о нем: «Он пользуется величайшей властью, какая может выпасть на долю подданного. Он деятелен, предприимчив, правда, немножко болтлив и несколько склонен лгать». Твердую руку и суровый нрав Александра Даниловича Остерман чувствовал ежечасно и должен был постоянно подлаживаться под него, заискивающе ожидать одобрения своих действий. Чем дальше, тем положение светлейшего становилось прочнее, и он, а не кто иной, превратился в фактического правителя страны, в некоронованного государя. Но особенно оно упрочилось после обручения Петра II с его дочерью. Одновременно с этим крепла зависимость Остермана от Меншикова. Андрей Иванович нашел способ, как избавиться от этой зависимости, использовав любимые им средства борьбы с соперником — интриги и коварство. Остермана подвел к подножию трона Меншиков. Это благодаря его протекции он был введен в Верховный тайный совет. Александр Данилович был настолько уверен в преданности Андрея Ивановича, что назначил его главным воспитателем отрока-императора. За эти услуги Остерман отблагодарил своего покровителя, как в свое время Шафирова, — лишил его богатства, чинов и званий и упек вместе с семьей в далекий Березов. Любопытная деталь — Андрей Иванович умел так расправиться с жертвами, что у них на виновника своей опалы, человека, которому они были обязаны несчастьем, не падало и тени подозрения. В недели тяжелой болезни, едва не закончившейся смертью, Меншиков составил обращение к членам Верховного тайного совета с просьбой опекать вдову и детей. Главным радетелем осиротевшей семьи Александр Данилович считал Андрея Ивановича — как раз в те недели, когда тот усиленно призывал отрока-императора отказаться и от услуг светлейшего, и от навязываемой им невесты. Остерман действовал так ловко и скрытно, что Меншиков по дороге в ссылку отправил ему, а не кому-либо иному, письмо с просьбой прислать лекаря, в услугах которого остро нуждался[10]. Порешив с Меншиковым, Остерман еще не создал себе беспечной жизни. Если Меншиков не представлял непосредственной ему угрозы, а всего лишь был средством его безраздельного командования Верховным тайным советом, то неожиданное возвышение Долгоруких в качестве фаворитов, враждебно относившихся к иностранцам, должно было в конечном счете положить конец карьере барона. Дело в том, что фаворит Петра II — князь Иван по неведомым нам причинам люто возненавидел Остермана. Барону довелось изворачиваться и мобилизовывать все способности интригана, чтобы уцелеть и нейтрализовать враждебность Ивана Долгорукого, — он воспользовался соперничеством отца с сыном. Если сын не питал нежных чувств к Остерману, то отец, напротив, по словам де Лириа, — «слепой друг барона и думает, что нет другого человека в мире такого умного, как Остерман». Короче, Остерман сменил хозяина и стал выполнять у Алексея Григорьевича Долгорукого такие же обязанности, как до этого выполнял у Меншикова. Предпринял он попытку примирения и с Иваном Долгоруким. Это по его совету Петр II пожаловал фавориту орден св. Андрея Первозванного, а также возвел в придворный чин обер-камергера. По внушению того же Остермана отрок в 1728 г. назначил князей Алексея Григорьевича и Василия Лукича Долгоруких членами Верховного тайного совета. Тем самым Андрей Иванович дал знать облагодетельствованным, что он их друг и готов им служить. Впрочем, усердие Остермана Иван Долгорукий так и не оценил и продолжал питать к нему враждебность. В стремлении заручиться поддержкой Долгоруких барон достиг лишь частичного успеха. Зато он сумел закрепить и умножить влияние на Петра II. Это было нетрудно сделать, если встать на путь потакания низменным чувствам воспитуемого, отказаться от осуществления плана его обучения и воспитания. Но на поблажках долго на плаву не удержаться, и Андрей Иванович постарался достичь царского благоволения установлением доверительных отношений и в этом преуспел. В ноябре 17-27 г. поверенный в делах французского двора доносил о милости, которой пользуется у царя вице-канцлер, а в январе следующего года сообщил о ловком маневре Андрея Ивановича: улучив момент, он попросил отставку, так как «не в силах бороться с своими многочисленными врагами». В ответ Остерман подтвердил репутацию незаменимого и получил угодное себе заверение: « .царь успокоил его на этот счет чрезвычайной ласковостью, исполненной благоволения, на которое он может полагаться, оставив мысль об отставке». Хотя Андрею Ивановичу на этот раз и удалось укрыться под царской милостью, он, конечно, уже знал, сколь она мимолетна у отрока-императора. Поэтому уверенно он себя не чувствовал, и, вероятно, годы, отделяющие падение Меншикова от воцарения Анны Иоанновны, были самыми тревожными в его жизни. Однако умение лавировать, проявлять внешнюю покорность и смирение позволили Андрею Ивановичу пережить эти годы без существенных потерь: он сохранил свои чины и служебное положение. Воцарение Анны Иоанновны дало новый импульс возвышению Остер-мана. Одной из первых мер ее правления было восстановление положения Сената — он возвратил себе прежнее значение и вместо Высокого вновь стал Правительствующим. В соответствии с пожеланием шляхетства его состав был доведен до 21 человека. В списке сенаторов значилась и одна немецкая фамилия — Остерман. Подобный поворот дела, когда фамилия Остермана терялась среди фельдмаршалов и княжеских фамилий, не мог удовлетворить честолюбивых замыслов барона. Андрея Ивановича осенила мысль учредить вместо упраздненного Верховного тайного совета Кабинет министров, учреждение узкого состава. Слухи о его возникновении носились в Москве еще в мае 1730- г., но барон терпеливо ждал,полтора года, чтобы укомплектовать его угодными ему лицами и избавиться от необходимости вводить в него не любимого им Ягужинского. Остерман, конечно же, знал, что Павел Иванович после февральских событий 1730 г. в Москве «пользуется большим уважением императрицы», и поэтому ему стоило немалых усилий, чтобы придумать для недруга поручение, связанное с отъездом из столицы, и убедить в этом императрицу. В конечном счете Андрею Ивановичу удалось достичь желаемого: сначала Ягужинский был назначен губернатором в Астрахань, но он сумел отбиться от этого назначения, однако покинуть столицу ему все же пришлось: его упекли послом в Берлин. Лишь после этого, 10 ноября 1731 г., был обнародован указ об учреждении Кабинета министров[11].
Два положения учредительного указа заслуживают того, чтобы обратить на них внимание: это прежде всего неопределенность, точнее, расплывчатость его прав. Если указ о создании Верховного тайного совета возлагал на него роль совещательного учреждения при императрице, облегчая тем самым ее многотрудные заботы, то согласно указу от 10 ноября 1731 г., если следовать его букве, Кабинет министров не являлся правительственным учреждением, а был личной канцелярией императрицы. Указ нарочито туманно награждал Кабинет широкими полномочиями: «для лучшего и порядочного отправления всех государственных дел». На деле эта формула предоставляла Кабинету ничем не регламентированные права.
Но более всего удивляет состав Кабинета министров. Напомним, при определении состава Верховного тайного совета Остерман должен был считаться с мнением Меншикова. Теперь Андрей Иванович единолично распоряжается составом Кабинета министров. В него были назначены, помимо Остермана, еще два человека: великий канцлер Г. И. Головкин и князь Алексей Михайлович Черкасский. Нам уже известно, что представлял собой Головкин, не блиставший ни талантами, ни энергией даже в свои цветущие годы. Совершенно очевидно, что Андрей Иванович, хорошо зная характер своего начальника по дипломатическому ведомству, был вполне уверен, что он будет покорно действовать в соответствии с его, Остермана, волей и в Кабинете министров. Творец Кабинета министров сотворил и его состав, во всем ему послушный, безынициативный, готовый поставить свою подпись под любым постановлением, навязанным Остерманом. Кабинет министров являлся всего лишь прикрытием всевластия Андрея Ивановича. Это обстоятельство не на шутку насторожило Бирона, решившего создать противовес Остерману введением в Кабинет министров своего человека. На эту роль фаворит после смерти Г. И. Головкина в 1734 г. выдвинул П. И. Ягужинского. 28 апреля 1735 г., в день коронации, императрица, по выражению К. Рондо, «к неизреченному прискорбию графа Остермана [велела] назначить графа Ягужинского кабинет-министром». Далее следует разъяснение, проливающее свет на причины прискорбия Андрея Ивановича: «Вице-канцлер и Ягужинский — старинные враги»[12]. Это назначение лишало Остермана возможности безраздельно хозяйничать в Кабинете министров, ибо, по мнению цитированного дипломата, отныне «в Кабинете будет делаться только то, что угодно будет приказать его новому члену». Этот «новый член» был креатурой Бирона, и фаворит не без основания полагал, что своеволие Остермана будет обуздано. В отличие от Головкина и Черкасского Ягужинский был личностью незаурядной, наделенной множеством талантов. Прямота суждений, преданность, исполнительность способствовали превращению царского слуги в деятеля государственного масштаба, пользовавшегося полным доверием Петра. После смерти Петра положение Ягужинского резко изменилось — сказалось противостояние ему таких могущественных врагов, как Меншиков и Остерман. Серьезное столкновение между ними состоялось в 1721 г., когда царь направил Ягужинского на Ништадтский конгресс с инструкцией пойти на уступки шведам ради быстрейшего заключения мира. Переговоры подходили к концу, и Остерман, чтобы не делить славы с Ягужинским, велел выборгскому коменданту обильно угощать Павла Ивановича спиртным. К вину тот питал слабость, и этот недостаток нередко затмевал все его достоинства и вызывал немилость двора. В то время как Павел Иванович в течение двух суток пользовался гостеприимством коменданта, Остерман пригрозил шведам отбыть из Ништадта, если те не подпишут договора, и добился своего — мир был подписан и прибывший на конгресс Ягужинский оказался у разбитого корыта. Коварства Остермана Павел Иванович никогда не забывал. Французский дипломат Маньян называл Остермана смертельным врагом Ягужинского. После того как он не был введен в Верховный тайный совет, Ягужинский то и дело произносил резкие слова и в знак протеста перестал появляться в Сенате. «Царица, — доносил Кампредон, — недовольна необузданным нравом Ягужинского, серьезно замышляет удалить его от дел и довериться главным образом Остерману и Макарову». Тем не менее Ягужинский не вошел в Верховный тайный совет. Этим, видимо, и объяснялась его враждебность к затеям «верховников». В 1735 г. вожделенная мечта Павла Ивановича наконец осуществилась — стараниями Бирона он стал кабинет-министром. Современники это назначение справедливо расценили как умаление престижа Остермана[13]. Предстояло включение в состав Кабинета третьего члена. Им оказался очередной кандидат Бирона — Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, назначенный кабинет-министром указом 18 августа 1740 г. Это был четвертый по счету кабинет-министр в триумвирате, два места в котором оказались как бы забронированными за Остерманом и Черкасским. А. П. Бестужеву Бирон доверил контроль за действиями Остермана, не только в Кабинете министров, но и во внешнеполитическом ведомстве, где его влияние со времени смерти Петра Великого было традиционно сильным. Учитывая, что Бестужев ходил в открытых врагах Остермана, ясно, что возвращение кабинет-министра из ссылки являлось акцией, направленной против Андрея Ивановича. Для Остермана со смертью Анны Иоанновны наступило время трудных испытаний. Дело в том, что его мнимые, притворные болезни сменились подлинной хворью — систематическое употребление вин, а также неумеренно сытной пищи привело к такому обострению подагры, что не только лишило его возможности свободно передвигаться, но и во время обострения болезни приковывало к постели. Следовательно, он утратил и прежнюю прыть, и прежнюю способность ориентироваться в обстановке. Восполнял он этот урон давно испытанными способами: адской работоспособностью, внушением мысли о своей незаменимости. Финч доносил: «Граф Остерман, чтобы обеспечить свое положение, всегда заботливо устранял всех от тайн управления, оставляя людей совершенно чуждыми делу, а сам работал, как никогда не работал ни один каторжник». Другой способ, тоже испытанный и давно им применяемый, состоял в стремлении и умении уклоняться от участия в схватках придворных группировок до того часа, пока не прояснится, на чьей стороне перевес, чтобы потом примкнуть к победителям. Современники отмечали умение Андрея Ивановича молчать во время переговоров и этим молчанием вынуждать собеседника проговориться, а также умение притаиться, пережидая бурю. Под искусным пером Финча это второе свойство характера Андрея Ивановича выглядит так: «Не могу себе представить Остермана иначе, как кормчим, плавающим только при ясной погоде, который в случае бурь (говорю исключительно о внутренних бурях в России) укрывается под люки: как бы он ни был деятелен для установившегося правительства, при правительстве колеблющемся он ложится в дрейф». На этот раз его ничто не могло избавить от катастрофы: случилось то, чего он более всего опасался и о чем он столь же настойчиво, как и безуспешно предупреждал Анну Леопольдовну, — в результате переворота на престол взошла Елизавета Петровна. Опасения Остермана оказались обоснованными, и он, упорно взбиравшийся со ступеньки на ступеньку к вершине власти, был сослан в Березов, куда он пятнадцатью голами ранее упек Меншикова., 37 лет Остерман отдал службе России.
Андрей Иванович был личностью несомненно неординарной. Даже исконно русскому вельможе сохранить влияние и положение в условиях быстро менявшейся, как тогда говорили, «конъенктуры», пережить четыре царствования, было не под силу. Еще сложнее было справиться с этой задачей иностранцу. Андрей Иванович с нею справился, что само по себе свидетельствует о его незаурядности и обладании свойствами, которые помогали успешно миновать многочисленные подводные рифы: проницательностью, коварством, способностью к интриге, жестокостью, умением приспосабливаться, знанием психологии окружавших его людей и т. д.
И положительные, и негативные стороны характера Остермана известны были уже современникам. Саксонский дипломат Лефорт доносил о нем «Остерман отлично ведет дело, заслужил доверие знатных и незнатных, даже враги отдают ему справедливость и признают его достоинства». Французский дипломат Маньян: «Кредит Остермана поддерживается лишь его необходимостью для русских, почти незаменимой в том, что касается до мелочей в делах, так как ни один из русских не чувствует себя достаточно трудолюбивым, чтобы взять на себя это бремя»[14]. Оба дипломата, как видим, дают Остерману односторонне положительную оценку, отмечая его неиссякаемую работоспособность. Более сдержанно отзывалась об Андрее Ивановиче леди Рондо, отмечая наряду с достоинствами и резко негативную черту его характера — неискренность: «Остермана считают величайшим из нынешних министров в Европе, но поскольку искренность — качество, которое обычно не считается обязательным в этой профессии, граф не допускает, чтобы она мешала исполнению задуманных им планов. Он любезен и обладает интересной внешностью, а когда выходит из своей роли министра, то оказывается очень занимательным собеседником . Он не алчен, поскольку остается бедным при всех предоставлявшихся ему возможностях». Отзывы фельдмаршала Миниха и его сына односторонне негативны, и это понятно, ибо их стараниями фельдмаршал должен был уйти в отставку. Первый называл Остермана двуличным, а второй — хитрым. Манштейн, хорошо знавший Остермана, сообщает сведения о его манере держаться с людьми. Андрей Иванович умел изъясняться так, «что немногие могли похвастаться, что понимают его хорошо . Все, что он говорил и писал, можно было понимать двояким образом». Отметил Манштейн и крайнюю скрытность Андрея Ивановича, привычку не смотреть собеседнику в лицо и проливать слезы, если считал их необходимыми. Манштейн — единственный из мемуаристов, запечатлевший бытовые подробности личной жизни Остермана: «Домашний образ жизни его был чрезвычайно странен; он был еще неопрятнее русских и поляков; комнаты его были очень плохо меблированы, а слуги одеты обыкновенно как нищие. Серебряная посуда, которую он употреблял ежедневно, была до того грязна, что походила на свинцовую, а кушанья подавались хорошие только в дни торжественных обедов. Одежда его в последние годы, когда он выходил из кабинета только к столу, была до того грязна, что возбуждала отвращение»[15]. В этом свидетельстве сомнительным является лишь сообщение о непритязательном столе графа, поскольку другие современники считали его гурманом и любителем выпить хорошего вина. Что касается скромной меблировки покоев и грязной одежды, то это подтверждают и другие источники. Тем не менее в историографии предпринята попытка подвергнуть сомнению сведения Манштейна. П. Каратыгин, изучавший семейные дела Остермана, полагал, что Марфа Ивановна Стрешнева, выданная за него замуж по настоянию Петра, стремившегося брачными узами закрепить иностранцев, чью службу он высоко ценил, за Россией, была нежной и любящей супругой. Автор статьи в подтверждение своего тезиса о безграничной любви Марфы Ивановны к супругу приводит несколько ее писем к нему. Об этом же говорит ее поведение во время опалы, постигшей графа, — она вместе с ним. отправилась в ссылку в Березов, хотя могла подобной жертвы не приносить. Письма супруги к Андрею Ивановичу действительно свидетельствуют о ее теплых чувствах к нему, привязанности и глубоком уважении. Самая развернутая и объективная характеристика Остермана принадлежит английскому дипломату Клавдию Рондо, сумевшему подметить в нем как пороки, так и добродетели. Англичанин подтвердил его высокую работоспособность: «Всеми делами занимается исключительно Остерман, и он сумел сделать себя настолько необходимым, что без него русский двор не может ступить ни шагу». В подтверждение своей мысли Рондо приводит любопытную деталь: если на заседании Верховного тайного совета по какой-то причине Остерман отсутствовал, то Головкин, Апраксин и Голицын «посидят немного, выпьют по стаканчику и вынуждены разойтись». Его же перо вывело в 1730 г. следующие слова: «Ума и ловкости в нем, конечно, отрицать нельзя, но он чрезвычайно хитер, изворотлив, лжив и плутоват, ведет себя покорно, вкрадчиво, низко сгибается и кланяется, что русскими признается высшей вежливостью. В этом искусстве Остерман, впрочем, превосходит всех природных русских». К концу же карьеры Андрея Ивановича, несмотря на исключительную способность контролировать свои слова и поступки, на смену вкрадчивости и покорности пришло высокомерие, стремление показать свое превосходство над собеседником. Маркиз де ла Шетарди доносил в мае 1741 г. в Версаль: «Я знаю на основании многих отзывов, что мнение его о своих талантах заставляет его приписывать себе превосходство над другими людьми и давать им чувствовать свое тяжелое господство над ними .»[16]. Помимо фантастической работоспособности, Остерман обладал редким для вельмож XVIII в. качеством — бескорыстием. Такие пороки, как мздоимство и казнокрадство, своими корнями уходят в обычаи, установившиеся в XVI — XVII вв., когда представители власти «кормились» не за счет государева жалованья, а поборами с управляемого населения. Хотя в XVIII в. чиновник и получал жалованье, он продолжал, как это мы наблюдали на примере А. П. Волынского, вымогать деньги у населения. Среди лиц, находившихся на дипломатической службе, было широко распространено получение от иностранных государств пенсиона. Это была форма подкупа чиновника-дипломата иностранным государством, об интересах которого получавший пенсион, обязывался радеть с особенным усердием. Например, Лесток, личный доктор императрицы Елизаветы Петровны и активный участник переворота в ее пользу, ухитрялся получать пенсион одновременно от французского, прусского и шведского королей. Остерман в этом отношении оказался чист — все иностранные дипломаты отмечали, что все их старания вручить ему под разными предлогами взятку заканчивались неудачей, и за Андреем Ивановичем закрепилась репутация человека неподкупного. К. Рондо в августе 1729 г. доносил: «Барон Остерман, человек по общим отзывам неподкупный, недавно отказался принять поместье в Пруссии, приносящее тысяч шесть крон ежегодного дохода и принадлежавшее князю Меншикову». Английский посол Финч в 1741 г. решил облагодетельствовать Остермана 15 тысячами фунтов стерлингов, которые ему понадобились бы в случае давно желаемой им поездки в Англию. Андрей Иванович сначала сказал, что испросит разрешение правительницы, а затем решительно отказался от денежного подарка, заявив, что примет от короля либо его портрет, либо перстень». Любопытно, что два других русских дипломата, князь Черкасский и граф Головкин, приняли денежное вознаграждение в знак заключенного с Англией договора, правда, в меньших размерах — по пять тысяч рублей каждый.
Что это — принципиальное неприятие стяжательства и скопидомства или проявление осторожности? Думается, решающее значение имело второе соображение — честолюбие не покидало Остермана ни на одну минуту, равным образом как и не оставляла его ни на одну минуту мысль об угрозе утратить все, если он будет уличен в получении взяток. Он великолепно понимал, что за этой стороной его жизни наблюдало немало пар завистливых глаз и стоит ему хоть раз оступиться, как доведется расплачиваться дорогой ценой.
К проявлениям крайней осторожности относится и ставшее притчей во языцех объявление себя больным в кризисной ситуации. Эта манера поведения отнюдь не означала его безразличия к происходившему, в действительности он, обложившись подушками и стеная от боли, через лазутчиков зорко следил за развитием событий и тайно в них участвовал. Болезнь Остермана для иностранных дипломатов была сигналом, что при дворе происходит что-то неладное. Краткий обзор его притворных заболеваний сделал в 1741 г. Финч. В одной из депеш он извещал дипломатическое ведомство своей страны, что впервые Остерман использовал болезнь как предлог, чтобы уклониться от схватки между соперничавшими группировками, в 1730 г. «Едва переворот совершился, как он выздоравливает, является ко двору и по-прежнему исполняет свои должностные обязанности, и это продолжается до тех пор, пока, — лет пять тому назад, — ему не показалось, что присутствие его при дворе может не понравиться бывшему герцогу Курляндскому. Тут он снова заболевает, дабы иметь предлог заняться у себя дома»[17]. Чаще всего Андрей Иванович в качестве болезни, дававшей ему возможность «залечь в дрейф», использовал подагру, но английский дипломат Гаррингтон в 1733 г. полагал, что «у этого господина, по-видимому, всегда имеется в распоряжении запас болезней на случай трудного дела, с которым ему возиться не хочется и от которого ему в то же время отделаться неудобно». По свидетельству маркиза Шетарди, болезни Остермана имели еще одно назначение. «Граф Остерман, — доносил дипломат в 1741 г., — прибегнул к своему обычному способу, когда он бывает в затруднении и отстаивая неправое дело, — он стал уклоняться от прямого ответа; жизнь его, по его словам, цепь страданий, внезапно овладевавшие им болезненные приступы заставили его делать тысячи гримас; его кресло никак не могло доставить ему покойного положения; он обливался обильным потом, жестокий кашель душил его, причем он несколько раз отирал лицо, прикрываясь платком. Он бросал на меня взгляды, стараясь лучше проникнуть в мои мысли»[18]. Надобно отметить и такое свойство характера Андрея Ивановича, очень важное для дипломата, как скрытность, умение втираться в доверие к собеседнику, а также непроницаемость. Тому есть множество подтверждений иностранных представителей при русском дворе, не раз жаловавшихся своим правительствам, что во время бесед с ним ни по выражению лица, ни по интонации голоса невозможно угадать, с каким чувством он относится к тому или иному предложению посла. Классическим примером умения Остермана устанавливать доверительные отношения с партнером по переговорам, чтобы использовать его в интересах России, считается его поведение на Аландском конгрессе, когда ему удалось обворожить руководителя шведской делегации барона Герца. На Ништадтском конгрессе он прибегал к таким средствам воздействия на участников переговоров, как угрозы и шантаж. Но у Андрея Ивановича наряду с добродетелями было немало черт, вызывающих осуждение как современников, так и историков. Непроницаемость, умение скрывать свои мысли и чувства под маской безразличия, втереться в доверие мы выше посчитали добродетелями. Однако эти же качества при определенных обстоятельствах оборачивались в свою противоположность и создавали Андрею Ивановичу репутацию человека неискреннего, двуличного, коварного, на которого нельзя положиться. Подобные свойства характера считались неотъемлемыми для любого интригана. Андрей Иванович как раз и снискал славу непревзойденного интригана, погубившего на своем веку немало человеческих жизней. Его руками были погублены А. Д. Меншиков, А. В. Макаров, Д. М. Голицын, Долгорукие, А. П. Волынский. Он сам признался, что «Волынского искоренить старался и в том повинен и согрешил». В остальных случаях он умел обставлять дело так, что оставался в тени и его жертвы даже не подозревали, что именно ему, Остерману, и никому другому они обязаны утратой жизни или суровой карой, и даже обращались к нему за защитой. Останется неразгаданной тайной, прозрел ли А. Д. Меншиков относительно того, кому он был обязан своей опалой, — у него было немало времени для размышлений в Березове — или так и остался до конца дней своих в неведении, считая Андрея Ивановича своим верным слугой. В заключение попытаемся ответить на вопрос, кем был Остерман: государственным деятелем или вельможным чиновником. Ответ, по нашему мнению, однозначен — он был чиновником, пусть значительным, но полностью или частично лишенным черт крупномасштабного деятеля. Андрей Иванович — чистейшей воды прагматик, исполнитель чужих предначертаний, чувствовавший себя уверенно лишь в тех случаях, когда не он, а лицо, стоявшее над ним, несло всю ответственность за провал или успех его деятельности. Тщетно искать в бумагах Остермана обилия документов, определяющих курс руководимого им правительства во внутренней и внешней политике. Историкам известны два такого рода источника, причем оба они появились в 1726 г. Один из них является продуктом коллективного творчества, он подписан Меншиковым, Остерманом, Макаровым и Волковым, так что трудно вычленить из него идеи, принадлежащие Андрею Ивановичу лично. Не вызывает сомнений лишь одно — редактировал документ Андрей Иванович. Другой документ с длинным названием «Генеральное состояние дел и интересов Всероссийских со всеми соседями и другими иностранными государствами» составлен единолично Остерманом. Присматриваясь к содержанию документа, можно сделать вывод, что он не содержит четких формул, определяющих курс внешней политики страны и ее ориентацию на союзнические или нейтральные отношения с другими государствами. Автор записки предпочел ограничить свою задачу перечнем выгод и отрицательных последствий в случае сближения России с той или иной европейской страной. Высказав свои доводы pro и contra, Андрей Иванович полагал, что вывод из его анализа сделает кто-то другой, на себя он подобной ответственности возлагать не хотел. Таким образом, «Генеральное состояние .» — не программный документ, а материал для него. При чтении этого документа невольно вспоминаются слова Манштейна о том, что все, что Остерман «говорил и писал, можно было понимать двояким образом». В самом деле, Андрей Иванович, перечислив плюсы и минусы в русско-французских отношениях для обеих стран, будто бы пришел к выводу, «оставя Францию искать с цесарем наикреичайше соединства», а на следующей странице писал о необходимости «с Францией теснейшим союзом обязаться». Впрочем, подобного рода суждения он заключил фразой: «когда из сих путей, которой за благо примется, то возможно потребности и осторожности, которые до оного касается, описать»[19].
Весьма скромными, если не плачевными, оказались и результаты внешнеполитических акций России в царствование Анны Иоанновны и в годы руководства внешнеполитическим ведомством Андреем Ивановичем, но это предмет особого разговора, которого здесь мы не касаемся. Взойдя на престол, Елизавета Петровна уже 26 ноября, в первый же день после переворота, оказалась в затруднительном положении, поскольку лишилась незаменимого Остермана.

Глава 2. Влияние личности А. И. Остермана на внутреннее российское законодательство 1730-1740-х гг. Законодательная деятельность А. И. Остермана описываемого периода началась с составления кондиций 1730 г. Историки по-разному освещали участие Остермана в Составлении кондиций в 1730 г.[20], и в их уничтожении Анной Иоанновной, при этом его значительная роль в самом перевороте признавалась многими, но определена не была. Одним из важных вопросов, который оставался до конца не проясненным, — это подписывал ли Остерман окончательный вариант кондиций или нет. Биографы Остермана, Долгоруков и Шубинский, писали, что под кондициями подписи Остермана не было, потому что Долгорукие не смогли заставить его подписать документ. Соловьев сообщал, что Остерман подписал только письмо верховников к Анне. Костомаров и Ключевский это подтверждали, замечая, что все остальные бумаги, в том числе и окончательный текст кондиций он не подписал, сославшись на болезнь. Но Анисимов пишет, что к «больному» Остерману пришлось ехать дважды. В первый раз он согласился подписать только письмо Анне, а во второй — его заставили подписать кондиции, пригрозив большими неприятностями. Долгорукие в конце 20-х гг. XVIII в. постоянно старались усилить свое влияние при дворе. Так, они устроили обручение Петра II с дочерью Алексея Долгогрукова Екатериной. Но их планы перевернула неожиданная болезнь императора, случившаяся 7 января 1730 г. В этот момент главным стал вопрос о наследнике престола, причем среди четырех наиболее вероятных кандидатов персона Анны Иоанновны не рассматривалась вообще[21]. Как только стало ясно, что император, скорее всего, умрет, Долгорукие составили подложное завещание в пользу Екатерины Долгорукой, которое подписал именем Петра II ее брат Иван. Но на это завещание, равно как и на «тестамент» Екатерины I, по которому корону должна была получить одна из ее дочерей, никто после кончины Петра в ночь с 18 на 19 января не обратил внимания. Остерман, все время находившийся у постели умирающего Петра, внешне от выбора престолонаследника благоразумно уклонился. Правда, первый биограф Остермана Гемпель приписал именно ему выдвижение кандидатуры Анны Иоанновны на русский престол, что потом повторил и его русский биограф Терещенко. Частично это подтверждает и прусский посланник Г. Мардефельд в донесении от 22 января (3 февраля) 1730 г. Остерман был знаком с Анной лично и даже состоял в переписке, кроме того, его старший брат был ее воспитателем, поэтому мысль о ней как наследнице в нужный момент могла прийти ему в голову. Но эти предположения имеют только косвенные, подтверждения, поэтому не могут претендовать на выход за рамки гипотезы. Ясность в вопрос о подписании Остерманом кондиций вносит записка тайного советника В.П. Степанова, служившего в Коллегии иностранных дел, в которой подробно описана процедура создания документа и участие в ней А.И. Остермана. Исходя из текста записки, можно утверждать, что она писалась тайно для подачи Анне Иоанновне через значительный промежуток времени после описываемых событий. Из нее следует, что Остерман подписал кондиции даже не со второго, а с третьего раза. По-видимому, этой запиской пользовался и Анисимов, но несколько неточно интерпретировал ее содержание. Возникает два вопроса: почему Остерман так долго отказывался подписать кондиции и почему же, в конце концов, он это сделал? На первый вопрос ответить несложно. Остерман на протяжении всей жизни придерживался монархических убеждений. Кроме того, ограничение самодержавия в 1730 г. было ему крайне невыгодно. Поэтому он попытался принять минимальное участие в составлении кондиций, так как в открытую оппозицию он уйти не мог. Зато с самого момента своего добровольного заточения Остерман стал принимать меры, чтобы «затейка верховников» провалилась. Согласно косвенным данным источников, именно благодаря его своевременной реакции Анна Иоанновна, еще находясь в Митаве, узнала о замысле Верховного Тайного совета ограничить ее власть и была морально подготовлена к развернувшейся в последствии интриге. При этом Остерман подписал кондиции. На основании сопоставления данных записки В.П. Степанова с другими источниками можно установить, что сделал он это 2 или 3 (13 или 14) февраля 1730 г., то есть через 14 — 15 дней после их составления. 2 февраля был арестован Ягужинский, и у Остермана было, фактически, две возможности: либо подписать кондиции, то есть формально разделить с верховниками ответственность за их действия, либо быть немедленно арестованным с опасностью скорой казни в качестве предателя. Понятно, что он выбрал первое, но это только добавило энергии его действиям по восстановлению самодержавия. Находясь у себя дома в добровольном заточении под прикрытием «болезни» Остерман через секретарей, барона Корфа и другими способами проводил активные действия по дискредитаций среди высшего дворянства верховников и кондиций. Судя по свидетельствам современников, он также вел постоянную переписку с Анной Иоанновной или просто обменивался с ней разными сведениями через свою жену Марфу Стрешневу. 25 февраля Анна Иоанновна прилюдно разорвала кондиции и вступила на престол как самодержица всероссийская. По сообщениям современников событий сразу после этого Остерман «выздоровел». Его роль в перевороте подтверждается еще и тем положением, которое Остерман сразу же занял при дворе новой императрицы. Сохранились письма Анны к Остерману и его к ней, датированные началом весны 1730 г., из которых видно, что ни одно важное решение (законодательное или кадровое) не принималось в тот период без согласования с Остерманом. А. И. Остерман в течение почти всей интриги вокруг воцарения Анны Иоанновны был болен и даже, в ожидании близкой смерти, был причащен своим лютеранским пастором едва ли не в тот самый день (12 февраля), когда Анна Иоанновна сделала первый решительный шаг, объявив себя капитаном кавалергардов и полковником Преображенского полка[22]. Однако иностранные дипломаты отметили как его особую роль в воцарении императрицы и восстановлении самодержавия[23], так и особенную близость к государыне и значительное влияние на дела в течение всей весны 1730 г.[24] Можно найти косвенное подтверждение последнему и в архивном материале. Сохранилось собственноручное письмо Анны Иоанновны А. И. Остерману, датированное 1-м марта: «Андрей Иванович! Для самого Бога как возможно ныне оботрись и приезжай ко мне ввечеру мне есть великая нужда с вами поговорить, а я вас никали не оставлю, не опасайся ни в чем и будешь во всем от меня доволен. Анна, марта 1 день»[25]. Весь текст написан лично Анной (что довольно редко среди дошедших до нас немногих ее писем периода царствования) на четвертке листа, сложенной некогда таким образом, что образовалась записка размером примерно 8 на 4,5 см, почти умещавшаяся в ладони. Те края листа, которые выходят на внешнюю сторону сложенной записки, где она была запечатана императорской печатью черного воска, сильно засалены, что необычно для царских писем, передававшихся с курьерами и секретарями. Это дает основание для предположения, что письмо посылалось намеренно скрытно, и до передачи адресату где-то пряталось. Текст говорит о серьезной угрозе А. И. Остерману и безусловной поддержке его императрицей: ситуация довольно необычная для основного периода правления Анны Иоанновны. Все это делает наиболее вероятной датировку письма 1730-м годом.
С большей долей уверенности говорить о близости Остермана к государыне позволяет письмо к ней самого А. И. Остермана, датируемое временем не позднее середины апреля 1730 г., которое фактически определяет программу действий императрицы в период коронации[26]. Из содержания письма ясно, что Остерману Анной был прислан список лиц, которых намеревались наградить по поводу какого-то важного события, для консультации, кого и в соответствии с какими принципами следует награждать. Остерман советует не нарушать резко ранее принятого порядка и старшинства в чинах, и в то же время « .ежели кто особую службу показал, и такого, несмотря на старшинство и ни на что, пожаловать пристойно для куражирования других .», между которыми « .и такие находятся, яко Чернышев и прочие, которые при последних случаях себя особливо радетельными показали .»[27]. Поэтому вовсе не исключено, что именно советы Остермана удержали Анну Иоанновну в период 1-4 марта от резких шагов в отношении верховников и дворянства и способствовали сохранению на первое время в высшем органе власти практически всей прежней бюрократической верхушки России.
Практические предложения Остермана (« .при нынешней всенародной радости изволите в ранги производить по некоторому определенному числу, а именно: в ранг генерала полного 2-х или 3-х или больше; в ранги генерал-лейтенанта 4—5 или больше, в ранги генерал майора столько .»[28]) почти совпадают со сведениями де-Лириа о пожаловании в чины при коронации в апреле (« .произвела пятерых в генерал-аншефы, четверых в генерал-лейтенанты, троих в генерал-майоры .»)[29]. Упоминание в связи с прошениями о деревнях фамилий Юсупова, Барятинского и Мамонова[30] подтверждает датировку письма 1730 г. (И. И. Дмитриев-Мамонов умер 25 мая 1730 г., Г.Д.Юсупов — 2 сентября 1730 г.). Рейнгольд Левенвольде каким-то образом немедленно узнав о избрании Анны и о кондициях отправил своего скорохода к старшему брату, Карлу Густаву. Возможным инициатором поступка младшего Левенвольде мог быть А. И. Остерман. В пользу этого предположения можно привести несколько аргументов. А. И. Остерман присутствовал на заседании Совета сразу после смерти Петра II, где ему было предложено написать текст кондиций, от чего он сумел уклониться[31]. Кроме того, тесные связи Левенвольде и Остермана были налицо уже в царствование Петра II, как это видно хотя бы из донесений де-Лириа от 11 марта, 24 мая, 12 июля 1728 г., попутно характеризовавших и отношения придворных кругов к Р. Левенвольде: « .так как его страшно ненавидят, то его, пожалуй, арестуют, несмотря на покровительство Остермана, потому что его ненавидят не только все русские и князь-фаворит, но даже и сам царь .»[32]. И тем не менее к началу марта «немецкая» придворная группировка еще далеко не сложилась. Таким образом, вероятнее всего, указанный период характеризовался для всех сторон наибольшей неясностью ситуации, вызывавшей колебания императрицы и ее ближайшего, до конца еще не сложившегося окружения, доходившие в какой-то момент, очевидно, до возможности более или менее широких уступок дворянству, которым в конечном счете предпочли компромисс с чиновно-аристократической верхушкой, реализованный в новом составе Сената, формирование которого было частично реализацией требований дворянских проектов. Но сам характер этого компромисса был достаточно туманным: неясно было, на какое время он заключен и насколько прочен; возникла новая политическая сила в лице Сената, хотя последний и не отличался единством. Одновременно с утратой надежд на ограничение самодержавия в ближайшей перспективе у всех без исключения росло стремление определиться в новой ситуации. Значительной политической силой, как и во всяком самодержавном государстве, становился двор и придворное окружение, постепенно превращавшийся в центр притяжения политической жизни. Все это в ближайшей перспективе должно было повлечь за собой новые комбинации политических сил, размежевание участников событий 1730 г. и сплочение их в новые группировки уже на иной базе. Краткий обзор деятельности правительства Анны в течение первых двух лет ее царствования (до учреждения Кабинета) показывает, что, хотя основные проблемы оставались прежними, новые власти активно взялись за их решение. Если же учесть, что персональный состав правительства изменился мало, то становится ясно, что определенная инертность, проявившаяся на предшествующем этапе, была следствием прежде всего нестабильности политической ситуации в стране, связанной с правлением Петра II. Теперь же, когда характер власти стал более определенным и предсказуемым, можно было решиться и на более радикальные меры. "Все это были, — писал Строев, — не широкие реформы, но вызванные насущными потребностями государства мероприятия"[33]. К замечанию историка можно добавить, что именно в эти два неполных года происходило, собственно, формирование основных направлений внутренней политики правительства Анны Ивановны, определялись ее приоритеты, способы решения важнейших проблем. В последующие годы политика менялась мало, поскольку и созданным в октябре—ноябре 1731 г. Кабинетом министров[34] руководил в основном тот же человек, который вырабатывал основные решения в предшествующее время, — А.И. Остерман. Доклад императрице Елизавете о восстановлении власти Правительствующего Сената также говорил о существовании при Анне Иоанновне в течение почти всего первого года правления кабинета, «тайно содержащегося в руках Остермана»[35]. Причины появления на политической сцене нового органа власти в основных чертах были теми же, что и его предшественника, Верховного тайного совета. Кабинет был необходим прежде всего для придания всему процессу управления большей оперативности. Как и ранее, даже реформированный Сенат был слишком громоздким органом, чья сфера компетенции была настолько широка, что документооборот, а следовательно, и процесс принятия решений в нем был неизбежно крайне замедлен. Не случайно уже в первых касающихся Кабинета указах его создание связывается с необходимостью "безволокитного" решения дел. Вторая причина создания Кабинета в том, что императрице требовалось облегчить саму процедуру принятия решений. Не отстраняясь от этого процесса вовсе и, по-видимому, подписывая указы отнюдь не бездумно и механически, Анна тем не менее нуждалась в узком круге доверенных лиц, непосредственно готовивших для нее документы и пользовавшихся ее полным доверием. Показательно, что и тогда, и позже власть сознавала необходимость институализации этого круга лиц, придания ему определенного официального статуса. Однако, в отличие от истории создания Верховного тайного совета, в данном случае власть не считала возможным четко законодательно определить компетенцию вновь создаваемого учреждения. Предшествующая система управления уже была официально осуждена, и, значит, воспроизводить ее было невозможно. Помимо всего прочего, законодательно оформить круг полномочий и обязанностей Кабинета значило косвенно определить компетенцию самого монарха, т. е. по существу ограничить ее, совершить то, что как раз и пытались сделать верховники. Наконец, Анна и ее окружение вовсе не собирались отказываться от декларированного в самом начале нового царствования возвращения Сенату его статуса, определенного Петром Великим.
В силу всех этих причин Кабинет, как справедливо отмечал вслед за А.Н. Филипповым В.Н. Бондаренко, "возник первоначально в виде особого и неофициального секретариата Императрицы" и в первые годы своего существования "признавал за Сенатом активную роль верховного правления по всем делам, в том числе внутренним и финансовым, а за собой оставлял только контроль и общее руководительство". Однако изначальная неопределенность сферы компетенции Кабинета и одновременно его высокий статус в иерархической системе управления предопределили распространение его власти на разные области управления, вмешательство во все вопросы, непосредственное подчинение ему различных учреждений, посылку указов на места, минуя Сенат, а затем и предоставление ему права издавать указы от имени императрицы. В результате, естественно, возникала путаница в делах и элементы неразберихи в управлении государством. Причем сенаторы с готовностью перекладывали на Кабинет ответственность за любые, даже самые незначительные вопросы и последний (в особенности с 1738 г.) не раз вынужден был возвращать в Сенат дела, которые кабинет-министры находили для себя слишком мелкими[36].
Недовольство ростом влияния немецких фаворитов, затронувшее, очевидно, все слои бюрократической верхушки (в том числе и тех, кто стоял за восстановление самодержавия); перенесение центра тяжести в политической жизни на двор; опала Долгоруких с предчувствием дальнейшего ухудшения их участи; отстранение от власти виднейших деятелей трех последних царствований и основной массы представителей бюрократической верхушки — все это вызывало опасения каждого за свою собственную судьбу, заставляло блокироваться с целью противостоять этому. Указанные обстоятельства наиболее ярко проявились в третьем периоде политической борьбы, занявшем весь остаток 1730 г. (примерно с середины июня по декабрь), когда разыгрался основной раунд борьбы между русской знатью и новым окружением императрицы. По источникам он рисуется преимущественно как столкновение двух группировок при дворе, сердцевину которого составляла затянувшаяся интрига с целью свалить Остермана. Интрига развивалась как бы в два этапа, пришедшиеся в основном на 1) июнь — август и 2) вторую половину сентября — начало октября 1730 г. Вероятно, главной мишенью интриги был не только Остерман, но немецкая группировка вообще. Уже на начало июня мы имеем сведения о сплочении русских вельмож и их готовности к каким-то действиям, направленным против нее в целом. Об этом свидетельствует известное письмо И. М. Волынского А. П. Волынскому от 7 июля 1730 г., впрочем, не особенно оптимистичное в оценке перспектив подобной борьбы: «О князе Алексее Михайловиче Черкасском здесь ничего не слышал и думаю, что неправда, токмо у них, у Семена Андреевича Салтыкова и у протчих россиян с немцами несогласно, токмо у Юсуповых с немцами мило имеет, а паче с Остерманом. Токмо они сильны Бироном, а всех немцев — двое Левольдов, да Остерман и Бирон, да еще курлянцев двое, и сверх того еще введены Остерманом из его служителей двое в пажы, и сколько нашим не думать, их не пересилить» [37]. Естественным центром консолидации антинемецкой группировки с началом нормальной работы центральных государственных органов после пасхальных и коронационных торжеств должен был стать Сенат. О центральной роли, сыгранной этим учреждением в интриге против Остермана, сообщали иностранные дипломаты в разгар первого ее этапа[38]. Остерман в течение всего 1730 года крайне редко посещал заседания Сената, и тем не менее около половины членов «сановной» группы постоянно присутствовали на заседаниях. Можно предположить, что и медленность практического осуществления анализируемой далее департаментской реформы Сената тоже была каким-то образом связана с глухим сопротивлением его членов Остерману: фактически расписание дел и сенаторов по департаментам состоялось лишь 14 июля[39], и даже осенью, в период наибольшей интенсивности их работы, число общих заседаний Сената было несколько выше нормы. На консолидацию русской знати, вероятно, оказало свое влияние и ухудшение участи Долгоруких, которые в первой половине июля были сосланы уже в Березов, а В. Л. Долгорукий — на Соловки; 16 и 17 июля Сенат слушал именные указы о конфискации их имений[40]. Интрига против Остермана проявилась для иностранных дипломатов именно в 20-х числах июля[41], сразу же после второго акта опалы Долгоруких. Дипломатические представители не передают всех обстоятельств интриги. Их интересовал лишь внешнеполитический аспект, а именно: использование в борьбе против Остермана представителями «старорусской партии» аргументов против предоставления вспомогательного корпуса Австрии, сторонником которого был Остерман. Чрезмерное влияние Остермана действительно могло вызвать обострение его отношений с членами немецкой группировки. К этому могло добавиться и раздражение Бирона против него как инициатора планов решения проблемы престолонаследия. Наличие конфликта внутри немецкой группировки отметил Маньян, а Рондо под 24 июля отметил даже какую-то попытку Остермана пойти на сближение с русской партией[42]. Однако факты говорят о том, что эти явления преувеличены: наоборот, усиление единства русских вельмож вынудило «немцев» консолидироваться. Уже 28 августа Маньян с сожалением отмечал, что влияние Остермана у императрицы снова растет[43]. Тем не менее партия русских вельмож не сложила оружия: после провала первой попытки ограничить влияние иноземных фаворитов начинается второй виток интриги против Остермана, в центре которой, по сообщениям иностранных дипломатов, так же, как и ранее, стояли А. М. Черкасский и П. И. Ягужинский. Время с середины сентября по начало октября рисуется в их донесениях пиком ее успеха: почти одновременно в них появляются сведения о возможном создании Кабинета, но на сей раз направленного уже против Остермана[44]. По сообщению Маньяна, он должен был состоять из канцлера Головкина, гр. Остермана, двух фельдмаршалов — М. М. Голицына и В. В. Долгорукова; П. И. Ягужинского, А. М. Черкасского и Д. М. Голицына[45]. Ухудшению положения Остермана способствовала также болезнь глаз, не дававшая ему в эти две недели появляться ко двору. Сообщая о сильно поколебленном положении Остермана, Рондо уведомлял и о настроениях «всего старого российского дворянства», «с нетерпением ожидающего свержения фаворитов»[46]. Однако, в результате интриг два наиболее активные участника борьбы с Остерманом были задобрены и в значительной степени устранены от борьбы; остальные события также свидетельствовали об упрочении положения немецкой группировки. Но окончательным поражением партии русских вельмож в борьбе против немецкого окружения Анны Иоанновны была смерть фельдмаршала М. М. Голицына 10 декабря 1730 г., последовавшая после недельной болезни[47]. Победа немецкой группировки окончательно определилась. С этого времени перевес сил был на стороне немецкого окружения, тем более что произошло усиление немецкой группировки при дворе еще одним лицом — генералом Минихом, вызванным в январе из Петербурга. Миних безболезненно вошел в состав немецкой группировки, все члены которой в этот период наиболее тесно сблизились и примирились между собой. Своим приближением Миних, очевидно, был обязан Остерману: «Отец мой с давнего времени пользовался его дружбою и рекомендован от него новому обер-камергеру Бирону с весьма хорошей стороны; почему и не прошло еще и двух недель по приезде его в Москву, как он, со всеми возможными знаками благоволения, введен был в общество сих триумвиров»[48].
Падение значения Сената отразилось и в участии в его работе представителей «сановной» группы: с марта по август 1731 г. его посещали в среднем 3,05 человек в заседание. Да и эта цифра была достигнута в основном за счет стабильного посещения дисциплинированного И. Ю. Трубецкого, присутствия А. М. Черкасского и П. И. Ягужинского по своей генерал-прокурорской должности. В. В. Долгорукий в общей сложности посетил 33% заседаний (1730 г. — 37%); Д.М.Голицын — 18,6% (1730 г.— 42,6%); Г.И.Головкин — 3 заседания (1730 г. — 37,4%); А. И. Остерман — 7% (1730 г. — 21%); А. М. Черкасский — 37,6% (1730 г. — 38,3%). Посещения Головкина и Остермана были связаны с судом над Румянцевым, присягой наследнику в декабре, а Остермана — еще и с обсуждением нового таможенного тарифа в Сенате и другими делами комиссии о коммерции.
В целом заседания Сената в 1731 г. стали более частыми: с марта по декабрь — 1 заседание в 1,68 дня против 1 заседания — в 2,35 дня в 1730 г. за аналогичный период; однако число присутствующих уменьшилось — 6,8 чел. против 9,33 чел. в среднем на заседании в 1730 г[49]. Окончательный упадок Сената был связан с теми акциями конца года, предпринятыми окружением Анны Иоанновны, которые довершили победу немецкой группировки — с созданием Кабинета министров, переездом двора в Петербург и присягой наследнику. Хронологическая их близость дает основания для предположения об их изначальной согласованности между собой. Уже в течение года появляются сведения о каких-то функционирующих помимо Сената советах. Маньян 17 мая называет даже состав подобного совета: Бирон, Левенвольде, Головкин, Ягужинский, кн. Черкасский, Остерман; о подобном совете он сообщает и 12 июня[50]. Кабинет министров или Кабинет ее императорского величества в составе Г. И. Головкина, А. И. Остермана и А. М. Черкасского был создан только указом 18 октября[51]. Бирон сообщает, что манифест об определении наследника престола был написан Остерманом спустя два-три дня после учреждения Кабинета. Сенатское решение предполагало пересмотр вопросов финансирования армии, что было делом достаточно сложным; единократное снижение подати было провести легче, хотя это решение и предлагалось, и принималось еще до того, как была изыскана сумма для компенсации армии финансовых потерь (вопрос о компенсации был поднят только на заседании 6 апреля[52]). Наследие программ предыдущих царствований можно выявить и в серии решений Сената: 6 апреля было принято решение о продолжении работы над новым Уложением, которая должна была протекать в узкобюрократических рамках: в первую очередь должны были готовиться считавшиеся, видимо, основными, сводные с указами главы в самих коллегиях (Вотчинная — в Вотчинной; по уголовным преступлениям — в Юстиц-коллегии)[53]. 17 апреля в связи с доношением Геннина был поднят вопрос о приватизации уральских казенных металлургических заводов[54], поставленный еще при Петре и решенный лишь в 1739 г. 13 апреля были заслушаны предложения Комиссии о коммерции, о службах купцов, очевидно, бывшие одним из первых вариантов одноименного указа 28 июня 1731 г.[55], что также было в определенной степени и ответом на дворянские требования. Обсуждение вопроса о сбавке подушной на треть и связанной с аналогичным шагом в 1728 г. компенсации потерь армейского бюджета за счет расширенной эмиссии медных пятикопеечников на 1 млн. руб. поставило вопрос о монете в целом и о стабилизации денежной системы. 14 апреля « .имели рассуждение о делании платов и вы-мене из народу медных денег и постановили рассуждать о том еще впредь .»[56]. Очевидно, на подобную постановку вопроса могло оказать влияние и рассмотренное 10 апреля доношение Г. Фика о серебре[57]. Таким образом, несмотря на то что сенаторы, вовлеченные в противоборствующие группировки, озабоченные сохранением личных позиций во власти и захваченные волной текущих дел по внутреннему управлению, не оформили внутриполитический курс в конкретную и последовательную программу, однако важнейшие черты его уже определились: 1) отмена майората; 2) некоторое облегчение повинностей крестьян и купцов, 3) предполагавшее и изменения в военной политике; 4) стабилизация монетной системы; 5) продолжение работы над составлением нового Уложения; 6) возможная приватизация казенной металлургической промышленности. Итак, 1 июня 1730 г. при непосредственном участии Остермана появилась серия из шести именных указов («Об учреждении комиссии для рассмотрения состояния армии, артиллерии и фортификации и исправления оных»; «Об учреждении Комиссии для сочинения штата коллегиям и канцеляриям»; «О решении дел судьями по чистой совести, согласно с данною присягою, не смотря на лица сильных» («О правосудии», как записано в журнале Сената[58]); «О немедленном окончании начатого Уложения .»; «О разделении Сената на департаменты и назначении каждому особого рода дел»; «О подаче ЕИВ-ву в каждую субботу двух рапортов»[59]), которую, как представляется, можно рассматривать как именно такую относительно продуманную и последовательную программу внутренней политики, которая так и не была сформулирована в первые месяцы в Сенате. Поскольку прямых свидетельств об обстоятельствах составления этой программы не сохранилось, немаловажное значение приобретает решение проблемы авторства Остермана, степени оригинальности программы и логики ее составления и появления. Отсутствие журналов Сената за вторую половину мая не позволяет решить вопрос о степени его участия в оформлении программы, но 1) отсутствие попыток поднять вопрос о ее необходимости на заседаниях в предшествующий период; 2) оформление ее серией именных указов; 3) неосведомленность о них Сената до заседания 2 июня, на котором она была зачитана, свидетельствуют в пользу того, что инициатор ее создания находился, очевидно, вне Сената. Дополнительным аргументом в пользу этого служат и оба указа, оформляющие реформу Сената, с очевидностью ограничивающие его прерогативы. Логично, таким образом, поставить вопрос об авторстве А. И. Остермана или, во всяком случае, о значительной его роли в оформлении этой программы. На это косвенно указывает и то, что департаментская реформа Сената открыла собой цепь преобразований административных структур по департаментскому принципу (реформы Адмиралтейской и Военной коллегий, в первой из которых несомненно влияние Остермана, бывшего главой Воинской морской комиссии), а также настойчивые его попытки вернуться к департаментской структуре высшего органа власти в 1740 г. Но, признавая его вероятную роль в оформлении программы, не нужно забывать о логике ее складывания, а следовательно, и о степени ее оригинальности. Содержание этой программы Остермана сводится к пяти основным моментам: 1) возможная реформа армии в связи с потребностью сокращения расходов на нее с целью снижения налогов на крестьянство при одновременном решении наиболее назревших военных проблем; 2) пересмотр штатов государственных учреждений, направленный на рационализацию и упорядочение их работы с вероятной целью определения в конце концов общей суммы расходов на них и возможного ее сокращения; 3) декларация в указе о правосудии необходимости справедливого и равного суда; 4) продолжение работы над составлением нового Уложения; 5) реформа Сената. Первые два пункта этой программы могут рассматриваться в единстве, обусловленном необходимостью приведения в порядок государственного бюджета.
Самый общий обзор ее содержания показывает, что на нее оказали влияние как нереализованные до конца аспекты внутриполитической программы последних лет царствования Петра I (необходимость завершения работы над государственным штатом; разработка нового Уложения), так и оформившаяся на рубеже 1726/1727 гг. внутриполитическая программа Екатерины I, включившая, в свою очередь, также и нереализованные до конца части петровской.
В преемственности с программой екатерининского царствования нас убеждают сразу несколько обстоятельств: 1) сходство с теми пунктами, на которые давали ответы верховники в своих записках ноября — декабря 1726 г.[60], легших в конце концов в основу проекта январского манифеста 1727 г.; 2) параллели в самом содержании манифеста 9 января 1727 г.[61] и 3) сходство методов, которыми решались указанные программы. Пункты 1726 г. предлагали дать ответ на вопросы: «1/ каким образом крестьян в подушных деньгах облегчить; 2/ из каких доходов с того крестьянства по всемилостивейшему благоизобретению снимаемую сумму на содержание армии паки добавить; 3/ как рассмотреть штат; 4/ денежное дело; 5/ юстиц; и 6/ коммерцию выправить»[62]. Методы решения внутриполитических проблем, предложенные 1 июня 1730 г., не отличались оригинальностью. Решались они путем создания новых временных административных структур, преимущественно в форме комиссий. Не говоря о прямом продолжении екатерининских традиций январского манифеста 1727 г., который предусматривал создание комиссий об армии и флоте и о подати, в появлении комиссий нельзя не отметить известной логики и закономерности. С одной стороны, в сознании Остермана комиссии, специально создававшиеся для решения каких-то проблем, были делом обычным. Например, на апрель 1738 г. в Сенат поступили сведения о имевшихся в 30-х годах 39 комиссиях (31 — центральной и 8 — в губерниях)[63]. Весьма обычным было и создание следственных комиссий по крупным делам. С другой стороны, обращение к такой форме решения наиболее крупных и неотложных проблем свидетельствует, очевидно, о том, что они не могли быть решены в старых административных структурах из-за их загруженности текущими делами и ориентации всей системы их работы преимущественно на текущие дела. Таким образом, становилось очевидным, что коллегии и конторы неспособны были эффективно решать задачу выработки стратегии в своей основной области. Поэтому появляется в 20-е гг. и действует до середины 30-х гг. первая Комиссия о коммерции, периодически возобновляется деятельность Новоуложенных комиссий; работают Комиссия об армии 1730-1732 гг., Комиссия о флоте 1732-1738 гг.; Комиссия о монете 1730-1731 гг.; несколько раз создается комиссия о сибирских казенных заводах — в 1733 г. и далее. Все это — при сохранении и обычной работе соответствующих коллегий и контор. Не случайно система комиссий сохраняется и действует и в последующее время, при Елизавете и Екатерине. Создаваемые как экстраординарные органы для решения какой-то проблемы, некоторые из них превращались в фактически постоянно действующие государственные учреждения, определявшие долгосрочную политику в своих областях, примером чему могут служить уже упомянутые разновременные Комиссии о коммерции. Таким образом, внутриполитическая программа, оформленная указами, составленными Остерманом 1 июня 1730 г., демонстрирует в первую очередь отчетливо выраженную преемственность с внутриполитическим курсом предшествующего пятилетия, что обусловливается как сходством экономической ситуации, так и нереализованностью многих задуманных тогда мероприятий. Конкретный анализ законодательных актов, оформлявших программу 1 июня 1730 г., дает основания для вывода, что они далеко не равноценны и что сама программа отличается некоторой эклектичностью. Заметнее всего это на примере указа о сочинении Уложения. Казалось бы, и он идет навстречу политическим претензиям дворянства, предусматривая участие выборных от губерний в работе над Уложением, однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что в данном случае указ лишь повторил в общей форме нормы предыдущих указов о составлении Уложения. Работа над новым Уложением шла довольно медленно, и 10 октября 1726 г. Сенат подал доклад, в котором, ссылаясь на исторический прецедент в составлении Уложения 1649 г. с широким участием выборных, ускоривших работу, предлагал и в данном случае использовать сословное представительство, чтобы работа шла быстрее и готовые законченные куски сразу же обсуждались Сенатом[64]. Предложение Сената было доведено до логического конца указом 14 июня 1728 г., в котором норма выборных от губернии определялась в 5 человек[65]. Таким образом, положение о дворянских выборных не являлось принципиально важным для Остермана, что доказывает и история дальнейшей работы над Уложением. Уже 12 июня 1730 г. Сенат запросил императрицу: « .повелит ли по прежнему Верховного Тайного совета указу к тому Уложению дворян из губерний высылать, или соизволит к тому выбрать здесь из дворян человек 12»[66]. Так как и в дальнейшем высылка дворян из губерний задерживалась, то же решение было повторено и 16 ноября[67], а 10 декабря 1780 г. было решено и вовсе отказаться от использования выборных из дворянства[68]. Следовательно, дворянское представительство не было принципиальным также и ни для Сената, ни для ближайшего окружения императрицы. Все это свидетельствует о механическом включении в программу прежних указов и принципов составления Уложения. Указ о правосудии также был достаточно общей декларацией необходимости справедливости в суде и приверженности ей императрицы. Традиционность его подчеркивается и в самом тексте ссылками на аналогичные указы о сохранении правосудия Петра I 1714 и 1724 гг., Екатерины I 1725 г. и Петра II 1727 г. Но не исключено, что в данный момент Остерман усиливал и конъюнктурное его значение: настойчивое подчеркивание в тексте принципов справедливости в суде, «решения дел по чистой совести», «не взирая на лица сильных»; демонстративное акцентирование связи с манифестом 17 марта об охранении православия должны были убедить массу дворянства и народа в верности императрицы традиционным идеальным ценностям русского общества, в ее намерениях защищать от произвола «сильных» (т. е. аристократии). Все это лишний раз свидетельствует об авторстве А. И. Остермана, и в 1740 г. в представлении Анне Леопольдовне предлагавшего начать правление с опубликования написанного им манифеста о правосудии, заведомо нереализуемого на практике, но полезного как тактический ход («однакож при всем том Ваше N. N. то иметь утешение будете, что оные [несправедливости] происходят не по всемилостивейшему намерению Вашему, но против воли и приказания; что народ уверен в том, и Бог причтет такие несправедливости не Вам, но производителям оных .»[69]). Поэтому никаких новых институтов и принципов контроля над судом указ не вводил, ограничиваясь лишь общими декларациями. Столь же неотчетливо был составлен и указ о штате. Он лишь в общей форме обосновывал необходимость рассмотрения специальной комиссией штата всех государственных учреждений, не определяя четко ни цели, ни хотя бы общего направления подобной работы. Не случайно при начале очередного этапа обсуждения штата 11 октября 1731 г. сенаторы вынуждены были гадать об истинных намерениях составителей указа: « .а штат велено рассматривать, видно по всему, для убавки из штату .»[70].
Большая тщательность отличает проработку указов о создании Комиссии об армии и разделении Сената на департаменты. К сожалению, трудно определить, кто и как повлиял на разработку армейской реформы, но продуманная последовательность программы работ комиссии заставляет предположить, что здесь не обошлось без консультации с военными специалистами. Учитывая довольно тесные отношения Миниха с Остерманом, можно предположить его преимущественное влияние, но Миних находился в Петербурге и еще в 1725 г. заявил себя принципиальным противником сокращения армии[71]. С другой стороны, армейские проблемы могли быть обсуждены и с другими военными специалистами (хотя бы с М. М. Голицыным), а также мог быть учтен и опыт первой попытки создания Воинской комиссии в 1727 г. Помимо этого, не следует забывать и о том, что процедура пересмотра воинских штатов и анализа проблем состояния армии была уже отработана в ходе составления петровских штатов сухопутной армии 1711 и 1720 гг.
Департаментская реформа Сената, как уже говорилось, с большей степенью вероятности может считаться творением Остермана. В его бумагах сохранились следы еще одной неудачной попытки вернуться к ней, относящиеся к 1741 г.: до нас дошел проект указа о разделении Сената на департаменты, более подробного, чем указ 1 июня 1730 г.; расписание дел по департаментам и расписание сенаторов по ним (датируется документ по персональному составу сенаторов)[72]. В пользу авторства А. И. Остермана свидетельствуют не только эти материалы и приложенная к ним записка (« .я во всю мою жизнь к тому склонен был, чтоб в коллегиях и в самом Сенате дела между членами в некоторые департаменты разделены были, как то и в других краях отправляется .»[73]), но и тот факт, что реформы других административных учреждений проводились в царствование Анны Иоанновны почти на тех же принципах, что и реформа Сената (департаментские реформы Камер-коллегии, двух военных коллегий, Монетной конторы, Коммерц-коллегии и т. д.). В характере реформы Сената можно отметить черты, направленные на укрепление самодержавной власти императрицы, что, вероятно, могло явиться отзвуком политической борьбы. Разделение Сената на 5 департаментов, при котором основная работа должна была проводиться в них, при сравнительной редкости общих собраний Сената, должно было ослабить его и лишить значения коллегиального правительственного органа, объединявшего бюрократическую верхушку России. Второй указ о Сенате 1 июня: 1) вводил периодическую письменную отчетность Сената, дополняемую ежесубботними личными отчетами части сенаторов перед государыней во дворце, чем фактически закрывался вопрос об участии Анны Иоанновны в заседаниях Сената. Это подчеркивало юридическую несамостоятельность Сената и полноправность самодержавия, окончательно ставило Сенат в подконтрольное императрице положение. Однако в департаментской реформе Сената нельзя не усмотреть и общей концепции построения административных структур, предложенной Остерманом, по самому своему характеру ориентированной на централизованную иерархическую бюрократическую систему, наиболее приспособленную к рамкам самодержавия. И вот именно эти ее объективные черты оказались наиболее актуальными в тот момент, способствуя с одной стороны укреплению самодержавной власти Анны Иоанновны, а с другой стороны — вызывая недовольство сенаторов дальнейшим ограничением роли Сената. Возвращаясь к общему обзору программы 1 июня 1730 г., необходимо отметить, что, следуя в общем русле внутриполитического курса, намеченного в 1727 г., она была уже вырабатывавшейся тогда программы. Планируемый пересмотр податной политики предусматривался только в связи с проблемами содержания армии, без учета флота и его состояния; не ставились столь определенно, как тогда, вопросы перераспределения статей внутри бюджета, вопросы финансового состояния страны; недостаточно четко были сформулированы задачи в административной области. Не случайно она почти сразу начала дополняться: фактически уже 16 июня обсуждалось в Сенате возможное создание Комиссии о монете[74], учрежденной 19 июня 1730 г.194 Заслугой Остермана следует считать прежде всего выбор момента для формулировки проблемы. Программу можно считать «коронационной», ибо она появилась спустя две недели после окончания коронационных торжеств, в момент наиболее нетерпеливых ожиданий со стороны дворянства декларации хотя бы общих черт будущей политики нового правительства, приступающего к нормальной работе. В этом своем аспекте программа оказалась оригинальной: в периоды вступления на престол и коронации двух последних государей ничего подобного не было. Последнее обстоятельство может свидетельствовать в пользу предположения, что именно сохраняющаяся политическая напряженность в русском обществе заставила А. И. Остермана сформулировать в этот момент программу, во многом отвечающую ожиданиям дворянства, чтобы привлечь его на свою сторону или хотя бы нейтрализовать. Это было тем более необходимо именно тогда, когда фактически завершалось при дворе формирование группировок, готовых столкнуться друг с другом. Программа одновременно вне зависимости от намерения автора реформой Сената наносила новый удар по нему и в этом отношении должна была повлиять на обострение отношений между группировками, которое наиболее ярко сказалось в последующий за обнародованием программы 1 июня период. Что же касается содержания, то здесь говорить об оригинальности программы 1 июня 1730 г. вряд ли приходится: скорее она появилась как результат необходимости сформулировать основные направления внутренней политики, в определении которых в 1730 г. во многом очевидным становится стремление реализовать незавершенную внутриполитическую программу Петра I[75] и не реализованный до конца внутриполитический курс 1727 г. Многие черты курса, определившегося в 1730 г., совпали и с требованиями дворянства, поэтому программу 1 июня можно рассматривать и как своеобразную реакцию на дворянские требования 1730 г. Иные важнейшие ее части, как мы видели, уже фактически формулировались и на предшествующих заседаниях Сената (продолжение работы над Уложением, пересмотр податной политики, пересмотр военной политики в связи с этим). Составленная во многом механически, из готовых уже заранее материалов, оформленных в указах предыдущих царствований, вряд ли она была результатом работы одного лишь А. И. Остермана: возможно, ему принадлежит заслуга в выборе момента, в оформлении программы, сведении материала воедино, но не в формулировке самих ее идей, являвшихся плодом коллективного творчества бюрократической верхушки предшествовавшего десятилетия. Оригинальной чертой программы можно считать лишь департаментскую реформу Сената, и то, естественно, ориентированную на европейские образцы. Впрочем, необходимо принимать в расчет и то, что и сам А. И. Остерман был одним из самых активных творцов и разработчиков предшествующего екатерининского курса, будучи, кроме того, прекрасно информирован и о результатах и ходе попыток его практического осуществления.
Основные элементы внутриполитической программы, отразившиеся в серии указов 1 июня, были уже сформулированы, хотя и в разрозненном виде, Сенатом. В определенной степени вкупе они были даже шире, чем программа 1 июня, уступавшая также по охвату внутриполитических проблем и курсу, определенному в 1727 г. И, поскольку она была довольно узка, она уже в ближайшем будущем начала дополняться.
Процесс дополнения протекал в двух направлениях: 1) стихийно, по мере того как практикой ставились внутриполитические проблемы на очередь дня; и 2) сознательно, когда решения принимались после обсуждения широкого круга проблем внутренней политики, как его осмысленный результат. Видимыми проявлениями стихийного дополнения программы были создание Комиссии о монете и Воинской морской комиссии. Программа 1 июня не включала в себя вопроса о стабилизации финансовой системы страны, хотя последняя, после длительного периода войн, сопровождавшегося порчей монеты, и правления ВТС, характеризовавшегося расширенной эмиссией обесцененной медной монеты[76] для компенсации двукратного снижения подушной (в 1727 и 1728 гг.), была насущно необходима, что понимал и Сенат. Уже через две недели, 16 июня, при очередном докладе в Сенате В. Н. Татищева об условиях вымена серебряной монеты ком-панейщиками, было слушано «доношение Монетной конторы о комиссии для поправления монетного дела», после чего Татищев предложил и кандидатов в нее[77]. Очевидно, именно оно или его краткий экстракт дошло до нас в копии в бумагах Остермана под названием «На память, о чем нужно рассуждать ко исправлению принадлежащего денег»[78]. А. И. Юхт, впервые обратившийся к изучению деятельности Комиссии о монете 1730-1731 гг. и обнаруживший эту записку, сделал вывод, что: 1) именно она послужила основой создания Комиссии; 2) фактически представляла программу ее работ; 3) аккумулировала основные идеи многочисленных представлений Монетной конторы за период с 1721 по 1729 г. и 4) что автором ее, всего вероятнее, был В.Н.Татищев. К его наблюдениям следует добавить лишь несколько штрихов, уточнив датировку и характеристику самой программы. Вероятнее всего, записка появилась в период со 2 по 15 июня 1730 г. (в противном случае она, скорее всего, вошла бы составной частью в программу 1 июня), и возможно, что именно обращение правительства в указах 1 июня к формам комиссий для решения крупных проблем определило ее появление. Характеризуя направления работы Комиссии, предложенные в записке, следует, пожалуй, подчеркнуть прежде всего удивительную системность подхода к вопросам денежного обращения, затронутым в 44 коротких ее пунктах. Программа, изложенная в записке, предусматривала не только совокупное решение вопроса о кокеткой системе в целом, исходящее из тесной взаимосвязи между стопой и содержанием металла в русской золотой, серебряной и медной монетах в их соотношениях друг к другу и соотношениях их масс в денежном обращении; не только тесную зависимость предлагавшихся мер от процесса производства монеты и процедур ее вымена, но и целый комплекс мер по экономии валютного металла и развитию торговли и промышленности страны. В связи с практическим отсутствием в этот момент в России собственных источников серебра, вопрос о его экономии приобретал важное значение. На его сохранение был ориентирован и курс на преимущественный выпуск крупной монеты, и повышение ее пробы, а также целая система мер по регламентации производств, использующих серебро внутри страны: введение единой указной пробы серебра для серебренников, ниже которой не разрешалось выпускать серебряных вещей; обязательное клеймение серебра с указанием пробы, упорядочение торга серебром; ограничение потребления серебра волочильщиками и позументщиками, ибо использование серебра для производства серебряной нити вызывало большие его потери; упорядочение денежного обращения в пограничных районах. Важное место отводилось и борьбе с фальшивомонетчиками, проводимой в основном не административными методами, а за счет улучшения качества монеты, чтобы распространение низкокачественной фальшивой монеты не привело к оттоку высокопробной за рубеж и понижению достоинства общей массы находящихся в обращении денег, а значит, к ухудшению вексельного курса на русскую монету, что неблагоприятно скажется на торговых операциях русских купцов. Даже беглый анализ законодательства Анны Иоанновны показывает, что почти все пункты записки нашли в нем свое отражение[79], хотя на практике их результаты могли быть и достаточно скромными. Но для нас в данном случае важнее другое: факт расширения правительственной программы за счет инициативы, идущей со стороны, что наглядно демонстрирует история создания Комиссии о монете. В дальнейшем преобладал процесс сознательного дополнения Остерманом программы внутренней политики, вылившийся в несколько этапов: 1) если за начальный этап обсуждения принять саму программу 1 июня, то 2) второй его этап можно фиксировать, хотя и не очень отчетливо, по сенатским журналам, в марте—апреле 1731 г. Учитывая экономические акции лета 1731 г., границы его можно раздвинуть до весны — лета 1731 г. Третий период обсуждения комплекса вопросов внутренней политики можно фиксировать по дошедшим до нас материалам в конце 1734 — начале 1735 г. Возможно, был еще и промежуточный этап, связанный с «Представлением об утеснении народа от подушного сбора»[80], если его датировка 1733 г. верна. В этом случае с ним по времени может быть связан и первый вариант доклада Кабинета министров о сокращении службы дворян, приведший в конце концов к манифесту 30 декабря 1736 г. Второй этап обсуждения и дополнения внутриполитической программы аннинского царствования, пришедшийся на март — конец лета 1731 г., возможно, также начался со стихийных дополнений к ней, под влиянием экономической ситуации переросших в широкое обсуждение комплекса вопросов внутренней политики. Очевидно, на внесение определенных дополнений во внутриполитическую программу свое влияние оказало не только прекращение открытой борьбы Остермана в верхах общества в конце 1731 г., дававшее возможность для эффективной работы государственных учреждений, но и накопление к тому времени финансовых проблем. Роскошь при дворе требовала увеличения расходов на нее; конец 1730 и начало 1731 г. принесли ощутимый рост военных расходов в связи с созданием новых армейских подразделений, а деятельность Воинской сухопутной комиссии еще не дала видимых результатов. Меры по стабилизации финансов, предложенные Комиссией о монете, предусматривали значительные финансовые потери казны при обмене медной монеты, в особенности существенные (примерно в 2,5 млн. руб.) при вымене пятикопеечников, решение о котором было принято совсем недавно, сенатским указом 31 января 1731 г. Не случайно второй этап обсуждения вопроса о штате, с которым, как представляется, связано и начало второго этапа дополнения самой внутриполитической программы, снова проходил в возможных поисках экономии на центральных государственных учреждениях, в связи с чем, вероятно, был поставлен вопрос о слиянии Берг- и Мануфактур-коллегий с Коммерц-коллегией, реализованном 8 октября 1731 г.[81], и о сокращении штатного жалования служителям центрального аппарата на треть[82]. Одновременно была начата конкретная работа над штатами отдельных учреждений, увязываемая с выработкой штата в целом; сделана попытка опробовать новые структуры Камер-коллегии, разделяемой на три экспедиции; реорганизации Вотчинной коллегии по экспедициям, которые ведали бы отдельными губерниями (4, 9, 15 марта 1731 г.)[83]. Значительное внимание к вопросам структуры Вотчинной коллегии объясняется, возможно, тем, что в этот период параллельно шла работа над Вотчинной главой нового Уложения[84].
Вероятно, что с этими двумя последними обстоятельствами было связано дополнение программы и еще одним пунктом: 15 марта 1731 г. в Сенате был поставлен вопрос о необходимости проведения Генерального межевания[85]. Постановка этого вопроса также не была заслугой деятелей аннинского времени: он имел достаточно долгую историю в предшествующие царствования и конкретных инициаторов его в данный момент определить нелегко.
Один из проектов о необходимости проведения генерального межевания еще в 1719 г. подал в Кабинет Петра I В.Н. Татищев, представление которого было опубликовано П. И. Пекарским[86]. Другой проект, поданный в Верховный тайный совет (ВТС) Остерману, недатированный и неподписанный, предлагал уже целый комплекс конкретных мер по генеральному межеванию земель: подготовка материалов к межеванию, связанная с реорганизацией Вотчинного архива, составлением генеральных алфавитов на владения; выработка новой процедуры межевания, включавшая полюбовное размежевание земель между владельцами и государственный арбитраж при определении границ владений только при размежевании спорных земель; тщательную фиксацию границ владений в составленных геодезистами планах и картах. 20 марта в Мастерской (Оружейной) палате состоялось заседание, зафиксированное сенатским журналом, состав которого напоминает несколько расширенный состав будущего Кабинета министров: Черкасский, Остерман, Ягужинский и еще несколько лиц. Краткая протокольная запись не дает возможности восстановить содержание и характер обсуждения вопросов, но, очевидно, на нем был поставлен вопрос о восстановлении Ревизион-коллегии и ее значения; вопрос о магистратах; а также о необходимости составления новой Окладной книги. Она представляла собой лишь доходную часть бюджета, расписанную по определенным территориям и статьям дохода, причем включающую лишь косвенные налоги (таможенные, кабацкие и канцелярские сборы), а для подушного сбора по регламенту новой Камер-коллегии 23 июня 1731 г. планировалось иметь свои особые окладные книги[87]. Известно, что в 1731 г. был принят новый камер-колежский регламент, на основании которого создана новая Камер-коллегия. Одной из главных ее целей было составление новой Окладной книги, поэтому одновременно с ней сохранялась и старая во главе с А. В. Макаровым, которая должна была завершить нерешенные дела и выбрать накопившуюся за время своей работы недоимку по сборам, входившим в ее ведомство[88]. Исходя из этого можно сделать вывод, что либо упомянутое заседание дало толчок появлению нового регламента и новой коллегии, либо на нем обсуждался один из первых вариантов камер-коллежского регламента, но при этом обсуждение вышло на более широкий круг вопросов внутренней политики. Необходимость составления новой Окладной книги вызывалась, вероятно, несколькими обстоятельствами: 1) при составлении старой Окладной книги оклады по отдельным районам были несколько завышены; 2) помимо этого за прошедшие со времени ее составления 6-7 лет экономические возможности отдельных территорий изменились. Но главной причиной было не это: постановка вопроса о необходимости новой коллегии и новой Окладной книги вызывалась большим количеством накопившихся финансовых проблем, общей неупорядоченностью бюджета, незнанием границ и возможностей его доходной части, запаса его прочности при возникновении новых статей расходов. Планируя составление новой Окладной книги, Остерман, очевидно, надеялся на существенное приращение бюджета за счет неучтенных доходов, рассчитывало по-новому распределить поступление налогов по территориям в соответствие с их экономическими возможностями, чтобы ликвидировать или снизить недоимки. При этом, опираясь на опыт Швеции и Лифляндии, намеревались создать гибкую систему, которая могла бы реагировать на изменение платежеспособности отдельных районов в результате стихийных бедствий, учесть природные особенности регионов и наличие промыслов[89]. 1 и 5 апреля состоялись еще два подобных заседания в Мастерской палате с участием Г. И. Головкина, Остермана, Черкасского и Левенвольде. На заседании 1 апреля поднимался вопрос о составлении окладной книги для Московского уезда по лифляндскому образцу. 5 апреля, очевидно, шло обсуждение варианта нового регламента Камер-коллегии, особенно принципов сдачи сборов на откупа. Но общий обзор содержания всех трех заседаний показывает, что оно значительно шире просто обсуждения функций новой Камер-коллегии: речь шла о финансовой и податной системе в целом. На это указывают как планы восстановления Ревизион-коллегии — органа контроля за расходованием государственных средств, так и вошедшее в новый регламент решение об отмене майской трети сбора подушной, осуществляемого теперь по полугодиям (что, несомненно, облегчало положение крестьян), и обсуждение 1 апреля проекта о замене сбора части подушной натуральными поставками хлебом и фуражом. В той же связи, несомненно, поднимался и вопрос о магистратах как органах, бывших важным звеном в системе обеспечения сбора косвенных налогов. Следовательно, создание новой Камер-коллегии и составление ее регламента послужило лишь катализатором для постановки более широких проблем. Кроме того, подбор возможной кандидатуры на пост ее президента генерировал именно в это время и возникновение описанного выше «дела Румянцева». Таким образом, сложность финансовых проблем привела Остермана весной 1731 г. к попытке комплексного обсуждения вопросов внутренней политики в ее экономическом аспекте. Это сказалось как на характере обсуждения вопроса о штате, входившего в программу 1 июня, так и на том, что эта программа была дополнена реорганизацией одного из основных центральных финансовых органов страны — Камер-коллегии, выработкой ее нового регламента и решением об упорядочении бюджета страны, что прежде всего отразилось в задаче составления новой Окладной книги. На те же цели упорядочения финансов было направлено и предложение о восстановлении значения Ревизион-коллегии. Связанный с этим новый этап обсуждения податной политики в отношении крестьянства проявил себя в двух акциях: замене сбора подушной по третям года полугодовым в новом коллежском регламенте и постановкой в очередной раз вопроса о замене части подушной натуральными поставками. (Ранее, в конце октября 1730 г., по докладу Воинской сухопутной комиссии, был изменен порядок сбора подушной, который вновь был передан армии.) Продворянский характер политики нового правительства проявился прежде всего в интенсивной работе по упорядочению земельных отношений, совершенствованию законодательства в этой области в интересах дворянства, что выразилось: 1) в быстрых темпах работы над Вотчинной главой нового "Уложения; 2) в планах проведения генерального межевания и довольно интенсивной практической и правовой его подготовке (прежде всего выразившейся в разработке нового Писцового наказа); 3) в планах реорганизации Вотчинной коллегии с целью обеспечения максимальной эффективности ее работы. Очевидно, катализатором последних мероприятий послужило решение об отмене майората, принятое 9 декабря 1730 г.
Из того круга вопросов, который поднимался на заседаниях Сената весной 1730 г., внутриполитический курс был дополнен обсуждением условий приватизации уральских казенных металлургических заводов. Правительственная программа, изложенная А. И. Остерманом в 1740 г. в записке, представленной Анне Леопольдовне, повторяла пункты внутриполитической программы, сложившейся в 1730-1731 г[90]. Еще очевиднее это в другом документе А. И. Остермана, представляющем собой, очевидно, план этой записки[91].
Тем не менее даже частичная реализация отдельных аспектов этого внутриполитического курса, очевидно, оказала стабилизирующее воздействие на развитие страны. Наиболее активные попытки этой реализации пришлись на 1731-1732 гг. В дальнейшем как процесс дополнения внутриполитической программы, так и усилия по воплощению уже сформулированного затормозились. Вероятнее всего, это было вызвано комплексом причин: 1) начали проводиться в жизнь отдельные ее пункты и правительство ожидало проверки их практикой; 2) основное содержание ее уже было сформулировано и новых идей, если не считать возможных попыток сокращения сроков и изменения условий дворянской службы, не появлялось; 3) спал накал борьбы в обществе, стимулировавший постановку внутриполитических проблем; 4) само общество стабилизировалось, явно возросла роль двора и фаворитизма во внутренней жизни страны, упрочение позиций которых не стимулировало потребности в осмыслении внутриполитического курса; 5) определенную роль, вероятно, сыграло и разочарование от первых попыток его реализации. Сильнейшим фактором, стопорившим серьезную работу над проблемами внутренней политики, стала затем русско-польская (1733-1735) и, главным образом, русско-турецкая война 1735-1739 гг. Но, как представляется автору, свою лепту в этот процесс внесли и особенности функционирования центральных правительственных органов. Кабинет министров возник не на пустом месте, а имел предшественников в виде «особого секретариата или совета при особе императрицы», слухи о функционировании которого, передаваемые иностранными дипломатами, мы уже неоднократно отмечали. Авторами идеи его создания Бирон называл Остермана и Левенвольде; по словам Миниха, именно он на излете своего фавора склонил императрицу принять предложение Остермана об образовании кабинета[92]. Указ 18 октября 1731 г., которым создавался Кабинет[93], не определял четко ни его компетенцию, ни его структуру, говоря только, что он должен докладывать императрице о всех важнейших государственных делах и собираться для работы при дворе несколько раз в неделю. Было решено собираться два раза в неделю, но фактически заседания проходили чаще. Лишь на втором его заседании 4 ноября был поставлен вопрос о взаимоотношениях с Сенатом и о издании указа с объявлением о создании Кабинета[94], но этот указ 10 ноября[95] был еще менее информативен. Поэтому компетенция нового учреждения долгое время оставалась неясной, и Сенат, получивший только 9 ноября указ об образовании Кабинета и о подаче в него необходимых ведомостей[96], еще 13 декабря запрашивал Кабинет: считать ли его членов сенаторами? Компетенция нового учреждения определялась постепенно, в ходе решения практических вопросов. А. Н. Филиппов, отметивший эти особенности нового учреждения, сделал вывод о расширении с течением времени полномочий Кабинета и выделил в его развитии три периода: 1) 1730-1735 гг.; 2) 1735-1740; 3) 1740-1741 (Кабинет в регентство Анны Леопольдовны). Третий период, действительно, был периодом реорганизации Кабинета, изменения его структуры, выразившегося в разделении на департаменты, задуманного, однако, еще в 1739 г. Несомненно также, что и полномочия Кабинета к 1735 г. расширились. Кабинет получал исключительное положение в государственной системе, значительно увеличивал свою власть и по компетенции уравнивался с ВТС. Трактовка эта юридически почти безупречна, но это косвенно оценивается Филипповым как результат какой-то долгой и напряженной борьбы Кабинета за власть. Представляется, что подобной борьбы, скорее всего, не было (хотя конфликты Сената с Кабинетом из-за полномочий вполне могли иметь место), а указ 9 июня 1735 г. мог иметь и совершенно обыденные причины для появления. Сам текст указа мотивировал его издание необходимостью избежать ложно объявленных словесно именных указов, в связи с чем и пытался дать четкое определение: что есть именной указ. Оригинал указало не позволяет увидеть в нем акт, которому придавалось важное значение: это черновик с поправками, написанный двумя разными почерками на осьмушке обычного для книг Сената листа, первоначально даже не содержавший текста о принятии за именные указов, подписанных всеми тремя кабинетными министрами — это, как дополнение, внесено в него в виде поправки на полях. Кабинет из трех кабинетных министров (первоначально — А. И. Остермана, Г. И. Головкина, А. М. Черкасского) фактически большую часть времени состоял только из двух. Г.И. Головкину в 1732 г. шел уже 73-й год, в январе 1734 г. он скончался292, и до апреля 1735 г., целый год, Кабинет состоял из двух лиц. После смерти назначенного туда возвращенного из ссылки П. И. Ягужинского 6 апреля 1736 г., еще два года, до 30 апреля 1738 г. (назначения А. П. Волынского кабинет-министром) он снова состоял только из Остермана и Черкасского. Возможно, сначала в его работе участвовал и Миних. Его сведения о том, что Анна Иоанновна считала его членом Кабинета, и участие в его работе подтверждаются записями в журналах Кабинета, а также саксонским посланником Лефортом в донесении 28 февраля 1731 г.[97] Таким образом, вначале в Кабинете могло быть и четыре члена. Очевидно, что уже в связи со своей крайней малочисленностью, он вряд ли мог быть слишком активным генератором внутренней политики. Это показывают как журналы Кабинета, зачастую малосодержательные, так и процедура решения многих вопросов. В отличие от ВТС, проделывавшего гораздо больший объем работы, значительная часть работы по государственному управлению (практически весь основной цикл подготовки материалов, собирание справок, непосредственное ведение дела) часто проводилась Сенатом, здесь же готовился и набор первоначальных вариантов решений по ним, обобщающий мнение коллегий и канцелярий. Сенат иногда становился рабочим органом Остермана, своеобразной его канцелярией: Кабинет требовал наведения справок, ведомостей от Сената, мнений по тем или иным делам. История изучения Воинской морской комиссии показывает, что влияние Остермана на ее учреждение и работу было значительным. Сделав вывод о довольно осторожной политике по отношению к флоту в начале царствования Анны Иоанновны и в общем благожелательно оценив позицию А. И. Остермана по отношению к флоту, исследователи считали[98], что ухудшение отношения к флоту, вызвавшее его упадок, началось со второй половины 1730-х гг. и было прежде всего связано с деятельностью главы флотского ведомства Н. Ф. Головина, теоретически неплохо подготовленного моряка, но человека недеятельного и царедворца, отдававшего предпочтение дворцовым интригам.
Материалы комиссии[99] показывают, что ее создание и деятельность были результатом гораздо более сложных процессов, чем влияние «бироновщины». Во-первых, она имела свою предысторию, так как планировавшаяся первоначально в 1727 г. воинская комиссия должна была рассмотреть вкупе состояние флота и армии. Во-вторых, далее в царствование Анны Иоанновны до нее по меньшей мере дважды предпринимались попытки обращения к нуждам флота.
Именной указ 15 декабря 1731 г.50 (появившийся через два дня после предложения сенаторов), которым предписывалось « .к прибытию Нашему в Санкт-Петербург все к тому надлежащие об оном флоте ведомости всеконечно изготовить, дабы тотчас и неотложно в оное дело вступить было можно», подтверждает, что инициатива образования комиссии принадлежала, всего вероятнее, Сенату. Это подтверждается и тем, что вскоре после переезда в Петербург 22 января 1732 г. появляется уже и указ о создании самой комиссии о флоте. Содержание указа прямо демонстрировало преемственность в работе миниховской военной комиссии о сухопутной армии и комиссии о флоте: «Для каких причин Мы запотребно рассудили учредить особливую комиссию для рассмотрения и приведения в порядок сухопутной нашей армии и с каким плодом ко всемилостивейшему нашему удовольствию и государственной пользе оная производится, о том обо всем известно. И понеже в содержании флота и морской нашей силы не меньше нужды, пользы и безопасности нашего государства состоит, того ради . запотребно рассуждено учинить особливую ж комиссию для рассмотрения и приведения в такой же доброй . порядок нашего флота, как корабельного, так и галерного, Адмиралтейства и всего, что к тому принадлежит .»[100]. 24 января 1731 г последовал указ о подаче флагманами в Кабинет министров мнений о состоянии флота. Не были в указе четко определены и цели, ставившиеся перед комиссией, но напряженное финансовое состояние русского флота, охарактеризованное в предыдущем параграфе, усугубленное недавним снижением оклада на флот, а также известная правительству низкая боеспособность русского флота, приводили к мысли о необходимости серьезных изменений в его составе, долженствующих укрепить боеспособность флота при одновременном снижении расходов на него. Главой комиссии был назначен А. И. Остерман. Первой стадией подготовительных работ комиссии стало, очевидно, изучение состояния флота на конец 1731 г. по двум комплексам ведомостей: 1) затребованному у Сиверса уже указом 6 ноября 1731 г.54 и 2) поданному по силе указа 15 декабря 1731 г., дававшим в совокупности довольно подробную картину личного состава, расходов на флот и состояния корабельной части. На конец 1731 г. русский корабельный флот числил в списках 50 судов[101]: 36 линейных кораблей, 12 фрегатов и 2 шнявы. Два первых доношения комиссии, возглавляемой Остерманом, были поданы уже 28 февраля 1732 г. Первое из них касалось строительства каменной гавани в Кронштадте. Строительство должно было начаться с весны 1732 г., поэтому требовалось принять срочное решение. Второе доношение касалось основного вопроса — о корабельном штате, который комиссия решила оставить в числе 27 линейных кораблей, определенном Петром. К этому обсуждению был подготовлен специальный документ, докладывавшийся, вероятно, императрице, который условно можно назвать «Рассуждением о принципах содержания флота» Документ давал представление о том, исходя из каких условий определялось предназначение флота в системе вооруженных сил русского государства. «Оборона государственная учреждается не только по силе государственной, но и больше и наипаче по препорции тех опасностей или неприятельских нападений, которые с какой стороны приключиться могут. Оная препорция берется от силы тех государств, от которых или по соседству, или по каким иным причинам такие неприятельские наступления быть могут»[102]. «Рассуждение» исходило преимущественно из того, что корабельный флот нужен России прежде всего для обороны собственной территории, а также для обеспечения наступательных действий сухопутной армии в случае нужды и на шведской территории, перебрасываемой туда галерным флотом; в этом последнем случае функции корабельного флота сводились к прикрытию галерного. «Рассуждение» в определенной степени обобщило мнения флагманов, однако в нем есть то, чего не хватает большинству из них — обоснование необходимости определенной структуры и размеров флота исходя из условий, их определяющих. То есть в нем фактически в основных чертах, пусть и не очень совершенно, сформулирована военно-морская доктрина России, исходящая в основном из оборонительных функций флота и принципа соответствия силам вероятного противника. Учитывая отсутствие ее во мнениях флагманов, а также тот факт, что дипломатия, как ни одна из отраслей государственной деятельности, требует четкого учета целей, программы действия, внимания к соотношению сил и средств, мы могли бы высказать предположение о вероятной значительной роли в составлении ее Остермана. Однако, поскольку сам документ вероятнее всего является докладом Сената, его влияние могло идти скорее через Воинскую морскую комиссию (ВМК), в которой он председательствовал, чем через Кабинет министров. Обсуждение мнений ВМК в Сенате проходило несколько иначе, чем в случае с Воинской сухопутной комиссией. Сенат уже полностью утерял свое обособленное положение, и после присылки в него первых доношении комиссии даже затребовал указ: имеет ли он право рассматривать их? (В случае с Воинской сухопутной комиссией у сенаторов даже мысли такой не возникало.) Получив утвердительный ответ императрицы, подчеркивающий обычный статус комиссии (хотя во главе ее стоял могущественный член недавно созданного Кабинета А. И. Остерман), Сенат в дальнейшем пропускал доношения комиссии без серьезных замечаний, чаще всего просто утверждая их. Несомненными достоинствами реформы было упрощение структуры, ликвидация множественности звеньев управления, что (так же как и введение постоянного состава управления коллегией и ее отдельными подразделениями), в конечном счете, делало его более гибким и эффективным. Однако новая структура ограничивала принцип коллегиальности в управлении, заменяя его единоначалием (хотя, конечно, следует признать, что реально принцип коллегиальности в силу сложившихся в обществе отношений осуществлялся в гораздо более узких рамках, чем был формально декларирован). Остерман прекрасно видел ту сторону реформы, которая была направлена против коллегиального принципа в том его виде, в каком он реализовался в петровских коллегиях, и выдвинули ряд контраргументов: 1) из недостатков петровской организации коллегии (непостоянства состава и т. д.) выводились преимущества экспедиционной формы ведения дел с постоянным руководством экспедициями; 2) понимая, что единоначалие в экспедициях приведет к отсутствию беспристрастности в коллежском собрании, состоящем из их директоров, Остерман представлял, что принцип коллегиальности нарушается не до конца, так как общее собрание определяет основные направления деятельности экспедиций и контролирует выполнение в них принятых им решений[103].
Таким образом, реформа в определенной степени выразила достаточно ярко проявившуюся в 1730-е гг. тенденцию к обюрокрачиванию управления, материализовавшуюся в идее разделения учреждений на обособленные департаменты, в которые выделялись отдельные их функции; сравнительно немногочисленные (2-5) и управлявшиеся единоличным директором. И это, как и тенденция к свертыванию коллегиальности, прослеживается во всей истории административных изменений в 1730-х годах, а особенно ярко — в создании Генерал-берг-директориума, заменившего Берг-коллегию. Реформа в этой своей грани отразила ведущее направление административного развития России в XVIII в., обуславливаемого господством самодержавия, была сравнительно удобна и долго сопротивлялась возврату к старому.
Несмотря на то что возврат к петровской структуре управления был провозглашен Елизаветой, переписка о ее восстановлении шла 16 лет; экспедиции были упразднены только в 1751 г., а новая структура, восстанавливающая многочисленные конторы, введена в 1757 г. Но уже в 1763 г. новая Воинская морская комиссия фактически восстановила прежние принципы и даже структуру 1732 г. Носителем вышеуказанной идеи, по всей вероятности, был А. И. Остерман, частично попытавшийся реализовать ее в департаментской реформе Сената в 1730 г.; очевидно, влияние главы ВМК отразилось и в указанной реформе Адмиралтейской коллегии. 21 августа доношение было утверждено императрицей. Ликвидация излишних звеньев, постоянство состава контор и управления ими значительно повысили ответственность адмиралтейских управленцев, позволив разгрузить ее центральный орган — собственно коллежское собрание, решавшее все основные дела. Вместе с тем, будучи одним из первых удачных мероприятий в области реформ учреждений, осуществленных по плану А. И. Остермана, в некоторых чертах она предвосхитила екатерининские и даже александровские реформы, наметившие и реализовавшие тенденцию к созданию министерской системы управления, построенной на жестких бюрократических принципах. Несмотря на то что императрица существенно изменила состав кандидатов в члены коллегии, назначенный Сенатом, утвержденный ею состав был почти полностью русским: генерал-кригс-комиссар — М. М. Голицын-младший; советники — Василий Урусов и 3. Мишуков; генерал-экипажмейстер — Тран; генерал-интендант — Александр Головин (обер-цехмейстер сразу не был назначен). Президентом коллегии был назначен Н. Ф. Головин — явная креатура Би-рона и Остермана[104]. Кроме того, есть сведения, что последний пост Остерман готовил отчасти и для себя. Это подтверждается и ликвидацией контролирующего звена — должности прокурора коллегии: « .в комиссии Остерман главным находился, он надеялся на любовь и покровительство себе герцога Бирона, уповал быть президентом, и для того усилил комисских членов, чтобы вице-президенту и прокурору впредь не быть .». Остермана, очевидно, привлекал не столько пост главы коллегии, сколько чин генерал-адмирала, позволявший ему подняться на верхние ступеньки Табели о рангах, что он и попытался реализовать в царствование Анны Леопольдовны. Подводя итоги обозрению флотских проблем и работы Воинской морской комиссии, следует отметить, что: 1) С завершением основных работ комиссии можно считать формально реализованной ту программу пересмотра состояния армии и флота в целом, которая была намечена в проекте январского манифеста 1727 г. 2) Ревизия вооруженных сил в целом в единой комиссии с четко поставленными социальными целями была заменена раздельным анализом проблем армии и флота в отдельных комиссиях, заключенных в узковедомственные рамки, не выходящих на общебюджетные проблемы. 3) Несомненно, что работа сухопутной комиссии оказала существенное влияние на появление и работу морской. 4) Более значительную роль в работе морской комиссии с самого начала играли чисто военные и технические проблемы, связанные с флотом. 5) Необоснованным представляется тезис об упадке флота, определяемом только по формальному критерию снижения боевой мощи флота в результате принятия новых штатов, приписываемому влиянию Остермана, руководившего комиссией, и явившемуся проявлением «бироновщины» во флоте. Как мы видели, большинство решений комиссии были прямой реализацией предложений флагманов русского флота, и многие из них были оформлены задолго до этого в доношениях главы Адмиралтейской коллегии П. И. Сиверса. Остерману, вероятно, принадлежала лишь заслуга согласования их между собой и оформления. 6) Влияние Остермана, очевидно, в большей степени проявилось в реформе управления флотом, отразившей ведущую для 1730-х годов тенденцию к созданию достаточно эффективных и рационально организованных бюрократических структур с постепенным вытеснением принципов коллегиальности единоначалием, – тенденцию, соответствующую основной линии развития государственных органов в самодержавной стране. Одиннадцатого ноября 1740 г. Остерман набросал план действий новой правительницы: первым делом дать инструкции российским послам в Европе, прежде чем в места их аккредитации придет информация «от чюжестранных министров»; самих же иностранных дипломатов надлежало официально известить о перевороте. Для предотвращения сбоев в работе государственной машины надо было немедленно утвердить все «милостивые указы» Бирона и издать распоряжение об «отправлении дел по прежним указам и регламентам». Кроме того, Остерман советовал принцессе сразу же взять к себе «малиновую шкатулу» с письмами покойной императрицы и распорядиться о захвате бумаг регента, что было осуществлено исполнительным Манштейном. Для Анны Леопольдовны была составлена Остерманом и более обширная записка на немецком языке, содержавшая перечень важнейших задач текущей и перспективной политики. Опытный министр подчеркнул достоинства правительницы (ее любовь к правосудию, «врожденное милосердие» и «страх Божий»); затем он рекомендовал 22-летней великой княгине лично не менее 4 дней в неделю собирать заседание «Совета» с участием не только членов Кабинета, но и представителей Сената, Военной коллегии, Синода. Но и мнениям специалистов не стоит, однако, слепо доверять: правительнице придется самой «все выслушивать и все исследовать». Остерман наметил для Анны целую программу преобразований: прежде всего — составить, наконец, описание государственныхдоходов и расходов, разобраться с недоимками, для этого провести новую ревизию-перепись; «истребить» легковесные медные пятаки. Для улучшения работы администрации необходимо было составить новые штаты и увеличить жалование служащим. Министр осторожно предлагал некоторые новшества: не стоит ограничивать срок пребывания на своем посту воевод двумя годами, чтобы они не «прокладывали запрещенные пути» в целях быстрого обогащения; кабаки разумнее не сдавать на откуп, а передавать в городское управление. С целью повышения доходов Остерман предлагал начать экспорт уже вполне конкурентоспособного русского оружия и ввести свободную торговлю с Китаем; для укрепления боеспособности армии - регулярно проводить смотры дворян-помещиков и поощрять не пользовавшуюся популярностью службу на флоте. Завершал записку внешнеполитический раздел, где опытный дипломат советовал избегать тесного сближения с какой-либо державой, а прежде всего — преследовать «свои особенные фундаментальные выгоды».
Первые шаги правительницы свидетельствуют о проведении этих советов в жизнь. Все «милостивые указы» Бирона были подтверждены новыми актами — за исключением проведения рекрутского набора и наград сторонникам курляндца. Специальным указом «регентина» подчинила себе Тайную канцелярию, повелев ее доклады «подавать прямо нам, а не в Кабинет». 27 ноября 1740 г. Анна разрешила подданным подавать ей по субботам жалобы на работу коллегий и Сената: эти затянувшиеся дела «имеют быть самими нами рассматриваны и решены»; впрочем, тут же, осознав неразрешимость такой задачи, правительница издала более реалистичный указ об учреждении при Сенате специальной комиссии для решения неоконченных дел.
После объявления указа о производстве дел в присутственных местах «без всякой волокиты», ограничивавшего срок рассмотрения 6 месяцами, последовали другие шаги в этом направлении. Пятого января 1741 г. все учреждения обязывались представить в Сенат сведения о своих расходах для составления новых штатов. Позже с этой целью повелевалось всем учреждениям подать в Сенат ведомости о чиновниках I-VII классов для составления «генерального именного списка». Сенат должен был ежемесячно отправлять в Кабинет рапорт о приходе и расходе казенных денег. Еще несколькими днями позже последовало требование представить ведомость накопившимся недоимкам. На первых порах Анну Леопольдовну можно было упрекнуть в чем угодно, только не в лени. Неплохо сохранившиеся - благодаря стараниям Елизаветы «арестовать» историю страны в период правления своей предшественницы - материалы Кабинета содержат сотни резолюций правительницы. «Наверх» пошла затребованная информация, началось составление штатов целого ряда коллегий, почти завершена была первая («судная») книга нового кодекса законов. Были подготовлены «работные регулы» мастеровым на суконных фабриках с подробным описанием распорядка рабочего дня (с 9.00 до 20.00 по специально установленным песочным часам), ставок зарплаты и методов борьбы с «несунами» - «фабричными ворами». В январе 1741 г. Анна утвердила образцы новых монет с портретом сына в римской тоге и лавровом венке. Однако вскоре попытки преобразований в системе управления замерли без энергичного побуждения, — как, например, работа над новым Уложением. За год члены специальной комиссии так и не смогли довести до конца «судную» главу нового кодекса. Кабинет составил «экстракт о сочинении окладной книги», где перечислил все предыдущие указы по этому вопросу с 1732 г., но самой книги по-прежнему не было: Сенат так и не получил с мест ведомости об окладных и неокладных государственных доходах. Знакомство с перечнем актов правления Анны Леопольдовны показывает, как с каждым месяцем они «мельчают». Инициативы первых дней и принятие доставшихся в наследство от прежнего режима законов (утверждение «Устава о банкротстве» в декабре 1740 г.) сменяются с весны 1741 г. все более частными распоряжениями: об определении «грузинцов» в грузинские гусарские полки, о нормах усушки и утруски провианта, расширении переулков на Васильевском острове, количестве лошадей для выезда разных рангов чиновников (генерал-фельдмаршалу полагается 12, а поручику — только одна), строении Царскосельской дороги . По-видимому, сделанные «заявки» оказались не по плечу правительнице, «одаренной умом и здравым рассудком» (по мнению Финча), но не обладавшей ни компетентностью, ни жестким волевым напором. Дела императорского Кабинета показывают, что Анну буквально захлестнул поток документов - и обычных докладов по делам центральных учреждений, и вызванных ее же распоряжениями о пересмотре дел по Тайной канцелярии или подаче сведений по финансовым вопросам. Вот только одна из многих бумаг: поступивший от Остермана доклад сообщал, что в пределах Российской империи население обслуживают 1324 городских кабака и 763 уездных, большая часть которых отдается «на вере» городским обывателям. Полную сумму продажи установить невозможно, поскольку не менее 300 тысяч рублей в год «остается в пользу партикулярных людей» из-за неучтенного производства на частных винокурнях и тайной («корчемной») продажи. Искоренить же корчемство,, как следовало из доклада, невозможно: доносчики страдали при методах тогдашнего следствия и не желали доносить, а «корчемников» спасали от наказания высокопоставленные лица, сами являвшиеся крупнейшими винокурами и реализовывавшие на рынке тысячи ведер в свою пользу. В итоге спрашивалось: не умножить ли число казенных винокуренных заводов (но так, чтобы при этом не снижалась казенная цена вина при продаже) и не запретить ли ввоз импортной водки в Россию (но чтобы при этом потребители могли рассчитывать на качественный товар)? Анне надо было постигать тонкости дипломатии в европейском «концерте», разбираться в цифрах налогового обложения, назначать поставщиков мундирного сукна и дозволять Военной коллегии эксперимент: давать кавалерийским лошадям сено «с убавкою» в 4 фунта, чтобы выяснить, «могут ли лошади . таким числом сена довольны быть». Она же должна была решать, стоит ли отдавать казенную смолу для реализации в Англии «в комиссию» голландским негоциантам Пельсам; что отвечать на настойчивые просьбы о помощи «венгерской королевы» Марии-Терезии; разрешать ли иностранным купцам закупать хлеб в России. Из тех же бумаг Остермана 1741 г. следовало, что общие военные расходы страны составляли 4500746 рублей, а недоимки с 1724 г. достигли такой же величины; что денег, как обычно, не хватало, и Штатс-контора по-прежнему была в долгах перед другими ведомствами. По-видимому, Анна довольно быстро «сломалась». До последних дней осени 1741 г. она формально исполняла свои обязанности; но действовать самостоятельно или настоять на выполнении принятых решений уже не могла и большей частью просто утверждала предлагаемые ей решения резолюцией «Быть по сему» или «Тако». При отсутствии «хозяина» снижается административная и законотворческая активность власти: в январе 1741г. было выпущено 96 указов, в феврале - 62, в марте - 43, и этот уровень сохранялся до осени. Помимо упомянутых выше документов, Остерман и позднее подавал Анне докладные записки: по вопросам внешней политики, о разделении Сената на 4 департамента и, как сам упоминал на следствии, о преимущественном награждении «российских природных» подданных. Но, видимо, регентша не вполне доверяла «хитрому и скромному» министру: ему она ничем не была обязана (в отличие от Миниха); к тому же Остерман покровительствовал принцу Антону, отношения с которым у правительницы становились все более напряженными. 8 апреля 1741 г. был составлен приговор о четвертовании «бывшего герцога» - Бирона. Как и ожидалось, он был заменен помилованием и ссылкой в Пелым. Одновременно от имени императора появилось «Объявление» о персонах, способствовавших утверждению Бирона регентом: Минихе, Черкасском, Трубецком, Ушакове, Куракине, Головине, Левенвольде, Бреверне, Менгдене, т.е. почти обо всей российской верхушке, за исключением Остермана. Итак, Остерман достиг цели: Миних отстранен от дел, Вирой давал показания в Шлиссельбургской крепости, а он, великий адмирал, сохранил за собой все должности и фактически, как и при Анне Иоанновне, держал в своих руках всю полноту власти. Остерман торжествовал победу, но это была пиррова победа.
Распад немецкого триумвирата Остерман — Бирон — Миних, уподобление дорвавшихся к власти немцев паукам в банке, изничтожавшим друг друга, лишь создавали видимость укрепления позиций Остермана. Эту видимость принял за действительность маркиз Шетарди, когда извещал французский двор 2 марта 1741 года: «Остерман никогда не был так велик и могущественен, как теперь. Можно, нисколько не преувеличивая, сказать, что он теперь настоящий государь всей России». Две недели спустя Шетарди повторил свою оценку влияния Остермана: «Граф Остерман ныне более властелин и всемогущ, чем когда-либо». Дипломат при этом не учел важнейшего обстоятельства: власти у Остермана действительно прибавилось, но в правительстве, парализованном распрями как между немцами, так и в семье правительницы. Ближе к истине Шетарди был в более поздней депеше: «Кризис жесток для графа Остермана, и он должен был занят хлопотами, не требующими отлагательства. Поняли, что, завладев принцем Брауншвейгским и управляя им по своей воли, он хотел присвоить себе власть, чтобы самовольно править всем под его именем. Потом дали это почувствовать правительнице, чтобы возбудить в ней недоверие к графу Остерману. Итак, все здесь в разладе в настоящую минуту».
Не способствовала укреплению позиций Остермана и его болезнь. Будучи уже несколько лет прикованным к постели, мнимой или подлинной, он фактически утратил контакт с внешним миром и оказался в изоляции вместе с Брауншвейгской фамилией. Тогда как Бирон за долгие годы пребывания в фаворитах сумел расставить своих родственников и клевретов на некоторые ключевые должности, а фельдмаршал Миних среди части военачальников успел приобрести репутацию удачливого полководца, Остерман не располагал родственниками и клевретами, занимавшими высокие посты. Следственная комиссия в составе генералов Ушакова и Левашова, тайного советника Нарышкина, генерал-прокурора Трубецкого и князя Михаила Голицына всего лишь формально выполняла свои обязанности, так как преступления главного обвиняемого графа Андрея Ивановича Остермана были определены Манифестом 28 ноября 1741 года, обнародованным до создания следственной комиссии. Вина Остермана состояла в том, что он дважды препятствовал вступлению на престол Елизаветы Петровны: первый раз в 1730 году, когда «недоброжелательными и коварными происками Андрея Остермана духовная Екатерины», согласно которой наследницей трона после смерти Петра II должна стать Елизавета Петровна, «была скрыта». Второй раз Остерман преградил путь к трону цесаревне в 1740 году, когда он сочинил Устав о наследовании престола, игнорировавший права на трон потомков Петра Великого и оставлявший эти права за потомками Иоанна Алексеевича. На этот раз Остерману не удалось выйти сухим из воды. Любопытная деталь в его поведении на следствии: он не отрицал, подобно другим обвиняемым, своей вины. Похоже, он лишь единожды солгал, когда заявил, что он в 1730 году предлагал Елизавету Петровну в наследницы престола, но она была отклонена членами Верховного тайного совета — следы подобного предложения в документах отсутствуют. Зато он счел бесполезным отрекаться от обвинения в определении участи Волынского: так, ему были предъявлены «подлинные дела и черные экстракты», поданные Анне Иоанновне с рекомендациями «каким бы образом сначала с Волынским поступать». Остерману ничего не оставалось, как признать вину: «Виноват и согрешил». Признал он также, что «в угождение» Анне Иоанновне сочинял проекты об отлучении от престола Елизаветы Петровны и герцога Голш-тинского. 18 января 1742 года Остермана повезли из Петропавловской крепости к эшафоту на Васильевском. По свидетельству Финча, «Остерман выслушал приговор спокойно и с непокрытой головой. После его прочтения палач положил голову преступника на одну из плах, расстегнул камзол и старую ночную рубашку . но вместо отсечения головы был зачитан указ императрицы о замене смертной казни ссылкой. Солдаты вновь уложили графа на носилки. Он проявил удивительное спокойствие, произнеся единственную фразу: «Пожалуйста, отдайте мне мой парик и шапку». Получив то и другое, он с невозмутимым видом застегнул камзол и рубашку». Отправленный в г. Березов Остерман умер через пять лет.
Заключение Обзор законодательной деятельности Кабинета, где царил Остерман, на первый взгляд, оставляет чувство недоумения, поскольку интенсивность появления действительно значимых актов в 1732 — 1740 гг. в целом была ниже, чем даже в предшествующие два года. Дело в том, что основы политики были заложены ранее и теперь, по мнению правительства, следовало продолжать и развивать начатое, не производя радикальных изменений, но дожидаясь результатов уже сделанного. Это, однако, не означает, что правительство вовсе отказалось от нововведений. Следует также принять во внимание, что в последующие годы львиная доля внимания кабинет-министров была уделена решению военных вопросов. Сформулированная в самом начале царствования под несомненным влиянием дворянских требований 1730 г., она в первую очередь продемонстрировала непосредственную преемственность с внутриполитическим курсом, намеченным «верховниками» в 1727 г., направленным на завершение внутриполитической программы Петра I. Преемственность неудивительна, так как программа вырабатывалась Остерманом, оставшимся у власти и в царствование Анны Иоанновны. Осуществлена была эта программа лишь частично, причем не реализована была именно в основной своей части. Главная причина этого — как низкая эффективность и неудачныэ методы работы тех правительственных органов, которым была поручена реализация отдельных аспектов программы, так (и в еще большей степени) финансовая напряженность, сохраняющаяся в стране. Выход был найден только к середине 1740-х гг. Со смертью в октябре 1740 г. императрицы Анны Ивановны в истории России наступил короткий, длиною всего в год, период безвременья, начавшийся регентством Бирона и продолженный правлением Анны Леопольдовны. Интенсивность законотворческой деятельности не снижалась. В "Полном собрании законов" за период с ноября 1740 по ноябрь 1741 г. зафиксировано 185 законодательных актов, но с учетом уничтожения впоследствии документов "с известным титулом" можно предположить, что в действительности их было по крайней мере вдвое больше. В целом нетрудно увидеть, что никаких радикальных изменений во внутренней политике не произошло, основные ее направления остались прежними, хотя, как обычно бывает в подобных случаях, новые правители страны поспешили, с одной стороны, завоевать расположение подданных, а с другой — продемонстрировать готовность оперативно решить некоторые из вопросов, не решенных в предыдущее десятилетие. Вместе с тем само выражение новые правители страны" не совсем точно, поскольку в сущности их состав изменился мало. Главную роль по-прежнему играл Остерман, лишь ненадолго, видимо, уступивший первенство Миниху. Разница с предшествующим периодом была, однако, в том, что правительница Анна Леопольдована и ее муж были еще менее способны управлять страной, чем их предшественница, но при этом, видимо, были достаточно амбициозны и не желали передоверить управление своим министрам. В ноябре 1741 г. очередной переворот возвел на трон императрицу Елизавету Петровну.

Список использованной литературы 1. Анисимов Е. Анна Иоанновна. М. 2002 2. Анисимов Е. В. Россия без Петра: 1725 –1740. СПб, 1994 3. Бантыш-Каменский Д. Н. Деяния знаменитых полководцев и министров Петра Великого. М. 1996 4. Белова Т. А. Законодательная деятельность Верховного тайного совета. Омск, 2004
5. Бер И. Л. Участие и роль А. И. Остермана в дворцовом перевороте 1730 г. /В сб. Народ и власть: исторические источники и методы исследования. М., 2004, с. 139 – 142 6. Бумаги Кабинета министров Анны Иоанновны // Сб. РИО. Т. 104. 7. Верх В. Н. Жизнеописания первых российских адмиралов или опыт истории Российского флота. Ч. 1-3. СПб., 1831-1834. 8. де-Лириа. Письма о России // Осмнадцатый век. 1869. Т. 2. 9. Долгорукий П. Граф А. И. Остерман. СПб. 1841 10. Записка для памяти А. И. Остермана, об управлении Россиею // Архив князя Воронцова. Т. 24. М., 1880. С. 1-5. 11. Каменский А. Б. От Петра I до Павла I. М, 2001 12. Каменский А. Б. Российская империя в XVIII в.: традиции и модернизация. М, 1999 13. Костомаров Н. Российская история в жизнеописаниях. Т. 3, 4 М. 1997 14. Кочубинский А. Граф А. И. Остерман и раздел Турции. Из истории Восточного вопроса. Одесса. 1899 15. Курукин И. В. Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России. Рязань. 2003 16. Курчатников А. В. Роковые годы России: год 1740. СПб, 1998 17. Лиштенан Ф. Д. Россия входит в Европу. М, 2000 18. Манштейн Г. Х. Записки Манштейна о России. СПб, 1875 19. Маньян от 17 апр. 1730 г. // Сб. РИО. Т. 81. 20. Миних Б.Х. Записки фельдмаршала гр. Миниха. СПб., 1874. 21. Миних Э.И. Россия и русский двор в первой половине XVIII в. Записки и замечания графа Эрнста Миниха. СПб., 1891. 22. Очерки истории СССР. М, 1957 23. Павленко Н. И. Анна Иоанновна. М. 2002 24. Павленко Н. И. Вокруг трона. М: Мысль, 1998 25. Памятники новой русской истории. Т. 1. СПб., 1871. 26. Памятники новой русской истории . Т. 3. СПб., 1873. 27. Пекарский П.П. Новые известия о В.Н.Татищеве // Записки императорской Академии наук. Т. IV. СПб., 1864. Приложение 4. 28. Перевороты и войны. М. 1997 29. Петрухинцев Н. Н. Царствование Анны Иоанновны: формирование внутриполитического курса и судьбы армии и флота. СПб, Алетейя, 2001. 30. Петрухинцев Н.Н. Россия Петра: маски и лица // Родина. 1994. №8. С. 39-44. 31. Представление графа Остермана о нуждах государства Анне Леопольдовне. 1740 // Памятники новой русской истории. Т. 3. СПб., 1873. С. 256-277. 32. РА. 1909. Кн. 1. 33. РГАДА. Ф. 16. Ф. 6. Ф. 248. Ф. 16. Ф. 342. 34. Русский флот и его управление в царствование Анны Иоанновны. (Исторические наброски) // МС. 1882. №8. 35. Спасский И. Г., Юхт А-И. Финансы, денежное обращение // Очерки русской культуры XVIII в. Ч. II. — М., 1987. 36. Чечулин Н.Д. Очерки по истории русских финансов в царствование Екатерины II. СПб., 1906. 37. Чубинский В. Историческое обозрение устройства управления морским ведомством в России. СПб., 1869. 38. Шубинский С. Граф А. И. Остерман. СПб, 1863 39. Юхт А. И. В.Н.Татищев в Москве (К истории денежного обращения в России в 20-х — 30-х гг. XVIII в. // ИЗ. 1978. Т. 101 [1] Очерки истории СССР. М, 1957, с. 200 [2] Шубинский С. Граф А. И. Остерман. СПб, 1863, с. 26 [3] Очерки истории СССР. М, 1957, с. 211 [4] Павленко Н. И. Вокруг трона. М: Мысль, 1998, с. 685 [5] Долгорукий П. Граф А. И. Остерман. СПб. 1841, с. 13 [6] Шубинский С. Граф А. И. Остерман. СПб, 1863, с. 20 [7] Долгорукий П. Граф А. И. Остерман. СПб. 1841, с. 31 [8] Белова Т. А. Законодательная деятельность Верховного тайного совета. Омск, 2004, с. 41 [9] Павленко Н. Вокруг трона. М. 1998, с. 266 [10] Бантыш-Каменский Д. Н. Деяния знаменитых полководцев и министров Петра Великого. М. 1996, с. 74 [11] Петрухинцев Н. Н. Царствование Анны Иоанновны: формирование внутриполитического курса и судьбы армии и флота. СПб, Алетейя, 2001, с. 46 [12] Долгорукий П. Граф А. И. Остерман. СПб. 1841, с. 24 [13] Анисимов Е. В. Россия без Петра: 1725 –1740. СПб, 1994, с. 52 [14] Шубинский С. Граф А. И. Остерман. СПб, 1863, с. 74 [15] Очерки истории СССР. М, 1957, с. 233 [16] Каменский А. Б. Российская империя в XVIII в.: традиции и модернизация. М, 1999, с. 130 [17] Шубинский С. Граф А. И. Остерман. СПб, 1863, с. 34 [18] Долгорукий П. Граф А. И. Остерман. СПб. 1841, с. 40 [19] Анисимов Е. Анна Иоанновна. М. 2002, с. 85 [20] Бер И. Л. Участие и роль А. И. Остермана в дворцовом перевороте 1730 г. /В сб. Народ и власть: исторические источники и методы исследования. М., 2004, с. 139 – 142 [21] де-Лириа. Письма о России // Осмнадцатый век. 1869. Т. 2. с. 209 – 213 [22] де-Лириа. Письма о России // Осмнадцатый век. 1869. Т. 2. с. 42 [23] Манштейн Г. Х. Записки Манштейна о России. СПб, 1875 с. 26 [24] Маньян от 17 апр. 1730 г. // Сб. РИО. Т. 81. с. 11 [25] РГАДА. Ф. 142. Д. 615. Л. 4-5. // Осьмнадцатый век. 1869. Кн. 3. с. 156. [26] РГАДА. Ф. 16. Д. 225. Л. 1-3. [27] Там же. Л. 1. [28] Там же. Л. 2 об. [29] РА. 1909. Кн. 1. С. 390. [30] РГАДА. Ф. 16. Д. 225. Л. 3. [31] РГАДА. Ф. 6. Д. 180. Л. 112 (допрос кн. Сергея Долгорукова в 1739 г.); Памятники новой русской истории. Т. 1. СПб., 1871. С. 10-11. [32] Миних Э.И. Россия и русский двор в первой половине XVIII в. Записки и замечания графа Эрнста Миниха. СПб., 1891. С. 24-25 [33] Цит. по: Каменский А. Б. От Петра I до Павла I. М, 2001., с. 240 [34] Указы об учреждении Кабинета датируются 10—11 ноября (ПСЗ. Т. 8. № 5871, 5872), но решение- о его создании было принято раньше, а уже в указе от 6 ноября (№ 5869) упоминается "Кабинет наш". [35] ЖМНП. 1897. Кн. 2. С. 289 [36] В 1736—1737 гг. Кабинет неоднократно требовал от Сената подавать доклады только с мнениями сенаторов (СИРИО. Юрьев, 1902. Т. CXIV. С. 637; Юрьев, 1904. Т. CXVII. С. 274). [37] РГАДА. Ф.6. Д. 219. Л. 163 [38] Маньян в донесениях от 3, 28 авг. и 7 сент. // Сб. РИО. Т. 81. С. 88, 108. [39] РГАДА. Ф. 248. Кн. 1899. Л. 210-210 об. [40] РГАДА. Ф. 248. Кн. 1899. Л. 219-229 об. [41] Де-Лириа. Письма . // ОВ. Кн. 3. С. 96 (письмо от 31/20 июля); Маньян от 3 авг. /24 июля // Сб. РИО. Т. 81. С. 86-87; Рондо от 24 июля // Сб. РИО. Т. 66. С. 209-213. [42] Сб. РИО. Т. 81. С. 86-88; Сб. РИО. Т. 66. С. 228. [43] Сб. РИО. Т. 81. С. 108. [44] Сб. РИО. Т. 81. с. 115-117; Сб. РИО. Т. 66. С. 232-234 (28/17 сент.— Маньян; 17 сент.— Рондо). [45] Сб. РИО. Т. 81. С. 115-117. [46] С6. РИО. Т. 66. С. 241. [47] Сб. РИО. Т. 66. С. 235 [48] Миних Э.И. Россия и русский двор в первой половине XVIII в. Записки и замечания графа Эрнста Миниха. СПб., 1891. С. 28 [49] Подсчитано по: РГАДА. Ф. 248. Кн. 1899, 1900, 1901 1902 И9 Сб. РИО. Т. 81. С. 190. [50] Сб. РИО. Т. 81. С. 221. [51] Бумаги Кабинета министров Анны Иоанновны // Сб. РИО. Т. 104. С. 2.
[52] РГАЦА. Ф. 248. Кн. 1899. Л. 58. [53] РГАДА. Ф. 248. Кн. 1899. Л. 62 об. [54] Там же. Л. 95 об. Очевидно, обсуждалось доношение Геннина от 16 апреля 1730 г. (РГАДА. Ф. 248. Кн. 161. Л. 5-8), повторявшее в основном его же доношение от 12 марта 1729 г. (там же. Л. 1-4).
[55] РГАДА. Ф. 248. Кн. 1899. Л. 90-90 об.; ПСЗ. Т. VIII. №5794. [56] РГАДА. Ф. 248. Кн. 1899. Л. 86. [57] Там же. Л. 74. [58] РГАДА. Ф. 248. Кн. 1899. Л. 137. [59] Там же. ПСЗ. Т. VIII. №5571; 5568; 5565; 5569; 5570; 5566. [60] Троицкий СМ. Финансовая политика русского абсолютизма в XVIII веке.— М., 1966. С. 39-45. [61] РГАДА. Ф. 16. Д. 77. Л. 1-11 об. [62] РГАДА. Ф. 9. (Кабинет Петра I). Кн. 33. Л. 172. [63] РГАДА. Ф. 248. Кн. 624. Л. 235-298 об. [64] РГАДА Ф. 342. (Новоуложенные комиссии). Д. 10. 4.1. Л. 41-42 об. [65] Там же. Д. 9. 4.2. Л. 20-21 об.; ПСЗ. Т. VIII. №5287. [66] РГАДА. Ф. 248. Кн. 1899 Л. 171 об. [67] Там же. Л. 446. [68] РГАДА. Ф. 342. Д. 9. 4.2. Л. 26. [69] Памятники новой русской истории . Т. 3. СПб., 1873. С. 258 [70] РГАДА. Ф. 248. Кн. 1902. Л. 83 об. [71] ЧОИДР. 1897. Кн. 2. Ч. IV. С. 41-42. [72] РГАДА. Ф. 16. Д. 156. Л. 1-2, 4, 8. [73] Там же. Л. 6 об. — 7. [74] РГАДА. Ф.248. Кн. 1899. Л. 173 1S4HC3. Т. VIII. №6578. [75] См: Петрухинцев Н.Н. Россия Петра: маски и лица // Родина. 1994. №8. С. 39-44. [76] Юхт А. И. В.Н.Татищев в Москве (К истории денежного обращения в России в 20-х — 30-х гг. XVIII в. // ИЗ. 1978. Т. 101; Спасский И. Г., Юхт А-И. Финансы, денежное обращение // Очерки русской культуры XVIII в. Ч. II. — М., 1987. С. 116-118; 131-143. [77] РГАДА. Ф. 248. Кн. 1899. Л. 173. [78] РГАДА. Ф. 11. Д. 393. Л. 70-74. [79] ПСЗ. Т. VIII. №№6626, 5660, 5663, 5675, 5677, 5684, 5848, 5853, 5928, 5965, 6008, 6013, 6082, 6120, 6213, 6266; Т. IX. №№6294, 6300, 6335 и др. [80] ЧОИДР. 13°7- Кн. 2. С. 29-38. [81] РГАДА. Ф. 248. Кн. 1900. Л. 103 об. [82] РГАДА. Ф. 248. Кн. 1900. Л. 134. [83] Там же. Л. 103 об.-104, 119-119 об., 133 об.-134. [84] РГАДА. Ф. 342. Д. 36. Л. 184-184 об. [85] РГАДА. Ф. 248. Кн. 1900. Л. 103 об. [86] Пекарский П.П. Новые известия о В.Н.Татищеве // Записки императорской Академии наук. Т. IV. СПб., 1864. Приложение 4. С. 8-9. [87] ПСЗ. Т. VIII. №5789. П. 1, б. С. 484-485. [88] Чечулин Н.Д. Очерки по истории русских финансов в царствование Екатерины II. СПб., 1906. С. 26-32. [89] РГАДА. Ф. 248. Кн. 1900. Л. 148. [90] Представление графа Остермана о нуждах государства Анне Леопольдовне. 1740 // Памятники новой русской истории. Т. 3. СПб., 1873. С. 256-277. [91] Записка для памяти А. И. Остермана, об управлении Россиею // Архив князя Воронцова. Т. 24. М., 1880. С. 1-5. [92] Миних Б.Х. Записки фельдмаршала гр. Миниха. СПб., 1874. С. 44. [93] Сб. РИО. Т. 104. С. 2. [94] Сб. РИО. Т. 104. [95] ПСЗ. Т. VIII. №5871. [96] РГАДА. Ф.248. [97] Сб. РИО. Т. 104. С. 181, 244; Т. 5. С. 450. [98] См. Верх В. Н. Жизнеописания первых российских адмиралов или опыт истории Российского флота. Ч. 1-3. СПб., 1831-1834. Оценка комиссии содержится в жизнеописании Н.Ф.Головина (Ч. 2. С. 226-312). Русский флот и его управление в царствование Анны Иоанновны. (Исторические наброски) // МС. 1882. №8. [99] РГАДА. Ф. 248. Кн. 544 [100] ПСЗ. Т. VIII. №5908. [101] РГАДА. Ф.248. Кн. 544. Л. 73-76 об. [102] РГАДА. Ф.248. Кн. 1083. Л. 471. [103] Чубинский В. Историческое обозрение устройства управления морским ведомством в России. СПб., 1869. С. 56-68. [104] РГАДА. Ф.248. Кн. 544. Л. 579-580 об.