Государственная служба: Иосиф Бродский как
американский поэт-лауреат
Энн Лонсбери
Действительно
ли Иосиф Бродский — американский автор? Сегодня многие американцы ответили бы
на этот вопрос утвердительно. Но Бродский был впервые преподнесен американской
публике — или, скорее, той крошечной части американской публики, которую
интересует поэзия, — не просто как прославленный российский литератор, но как
самый русский из всех русских поэтов, хранитель особой национальной традиции,
тот, кому Ахматова дала титул наследника Мандельштама. В 1965 году обширная
статья о российской литературной политике в «Нью-Йоркере» представила Бродского
и как поэта, и как диссидента [1]. В глубоко романтическом рассказе о
ленинградской поэтической сцене начала 1960-х «Ньюйоркер» задал тон
американских писаний о Бродском на следующие тридцать лет: «литургическое
свойство» публичных чтений, «драма и интенсивность» выступлений Бродского, интуитивное
признание толпой нового поэтического гения («У России есть новый поэт!») и,
конечно, постоянная тонизирующая угроза государственного преследования («поэт
всегда в опасности...») [2]. Преследование Бродского Советами только усиливало
ощущение, что он был чем-то «подлинным», как признала сама Ахматова, когда
горько пошутила насчет того внимания, которым его удостоило государство: «Какую
биографию делают нашему рыжему! Как будто он специально кого-то нанял».
Судебный процесс по обвинению Бродского в тунеядстве дал возможность западной
прессе изобразить высокую драму: знаменитый ответ Бродского на вопрос, заданный
советским судьей («Кто принял вас в поэты?»), цитировался по-английски так
широко, как никакие другие слова, когда-либо сказанные поэтом: «Я думаю, что
это от Бога».
Ранняя
политика Бродского (в той степени, в какой вообще можно говорить о его
тогдашнем поведении как о политике в обычном смысле этого слова) не была
открыто провокативной. Это была, скорее, спокойная уверенность, что его
призвание не имело никакого отношения к государству, и эта уверенность на деле
оказалась опасной. Но даже при том, что он никогда не выступал открыто против
советского правительства, Бродский прибыл на Запад с безупречными
диссидентскими верительными грамотами. Согласно версии, бесконечно
воспроизводившейся в американской прессе, при высылке из России Бродский взял с
собой пишущую машинку, томик стихов Джона Донна и бутылку водки. Кажется,
американские журналисты любят этот список: портативная пишущая машинка вызывает
неопределенно-хемингуэевские ассоциации с суровым «автором-всегда-в-работе»;
стихи Донна сигнализируют о его близости к высокой культуре английской духовной
родины; водка же представляла Бродкского одним из страстных, проникновенных
русских с нелегкой судьбой. Бродский взял все эти предметы прямо в летний дом
У.Х. Одена в Австрии, и никто бы не удивился, реши он остаться в Европе. Однако
поэт вскоре согласился принять место в Мичиганском университете, несмотря на
предложения от Сорбонны и других европейских институций. Объясняя свое решение
обустраиваться в глубинах американского Среднего Запада, Бродский сказал: «Все
предупреждают меня относительно Америки. Для меня тем не менее Америка есть
американская поэзия — Америка Роберта Фроста и его предшественников... Если эта
Америка существует, я найду ее» [3].
Биография
Бродского доказывает, что он, возможно, нашел нечто приближающееся к этой
Америке: он совершенствовал свой английский язык, преподавал в различных
университетах, стал в 1977 году американским гражданином и активно — иногда со
страстью — принимал участие в литературной жизни усыновившей его страны. В
своей Нобелевской речи 1987 года Бродский назвал Роберта Фроста своим
«американским собратом» [4]. И действительно, биография Бродского может быть
составлена в полном соответствии с одной из знакомых моделей «авторства
по-американски» — модели автора — мужественного искателя приключений. Особенно
ясно это видно в некрологах, которые явились в американской прессе после смерти
Бродского в 1996 году. Почти все они «хемингуэзируют» личность и биографию
поэта. Вот типичный образец из «Hью-Йорк Дейли Ньюс»: «Бродский был кочегаром в
поезде, матросом, фотографом, помощником следователя и сельскохозяйственным
рабочим». (Эта разновидность послужного списка знакома американским читателям
по мини-биографиям на обложках; их назначение — рекламировать модного
романиста, противопоставляя его худосочным интеллектуалам.) Раз за разом мы
читаем знакомый романтический сюжет начала изгнания Бродского: «Он уехал в США в
1972 году с пишущей машинкой, томом стихов Джона Донна и бутылкой русской водки
для У.Х. Одена» [5]. Словно в довершение карьеры Бродского как американского
автора во время поминальной службы в Нью-Йорке оркестр Военной академии
Соединенных Штатов играл «Когда Джонни возвращается домой», популярный
патриотический гимн времен Гражданской войны [6]. Школьники до сих пор учат
слова этой песни, которая повествует о триумфальном возвращении солдата
победившей армии в маленький северный городок: «Старые церковные колокола будут
радостно перезваниваться, / ура, ура, / Приветствуя возвращение домой нашего
дорогого мальчика...» Российский поэт, внушает эта песня, приехал домой в
Америку, и Америка радушно приняла его.
Тем
не менее, когда Бродский в 1991 году был назван американским поэтом-лауреатом,
последовала предсказуемая реакция — ворчание по поводу выбора иммигранта,
писавшего главным образом на иностранном языке. Видный издатель Гарри Нопф
жаловался, что назначение, как он выразился, «русского поэта лауреатом в США»
было «пощечиной» настоящим американским поэтам. Однако вскоре эти жалобы были
столь же предсказуемо заглушены не только пеанами величию Бродского, но и
довольно избитыми славословиями в честь Америки — земли иммигрантов и т.д. и
т.д. Глава Библиотеки Конгресса несколько тяжеловесно назвал Бродского
«следующим в длинном ряду одаренных новых американцев, которые прибывают к нам
с другого берега и приносят свежие творческие силы в нашу национальную жизнь».
Уходящий лауреат Марк Стренд сказал: «Я не думаю, что нужно родиться здесь,
чтобы быть американцем. Нужно чувствовать себя американцем, чтобы быть
американцем, и я думаю, что Иосиф Бродский чувствует себя американцем» [7].
Сам
Бродский отвечал на вопросы относительно своей «американскости» по-разному. Когда
вопрос задавался напрямую («Кто получил Нобелевскую премию по литературе этого
года — американский поэт русского происхождения или русский поэт, живущий в
Америке?»), он отвечал прямо: «Русский поэт, англоязычный эссеист и, конечно,
американский гражданин» [8]. Но в иные моменты его ответы были игривыми и
неоднозначными. Как-то он заметил в интервью, демонстрируя совершенное владение
американским политическим языком: «Эй, я плачу здесь налоги!» [9] В более
серьезных высказываниях он неоднократно постулировал, что чтение американской
поэзии, которую он описал как «настойчивую и нескончаемую проповедь
человеческой независимости» [10], сделало его американцем задолго до того, как
он уехал из Советского Союза. Использование Бродским в этом контексте слова «американец»
напоминает последние строки стихотворения Маяковского «100%»: «Я, / поэт, / и
то американистей // самого что ни на есть / американца». Очевидно, что только
кто-то вроде Маяковского — футуриста, коммуниста, русского максималиста par
excellence — мог сказать такое — потому, что считал возможным отделить идею
«американскости» от ее обычного географического и политического значения для
определения через нее всего иконоборческого и радикально нового.
Бродский
описывал как «американское» все, что видел как часть той самой «настойчивой и
нескончаемой проповеди человеческой независимости». В одном эссе он вспоминает
о тех элементах американской культуры (особенно о поэзии и джазе), которые он
сам и его современники смогли оценить еще в Советском Союзе. Он заявляет, что
эти культурные достижения не только были всегда его (курсив мой. — Э.Л.), но и
что сам он и подобные ему были в известном смысле их: «С нашим инстинктивным
индивидуализмом, на каждом шагу усугубляемым коллективистским обществом, с
нашей ненавистью ко всякой групповой принадлежности... мы были больше
американцами, чем сами американцы. И если Америка — это самая последняя граница
Запада... то мы... находились эдак на пару тысяч миль от Западного побережья.
Посреди Тихого океана» [11]. Это утверждение указывает еще и на то, что
ощущаемая Бродским близость к американской культуре частично связана с
некоторой периферийностью, которую Америка разделяет с Россией, с ее
удаленностью от европейского центра, с ее позицией «Европы не в Европе». Бродский
пошутил однажды: «У них кишка тонка против нас, русских и американцев».
Кажется, недаром Надежда Мандельштам назвала (уже в 1970 году!) Бродского
«америкашкой в русской поэзии» [12].
Несмотря
на очевидное неприятие любых форм политической лояльности, Бродский описывал
пост американского поэта-лауреата как «коммунальную службу», а себя как
«государственного служащего» [13]. Хотя называя себя «государственным
служащим», Бродский, очевидно, иронизировал, он был вполне серьезен, описывая
работу поэта-лауреата как «коммунальную службу». И как отмечали различные
обозреватели, он был способен представить эту службу в гораздо большем
масштабе, чем любой предшествующий лауреат [14]. В инаугурационной речи в
Библиотеке Конгресса США в 1991 году Бродский так описал свой проект: «Но
сегодня я пришел сюда не для того, чтобы рассказывать о трудном положении
поэта. Я пришел сюда, чтобы поговорить о трудностях его аудитории —
другими словами, о ваших трудностях» (курсив мой. — Э.Л.) [15]. Самый
замечательный результат забот Бродского о его аудитории — грандиозный,
продолжающийся по сей день и действительно успешный (по крайней мере отчасти)
проект, цель которого — печатание и распространение дешевых томиков
американской поэзии среди американцев, которые никаким иным способом, вероятно,
не смогли бы познакомиться с ней. (Проект «Американская поэзия и грамотность»
продолжается и сегодня. Его возглавляет некий Андрю Кэррол, который в 1998 году
объехал на грузовике всю страну, раздавая бесплатные поэтические антологии.)
Как
поэт-лауреат, Бродский нередко и страстно говорил о «фермере в комбинезоне»,
который был лишен доступа к эстетическому и интеллектуальному наследию из-за
того, как в Соединенных Штатах распространялись (или не распространялись)
поэтические издания. Бродский говорил о фермере в комбинезоне, но сам он был
автором глубоко интеллекутальных и запредельно трудных стихов — и часто высоко
ценил те же самые качества в других поэтах. Даже его почитатели согласны с тем,
что Бродский вряд ли когда-нибудь станет популярным или всенародно любимым
автором: его сочинения слишком интеллектуальны, слишком многого требуют от
читателя, лишены общепонятных эмоций. В этом смысле поэзия Бродского созвучна
его собственному определению «культуры». «...Культура, — пишет он в своей прозаической
элегии Надежде Мандельштам, — элитарна по определению» [16]. Ему в голову не
могло прийти менять свои стандарты, чтобы угодить вкусам фермера в комбинезоне
или любой другой аудитории; ибо на этот счет — относительно природы
американской читающей публики — он (помимо прочего, и как многолетний профессор
колледжа) не питал никаких иллюзий. Но Бродский соединял особого рода духовную
элитарность с мистически-демократическим убеждением, что истинное искусство
нужно только сделать доступным массам, чтобы оно проникло в сознание любого
человека и преобразовало его. Как поэт-лауреат, Бродский выразил эти чувства в
своей инаугурационной речи в Библиотеке Конгресса США: «Все мы — грамотные,
следовательно, каждый из нас является потенциальным читателем поэзии... Ибо в
вопросах культуры не спрос рождает предложение, а наоборот» [17].
Эта
идея — подчеркнуто не американская. Американское общество предоставляет очень
мало свидетельств тому, что законы спроса и предложения не функционируют в
сфере культуры: американские литераторы склонны полагать, что публика в
действительности требует как раз дешевки, результатом чего становится поставка
этой дешевки в изобилии. Страх, что демократия ведет к снижению качества
общественного вкуса, стар, как сама республика. За все это время лишь немногие
решились противостоять этому снижению качества, непосредственно встречаясь с
широкой аудиторией, как это сделал Бродский. Вместо этого интеллектуальная и
литературная элита в Соединенных Штатах в ответ на атаку массовой культуры ретировалась
в свой «литературный бункер». Элита не только работала на то, чтобы очертить
границы высокой культуры и, в известном смысле, изолировать ее, но часто
представляла ценность этой культуры как производную от самого недостатка
популярности. (На самом деле в XIX столетии как раз новая «высокая» литература
Америки читалась более широкой публикой, чем когда-либо, но продавалась этой
публике на основании таких своих предположительных достоинств, как ориентация
на узкий круг читателей и элитарность: покупайте эту книгу Натаниела Готорна,
как будто говорили тогда, и вы подтвердите свою принадлежность к образованному
меньшинству.) Напротив, русские интеллигенты, уверенные в своей ведущей роли в
национальной культурной жизни, стремились находиться в самой гуще сражения. В
американской истории есть немного примеров, хотя бы отдаленно напоминающих
многолетний проект российской интеллигенции — расположить сердца и умы читающей
публики к тем ценностям, которые, по ее убеждению, были воплощены в высокой
культуре.
«Все
мы — грамотные, следовательно, каждый из нас является потенциальным читателем
поэзии... Ибо в вопросах культуры не спрос рождает предложение, а наоборот» —
далеко не американские размышления Бродского на эту ключевую для него тему
оказываются непосредственно связаны с традицией российской интеллигенции.
Действительно, прочитав такое замечание, кто-то вспомнит странную идею
Достоевского, будто обыкновенные люди скоро отказались бы от дрянных лубочных
историй вроде «Прекрасной магометанки» в пользу его книг, или веру Гоголя в то,
что его произведения — так или иначе, немедленно, волшебным образом — могут
создать читающую публику, достойную великих литературных творений. Сравните с
осторожным оптимизмом Бродского 1991 года: «Я не то что бы популист, но верю
суду публики» [18]. Эти слова кажутся острыми и ироничными, если рассматривать
их в контексте американской культуры, которая производит огромное количество
хлама для масс, с удовольствием потребляющих все это добро. Но Бродский
принимал демократию всерьез. Хотя он мог при случае утверждать, что с радостью
признает «элитарность» культуры, в другой раз он мог сделать и такое заявление:
«Истинное искусство всегда именно демократично, потому что нет знаменателя
более общего... чем ощущение, что реальность несовершенна и что должна быть
найдена лучшая альтернатива. Безнадежно семантическое искусство — поэзия — даже
более демократично, чем его родственники» [19] (курсив мой. — Э. Л.). Конечно,
вопрос о том, что же Бродский в точности подразумевал под «демократией», открыт
для обсуждения, что следует из собственного комментария Бродского, сделанного в
1991 году: «Цель демократии — не демократия как таковая: это было бы избыточно.
Цель демократии — это просвещение» [20].
Много
раз Бродский выражал знакомую нам русскую веру не только в возможность высокого
искусства, которое может быть истинно популярным, но также и в преображающую
силу такого искусства. В 1995 году он сообщил студенческой аудитории одного из
флоридских колледжей (которая, должно быть, была слегка озадачена): «Чем больше
стихов вы знаете, тем лучше вы будете способны различать истину и ложь в том,
что вам говорят, и тем меньше вероятность того, что вас “надуют”» [21].
Поэтический популизм не чужд американской традиции (главный пример — Уолт
Уитмен), но это свойство редко соединяется с тем чувством эстетической и
духовной элитарности, которое было присуще Бродскому. Какой другой американский
автор мог бы выйти сухим из воды после такого заявления: «Люди, которые
занимаются поэзией, — самые совершенные в биологическом отношении образцы
человеческого рода»? [22] (Предположительно, эта реплика была произнесена
Бродским по-русски в интервью французскому журналисту в 1981 году, позже он,
вероятно, был бы более осмотрителен; но эти слова обнаруживают в максимальном
выражении его настоящую одержимость иерархиями «величия» [23].)
Исходя
из взгляда Бродского на поэзию как социальную необходимость, можно понять его
жажду публичности — бесконечные интервью, речи, общественные акции — выражение
заботы о своей аудитории, усилие приблизить поэта к публике для ее же пользы.
Бродский защищал Роберта Фроста от тех, кто порицал его за то, что он принимал
все известные человечеству литературные премии («так много наград, как у
маршала Жукова» [24]): «Если бы я был Фрост, я действительно стал бы искать
всех форм признания, не столько для того, чтобы щекотать собственное самолюбие,
сколько затем, чтобы создать ситуацию, в которой мои стихи нашли бы как можно
больше читателей» [25]. Публичные чтения Бродского были сценическими
представлениями, в которых он играл роль Поэта. Обыкновенно небрежно одетый
писатель затягивается сигаретой, гасит окурок на сцене и начинает декламировать
— а изо рта и носа струятся колечки дыма. Он был знаменит своим зачаровывающим
стилем чтения, который у американской аудитории неизменно вызывал ассоциации с
литургией; Бродского часто уподобляли кантору или священнику. В то время как в
русской традиции такой способ чтения, кажется, не несет никаких религиозных
коннотаций, у американской аудитории декламация Бродского ассоциируется с
определенного рода духовным авторитетом.
И
впрямь, подобно тому, как религиозные службы часто совершаются на языке,
который прихожане не понимают, американские слушатели Бродского, кажется,
понимали немногое из того, что он декламировал — по-русски или по-английски с
жутким акцентом. Согласно множеству свидетельств, дело, по-видимому, было в
другом: значимо было само событие. Один журналист описал чтение Бродского в
1992 году: «По правде говоря, трудно было разобрать плохо произносившиеся
слова, однако никто это не принял во внимание: все было более сродни
музыкальному представлению» [26]. Другой газетный отчет с характерным названием
«Зарифмованная амбиция» так описывает одно из выступлений Бродского: «Бродский
— один из самых плохих читателей английской поэзии в мире, и, возможно, в то же
время один из лучших. Закрывая глаза и покачивая своей совиной головой, он
интонирует по памяти, подчеркивая ритмические и мелодические качества своих
любимых стихов. В его спотыкающемся бормотании все становится панихидой,
плачем. Слушатель теряет слова и фразы в чащах его русского акцента; его
исполнения являют триумф звука над смыслом. Тем не менее Бродский
гипнотизирует. Личный магнетизм поэта соединяется с его зачаровывающим стилем,
чтобы запечатлеть в памяти его стихи» [27]. Эти выступления, вероятно, имели
огромное значение, если принять во внимание, что англоязычные стихотворения
Бродского рассматриваются как гораздо менее выдающиеся, чем русские, а
автопереводы при удобном случае подвергаются острой критике.
Повелительный
и пророческий стиль прозы Бродского, вероятно, укрепил в американских читателях
ощущение, что его поэзия просто должна быть великой. Как это ни парадоксально,
репутация Бродского среди англоговорящих читателей поддерживалась
недоступностью его русских стихов. Когда британского поэта Роя Фишера спросили
о том, что заставило его говорить о величии поэта, чьи главные сочинения были
известны ему только в переводах (которые сам он считал неадекватными), он
честно ответил: «Сами русские все время говорят нам, что эти стихи прекрасны,
несмотря на непереводимость» [28]. Как свидетельствует этот комментарий,
русские стихи Бродского невозможно было внимательно изучать, но ими можно было
восхищаться, поскольку их бесконечно высоко оценивали авторитетные
представители русской «высокой» культуры. А для многих американцев нет ничего
выше русской «высокой» культуры. Один из репортажей о церковной службе памяти
Бродского в Нью-Йорке передает взволнованный благодарный тон, который американцы,
как кажется, иногда усваивают по отношению к этому Великому Русскому Писателю,
к поэзии и к поэтической культуре вообще: «Величие его читателей — среди них
Барышников, [Шеймус] Хини и Нобелевские лауреаты Чеслав Милош и Дерек
Уолкотт... заставило огромную аудиторию хранить почтительное молчание» [29].
Возможно,
Бродский и не создал по-английски великой поэзии, но ему удалось поставить
американскую аудиторию лицом к лицу с Поэтом — Поэтом с большой буквы. На самом
деле, когда он перевел цикл «Часть речи» на английский язык — и перевел весьма
неплохо, — главное внесенное им изменение было направлено на то, чтобы укрепить
силу и единство собственной поэтической личности. Если русская версия цикла
открывается стихотворением, изображающим поэта на грани алогизма и безумия, то
в английской порядок стихотворений изменен таким образом, чтобы цикл начинался
со строки, которая и открыто автобиографична, и вызывающе самоуверенна: «Я
родился и вырос в балтийских болотах...» Несколькими строками ниже поэт авторитетно
заявляет: «В этих плоских краях то и хранит от фальши/ сердце, что скрыться
негде и видно дальше» [30].
Русским,
наверное, трудно принять всерьез помолвку Бродского с американской культурой —
один эмигрант рассказывал мне, что Бродский принял звание поэта-лауреата
(которое славится низкой оплатой) из-за денег! На самом деле Бродский был
искренне заинтересован в своих американских читателях — он хотел раскрыть им
богатство их собственной поэтической традиции и научить собственным примером
тому, что есть поэт. Как заметил Шеймус Хини, у Бродского не было проблем с
дидактикой [31]. Перефразируя самого Бродского, можно было бы описать его
американскую карьеру как «настойчивую и нескончаемую проповедь природы
истинного поэта». Инструменты, которые он использовал, чтобы преподать этот
урок, были получены в русской традиции: он принес в американскую словесность
высочайшую уверенность в себе и авторитет великого русского писателя, который
знает, что он — великий русский писатель. В итоге Бродский смог соединить влечение
к американскому индивидуализму с особой русской моделью авторства, таким
образом войдя в американскую литературную жизнь на своих собственных условиях.
Авторизованный
пер. с англ. Е. Стафьевой
Список литературы
1) Blum Ralph. A Reporter at Large.
Freeze and Thaw: The Artist in Soviet Russia. III // The New Yorker. Vol. 41. №
30 (Sept. 11, 1965). Р.
168—215.
2) Ibid. Ð. 196—197.
3) Think It Over, Brodsky, but
Decide Now // Saturday Review. Vol. 56 (July 8, 1972). P. 8.
4)
Анализ несомненно эксцентричного взгляда Бродского на Фроста см. в: Bethea
David. Brodsky, Frost, and the
Pygmalion Myth // Russian Literature. XLVII (2000). Р. 289—305.
5) Obituary // New York Daily News.
1996. Jan. 29. Ð. 28.
6) Artists and Writers Pay Tribute
to Brodsky // Toronto Star. 1996. March 16. Ð. Ê11.
7) Joseph Brodsky to be Poet
Laureate // Washington Post. 1991. May 11. Ð. C1.
8) «I was simply a-Soviet»: A Talk
with Joseph Brodsky // The New Leader. Vol. 70. ¹ 19 (Dec. 14, 1987).
Ð. 11.
9) Joseph Brodsky Goes from Gulag to
U.S. Poet Laureate // New York Times. 1991. May 11. Section 1, p. 11.
10)
Бродский И. Нескромное предложение // Бродский И. Соч. Т. VI. СПб.: Пушкинский
фонд, 2000. С. 166. Пер. А. Сумеркина.
11)
Бродский И. Трофейное // Бродский И. Соч. Т. VI. СПб.: Пушкинский фонд, 2000.
С. 19.
12)
Цит. по интервью Юрия Кублановского Валентине Полухиной. См.: Бродский глазами
современников. Сборник интервью. СПб.: Журнал «Звезда», 1997. С. 190.
13) Poet Laureate on Mission to
Supermarket’s Masses // New York Times. 1991. Dec. 10. Р. B15.
14) Poet Lambastes Library //
Washington Post Book World. 1992. May 31. Ð. X15.
15)
Бродский И. Нескромное предложение // Бродский И. Соч. Т. VI. СПб.: Пушкинский
фонд, 2000. С. 162.
16)
Бродский И. Надежда Мандельштам (1899—1980). Некролог // Бродский И. Меньше
единицы: Избранные эссе / Пер. с англ. под ред. В. Голышева. М.: Независимая
газета, 1999. С. 150.
17)
Бродский И. Нескромное предложение // Бродский И. Соч. Т. VI. СПб.: Пушкинский
фонд, 2000. С. 164.
18) Joseph Brodsky, the People’s
Poet. The new U.S. laureate wants to put poetry books in every supermarket //
Boston Globe. 1991. Oct. 2. «Living» section, p. 39.
19) Brodsky Joseph. Poetry as a Form
of Resistance to Reality // PMLA. Vol. 107. ¹ 2 (1992). Ð. 221.
20)
Бродский И. Нескромное предложение // Бродский И. Соч. Т. VI. СПб.: Пушкинский
фонд, 2000. С. 170.
21) Citrus Hears Poetic Voice //
Citrus Times (St. Petersburg; Florida). 1995. Jan. 25. Р. 1. Подобная же
идея выражена и в одном эссе Бродского: «Человек со вкусом, в частности
литературным, менее восприимчив к повторам и ритмическим заклинаниям,
свойственным любой форме политической демагогии... Зло, особенно политическое,
всегда плохой стилист. Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его
вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее — хотя, возможно, и не
счастливее» (Бродский И. Лица необщим выраженьем. Нобелевская лекция //
Бродский И. Соч. Т. VI. СПб.: Пушкинский фонд, 2000. С. 48). К сожалению, есть
много свидетельств, опровергающих это утверждение. См., например, работу об
эстетически непогрешимом и морально отвратительном антисемитизме Т.С. Элиота:
Julius Anthony. T.S. Eliot,
Anti-Semitism, and Literary Form. N.Y.: Cambridge University Press, 1995.
22)
Интервью Бродского Анни Эпельбуэн. Европейский воздух над Россией // Бродский
И. Большая книга интервью. / Сост. В. Полухина. М: Захаров, 2000. С. 143.
(Оригинальная публикация: Странник. 1991. № 1. С. 35—42).
23)
О решающей роли, которую подобные иерархии сыграли в размышлениях Бродского,
см.: Smith G.S. Joseph Brodsky: Recent Studies and Materials // Harriman
Review. 1995. Summer. P. 18; Полухина В. Бродский о своих современниках //
Russian Literature. XLVII (2000), esp. p. 399— 401.
24)
См.: Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Независимая газета, 1998.
25) Joseph Brodsky: The Nobel
Laureate Reflects on his Life and Work // Boston Globe, 1998. Feb. 13. «Living»
section, p. 11.
26) Poet Lambastes Library //
Washington Post Book World. 1992. May 31. Ð. X15ff.
27) Rhymed Ambition // Washington
Post Magazine. 1992. Jan. 19. Ð. W16ff.
28)
Благородный труд Дон Кихота. Интерьвью с Роем Фишером, 5 марта 1990, Киль //
Бродский глазами современников. С. 288. Вопреки тому, что можно заключить из
этого вроде бы остроумного замечания, Фишер далек от наивного представления о
такой ситуации, что и демонстрирует далее его интервью. Он признает, например,
сколь полезна была для репутации Бродского общая западная тенденция испытывать
«ностальгию по любой стране, которая обращает столько внимания на художника,
что помещает его в тюрьму» (Там же. С. 302, 304).
29) Artists and Writers Pay Tribute
to Brodsky // Toronto Star. Ð. K11.
30)
Своим пониманием этих и других изменений, которые внес Бродский в цикл «Часть
речи» при переводе его на английский, я обязана докладу, прочитанному Майклом
Вахтелем на ежегодной конференции Американской ассоциации по развитию
славистических исследований (AAASS) в ноябре 2000 (Joseph Brodsky читает Иосифа
Бродского: «Часть речи» и поэтика перевода). См. также: Weissbort Daniel. Translating Brodsky: A
Postscript // Translating Poetry. The Double Labyrinth. / Ed. Daniel Weissbort.
Iowa City: University of Iowa Press, 1989. Р. 221—227.
31) Heaney Seamus. The Singer of
Tales: On Joseph Brodsky // New York Times Book Review. 1996. March 3.
Р. 31.