“Старое
барство” в романе Льва Толстого «Война и мир», или Как Хлёстова и Ноздрёв стали
положительными героями
Андрей Ранчин
О том, что Лев
Толстой в «Войне и мире» опоэтизировал мир “старого барства”, писали ещё
литературные критики — современники автора. О консерватизме общественной
позиции Толстого, с симпатией описавшего мир патриархального дворянства и как
бы не заметившего явлений, обозначаемых штампом “ужасы крепостничества”, было
много сказано в книгах В.Б.Шкловского и Б.М.Эйхенбаума (эти работы были изданы
ещё во второй половине 1920-х — начале 1930-х годов). Но, может быть, самое
интересное при изучении с этой точки зрения «Войны и мира» — с какими
литературными произведениями при этом полемизировал писатель, какие
художественные образы других авторов он словно бы истолковал по-новому в своём
романе.
На одну
перекличку ещё давно обратил внимание такой внимательный читатель и тонкий
критик, как В.В.Розанов. В статье «Горе от ума» (1899) он заметил, что “в
«Войне и мире», которая имеет темою обзор и критику именно критикуемой и
Грибоедовым эпохи, есть фраза” о барыне, покидающей Москву со своими арапами и
шутихами — несомненный отголосок слов Хлёстовой о приобретённой ею “арапке”
(“Век нынешний и век минувший…”: Комедия А.С.Грибоедова «Горе от ума» в русской
критике и литературоведении. СПб., 2002. С. 227). Но если в «Горе от ума» мода
на “девок-арапок” подана как отвратительная черта дикого “века минувшего”, то
Толстой видит в упомянутой им барыне (а её образ — собирательный) проявление
столь ему дорогого “скрытого патриотизма”. Такая старозаветная дворянка и ей
подобные не захотели оставаться в первопрестольной под властью Наполеона, и без
поступка этой дворянки не было бы победы в войне 1812 года.
Правда, Розанов
решил, что эта перекличка и различие в трактовке московской барыни — хозяйки
“арапов” Грибоедовым и Толстым отнюдь не следствие сознательной полемики
создателя «Войны и мира» с автором «Горя от ума»: “Мы прикидываем всё это
примерно; говорим, что в пьесе есть какое-то недоумение в понимании своей
эпохи, как на это можно указать, ссылаясь на невольную критику её в «Горе от
ума»”. (Там же. С. 232.)
Спустя почти
пятьдесят лет после Розанова, в 1941 году, ёмко и точно о толстовской трактовке
грибоедовской Москвы заметила писательница из первой послереволюционной
эмиграции Н.Н.Берберова: “Ещё о «Войне и мире».
Фамусовская
Москва, с Ростовым-Фамусовым, и Тугоуховские, и Репетиловы — все налицо.
Толстой как бы благословил то, что Грибоедов бичевал” (БербероваН.Н. Курсив
мой: Автобиография. М., 1996. С. 471).
На самом деле
полемика в изображении “старого барства” Толстой полемизирует — причём вполне
осознанно — не только с Грибоедовым, но и ещё со многими произведениями русской
литературы, в которых отражены взгляды, которые — не ища более точных
определений — можно назвать либеральными и прогрессистскими.
Итак, вчитаемся
в текст. Начнём с пассажа из «Войны и мира» о барыне и её чернокожих слугах
(между прочим, Розанов в своей статье цитирует текст Толстого неточно —
очевидно, по памяти).
“Та барыня,
которая ещё в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в
саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со
страхом, чтобы её не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и
истинно то великое дело, которое спасло Россию” (т.3, ч.3, гл.V).
А вот в каком
контексте появляется упоминание об “арапке” в пьесе Грибоедова:
Хлёстова:
Ну, Софьюшка, мой друг,
Какая у меня
арапка для услуг:
Курчавая! горбом лопатки!
Сердитая! все
кoшачьи ухватки!
Да как черна! да как страшна!
Ведь создал же
Господь такое племя!
Чёрт сущий
..............................................................
Представь: их
как зверей выводят напоказ…
...............................................................
А знаешь ли,
кто мне припас? —
Антон Антоныч
Загорецкий.
.............................................
Лгунишка он,
картёжник, вор
.............................................
Я от него было
и двери на запор;
Да мастер
услужить: мне и сестре Прасковье
Двоих
арапченков на ярмонке достал;
Купил, он
говорит, чай, в карты сплутовал;
А мне
подарочек, дай Бог ему здоровье!
(д.3, явл.10)
Рассказ
Хлёстовой весьма красноречив. Прежде всего, эта большая барыня вместе с сестрой
привержена старинной моде прошлого, “минувшего” века на чернокожих слуг.
Хлёстова — одна из тех, о ком в финале Чацкий скажет как о “старухах зловещих,
стариках, // Дряхлеющих над выдумками, вздором” (д. 4, явл. 14). Кроме того,
отношение к “арапам” как к полулюдям-полуживотным свидетельствует о
“варварстве”, “дикости” этого грибоедовского персонажа. И, наконец, Хлёстова
ради желания иметь служанку-“арапку” готова прибегнуть к услугам такого
отвратительного человека, как Загорецкий. Она безнравственна.
Между тем у
Толстого владение “арапами” — не более чем историческая деталь, признак
времени. Сама по себе она не говорит о человеке ни хорошо, ни плохо. Хозяйка
чернокожей прислуги может быть истинной патриоткой.
Полемические
переклички с «Горем от ума» в этом фрагменте толстовского романа очевидны.
Московская барыня не случайно направляется именно в саратовскую деревню; “в
деревне, к тётке, в глушь, в Саратов” грозится отослать Софью Фамусов.
Безымянная барыня из толстовского романа оказывается едва ли не Софьиной
тётушкой.
И ещё о слугах.
Среди слуг старого графа Ильи Андреевича Ростова имеется шут по прозвищу
Настасья Ивановна. Для либерального сознания шуты — бесспорное свидетельство
бесчеловечности и развращённости их господ, попирающих человеческое достоинство
слуг, вынужденных играть эту унизительную роль. “Гаеры”, шуты — одна из
отвратительных черт крепостнического быта в некрасовском стихотворении
«Родина». У Толстого же и это — выразительная и даже экзотически милая черта
старинных нравов. А шут Настасья Ивановна отнюдь не чувствует себя униженным.
Вернёмся к
Хлёстовой. Эта героиня грибоедовской комедии отличается прежде всего
бесцеремонностью и резкостью. О Чацком она прилюдно замечает: “Я за уши его
дирала, только мало”. В «Войне и мире» есть подобная бесцеремонная московская
дама, Марья Дмитриевна Ахросимова. Но только не в пример Хлёстовой она добра и
мудра, именно она предотвращает увоз Наташи Анатолем Курагиным, она выносит
резкий приговор безнравственному замыслу Элен выйти замуж при живом муже, Пьере
Безухове: “Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в
Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить
своё, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна
остановила её посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала
ей:
—У вас тут от
живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое
выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех… так-то делают. — И с
этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои
широкие рукава и грозно оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью
Дмитриевну, хотя и боялись её, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из
слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шёпотом повторяли его друг
другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного” (т.3, ч.
3, гл. VII).
Злоязычная и
грубоватая, но справедливая, Ахросимова оказывается в великосветском Петербурге
в том же положении, что и Чацкий в старозаветной Москве: в обоих видят “шутов”.
В своей комедии
Грибоедов направил всю желчь сатиры и соль острот против патриархальной Москвы,
приравняв патриархальность к “дикости”. Толстой же дорожил естественностью
старинных нрава и быта, по контрасту низко оценивая великосветский Петербург,
чопорный, лицемерный, мертвенный: “В числе бесчисленных подразделений, которые
можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых
преобладает содержание, другие — в которых преобладает форма. К числу таковых,
в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни,
можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна”
(т.3, ч. 2, гл. VI).
Вот
хлебосольный московский барин, милый в своей простоте и безалаберности старый
граф Ростов радостно внимает всем ораторам в московском Дворянском собрании в
1812 году и не замечает, что они противоречат друг другу: “ только
Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора
и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал” (т. 3, ч. 1, гл. XXII).
Чем не Павел Афанасьевич Фамусов, завсегдатай Английского клуба? Только хороший
Фамусов.
Да и сам автор,
не боясь обвинений в ретроградстве и косности, готов подать себя этаким
симпатичным Фамусовым или Скалозубом: “Только в наше самоуверенное время
популяризации знаний, благодаря сильнейшему орудию невежества — распространению
книгопечатания вопрос о свободе воли сведён на такую почву, на которой и не
может быть самого вопроса. В наше время большинство так называемых передовых
людей, то есть толпа невежд…” (Эпилог, ч. 2, гл. VIII). Книги сжечь или
фельдфебеля в Волтеры дать создатель «Войны и мира» не предлагает, но
просвещение, перед которым благоговел Чацкий, не жалует…
Чем заняты
любимые автором Ростовы? Одно из самых дорогих их душе занятий — псовая охота.
Охотятся с размахом: “Всех гончих выведено было пятьдесят четыре собаки, под которыми
доезжачими и выжлятниками выехало шесть человек. Борзятников, кроме господ,
было восемь человек, за которыми рыскало более сорока борзых, так что с
господскими сворами выехало в поле около ста тридцати собак и двадцати конных
охотников” (т. 2, ч. 4, гл. IV). Охотятся с азартом.
О поэтизации
Толстым псовой охоты резко отозвался Д.И.Писарев, увидев в охотничьем азарте
отказ человека от общественных задач и от решения серьёзных жизненных вопросов:
“Кто не останавливается на весёлой наружности явлений, того шумная и оживлённая
сцена охоты наведёт на самые печальные размышления. Если такая малость, такая
дрянь, как борьба волка с несколькими собаками, может доставить человеку полный
комплект сильных ощущений, от исступленного отчаяния до безумной радости, со
всеми промежуточными полутонами и переливами, то зачем же этот человек будет
заботиться о расширении и углублении своей жизни? Зачем ему искать себе работы,
зачем ему создавать себе интересы в обширном и бурном море общественной жизни,
когда конюшня, псарня и ближайший лес с избытком удовлетворяют всем
потребностям его нервной системы?” (Война из-за «Войны и мира»: Роман Л.Н.
Толстого в русской критике и литературоведении. СПб., 2002. С. 94).
После охоты
приезжают в дом к дядюшке: “Через переднюю дядюшка провёл своих гостей в
маленькую залу с складным столом и красными стульями, потом в гостиную с
берёзовым круглым столом и диваном, потом в кабинет с оборванным диваном,
истасканным ковром и с портретами Суворова, отца и матери хозяина и его самого
в военном мундире. В кабинете слышался сильный запах табаку и собак.
В кабинете
дядюшка попросил гостей сесть и расположиться как дома, а сам вышел, Ругай с
невычистившейся спиной вошёл в кабинет и лёг на диван, обчищая себя языком и
зубами” (т. 2, ч. 4, гл.VII). Вглядимся в эту жанровую сцену. Ба, да ведь это
наш старый знакомец из поэмы «Мёртвые души» — господин Ноздрёв: “Вошедши во
двор, увидели там всяких собак, и густопсовых, и чистопсовых, всех возможных
цветов и мастей, муругих, чёрных с подпалинами, полно-пегих, муруго-пегих,
красно-пегих, черноухих, сероухих. Тут были все клички, все повелительные
наклонения: стреляй, обругай, порхай, пожар, скосырь, черкай, допекай,
припекай, северга, касатка, награда, попечительница. Ноздрёв был среди их
совершенно как отец среди семейства; все они, тут же пустивши вверх хвосты,
зовомые у собак правилами, полетели прямо навстречу гостям и стали с ними
здороваться. Штук десять из них положили свои лапы Ноздрёву на плечи. Обругай
оказал такую же дружбу Чичикову и, поднявшись на задние ноги, лизнул его языком
в губы, так что Чичиков тут же выплюнул. Осмотрели собак, наводивших изумление
крепостью чёрных мясов, — хорошие были собаки. Потом пошли осматривать крымскую
суку, которая была уже слепая и, по словам Ноздрёва, должна была скоро
издохнуть, но года два тому назад была очень хорошая сука; осмотрели и суку —
сука, точно, была слепая” (т. 1, гл. 4).
Собаки дядюшки
Ростовых, правда, не ведут себя так панибратски с гостями, как ноздрёвские с
Чичиковым; но зато у Ноздрёва на диване не лежат. Любимая собака дядюшки
Ростовых, кобель Ругай, почти тёзка гоголевскому Обругаю.
Однако сходство
двух сцен — поверхностное. У Гоголя смешавшиеся в кучу собаки и люди —
свидетельство “оскотинивания”, духовного падения человека, у Толстого — это
симпатичная черта патриархального поместного быта, и только. (Гоголь, конечно,
не либерал, но в культурном восприятии многих литераторов и читателей образы
помещиков из «Мёртвых душ» стали примером либеральной критики поместного уклада
и быта.)
Особенно
выразителен как вызов либеральным воззрениям в «Войне и мире» образ Николая
Ростова — помещика.
“Николай был
хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые
входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не
любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не
занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было
только одно именье, а не какая-нибудь отдельная часть его. В именье же главным
предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не
особенный плуг и назем, а то главное орудие, посредством которого действует и
азот, и кислород, и назем, и плуг — то есть работник-мужик.
И только тогда,
когда он понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и
понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним,
только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к
мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство
Николая приносило самые блестящие результаты” (Эпилог, ч. 1, гл. VII).
Николай Ростов
— ярый “антиреформатор” в ведении хозяйства. Его взгляды на сей счёт
(справедливость которых доказана на практике) — разительный контраст к
нововведениям Онегина, заменившего “ярём барщины старинной” “оброком лёгким”, и
бесплодным реформам Николая Петровича Кирсанова из тургеневских «Отцов и
детей».
На словах
Ростов не любит русского мужика: “Он часто говаривал с досадой о какой-нибудь
неудаче или беспорядке: «С нашим русским народом», — и воображал себе, что он
терпеть не может мужика.
Но он всеми
силами души любил этот наш русский народ и его быт, потому только понял и
усвоил себе тот единственный путь и приём хозяйства, которые приносили хорошие
результаты”.
Эта внешняя
нелюбовь при настоящей, глубинной, — как она непохожа на показное “мужиколюбие”
Павла Петровича Кирсанова из «Отцов и детей», который даже держит на столике
серебряную пепельницу в форме лаптя.
Ни Пушкин,
приветствовавший нововведения Онегина (“И раб судьбу благословил”), ни Тургенев
не писали о любви мужиков к господам. Толстой решился и на это: “И, должно
быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает
что-нибудь для других, для добродетели, — всё, что он делал, было плодотворно:
состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его,
чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память
об его управлении. «Хозяин был… Наперёд мужицкое, а потом своё. Ну, и потачки
не давал. Одно слово — хозяин!»” (Эпилог, ч. 1, гл. VII).
Он “простил”
Николаю Ростову даже то, что либеральная мысль и словесность почитали
неискупимым, неизбывным грехом, тягчайшим преступлением, — рукоприкладство по
отношению к мужикам (точнее,
к управляющим
из мужиков).
“Одно, что
мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчивость в
соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не
видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его
взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.
Однажды летом
из Богучарова был вызван староста обвиняемый в разных мошенничествах
и неисправностях. Николай вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты
в сенях послышались крики и удары.
—Эдакой наглый
мерзавец, — говорил он, горячась при одном воспоминании. — Ну, сказал бы он
мне, что был пьян, не видал… Да что с тобой, Мари? — вдруг спросил он” (Эпилог,
ч. 1, гл. VIII).
Жена упрекает
мужа в таких поступках. Не одобряет, конечно, и Толстой. Но Николай не всегда
может сдержать себя, и автор не судит строго за это своего героя: “С тех пор,
как только при объяснениях со старостами и приказчиками кровь бросалась ему в
лицо и руки начинали сжиматься в кулаками, Николай вертел разбитый перстень на
пальце и опускал глаза перед человеком, рассердившим его. Однако же раза два в
год он забывался и тогда, придя к жене, признавался и опять давал обещание, что
уже теперь это было в последний раз.
—Мари, ты,
верно, меня презираешь? — говорил он ей. — Я стoю этого.
—Ты уйди, уйди
поскорее, ежели чувствуешь себя не в силах удержаться, — с грустью говорила
графиня Марья, стараясь утешить мужа” (Эпилог, ч. 1, гл. VIII).
Конечно, «Война
и мир» — это отнюдь не просто запоздалая апология “старого барства”. Но понять
роман Толстого без учёта противостояния автора влиятельной “либеральной”
традиции в отечественной словесности невозможно. Иначе происходит неизменное
упрощение смысла этого произведения и позиции его создателя.
Список
литературы
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://lit.1september.ru/