Диалог
читателя с культурой: русская литература в текстах Игоря Яркевича
A. Греб
В фокусе данной
статьи находятся рассказы современного русского писателя Игоря Яркевича. Автора
неоднозначного, сочетающего "эпатажность постмодерниста с безусловным
талантом" ("Аргументы и факты"), но в любом случае оцениваемого
ныне "живым классиком". Как правило, тексты Яркевича критика
рассматривает в связи с "растабуированием табуированного", в данной
статье внимание направлено на героя Яркевича, и на его (героя/автора)
взаимоотношения с русской литературой.
Учитывая
особенности материала, представляется правомерным, прежде чем рассматривать
тексты Яркевича, познакомить читателя с некоторыми особенностями современной
литературной ситуации. Одной из характерных черт русской литературы нового
времени является так называемый "диалог культур", который в последнее
время естественным образом трансформировался в "диалог с культурой".
Самые серьезные следствия этого - цитатность (культурологичность) современной
поэзии и прозы ("Нотации" Т. Кибирова, "Прогулки с
Пушкиным" А. Терца, "Москва-Петушки" Вен. Ерофеева),
"ремейки" классических произведений ("Чайка" Б. Акунина,
"Медный кувшин старика Хоттабыча" С. Обломова, "Чапаев и
пустота" В. Пелевина) и появление в текстах писателей, персонажей,
произведений литературы и, наконец, самой литературы в качестве персонажа
("Пушкинский дом" А. Битова, "Двадцать сонетов к Марии Стюарт"
И. Бродского, "Женские и неженские рассказы" И. Яркевича).
Традиция
"литературы о литературе" в России начинается с книг Довлатова;
именно он, как никто другой, работает над созданием истории "русской
литературы и литераторов". Среди его персонажей Битов и Вознесенский,
Найман и Рейн, Бродский и Войнович. В отдельных рассказах и главах присутствуют
рассказы о том, как был написан и как (не) опубликован тот или иной текст. В
книгах Довлатова фабула, сюжетная канва, яркие события уводятся автором на второй
план. И это тоже свидетельство обретения русской литературой нового качества.
Вот что пишет сам Довлатов в "комментариях" к "Зоне":
"Я решил пренебречь самыми дикими, кровавыми и чудовищными эпизодами
лагерной жизни. Мне кажется, они выглядели бы спекулятивно. Эффект заключался
бы не в художественной ткани, а в самом материале". Автору уже не столько
важно передать "правду жизни", сколько создать подлинное
художественное полотно. Начинается эпоха обращения к художественной
составляющей литературы. И естественно, внимание писателей начинает привлекать
технология создания художественных произведений.
Следует,
правда, отметить ряд других причин появления "литературы о
литературе", объективно имевших место быть в русской культуре 80-90 гг.
Прежде всего, не следует забывать, что новая русская литература зарождалась еще
в советское время, т. е. тогда, когда не обо всём и не всем можно было писать.
Более того, отгороженным от сегодняшнего дня мировой культуры, русским авторам
оставалась для анализа, рефлексии и творческой переработки только русская
классическая "одобренная" литература. Пушкин, Достоевский, Тургенев,
Горький, Блок заменяли тогда русской интеллигенции и Ницше, и Кафку, и
Сэлинджера, и Миллера. Появление писателей и их персонажей в тексте новой
литературы явилось, как нам кажется, закономерным следствием многолетних
диалогов (за школьной партой, на диване, за рабочим столом, на кухне) авторов
80-х с авторами 19-го. Упомянем еще один достойный внимания факт: после развала
СССР и "обретения свободы" перед русскими писателями встал вопрос
"о чем писать?". Выверенные десятилетиями романы об успехах
производства, борьбе с мелкими нарушителями, природными условиями и о помощи
братским народам теперь оказались неактуальны. Попытки писать на злобу дня не
всегда приводили к результату ("Пирамида" Л. Леонова), и вот на сцене
появляется старый друг, проверенный годами и признанный не только у нас, но и
во всем мире - русская классическая литература: "Для России литература -
точка отсчета, символ веры, идеологический и нравственный фундамент". (П.
Вайль, А. Генис).
Итак, новая
культура вступает в диалог с авторами 19 века. При этом диалог этот переживает
несколько этапов: вначале классики выступают в качестве неоспоримых
авторитетов, наставников; затем наступает достаточно продолжительный период,
когда современная литература говорит с классической на равных, наконец, третий
этап - попытка писателей конца 20 века оторваться от традиций русской классики,
преодолеть и превзойти ее. Показательны даже названия произведений этого
времени, которые отсылают читателя к тому или иному литературному произведению
русской классики. Несколько примеров: "Жизнь с идиотом",
"Персидская сирень", "Девушка и смерть",
"Бердяев", "Болдинская осень", "Мать"(В.
Ерофеев); "Девятый сон Веры Павловны", "Чапаев и Пустота"
(В. Пелевин); "На встречу северной Авроры", "Гонец из
Пизы", "Буре-вестник", "Депутат Балтики",
"Путешествие из Петербурга в Москву", "Тайна двух капитанов",
"Выстрел" (М. Веллер).
Подходя к
Яркевичу, следует уточнить, что с преодолением авторитета русской классики
утрачивается и пиетет, который прежде испытывали авторы перед творчеством
Гоголя, Гончарова, Гумилева. Вначале деконструкции подвергаются образы наиболее
официозных, "государственных" авторов; но со временем
"очередь" доходит до классиков, модернистов и даже современников
(Окуджава, Бродский, Довлатов, Битов).
И последнее
"предварительное замечание". Рассматриваемые нами произведения
предполагают особого читателя. Читателя тонкого, образованного, начитанного,
знающего особенности поэтики "Улисса" и способного объяснить термины
"деконструкция" и "языковая игра". Мы не будем
останавливаться на преимуществах и недостатках такого читателя, но отметим, что
появление таких читателей повлияло на отношения между читателем и писателем;
русская литература с задержкой в 30 лет (по сравнению с европейской
литературой) наконец признала читателя соучастником творческого процесса.
Отличие "соучастника" от "соцучастника" очевидно: если
прежде читатель должен был подстраиваться под язык автора, его мышление,
признавать авторские нравственные и эстетические абсолюты, то теперь читателю
дано право на свою точку зрения, которая нисколько ни хуже и не легковеснее
авторской. Читатель получил возможность спорить с книгой, не соглашаться, критиковать.
Появились разночтения. А "деконструкция стала происходить сама собой -
текст деконструирует сам себя, почти не нуждаясь в исследователе". (Б.
Гаспаров).
Развитие
"литературы о литературе" должно было достигнуть некоторой пиковой
точки, определенного предела, и пределом этим, по всей видимости, стал Игорь
Яркевич. Если раньше мы говорили о диалоге культур, то у Яркевича мы можем
говорить о диалоге героев Яркевича и культуры. Практически во всех текстах так
или иначе фигурируют: культура, литература, отдельные авторы, книги. Причем
плотность реминисценций и цитат Яркевича может быть сопоставима только что с
Абрамом Терцем и Венедкитом Ерофеевым: И. Бродский, Л. Толстой, Ф. Достоевский,
Лермонтов, Пушкин, Гоголь, Тургенев, Чехов, Платонов, Ахматова, Маяковский,
Маршак, Чуковский, Б. Пастернак, Кузмин, Владимов, Войнович, Аксенов, Саша
Соколов, Некрасов, Аполлон Григорьев, Бернс, В. Гюго, Сафо, В. Шаламов,
Сомерсет Моэм, Э. Ремарк, К. Маркс, Б. Окуджава. Как последовательный
постмодернист, Яркевич подвергает образы писателей последовательной
деконструкции. Апогей - рассказ "Временное правительство", в котором
"Борис Пастернак" не писатель, а сексуальная поза, особо любимая
героями.
Переигрываются
не только отдельные фразы, сюжеты, но и факты истории русской культуры. К
примеру, - в рассказе "В Турцию" воспроизводится ситуация
"выбрасывания за борт" русской классики. Причем происходит это
наглядно - отплывающие в Турцию герои берут с собой "любимые книги
классиков", потому что они и там "будут с нами". Но на берегу
встает вопрос - "А лодка не потонет под их тяжестью?" Плаванье,
будучи фактом реальной жизни, а не выдуманной (т. е. книжной) заставляет героев
иначе взглянуть на классиков: "Вот что, - она мило улыбнулась, -
Лермонтова - за борт! Довольно мы с ним возились!" Но и без Лермонтова
лодка по-прежнему шла плохо, "необходим был следующий решительный шаг. И я
решился:
- Может быть, и
Пушкина за борт?
- Конечно, -
она задумалась ровно на секунду, - я никогда не смогу ему простить, что он не
предотвратил проклятый октябрь. Пунш и триппер были ему дороже."
Следом
отправляются в ту же "надлежащую" волну Гоголь с Тургеневым:
"эти все знали и так мало для нас сделали, надо было больше".
Бунт героев
Яркевича против классиков русской литературы связан с освобождением от
стереотипов советской эпохи, одним из которых была русская классика. Для героев
смена строя должна быть связана и со сменой культурной парадигмы:
"Структура тоталитарного режима совпадала с тоталитарной структурой
русской классики".; освобождение от бремени классической литературы для
"русских мальчиков" Яркевича задача даже более насущная, нежели
удовлетворение витальных потребностей. То, что классики пережили СССР
воспринимается как трагедия: "Ортодоксы русской классики… От них не спастись.
Никак. Не помогут даже прокладки с крылышками! Ничего не поможет. Они везде
найдут и достанут". Тут просматривается определенная параллель с
неприятием тотального засилья классиков в головах современников Виктором
Ерофеевым: "Достоевский… Какая русская душа не задохнется от одного только
воспоминания о нем?" Но есть такая душа - это душа героя Яркевича, для
которого "Достоевский - плохой персонаж для сна! Точнее, плохая примета.
Сегодня - Достоевский, а завтра - упыри, зомби, бэтмены и другие недоумки американской"
поп культуры. Подобное отношение героев к русской классике в достаточной
степени аргументируется на страницах книг и автора "Неженских
рассказов" и прочих литераторов "новой волны" ; мы же отметим,
что Яркевич идет дальше, он, размышляя над историей русской литературы, находит
много общего между русской классикой, писателями метрополии, самиздата,
эмиграции. М. Важно, что Яркевич принципиально не разделяет классическую и
современную русскую литературу. Солженицын, и в этом Яркевич сходится с
Довлатовым и Лимоновым, ничем принципиально не отличается от советской
литературы. Особенно Солженицын-образ, созданный и внедряемый в сознание
современников Яркевича массовой культурой. И герой Яркевича открыто иронизирует
над Солжем: "Если бы я был Александр Исаевич, Галина Вишневская и Мстислав
Ростропович дали бы мне возможность пожить на своей даче, а мимо бы шли люди, и
каждый говорил бы: "Страдалец".
Можно еще долго
говорить про отношения между Яркевичем и русской литературой, но нам гораздо
более интересен герой текстов Яркевича - обретший голос читатель. В этом смысле
Яркевич действительно определенная точка в развитии взаимоотношениях между
писателем - книгой - читателем. При этом ошибкой было бы считать, что тексты
Яркевича снижают классику, лишают ее пафоса; тексты Яркевича дают право
читателю подняться до данных текстов. И как результат, уравниваются не только
писатель и читатель, но и равным языку текста признается речь читателя.
И сразу
замечательный парадокс: язык читателя - по определению - язык живого человека,
изначально более богатый и живой по сравнению с языком художественной
литературы; однако если смотреть на речь читателя с позиции потребителя
классической русской литературы, она не может вызвать иной реакции, кроме
протеста и отвращения. Тем самым Яркевич моделирует ситуацию, когда читатель
классической литературы отказывается от жизни, от общения с другим читателем,
предпочитая выдуманный, иллюзорный мир литературы (сравни с М. Фраем -
"поза зародыша"). В рассказах Яркевича как бы присутствует два
читателя - читатель Яркевича и читатель-классик (читатель классической
литературы); сталкивая этих персонажей, Яркевич рисует портрет
читателя-классика, жителя "виртуальных миров", проводящего жизнь
вдалеке от всего живого (в том числе и от живых писателей: "и никто меня
не любит - ни мужчина, ни женщина, и нет никому от меня никакой радости - ни
мужчине, ни женщине, и надежды у меня никакой не осталось - и все лишь потому,
что я не Солж"). Русская литература - в рассказах Яркевича воспитывает
лжецов, лицемеров, предателей, неряшливых, неопрятных, пошлых людей. В
рассказах дается портрет русской интеллигенции: "привела своего сутенера,
милого, тонкого, стеснительного человека. Такие люди, как правило, являются
столпами русской интеллигенции, воплощая все лучшее и святое, что в ней
есть". Приводит Яркевич и тот факт, что большинство нынешних авторов
русских детективов и женских романов закончили филологические факультеты, т. е.
это опять-таки люди, воспитанные на русской и зарубежной классике.
Особое негодование
у Яркевича вызывает писатель. Причем не конкретный писатель, а писатель вообще.
Это лжец, который обманывает людей, уводит их от реальности, кормит выдумками
про светлое будущее или прошлое: "Русские писатели уже практически
очистили мир от зла, поэтому американские писатели вынуждены разыскивать его в
самых тайных закоулках чуть ли не с лупой". Такие "русские писатели
приносят людям одни только несчастья. Встретить русского писателя на улице,
увидеть его по телевизору или в газетах - плохая примета. Русского писателя
даже и по радио слышать страшно! Может быть испорчен день. Может быть и год.
Может быть испорчена вся жизнь". Жизнь целых поколений, одураченных и
обманутых. И еще раз повторим, нет конкретных "плохих" писателей.
Писатель по Яркевичу - это уже плохо (в отличие от читателя, читатель может
быть хорошим): "Так получилось, что я - писатель. Получилось так плохо.
Совсем плохо. Я сам… не рад, что я - писатель! Но так получилось. Конечно же,
могло получиться как-то и лучше, но вот получилось так, как получилось".
Таким образом,
анализируя нынешнюю читательскую аудиторию и культурную ситуацию, Яркевич почти
слово в слово повторяет слова наиболее чтимого современного прозаика М. Павича:
"чтение, вообще говоря, является весьма сомнительным способом
времяпрепровождения…потому что то, что последует дальше, касается только их и
значит гораздо больше любого чтения. Я вижу, как они раскладывают свой обед на
крышке стоящего на улице почтового ящика и как едят, сидя в обнимку на своих
велосипедах".".
Дело тут не в
том, что Яркевичу неприятна или тем более - ненавистна литература (не стоит
забывать, что Яркевич - писатель, и писатель талантливый, оригинальный);
критике подвергаются те результаты, "плоды", которые принесла русская
литературная ситуация. Когда хочется спрятаться, и перечитывать только детские
сказки, не обезображенные пока ни социальным подтекстом, ни фрейдизмом, ни
культурными символами и параллелями, ни - школьной программой.
Только детские
книжки читать!
Нет, буквально
- не "Аду" с "Улиссом"
А, к примеру,
"Волшебную зиму
В
Муми-доме"…
А если б ещё и
писать!..
(Т. Кибиров -
Нотации)
И еще - Яркевич
не выносит приговора литературе, да ее (литературу) Яркевичем и не испугаешь.
Приговор литературе выносит читатель, чье мнение замещает собой и сюжетную
канву рассказов, и персонажей, а под час и образную систему произведений
Яркевичва. Это ему, читателю, принадлежат следующие слова: "Русская
литература - это мир темных страстей и полового безразличия". "У
русской литературы все болит, дурной взгляд и постоянная перхоть, вот
беда!" "У русской литературы за душой три прочитанных книжки, одна из
которых - букварь, а две других она скорее всего придумала". "Русская
литература - это униженные и оскорбленные бесы в мертвом доме, мертвые души в
подземелье, и сумасшедшие подростки во тьме, и преступление на дне, а наказание
в котловане".
Но есть и
обратный процесс, есть приговор, который, по мнению Яркевича, вынесла и русская
литература. Читателю. Таким образом "культурный диалог" между русской
литературой и читателем достигает предельного равенства и завершенности:
"Русская литература ожесточилась, спряталась, до читателя ей дела нет, от
одиночества совсем уже озверела, а если и появится случайный читатель, то для
него у русской литературы за пазухой всегда припрятаны газовый баллончик,
анонимный пасквиль, кастет и противотанковый еж".
Список
литературы
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://rusjaz.da.ru/