Смеховая и зрелищная культура Древней Руси

Министерство Образования Российской Федерации

Сочинский Институт Российского Университета Дружбы Народов

Реферат

На тему: «Смеховая и зрелищная культура Древней Руси»

Выполнил: студент И-07

Харламов Дмитрий

Проверил:

Сочи 2010 год

Содержание

Введение

1. «Смеховой мир» Древней Руси

2. Лицедейство Грозного. «Смеховой» стиль его произведений

3 . Раздвоение «смехового мира»

3.1 Смеховое литературное произведение, и его тенденция к единству смехового образа

3.2 Смеховое двоение мира

4. Бунт «кромешного мира»

5 .Юмор протопопа Аввакума

6 . Заключение

7 . Литература

Введение

Смеховая литература - насущное средство общественной борьбы. Восприятие литературы в этом качестве всегда зависело от исторических, национальных и социальных обстоятельств. Но чем всенароднее и универсальнее идеал, во имя которого автор творит смех, тем "живучей" эта литература, тем выше её способность к возрождению. Эстетическая задача смеховой литературы - возбуждать и оживлять воспоминание о прекрасном (добре, истине, красоте), оскорбляемом низостью, глупостью, пороком. Провожая все отжившее, духовно очищая смеющегося, смеховая литература тем самым защищает положительное, подлинно живое.

Ни в чем так не обнаруживается характер людей, как в том, что они находят смешным. Истина это равно применима к отдельным индивидам, целым обществам и эпохам (то, что не кажется смешным одной культурно-исторической среде, начиная с обычаев, одежды, занятий, обрядов, форм развлечений и т.п., вызывает смех у другой, и наоборот), а также к национальному характеру, как это обнаруживается и в искусстве.

Изучение национальных форм комического открывает новые аспекты национального мировоззрения. Островному образу японцев отвечает улыбка умиленья перед слабым, хрупким, милым, нежным и грациозным; англичан - сдержанный юмор, джентльменство, незлобивость; привязанность к мелочам родного уюта, французов - острословие и легкость; немцев - по-бюргерски тяжеловесный пресный смех, испанцев – сарказм и эмоциональность.

С полным правом можно говорить о «геркулесовой работе смеха» (М. Бахтин) в истории культуры по «очищению земли», по исцелению, освобождению человеческого сознания от всякого рода «чудищ» — ложных страхов, навязанных культов, отживших авторитетов и кумиров, — о духовно-терапевтической роли смеховой культуры в быту и в искусстве.

Актуальность исследования состоит во все возрастающем интересе нации к русской духовной культуре; в необходимости противопоставления чистого литературного языка различным жаргонам, заимствованию иностранных терминов, внедрению низкопробной идеологии в культуре и речи, заставляющую забывать веками накопленный опыт общения русских людей.

В современной России низкая и вульгарная «смеховая» культура приобрела беспрецедентный размах в массовой культуре, но качество языка и речи настолько низко, что способствует воспитанию плохого литературного вкуса у читателей. Массовая культура является коммерческим товаром, способом обогащения любой ценой. Она обезличивает духовную деятельность человека. Поэтому совершенно необходимо изучение своих культурных языковых корней и дальнейшего совершенствование языка юмора.

Объектом исследования явилось выявление сущности смешного в произведениях древнерусской, средневековой как мировоззрения, определяющего особенности национального характера.

Субъектом исследования стали наиболее значимые произведения Древней Руси и периода Средневековья.

Цель работы: обнаружение особенностей «смеховой» культуры России, выявление наличия в смехе национальных качеств и черт эпохи; преемственности в развитии языковой древнерусской культуры; сущности русского национального менталитета.
1. «Смеховой мир» Древней Руси.

Смех – это спасательный круг на волнах жизни.

Ф. Рабле

Сущность смешного остаётся во все века одинаковой, однако преобладание тех или иных черт в «смеховой культуре» позволяет различать в смехе национальные качества и черты эпохи.

Авторы средневековых и, в частности, древнерусских произведений чаще всего смешат читателя непосредственно собой. Они представляют себя неудачниками, нагими или плохо одетыми, бедными, голодными, оголяются целиком или заголяют сокровенные участки своего тела. Снижение своего образа, саморазоблачение типичны для средневекового и, в частности, древнерусского смеха.

В древнерусском смехе есть одно загадочное обстоятельство: непонятно, каким образом в Древней Руси могли в таких широких масштабах терпеться пародии на молитвы, псалмы, службы, на монастырские порядки и многое другое.

На западе было аналогичное положение. Вот, к примеру, некоторые цитаты из книги М. Бахтина о Рабле: «Не только школяры и мелкие клирики, но и высокопоставленные церковники и учёные богословы позволяли себе веселые рекреации, то есть отдых от благоговейной серьёзности, и «монашеские» шутки». В своих кельях они создавали пародийные и полупародийные трактаты и другие смеховые произведения на латинском языке.

Дело, по-моему, в том, что древнерусские пародии не похожи на пародии современные. Это пародии особые – средневековые.

«Краткая литературная энциклопедия» даёт определение пародии: «Жанр литературно-художественной имитации, подражание стилю определённого произведения автора, литературного направления, жанра с целью его осмеяния. Литературное осмеяние «передразнивает» не саму действительность (реальные события, лица и т.п.), а её изображение в литературных произведениях». В древнерусских же сатирических произведениях осмеивается не что-то другое, а создаётся смеховая ситуация внутри самого произведения. Смех направлен не на других, а на себя и на ситуацию, создающуюся внутри произведения.Пародируется сложившаяся, твёрдо установленная, упорядоченная форма, обладающая собственным, только ей присущими признаками – знаковой системой.

Древнерусские пародии относятся к тому времени, когда индивидуальный стиль за очень редкими исключениями не осознавался как таковой.

Смысл древнерусских пародий заключается в том, чтобы разрушить значение и упорядоченность знаков, обессмыслить их, дать им неожиданное и неупорядоченное значение.

Древнерусский дурак – это часто человек очень умный, но делающий то, что не положено, нарушающий обычай, приличие, принятое поведение, обнажающий мир и себя от всех церемониальных форм, показывающий свою наготу и наготу мира, - разоблачитель и разоблачающийся одновременно, нарушитель знаковой системы, человек, ошибочно ею пользующийся.

Функция смеха – обнажать, обнаруживать правду, раздевать реальность от покровов этикета, церемониальности, искусственного неравенства, от всей сложной знаковой системы данного общества.

Древнерусский смех – это смех «раздевающий», обнажающий правду, смех голого, ничем не дорожащего.

Для древнерусского юмора характерно балагурство. Балагурство – одна из национальных русских форм смеха.

В древнерусском юморе один из излюбленных омических приёмов – оксюморон и оксюморонные сочетания фраз. Но что особенно важно для нашего исследования: берутся по преимуществу те сочетания противоположных значений, где друг другу противостоят богатство и бедность, одетость и нагота, сытость и голод и т.д. К примеру, в «Росписи о приданом»: «…Кобыла не имеет ни одного копыта, да и та вся разбита».

Приёмы комического те же – балагурство с его «разоблачающими» рифмами, метатезами, оксюморонами: «Зане, господине, кому Боголюбово, а мне на нём сидя плачь горький, а мне горе лютое; кому Бело озеро, а мне чернее смолы; кому Лаче озеро, а мне на нём седя плачь горький; и кому ти есть Новгород, а мне и углы опадали, зане не процвите часть моя» (из «Слова» Даниила Заточника).

Смех над своей женой – только предполагаемой или действительно существующей – был разновидностью наиболее распространенного в средние века смеха: смеха над самим собой, обычного для Древней Руси «валяния дурака», шутовства. Смех над женой пережил саму Древнюю Русь.

Злая и злобразная жена – это свой мелкий и подручный домашний антимир, многим знакомый, и потому очень действенный.

2. Лицедейство Грозного.

Веселый человек создает себе веселый мир,

мрачный человек создает себе мрачный.

С. Смайлс

Всякое литературное произведение является общественным поступком. Вполне возможно, поэтому всякое литературное творчество в его целом изучать как общественное поведение. История литературы – это и история общественного поведения писателей. Индивидуальный стиль писателей может рассматриваться как его поведение.

Это отчётливо видно на примере литературных произведений Ивана Грозного.

Для поведения Ивана Грозного в жизни было характерно притворное самоунижение, иногда связанное с лицедейством и переодеванием. Вот несколько фактов.

Когда в 1571 году крымские гонцы , прибывшие к Грозному после разгрома его войск под Москвой, потребовали у него дань, Грозный «нарядился в сермягу, бусырь да в шубу боранью и бояря. И послом отказал: «видишь же меня в чем я? Так де меня царь (крымский хан) меня зделал! Всё де моё царство выпленил и казну пожёг, дати мне нечево царю!»
^[1]

До нас сохранился и текст его униженной челобитной Симеону Бекбулатовичу от 30 октября 1575 г., в которой он просит разрешения «перебрать людишек»

^[2]

В древнерусском рукописном наследии, как кажется, зафиксирован только один автор-юродивый — это Парфений Уродивый, именем которого надписаны «Послание неизвестному против люторов» и «Канон Ангелу Грозному воеводе». Установлено, что Парфений Уродивый — это псевдоним Ивана Грозного. В статье Д. С. Лихачева, где обосновывается эта атрибуция, есть следующее любопытное для нашей темы рассуждение: «Искажения и глумления над христианским культом были типичны для Грозного».

По словам С.О. Шмидта, «Иван Грозный отличался редким чутьём характера составляемого послания: так, в первой части Послания в Кирилло-Белозерский монастырь и в краткой редакции Первого послания Курбскому особенно много церковнославянских слов, в письме к Васютке Грязному обилие простонародных выражений, а в посланиях в Польшу постоянно встречаются полонизмы и слова, более употребительные в западных областях Российского государства. Знаток приказного делопроизводства, Грозный великолепно умел подражать формам различных документов, восприняв элементы художественности, имевшиеся в деловой письменности»
^[3]
. Грозный ведет себя в посланиях совершенно так, как и в жизни. В посланиях у него сказывается не столько манера писать, сколько манера себя держать с собеседником. Его послания не только гипнотизируют всеми этими своими сторонами, и многословие их – не столько простая болтливость, сколько прием, которым он завораживает и заколдовывает читателя, эмоционально на него воздействует, угнетает или расслабляет. Ничего даже отдаленно похожего мы не находим во всей древней русской литературе. Древняя русская литература не знает стилизации.

3 Раздвоение «смехового мира».

Смех прогоняет зиму с человеческого лица.

В. Гюго

3.1 Смеховое литературное произведение, и его тенденция к единству смехового образа.

Существо смеха связано с раздвоением. Смех открывает в одном другое – не соответсвующее, в высоком – низкое, в духовном – материальное, в торжественном – будничное, в обнадеживающем – разочаровывающее. Характерно в этом отношении типично русская форма смеха – балагурство. Балагур как бы принимает на себя обязанность балагура, он берется не прерывать своего балагурства в течение всего вечера, всей свадьбы, всей встречи. В отличие от простого балагурства, смеховое литературное произведение имеет тенденцию к единству смехового образа: либо кабак изображается как церковь, либо монастырь как кабак, либо воровство как церковная служба. Это – представление одного в виде другого, служащее смеховому снижению. В «Послании дворительном недругу» всякое предложение и всякая просьба получает тут же смеховое объяснение и смеховое разрешение. В «Сказании о крестьянском сыне» «бинарны» возгласы вора, обкрадывающего ночью крестьянина. Первая половина каждого возгласа – цитата из церковной службы или из священного писания, вторая – смеховое опознание первой. «Отверзитеся, хляби небесныя, а нам врата крестьянская; «Взыде Иисус на гору Фаворскую со ученики своими, а я на двор крестьянский со товарищами своими»; «Прикоснулся Фома за ребро Христово, а я у крестьянские клети за угол»; «Взыди Иисус на гору Елеонскую помолитися, а я на клеть крестьянскую».

Когда вор начинает разбирать кровлю на клети, он произносит: «Простирали небо, яко кожу, а я крестьянскую простираю кровлю». Спучкаясь на веревке в клеть он говорит: «Сниде царь Соломон во ад, и сниде Иона во чрево китово, а я в клеть крестьянскую». Обходя клеть, вор говорит: «Обыду олтарь твои, Господи». Увидев кнут, комментирует: «Господи, страха твоего не убоюся, а грех и злые дела безпристанну». Выбрав все в крестьянском ларце, вор произносит священные слова: «Твоя о твоих тебе приносяще, а всех и за вся». Найдя у крестьянской жены «обрус» - платок, стал тем платком опоясываться и говорит: «Препоясывался Иисус лентием, а я крестьянской жены обрусом». Священными словами вор комментирует все свои действия до конца, пока он не уходит из дома; тем самым воровство противопоставлено священной службе.

3.2 Смеховое двоение мира.

Смеховой мир является результатом смехового раздвоения мира и, в свою очередь, может двоиться во всех своих проявлениях. Чтобы быть смешным, надо двоиться, повторяться. «Смеховая работа» по раздвоению мира действительности и смеховой тени действительности (смехового мира) не знает пределов. Обе половины могут быть равны, но могут быть и не равными: вопрос – ответ, загадка – разгадка. В этом раздвоение мира – мира и без того сниженного, смехового – происходит его еще большее снижение, подчеркивание его бессмысленности, «глупости». Смех делит мир, создает бесчисленные пары, дублирует явления и объекты и тем самым «механизирует, оглупляет мир». В «росписи о приданом» раздвоение касается только осмеиваемого мира. Сам смеховой мир как бы удвоен, это сказывается в двойном построении фраз, в разбивке каждого стиха как бы на две половины:

Липовые два котла, да и те згорели до тла.

Сосновый кувшин, до везовое блюдо в шесть аршин.

Дюжина тарелок бумажных, да две солонки фонтажных.

Парусиновая кострюлька, до табашная люлька.

Дегтярный шандал, да помойной жбан.

Щаной деревянной горшок, да с табаком свиной рожьок.

Сито с обечайкой да веник с шайкой.

Формы раздвоения смехового мира очень разнообразны. Одна из них – появление смеховых двойников. Два комических персонажа в сущности одинаковы. Они похожи друг на друга, делают одно и то же, претерпевают сходные бедствия. Они неразлучны. По существу это один персонаж в двух лицах. Таковы Фома и Ерема в «Повести о Фоме и Ереме» («Русская сатира», с. 43-45). Оба принадлежат к низовому, кромешному миру – миру антикультуры.

4 Бунт «кромешного мира».

Смех связан со злом, и он же есть благо и дарит благо.

А. Бергсон

Кромешный мир, антимир не всегда является миром смеховым. Он не во всех случаях несёт в себе смеховое начало и не всегда разоблачает действительный, существующий мир, мир своего рода житейского благополучия.

Когда летописец рассказывает под 1071 г. о верованиях Белозерских волхвов, он изображает их представления о вселенной как своего рода смеховой антимир. Согласно представлению волхвов, бог сотворил человека, когда мылся в бане, (как и кабак, баня - символ антимира), из вешки, мочалки, которую он бросил на землю; бог этот – Антихрист (то есть в данном случае «антибог» - дьявол), и сидит он в бездне.

Это картина мира служит возвеличиванию христианских представлений и разоблачает волхвов, их ложь. Этот смеховой антимир, в данном случае, служит только возвеличению мира настоящего, истинного – мира христианских представлений.

Несколько иное положение в «Слове о полку Игореве». Там тоже говорится о мире, вывернутом наизнанку: «наниче ся годины обратиша». Былые победы Руси противостоят печальной современности автора «Слова». Игорь пересел из золотого княжеского седла в кощеево; на реке на Каяле тьма прикрыла свет; по Русской земле простерлись половцы; хула спустилась на хвалу; нужда треснула на волю. Поражения и несчастья русского народа не становятся, однако, смеховым миром, они вызывают сочувствие, а не смех. В «Слове» постоянно противополагается нынешнее поражение и нынешнее несчастье былому благополучию Руси. Нынешние бедствия – это антимир, однако антимир это не только не «смеховой», но вызывающий острую боль, острое сочувствие. Для того, чтобы мир неблагополучия и неупорядоченности стал миром смеховым, он должен обладать известной долей нереальности. Он должен быть миром ложным, фальшивым; в нем должен быть известный элемент чепухи, маскарадности. Он должен быть миром всяческих обнажений (отсюда один из символов антимира – баня), пьяной нелогичности и нестройности (отсюда другой символ антимира – кабак), нереальности (отсюда смеховые антиматериалы: рогожи, береста, лыко). Поэтому реальные поражения и общественные бедствия не могут быть изображены как смеховой мир.

Все знаки, служившие в «Слове» знаками поражения в «Задонщине» получают смысл победы. Они как бы выворачиваются, изменяются. Солнечное затмение в «Слове», в «Задонщине» превращается в яркое сияние солнца. Другие знаки обращаются к другой стороне – на царство Мамая: черные кости, которыми посеяна земля, уже не кости русских, а кости татар и означают татарское поражение.

«Задонщина» не подражание «Слову о полку Игореве», а произведение, переворачивающее знаковую систему последнего, обращающее поражение в победу, мир несчастья в мир благополучия, это «ответ» «Слову о полку Игореве», а сама Куликовская победа рассматривается как реванш за поражение на Калка
^[4]
.

Два царства остаются, но не одно из них не является царством смеховым.

Впрочем, в «Задонщине» есть намек на то, что мир поражения, мир татарский – в известной мере мир смешной. В концу «Задонщины» говорится о бегство Мамая в Кафу, и это бегство несомненно рассчитано на смеховой эффект.

Поражение в «Слове» не выводит Русь и князя Игоря из мира упорядоченного. Мир поражения «Слова» - мир, остающийся все-же по – своему упорядоченным, горе обставлено плачем, повествование – знаками, символами и предзнаменованиями поражения. Поражение же Мамая смешно потому, что оно изображается в обманном образе пира, как своего рода чепуха.

Следовательно, чтобы антимир стал миром смешным, он должен быть еще и неупорядоченным миром, миром спутанных отношений. Кромешный мир – смешной сам по себе. Поэтому в произведениях, изображающих этот мир неупорядоченности, нет еще до поры до времени сатирического начала.

5 Юмор протопопа Аввакума

Никогда не шутите иначе как с умными людьми.

П. Буаст

«Смеховой», или «кромешный», мир, построенный скоморохами и вообще шутниками всех разрядов, был продуктом , в основном, коллективного творчества. Это – коллективный образ и во многом традиционный. Юмор Аввакума был существенной частью его жизненной позиции: его отношением к себе, в первую очередь, и к окружающему его миру, во вторую. Для Аввакума одной из самых важных проблем была проблема гордыни – гордостью своей праведностью, своим мученичеством. Смех – не только щит против гордыни, против преувеличения своих заслуг перед Богом, но и против всякого страха. Юмор смягчает страх мучений. Даже в совете о том, как идти навстречу смерти, Аввакум изображает эту смерть как комическую сцену: «да нарядяся хорошенко во одежду брачную, яко мученик Филипп, медведю в глаза зашедши плюнь, да изгрызет, яко мягонкой пирожок»
^[5]
.

Ободрение смехом в самый патетический момент смертельной угрозы всегда было сугубо национальным, русским явлением. Спустя столетие Суворов шутками подбадривал своих солдат перед битвой и на тяжелых переходах. Это тоже был «национальный» смех. Житие Аввакума должно было не пугать, а указывать на ничтожность переносимых мук, на тщетность усилий властей запугать сторонников истинной старой веры. Смех был не только жизненной позицией Аввакума – позицией, которая давала ему силы переносить гонения и муки, - он был и его мировоззрением, утверждавшим призрачность всего существующего в этом мире. Смех Аввакума это своеобразный религиозный смех, столь характерной для древней Руси в целом, это щит от соблазна гордыни, житейский выход из греха и одновременно проявления к своим мучителям, терпения и смирения.

Заключение

Проанализировав «смеховой мир» Древней Руси, мы определили общую тенденцию в изображении русской действительности посредством смеха.

Древнерусская смеховая стихия пережила Древнюю Русь и проникла в литературу и сегодняшнего времени.

Без древнерусских пародий на неудачников, нагих, плохо одетых, бедных, голодных не было бы средневекового «государственного смеха»: маскарадов, шутовских праздников Петра I, снижение своего образа, саморазоблачение типичных для русского национального характера.

Авторы притворяются дураками, «валяют дурака», делают нелепости и прикидываются непонимающими. На самом же деле они чувствуют себя умными, дураками они только изображают себя, чтобы быть свободными в смехе.

Отсюда и многозначие слова «дурак». Это их «авторский образ», необходимый им для их «смеховой работы.Без смеховой традиции не было бы открытия юмористической и сатирической литературы: «смешно о серьезном, и серьёзно о смешном».

Следовательно, через постижение сущности смешного в произведениях русской литературы разных веков мы пришли к следующим выводам:

- для древнерусского и средневекового смеха характерна его направленность на наиболее чувствительные стороны человеческого бытия, в частности, против самого смеющегося;

- авторы древнерусских пародий находятся во власти определенной схемы построения своего антимира – его модели;

- в отличие от простого балагурства смеховое литературное произведение имеет тенденцию к единству смехового образа;

- смеховой мир, противоположный миру абстрагированному, создан путем смехового деления;

- два мира русской сатиры XVII века не просто противостоят друг другу, но при этом оба мира действительны;

- смех «Житий» был не только жизненной позицией автора, но и мировоззрением, которое давало ему и его религиозным последователям силы переносить гонения и муки, т.е. учил кротости и смирению, а это одно из главных качеств русского национального характера (Соня Мармеладова – любимая героиня Ф.М. Достоевского в романе «Преступление и наказание» - воплощение кротости, смирения, любви к ближним);

- «злой» смех Аввакума – предтеча «гоголевскому смеху» сквозь слезы, чеховскому обличению пошлости и праздности существования, «социальной педагогике» М.М.Зощенко с его задачей «при помощи смеха перестроить читателя».

Мы постарались проследить зарождение юмористической и сатирической литературы через анализ смеховой культуры Древней Руси и выявить сущность русского национального менталитета.

Литература

1. ТОДЛР, 1958, т.14, с.264-265

2 .Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы., Л., 1971

3.Памятники истории старообрядчества XVII век, кн I, вып. 1, Л., 1927

4. Пискаревский летописец. – В кн. Материалы по истории СССР. Т.II. Документы по истории XV-XVII вв. М., 1955

5. Послания Ивана Грозного. Подгот. текста Д.С. Лихачёва и Я.С. Лурье. Пер. и коммент. Я.С. Лурье. М.-Л., 1951.

6. Рассказы начальной русской летописи, М, Детская литература, 1997

7. Русская критика от Карамзина до Белинсконго, М, Детская литература, 1981