Аверинцев в нашей истории
С. Бочаров
К
Аверинцеву рано установилось отношение не просто как к новому автору и ученому,
но как к явлению. Явлением он и был уже тогда, в середине 60-х. Он встал тогда
в ряд необыкновенных явлений десятилетия, и ряд этот многое предвозвещал в
последовавшей нашей истории общей, не только литературной: Солженицын, Бахтин,
Аверинцев. Они один за другим явились тогда из уже не подозревавшихся нами
скрытых русских глубин. Поминая его в печальные дни, И. Роднянская вспомнила,
как известный историк недавно ей говорил, что статья Аверинцева в “Вопросах
литературы” об Афинах и Иерусалиме тогда на него повлияла не меньше, чем “Один
день Ивана Денисовича”. “Вопросы литературы” имеют сегодня свои особые
основания вспомнить Аверинцева: в “Вопросах литературы” прежде всего и
состоялось в 60-е годы его явление: статьи не только о греческом и библейском,
но и о Шпенглере, Маритене, Юнге. Греческое, библейское и философский двадцатый
век.
“Не
помню кто, не то Аверинцев, не то Аристотель сказал...” — можно было прочитать
у Венедикта Ерофеева в начале 70-х. Это был результат за неполное первое
десятилетие. Результат был тот, что самое имя стало ценным, имя стало звуком
культурного языка. К этому времени наша история еще раз повернулась, и
Аверинцев оказался на этом повороте действующим лицом. С осени 1969-го начались
его лекции на истфаке, на которые сбегался московский интеллигентный люд, как
когда-то, наверное, на Владимира Соловьева в Соляном городке (официально это
были всего лишь спецкурсы для студентов истфака). Три зимних цикла подряд —
Средние века, античность, Византия. Это было его явление личное и устное, с той
позой на кафедре и со звуком голоса, о котором Н. В. Брагинская написала, что в
нем было больше несоветского, чем в любом диссидентстве. Достоевский накануне
похорон Некрасова всю ночь читал его стихи. Я в поминальные дни раскопал в
бумажных залежах и читал не известные печатные тексты Аверинцева, а свои
бумаги, где я пытался тогда записывать те лекции. Кстати, они не были потом
исчерпаны в статьях, так что нашлись бы у кого-то хорошие записи и издать бы
их. Записывали многие, а магнитофонные записи тогда еще, кажется, не вошли в
обычай. Вот как замечательно, что расшифрованы и напечатаны магнитофонные
записи соравного друга Сергея Сергеевича, Александра Викторовича Михайлова, его
лекций в консерватории.
В
разных своих интервью С. С. любил называть себя кабинетным человеком. На самом
деле он был человек публичный — не только потому, что стал на виду, хотел того
или не хотел, а потому, что был таким по призванию, любил аудиторию и искал
аудиторию, был к ней обращен и, может быть, чувствовал себя человеком миссии.
Поэтому, видимо, случилось естественно, хотя многие и удивлялись, что, когда
пришло время гражданской публичной деятельности, кабинетный человек пошел в
Верховный Совет. Там он как будто прямо участвовал единственный раз при
подготовке закона о свободе совести, но совершил поступок, о котором надо бы не
забыть, — не встал, когда, кто помнит, против Сахарова, сказавшего об
Афганистане как о государственном преступлении, вышел “афганец” Червонописский
и поднял зал словами: “Держава, Родина, Коммунизм!”, — и зал поднялся, кроме
двоих в первом ряду — это были Аверинцев и знаменитый штангист Юрий Власов, с
которым они на короткое время там подружились (болезненный хрупкий филолог в
шапке зимой с завязанными ушами с могучим штангистом!), и у Власова было очень
острое там выступление. У С. С. такого там выступления не было, но он вместе с Власовым
не встал, когда встал весь зал. И потом рассказывал, как трудно было не встать.
А
в печати он тогда пошел в публицистику, и она даже стала чуть ли не его главным
жанром. Но и болезнь пришла тогда, на повороте судьбы, который ведь не
случайно, наверное, совпал с поворотом судьбы нашей общей: в 91-м С. С.
заболел. И профессиональная филологическая работа его, в общем, с тех пор
ослабела. Это было похоже на жертву, и научную, и человеческую, которую он
принес своей современности. Но, наверное, это неточно, что деятельность
ослабела, — она менялась, и стало казаться, что словно его меньше с нами,
харизма его ослабела. Мало кто заметил его философские миниатюры в одном
альманахе середины 90-х (“Падающий Зиккурат”, 1995), в их числе — “К дефиниции
человека” как существа верующего: как мы дружим и любим. так, что мы поверили в
этого человека, а не только его узнали, поверили сверх того, что узнали, потому
что знать мы можем всегда лишь “отчасти”, как сказал Апостол Павел, а принять
человека, чтобы любить, надо в целом, а это значит, в него поверить сверх
всякого знания, чтобы он стал единственным для тебя человеком. Аверинцевские
“опавшие листья”, новая у него форма мысли, малая христианская проза — сколько
их еще у него осталось (в альманахе лишь два таких листочка — “Выбранные места
из дневника читателя”)?
Что
же до публицистики, то появились такие его выступления, как “Моя ностальгия” в
“Новом мире” в 96-м, где он на своих личных и на общих примерах сказал о
мировом состоянии, наступившем на наших глазах, и провел историческую границу,
когда де Голль, и студенческая революция 1968-го, и даже хиппи еще что-то
значили в мире, а с этой границы начала терять значение и большая кровь.
Обозначил границу того состояния, какое назвали постмодернизмом. Похоже, что этот
ход истории и на самом аналитике отозвался: он рассказывал при последней
встрече — а было это
29
апреля 2003 года, за четыре дня до последнего сразившего его удара, — что в
Вене в его университете студенты пишут доносы на профессоров, впрочем, легализованные
характеристики, по которым выводится рейтинг профессора, — результат той самой
студенческой революции, — так вот, он прочитал, что одна студентка о нем
написала, — два недостатка: 1) совершенно не понимает значения феминистского
движения и 2) часто говорит непонятно.
Тогда,
в тех давних лекциях на истфаке (воспоминание все возвращается к ним), он
открывал нам миры и рассказал, конечно, много интересного. Был просветителем
поколений в основном старше его. Но главным было даже не то, что мы узнавали, а
тот язык, который мы слышали. Язык менялся в эпоху “оттепели”, но и новый
либеральный язык оставался языком советским. От Аверинцева мы услышали совсем
другой язык, в принципе другой, и именно он, а не новые знания, менял аудитории
голову. Например, когда на второй лекции он начал говорить о том, что значило
для средневековой и для всей философии то, как Господь представился Моисею: Аз
есмь Сущий, — где “есмь” не связка, а главное слово. О бытии и реальности: вещь
причастна благу не поскольку она есть что-то, а поскольку она есть; вещь имеет
бытиё и держит его при себе, предмет имеет реальность, чтобы предъявить ее нам.
Осенью 69-го звучало это с кафедры. Или же о библейском и греческом человеке —
об Афинах и Иерусалиме, то самое, уже поминавшееся, — что библейскому человеку
не стыдно вопить и кричать о боли, забывая о внешнем достоинстве, как
невозможно человеку греческому: “не осанка, а боль, не жест, а трепет”. Это
были научные наблюдения специалиста, но ведь не только — по простоте своей,
сразу понятной и нам, нынешним людям, просто как людям, — а между тем такими
простыми чертами очерчивались духовные эпохи и основные духовные принципы,
направлявшие жизнь человечества от тех до наших времен. Историческое и вечное.
Дар так увидеть и так сказать, и разве только в своей специальной области? В
частном разговоре, спасибо, записанном нам М. Л. Гаспаровым, сказать о Пушкине
так, как бьются и не находят своих слов присяжные пушкинисты, — о его
“мгновенной исключительности” во всей, не только русской культуре“Пушкин стоит
на переломе отношения к античности как к образцу и как к истории, отсюда его
мгновенная исключительность. Такова же и веймарская классика”.
Это
ведь в самую точку спора о Пушкине, в каком находится пушкинский миф (начиная с
Гоголя, 1834: “явление чрезвычайное... единственное явление русского духа”) с
научным пушкиноведением, оформившимся в 20-е годы именно в полемике с
пушкинским мифом (ценность Пушкина велика, но “вовсе не исключительна”, и с
историко-литературной точки зрения он “только один из многих” в своей эпохе, —
Тынянов, 1926). Два слова Аверинцева поддерживают пушкинский миф, но ведь при
этом не остаются лишь риторическим восклицанием, а имеют кратчайшее
филологическое, научное обоснование по близкому ему как филологу-классику
признаку отношения Пушкина к античности (о веймарской классике в тех же
пушкинских связях — в работах А. В. Михайлова). Но — кратчайшее обоснование,
конгениальное пушкинскому способу высказывания в двух словах об огромных вещах.
Ведь недаром же это сближение по эпитету с пушкинским словом о случае как
мгновенном орудии провидения. Что это значит — “мгновенная исключительность”?
Это значит, что Пушкин хоть и явился, конечно, результатом какой-то
литературной эволюции, но не простым “закономерным”, так сказать, ее результатом,
а вспышкой, солнечным взрывом, то есть по-пушкински, в ходе литературных
закономерностей он возник как счастливый случай.
Кто
был Аверинцев? Он был филолог в той полноте объема этого слова, который он же
единственный обосновал в статье “Филология” в 7-м томе “Краткой литературной
энциклопедии”. В эпоху физиков и лириков, когда он начинал, филология проходила
по части “лирики” и была, по слову поэта, “в загоне”; он поставил ее высоко.
Перемещение ценностей в общем сознании происходило в эпоху Аверинцева и прямо
благодаря ему: филолог выходил на положение важного человека современности,
нужнейшего современности человека; в постсоветское новое время он это значение
начал терять и продолжает его терять сейчас, после смерти Аверинцева, однако,
как помнят слышавшие его, он говорил, что “история не кончается; она кончалась
уже много раз”, и, возможно и вероятно, роль филолога в русской истории не
исчерпана.
Филолог
Аверинцев оставил нам свой энциклопедический словарь не просто важнейших
понятий — важнейших слов нашей жизни (“любовь”, “спасение”, “чудо”, “судьба” и
мн. др., см. такой аверинцевский словарь — Киев: София — Логос, 2001). Филолог,
заговоривший о “высшей математике гуманитарных наук” как об уровне, мало еще им
доступном. Филолог и ритор в старинном смысле этого слова, человек непростого
на восприятие, затрудненного и именно в этой своеобразной затрудненности
красивого устного слова, которое если кто не слышал, а только Аверинцева читал,
узнал его недостаточно. Помню, как он говорил о своих детях: “детки мои —
существа словесные”; человеческую “словесность” он любил и горевал о
наблюдаемом вокруг ее оскудении, например об утрате вкуса к сложному
предложению, и объявлял борьбу за точку с запятой как знак сложного синтаксиса.
Этот
филолог был светский проповедник, в выступлениях на разные темы походя
формулировавший уроки поведения, когда говорил, например, о том, что у дьявола
две руки и он всегда предлагает нам ложный выбор, который не надо делать, —
скажем, между либерализмом и патриотизмом, какой нам нынешними идейными
сюжетами постоянно навязывается. Небожитель Аверинцев в этих сюжетах достаточно
трезво ориентировался и давал свои ответы на актуальные вызовы, когда называл
себя средиземноморским почвенником. Эта “почва” обнимала и Афины, и Иерусалим,
вновь те самые, как недавно заметила О. А. Седакова, вспоминая это
автоопределение. Но ведь это был не только объем интересов, это был и ответ на
идеологическую злобу дня. Да, вот такая обширная “почва”, но не интеллигентская
беспочвенность (идейность и беспочвенность — два определения русской
интеллигенции, по Г. П. Федотову) — почва.
Память
об Аверинцеве вновь возвращает к тем давним лекциям как к историческому — можно
это сказать без пафоса — событию. Это был 69—70-й год, перепад эпох, и лекции
на истфаке его обозначили. У нас ведь тоже только что был перед этим свой 68-й,
с Чехословакией и кое-чем прочим. Это был конец знаменитого шестидесятничества,
и лекции Аверинцева происходили уже по ту сторону. Это был уже второй
исторический перепад после середины 50-х. Перепад эпох и смена интересов.
Статьи в печати одно, а такие систематические устные выступления как
общественное событие — другое. Статьи уже были в 60-е годы, и четвертый том
“Философской энциклопедии” с аверинцевскими “Православием” и “Протестантизмом”
в 1967-м уже появился, но такие лекции, по ощущению, не могли тогда еще
состояться и столько значить, да и просто быть так услышаны — слух еще не был
приготовлен. Лекциями Аверинцева мы вступали в другую эпоху, более глухую, но и
более сложную. Ее назовут эпохой застоя, только эта эпоха застоя идейно была
куда сложнее и богаче гражданских 60-х. Например, вставали две такие темы,
которые не очень, не так звучали раньше, как темы религиозная и национальная.
Историческим временем Аверинцева и стало это глухое и сложное время.
Субъективное впечатление, но для меня тогда три события обозначили исторический
перепад. Такого разного тона и стиля события, как “Москва — Петушки”,
зазвучавший голос Высоцкого и лекции Аверинцева. Все три явления на перепаде 60—70-х.
Столь разные голоса озвучили новое время, и среди них аверинцевский — рискну
сказать по памятной аналогии — филологический тенор эпохи. Трагическая ирония
есть в ахматовской формуле, но она окрашивает главное — размер человека,
дающего свое имя эпохе.
Сергей
Сергеевич Аверинцев со своей филологией, если представить себе его путь,
который весь теперь перед нами, был вплетен в пережитую нами большую историю и
был в ней действующим лицом. Кабинетный человек был человеком эпохи.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://magazines.russ.ru/