О
“московском мифе” в 20–30-е годы ХХ века
Андрей Репин
Оппозиция
Москвы и Петербурга — одна из ключевых оппозиций отечественной культуры
XVIII–XX веков; в противостоянии двух столиц решалась судьба народа и
государства. Поэтому две важнейшие темы новой и новейшей русской литературы,
неразрывно связанные между собой, — это темы Москвы и Петербурга. Названия двух
произведений рубежа XVIII–XIX веков — «Путешествие из Петербурга в Москву»
А.Радищева и «Путешествие из Москвы в Петербург» А.Пушкина — символичны: все
основные вопросы русской истории, культуры, литературы решались в сопоставлении
двух великих городов, на пути из одной столицы в другую.
Москва и
Петербург — устойчивая антитеза русской литературы. Построенный как
альтернатива Москве, Петербург в течение XIX века становится
“мифологизированной антимоделью Москвы” 1; “как резиденция, которой
приданы черты анти-Москвы, он мог быть только антитезой России” 2.
Москва же, в свою очередь, всякий раз оказывается в оппозиции к Петербургу,
настойчиво противопоставляется Северной столице.
Москва —
“матушка”, “собирательница русских земель”, символ Руси. “Москва нужна для
России”, — пишет Н.Гоголь в «Петербургских записках 1836 года». “Москва, люблю
тебя, как сын, как русский…” — восклицает М.Лермонтов. “Тот, кто, стоя в Кремле
и холодными глазами смотрев на исполинские башни, на древние монастыри, на
величественное Замоскворечье, не гордился своим отечеством и не благословлял
России, для того (и я скажу это смело) чуждо всё великое, ибо он безжалостно
ограблен природою при самом своём рождении…” — таков вывод К.Батюшкова
(«Прогулка по Москве»). По словам Н.В.Тургенева, “обширность Москвы
представляет, хоть и слабо, обширность России” 3.
Москва —
“святая”. Изначально “идея «Москва — третий Рим» была двойственной. С
одной стороны, она подразумевала связь Московского государства с высшими
духовными ценностями. Делая благочестие главной чертой и основой
государственной мощи Москвы, идея эта подчёркивала теократический аспект
ориентации на Византию С другой стороны, Константинополь
воспринимался как второй Рим, то есть в связанной с этим именем политической
символике подчёркивалась имперская сущность…” 4 После узурпации
имперской функции Петербургом за Москвой осталась чистая святость, Москва стала
восприниматься как “церковная”, “богомольная”.
Москва —
домашняя; она представляет собой, по выражению А.Герцена, “гигантское развитие
русского богатого села” («Москва и Петербург»). Н.Гоголь так описывал её:
“Москва — старая домоседка, печёт блины, глядит издали и слушает рассказ, не
подымаясь с кресел, о том, что делается в свете” («Петербургские записки 1836
года»). Московские постройки создают ощущение домашнего уюта; “в их [московских
зданий] архитектуру вмешался гений Московского царства, который остался верен
своему стремлению к семейному удобству” (В.Белинский. «Петербург и Москва»).
Таким образом, “вот суть московского городского уклада, типичного для середины
прошлого века, да и для последующего весьма длительного периода:
патриархальность, семейственность, домовитость, родственность» 5.
Москва
естественна, органична. А.Григорьев пишет о “великолепно разросшемся и
разметавшемся растении, называемом Москвой” («Мои литературные и нравственные
скитальчества»).
Однако в первые
годы советской власти “московский миф” подвергся существенной трансформации.
Связано это, конечно, с идеологическим давлением новой власти на писательские
умы и всё же в первую очередь — с переносом столицы в Москву. Москва
действительно становится центром, но совсем не в том смысле, как это понимал в
1903 году А.Белый.
С двадцатых
годов мифология Москвы разворачивается в двух направлениях: старая Москва
переосмысляется сатирически, современная Москва — утопически.
В двадцатые
годы А.Белый пишет трилогию о дореволюционной Москве. Роман так и называется —
«Москва»; это название неизбежно воспринимается в связке с его романом 1911
года «Петербург». Все былые составляющие “московского мифа” вывернуты в
«Москве» Белого наизнанку. Вместо “святой” Москвы — Москва “проклятая”,
“повисшая над Тартаром”, вместо “домашней” Москвы — Москва “мещанская”,
“пошлая”, “грязная”: “Здесь человек мельтешил, чихал, голосил, верещал, фыркал,
шаркал. Слагаясь из робких фигурок, выныривающих из ворот, из подъездов
пропечённой, непроветренной жизни”. Вместо “естественной, органически выросшей
Москвы” — Москва “дряхлая”, “болезненная”, Москва как “опухоль”: “Москва…
Огромная старуха, вяжущая тысячелетний и роковой свой чулок”; “воплощённая
опухоль, переплетённая сплошной переулочной сетью”; “всё здесь искажалось,
смещалось, перекорячивалось”.
Демифологизация
старой, дореволюционной Москвы дополнялась мифом о модернизации Москвы,
московской научно-технической утопией, московской фантастикой.
Московский миф
в двадцатые годы тесно связан с двумя лозунгами тех лет: “Даёшь мировую
революцию!” и “Даёшь электрификацию!”. Обе идеи требовали от литературы
глобального пафоса; а писатели даже превышали этот социальный заказ: изображали
Москву не только во всемирном, но и во вселенском масштабе, изображали
модернизацию Москвы не только как героический, но и как фантастический проект.
Технический прогресс мыслился в образах “войны миров” — как планомерные боевые
действия сильной цивилизации (новой Москвы) против слабой: “...Я слышу скрип
бесчисленных рейсфедеров, которые наносят планы механических левиафанов нового
мира. Я слышу лязг железа, я вижу зародыши цифр, вырастающие серыми корпусами.
Это стадо железных слонов. И я, новый Ганнибал, веду его на дряхлеющий Рим. Я
вижу, как переворачиваются руды. Поистине я осязаю это круговращение металла,
которое начинает гудеть в нашей стране” (К.Зелинский, 1929).
Весьма
характерны стихи о Москве двадцатых–тридцатых годов. Так, М.Тарловский в
сборнике «В разрезе Москвы» воспевал московское метро.
В Москве, за ручьём Чарторыем, — ка-
Нава, колдобина, выемка.
В Москве, за Неглинкой-рекой, ка-
Менья дробит глиноройка.
Взрыхляйся с утра и до ночи, ну-
Тро обращай в чревоточину,
Изверженным прахом пыли, ца-
Рапай свой профиль, столица!
Повод — начало
строительства первой очереди московского метро. Вместе с тем Тарловский
высмеивает старую, “домашнюю” Москву и пережитки “старого мира” в Москве
двадцатых–тридцатых:
И город — хам, и хамом обитаем.
Что изменилось со смешной поры,
Когда нас царским потчевали чаем
Столицы постоялые дворы? —
.......................................................
Столица-идолопоклонница,
Кликуша и ворожея...
Таков
преобладающий утопический контекст “московской” фантастики двадцатых годов.
Однако была и другая фантастика — с противоположным идеологическим знаком. Два
постоянных сюжета фантастики двадцатых годов — научное изобретение, присвоенное
пролетарской массой, а также идеальная организация коллективного труда. Первый
сюжет используются самыми острыми антиутопическими памфлетами тех лет —
«Роковыми яйцами» и «Собачьим сердцем» М.А.Булгакова.
Идея
булгаковских памфлетов — за эволюцию, научную и социальную, против революции.
Революция, в том числе и научная, — противоестественна: магический “луч жизни”,
открытый профессором Персиковым («Роковые яйца»), став орудием в руках
пролетария, порождает чудовищ. Русская революция сама по себе — гипербола:
чудовищное преувеличение нелепостей человека и общества; вот и фантастическое
открытие, присвоенное советской властью, ничего не создаёт, но лишь увеличивает
страусов и змей до “хтонических” размеров. Герой другой повести Булгакова —
профессор Преображенский — сам же и обвиняет себя за попытку искусственного
вмешательства в “эволюционный порядок” природы; в результате революционного
научного опыта милая уличная дворняга “преображается” в отвратительного
“гомункла” люмпен-пролетария, с невероятной быстротой усваивающего лозунги дня.
Этот научный
опыт, давший Шарикова, вполне рифмуется с социальным опытом, проведённым
советской властью и давшим Швондера — олицетворённое насилие над естественным
складом и ходом вещей. Так “святость”, “естественность”, “домашность” Москвы
последовательно извращаются: неестественное развитие новой Москвы, насилие над
природой вещей, которое совершается именем Москвы, потеря Москвы как дома — вот
процессы, которые запечатлели писатели двадцатых годов.
Итог подведён в
решающем произведении “московского мифа” — «Мастере и Маргарите» М.Булгакова. В
романе последовательно развёрнуто сопоставление Москва — Ершалаим (Иерусалим).
Но в этом сопоставлении акцент сделан не на ожидании нового мира, а на
обветшании старого. Вместо Христа в Москву является “часть той силы, что вечно
хочет зла”, — Воланд. Именно в Москве проводится бал Сатаны.
В Москве
“разбито вдребезги солнце”. Город гибнет, превращается, как и Петербург, в
“пустое место”. Проведены иронические параллели дьявольских чудес Воланда и
свиты и московских бытовых “чудес”: “Чудеса, которые творит затем Воланд с
помощью «пятого измерения», вполне соответствуют чудесам, которые некий
гражданин совершает со своей жилплощадью без всякого пятого измерения. Даже
отсутствие в киоске «Пиво–воды» и пива, и нарзана соответствует отсутствию, в
сознании Берлиоза и Бездомного, Бога и дьявола («Что же это у вас, чего ни
хватишься, ничего нет», — с иронией спрашивает у них Воланд). Это подчёркнутое
в начале романа «двойное отсутствие» предваряет конечный приговор — «небытие»” 6.
Московский и петербургский мифы смыкаются: оба города духовно опустели. На этом
заканчивается активная фаза петербургского и московского мифов.
Список
литературы
1 Топоров В.Н.
Петербург и «Петербургский текст русской литературы» (Введение в тему) //
Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического.
М., 1995. С.272.
2 Лотман Ю.М. Символика Петербурга и проблемы
семиотики города // Лотман Ю.М. Избранные статьи: Статьи по истории русской
литературы XVIII — первой половины XIX века. Таллин, 1992. Т.2. С. 21.
3 Топоров В.Н. Указ. соч. С. 265.
4 Успенский Б.А. Отзвуки концепции «Москва —
Третий Рим» в идеологии ПетраI (К проблеме средневековой традиции в культуре
барокко) // Успенский Б.А. Избранные труды. Семиотика истории. Семиотика
культуры. М., 1994. Т.1. С. 61.
5 Страда В. Москва–Петербург–Москва //
Лотмановсий сборник. Сб.1. М., 1995. С. 511.
6 Гаспаров Б.М. Из наблюдений над мотивной
структурой романа М.А.Булгакова «Мастер и Маргарита» // Гаспаров Б.М.
Литературные лейтмотивы. М., 1993. С. 44–45.