Два комментария к "Княжне Мери"
Аникин А.А.
Даты в дневнике
Повесть
"Княжна Мери" создана в форме дневниковых записей, имеющих свои даты.
Но во всех изданиях вплоть до конца 1940-х годов, включая и книгу комментариев
С.Н. Дурылина к "Герою нашего времени" (М., 1940), даты отличаются от
современных изданий. Причем существенно: расхождение в 11 дней. Это, конечно,
были не опечатки, а просто повторение датировок двух прижизненных изданий Лермонтова
– 1840-го и 1841-го годов. И так читали роман Лермонтова более чем сто лет!
Лишь в собрании сочинений 1948 года редактор издания Б.М. Эйхенбаум ввел в
обиход новое исчисление: прежние датировки соответствуют прижизненным
публикациям романа, а Б.М. Эйхенбаум, считается, выправил это по рукописи
"Княжны Мери". Заметим, что наиболее полное собрание сочинений
Лермонтова, издательство "Academia", 1935-37, редактировал тоже
Эйхенбаум, и там, как и в издании 1940-го года, никаких новшеств в датировке
нет по сравнению с прижизненными публикациями. Каковы же были основания для
такого существенного изменения текста?
Вот
сопоставительный ряд этих дат, причем в верхнем ряду мы даем дату современных
изданий; различия начинаются после 21 мая, итак:
21.05
22 23 29 3.06 4 5 6 7 10 11 12 14 15 16.06
21.05
29 30 6.06 13 12 13 14 15 18 22 24 25 26 27.06
Доведя
хронологию до конца, отметим, что в нынешнем варианте дуэль приходится на 17
июня; 18-го Печорин в 5 утра вернулся после скачки за Верой и заснул до конца
дня; 19-го на курьерской тройке умчался из Кисловодска с приказанием явиться в
крепость N: если это и есть крепость Максима Максимыча, то туда он явится
только осенью (так что здесь тоже какой-то провал во времени, если все
выстраивать в одну цепочку; впрочем, задержки при следовании к месту службы –
не редкость, так поступал и сам Лермонтов). По прижизненным изданиям –
соответственно 28 июня, 29 и 30-го (все же немного ближе к осени).
Эйхенбаум
решил выправить даты по рукописи, чтобы создать эффект полного правдоподобия в
течении дней, словно все идет взаправду. Так он понял рукопись. Но разве
Лермонтов не видел свои издания, не готовил их, включая правку чернового
оттиска, как отмечено тем же Эйхенбаумом в самом авторитетном собрании
сочинений: АН СССР, М.–Л., 1957, т. 6, с. 650? Ведь даже выходили оба
прижизненных издания в Петербурге именно тогда, когда там жил Лермонтов… Почему
говорят о какой-то "ошибке" с датами (там же, с. 655)?
Да
потому, что ряд чисел в прижизненных изданиях выглядит нереальным: ну как может
за 13 июня следовать 12-е, потом снова 13-е… Эйхенбаум решил еще и так: 21 мая
Печорин говорит о завтрашнем бале в ресторации, а бал вроде происходит 29-го?
Хочется, чтобы все шло строго, как по расписанию. А в качестве аргумента в
пользу передатировки комментаторы еще указывают, что Грушницкий 30 мая
благодарит Печорина за то, что было вчера на балу, уже заведомо числя бал
нужным им 22-м числом (см. у В.А. Мануйлова: М.Ю. Лермонтов. Герой нашего
времени. СПб, 1996, с. 280), тогда вроде явная бессмыслица (там же). Но,
положим, бессмыслица, если судить именно в духе обновленной датировки, т.е. из
другой системы отсчета, иначе никакой бессмыслицы и нет: да, 30-го мая
Грушницкий благодарит Печорина за то, что было 29-го, все верно.
Ну
а если Лермонтову и нужна была какая-то очевидная деталь, опровергающая всю
правдоподобность дневников? Тогда вот она – только не одно 29 мая, а 13 июня,
которое идет перед 12-м! И вот эту ошибку поправили еще раньше, до Эйхенбаума,
поставив число 11-е. Так, выправляя прижизненное издание, и создавали все более
правдоподобную картину. Стремился ли к этому Лермонтов, представляя записки
Печорина именно в форме дневника?..
Почему
бы тогда не поправить даты и в "Записках сумасшедшего" Н.В. Гоголя?
Как это так: "Числа не помню. Месяца тоже не было. Было черт знает что
такое"? Но почему бы и не подумать, что Лермонтов мог даже ориентироваться
на этот опыт Гоголя (повесть 1835 года публикации) и сознательно дать нарушение
хроники? Это нарушение показывает, что дневники следует рассматривать не как
жизнеподобную хронику, а только лишь как печоринский вымысел (такой вариант
прочтения романа мы предложили с опорой на другие факты в статье "Одна
цитата: тайна печоринского дневника", Литература в школе, 2001, № 8).
Эйхенбаум
и все за ним повторяют, что даты, поставленные в нынешних изданиях, просто
взяты из рукописи. И читатель не сомневается, что исследователь лишь исправил
даты в издании 1948 года в полном соответствии с рукописью. Хотя это тоже не
бесспорный метод, и мы считаем, что вышедшее в печать, да еще при жизни и
участии автора произведение уже говорит само за себя, надо его воспринимать как
нечто совершенное и завершенное, выправлению по рукописи могут подлежать только
абсолютно ничего не значащие, технические ошибки. Так, скажем, Лермонтов где-то
написал не Печорин, а Печоринин, даже ошибся в цитате пушкинского стиха
("последняя туЧка рассеянной бури" было в рукописи), но подобные
случаи уже были выправлены в печати.
С
датировками все не так очевидно, как принято считать.
Дело
в том, что Лермонтов вводил в рукопись несколько нумераций, это, очевидно, было
его характерной чертой – нумеровать, поэтому в варианте предисловия даже
говорилось с укоризною: "На тетрадках не было выставлено чисел; некоторые,
вероятно, потеряны, потому что между ними нет большой связи". В рукописи
же Лермонтова нумеровались не только сами части романа, повести, но и отдельные
записи печоринского дневника.
Шли
вначале просто параллельно две нумерации: дата и номер записи. Так, после
первой даты 12 мая стоит цифра 1. Кстати, мы не ошиблись: в рукописи именно
так, первая запись помечена не 11-м, а 12-м числом. Почему Эйхенбаум не
выправил и эту дату, уж если все приближать к рукописи? А почему бы не
восстановить рукописные тучки, а там и название: в рукописи – "Один из
героев начала (вариант – нашего) века"?
Мы
сейчас введем весь ряд цифр, у которых нет указания месяца. А внизу – цифры с
указанием месяца. Вот как:
1
2 3 4 6 7 10 11 12 14 15 16 16
12
мая 13 мая 16 мая 21 мая 22 мая 23 мая 29 мая 3 июня 4 июня 5 июня
Как?!
А где же остальные даты в рукописи – хотя бы до 16 июня, ведь осталось еще
восемь записей? А их нет вовсе, после записи 5 июня Лермонтов нигде не
указывает месяц. Эйхенбаум все оставшиеся цифры и отнес к числам месяца,
разумеется, вписав от себя указания на июнь, начиная с цифры 6! Это было бы
логично, если бы, по крайней мере, не существовал в рукописи ряд номеров,
начинавшийся параллельно датам. Но когда остался один, и именно без указания
месяца, почему его надо было считать продолжением датировки, а не продолжением
обычной нумерации, доведенной до цифры 16? Да и цифра 16 в рукописи повторилась
дважды и исчезла при публикации подобно цифрам 1–4.
Одним
словом, налицо какая-то путаница в числах, по крайней мере, нет оснований
считать, что Лермонтов четко датировал печоринские записи, а Эйхенбаум
полностью восстановил это по рукописи. Более очевидным будет представление, что
в рукописи вопрос с датировкой не был решен и решился только при сдаче в
печать. Исследователь не восстановил рукопись, а добавил к пустым цифрам
указание месяца, что может восприниматься только как возможная, но вовсе не
обязательная версия. Стоило ли из-за этого перечеркивать прижизненную печатную
датировку, с которой роман читался на протяжении более 100 лет? Роман уже
состоялся в литературном опыте с прижизненной датировкой, вот и книга
комментариев С.Н. Дурылина – тому подтверждение.
А
вот что меняется, точнее восстанавливается, в романе от удлинения срока
действия, если последняя запись будет отнесена не к 16, а по-прежнему к 27
июня? Предположить продуманность прижизненной датировки можно только если найти
необходимую мотивировку: что, собственно, дает прибавка (или обратно, вслед
Эйхенбауму, – убавка) более 10 дней в действии повести. Кажется, ключом к этому
может быть только один мотив, меняющий восприятие событий именно при более
длительном действии. Это может быть мотив ожидания, в котором длительность
имеет решающее значение.
Задумаемся,
чего ждет Печорин с самого начала повествования, ждет с нетерпением? Нет, не
отправки в крепость, не смерти Грушницкого, не действия вод, как другие
отдыхающие… Он ждет любви Веры, а если говорить прямо – обладания ею. Ради
этого он слушается Веру во всем: ведет знакомство с Лиговскими и волочится за
Мери (так Вера велела), отправляется в Кисловодск (так Вера велела), наконец
является к ней в ночь 15 (26) июня: так опять ему Вера велела ("Я жду
тебя; приходи непременно"). И вот это ожидание приобретает особую окраску
с прибавлением длительности.
Прокомментируем
следующую печоринскую запись.
Зачем
она не хочет дать мне случай видеться с нею наедине? Любовь, как огонь, без
пищи гаснет. – Эта реплика в записи 6 июня передает тягость любовного томления
Печорина. Возможно, Вера не с той легкостью идет на очередную измену мужу, как
это предполагает Печорин: "Она его уважает как отца – и будет обманывать
как мужа". Усердия Печорина приведут к близости с Верой лишь в ночь, когда
всех отвлекает Апфельбаум, – 15 июня. Эта же ночь затем приведет к дуэли,
гибели Грушницкого и нравственной гибели Мери, а также расколу в новой семье
Веры (она ведь, по словам Печорина, опять, т.е. не первый раз, замужем). Вот
что окажется следствием домогательств Печорина.
В.А.
Мануйлов, касаясь этого фрагмента, сетует, что в старой датировке дневника
(т.е. не выправленной Эйхенбаумом, а соответствующей прижизненным изданиям)
дата этой записи была иная: не 6, а 14 июня.
Пусть
так, но не здесь ли и внутреннее объяснение, почему могло понадобиться еще
растягивать сюжет почти на 10 дней? Это усиливает скрытый комизм положения
Печорина: его томления по Вере длятся уже месяц, если дата 14-е, ведь увидел он
ее 16 мая! С добавлением еще 10 дней эффект становится совершенно наглядным:
добьется своего он только 26 июня: вот какова Вера в ее любовной тактике. Ср.:
"Наконец-таки вышло по-моему", – будет обольщаться Печорин: наконец –
через полтора почти месяца, это смешно. И, может быть, это единственное
объяснение, почему события следовало растянуть во времени, причем растянуть
умеренно: слишком большой срок ожидания, несколько месяцев, превращал бы весь
сюжет в откровенную сатиру. Кажется, только эти события меняют свое значение от
торможения сюжета.
От
переутомления Вера и показалась ему "дороже всего на свете – дороже жизни,
чести, счастья". Этот любовный сюжет можно сравнить с томлением Печорина по
Бэле, тоже поначалу приведшему к близости, а затем к трагедии. И вдохновленный
свиданием, Печорин мастерски выстраивает дуэль с неудачливым в любви
Грушницким.
Дуэль
Как
заметил С.Н. Дурылин, "поведение Печорина во время дуэли сложно", и
мы попробуем дать следующий очерк.
Дуэль
эта ведется не по правилам, хотя и опытными людьми. Ладно, секунданты здесь не
стараются примирить соперников, а только обговаривают условия драки и даже
(капитан) всячески разжигают ее: можно, в духе слов Вернера, списать это на военное
время.
Нарушено
и другое очень существенное правило, что, скорее всего, и смогло привести к
гибели Грушницкого. После получения вызова все переговоры между соперниками
должны вести секунданты. Это объяснимо тем, что, ведя разговоры с враждебной
стороной, дуэлянт может влиять на своего соперника, т.е. делать поединок менее
объективным. Так, Пушкин на дуэли с Дантесом высказывает мнение своему
секунданту Данзасу, а уж тот сообщает его противникам (в идеале – тоже
секунданту). Вот и секундант Дантеса д’Аршиак писал: "Мне необходимо
переговорить с секундантом, которого вы выберете, – и это в возможно-скором
времени". Так по правилам.
Но,
уже явившись на дуэль, Печорин и Грушницкий начинают препирательства: "–
Объясните мне ваши условия… – Вот мои условия: вы нынче же публично откажитесь
от своей клеветы и будете просить у меня извинения… – Один из нас непременно
будет убит. – Желаю, чтобы это были вы. – А я так уверен в противном".
Так
делать было нельзя, но за этими препирательствами видно и другое: Печорин
начинает методично подавлять и бесить своего противника. Мы помним, что одной
репликой драгунскому капитану ("А! так это вас ударил я так неловко по
голове? – Он пожелтел, посинел…") Печорин признал, что Грушницкий прав и
он провел-таки ночь с княжной Мери. То есть сам же подтвердил правоту
Грушницкого и теперь уж поистине оклеветал Мери – каково же после этого
требовать признания правды за клевету и извинений! Это новое издевательство и
оскорбление.
Затем
Печорин накануне выстрелов предлагает новые условия дуэли, еще более жестокие,
причем в которых соперники не могут стрелять когда вздумается, а строго по
очереди. Опять же в идеале условия дуэли составляются письменно и заранее и
изменению не подлежат. Почему Печорин это делает? Ему важно именно то, чтобы
выстрелы противников были разведены между собою, чтобы у него, Печорина, был
случай перезарядить свой пистолет. Так Печорин отвечает обманом и интригой на
предшествующий обман со стороны Грушницкого: решение не зарядить пистолет
Печорина. Но так и сама дуэль перерастает в поединок психологический: оружие
здесь не пистолеты или шпаги, а человеческая хитрость. И Печорин должен здесь
победить и, конечно, побеждает. (В скобках отметим, что дуэль без пуль – вовсе
не находка капитана: так бывало и в жизни, и было в сюжете романа М.Д. Чулкова
"Пригожая повариха", 1770.)
Невозможно
представить, как бы повел себя Печорин, если бы жеребий дал ему первый выстрел.
Тогда вся интрига была бы сорвана. Ему был нужен только второй выстрел – и он
его получил: это ведь нетрудно сделать на страницах бумаги, своим пером?
Вообще
в дуэли стрелять вторым выгоднее, так и поступали опытные дуэлянты, это
известная тактика: не подходя к барьеру, т.е. на максимально дальнем
расстоянии, выдержать первый выстрел (разумеется, приняв допустимые
предосторожности: обычно вставали боком и поднимали пистолет, загораживая так
голову, а локтем – грудь), а затем подойти к барьеру, потребовать к нему и
соперника, если тот не дошел до своей метки, и расстрелять в упор (примерно так
было в знаменитой четверной дуэли Шереметев – Завадовский – Якубович –
Грибоедов). Между прочим, С.Н. Дурылин неверно интерпретирует такое поведение
самого Лермонтова, да еще вставляя свою неоговоренную реплику в свидетельство
секунданта Васильчикова (тот ведь прямо указывает, что Лермонтов действовал
"по всем правилам опытного дуэлиста": см. издание 1940 года, с. 244).
Другое дело, что подобная тактика не всегда приносила успех: убивали и с
первого выстрела.
Что
же мог сделать Печорин, чтобы максимально повысить вероятность промаха
стреляющего первым? Только то, что он и делает: довести противника до такого
психического состояния, когда сосредоточиться невозможно. И это тоже известная
тактика, но – в нарушение дуэльного кодекса. И так действовал, например, Пушкин
на дуэли с Кюхельбекером: издразнил его так, что тот в припадке выстрелил
настолько мимо, что чуть не попал в секунданта – Дельвига. Теперь понятно,
почему дуэль запрещала всякое непосредственное общение между противниками –
только через секундантов… (Ср. литературный пример – дуэль в "Бесах"
Ф.М. Достоевского: "Вы только меня раздражаете, чтоб я не попал. – Он
(Гаганов) топнул опять ногой, слюна брызгала с его губ… Руки его слишком
дрожали для правильного выстрела".)
Итак,
Печорин всячески издевается над Грушницким, вплоть до возгласа:
"Берегитесь! не падайте заранее; это дурная примета. Вспомните Юлия
Цезаря!" (каково издевательство: твой убийца тебя же и бережет). Зная
неуравновешенность Грушницкого, уже и этого было бы достаточно.
Но
далее: Печорин рассчитывает, что его соперник будет не только раздражен, в
состоянии истерики, но и одновременно расслаблен: ведь он думает, что выстрел
Печорина ему ничем не грозит. К этому добавим: Грушницкий, идя на низость (не
зарядить пистолет противника), еще и внутренне не удовлетворен собою, не уверен
в себе (Печорин заметит: "ему было стыдно убить человека
безоружного"). Он, кроме того, чувствует и то, что он слаб, им руководит
какой-то безмозглый капитан и вся шайка… Да еще и ошеломлен тем, что не имеет
полной ясности в мотивах своего соперника: Печорин требует признать ложью то, в
чем сам вроде признался походя драгунскому капитану. Все это совершенно
несовместимые состояния души, они просто раздирают личность Грушницкого,
превращают в ничто. Точно выстрелить при этом можно было только случайно (как
Пьер Безухов в Долохова). А Печорин верит не в случай, а только в личность:
личности перед ним и не было на поединке.
В
результате "Грушницкий начал поднимать пистолет. Колени его дрожали.
Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся
к своему секунданту: – Не могу, – сказал он глухим голосом. – Трус! – отвечал
капитан. Выстрел раздался" – и мимо, разумеется; капитан еще и сыграл на
руку Печорину своей репликой. Ну кто после этого попадет в цель?
Внесем
еще три детали.
Сам
Печорин говорит: "Я был уверен, что он выстрелит на воздух! Одно могло
этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка". Здесь
характерная для Печорина психологическая точность: мысль может помешать
поступку, он, собственно, на это всегда и рассчитывает (поэтому отчасти и
неправдоподобен, как все строго рассчитанное). Мысли и помешали Грушницкому. Но
вот что важно: стреляющий первым не должен делать выстрел в воздух, просто не
имеет права: это воспринимается как шантаж или оскорбление, попытка поставить
соперника в неловкое положение, заставить тоже стрелять мимо. Только стреляющий
вторым может позволить себе такое, у второго, повторим, все преимущества в
дуэли. Так стрелял и сам Лермонтов в дуэли с Барантом: вторым и на воздух.
Но
Печорин задумал выстрелить не на воздух…
Поясним
и следующее: пуля Грушницкого оцарапала мне колено, пишет Печорин. А не значит
ли это, что и психологически раздавленный, Грушницкий сознательно метит в
несмертельное место на теле противника? Этот дуэльный прием тоже известен,
вплоть до афоризма из "Евгения Онегина": и метить в ляжку иль в
висок. Так, а не выстрелом на воздух выражалось желание решить дуэль малой
кровью. Ср.: Завадовский в помянутой четверной дуэли жестоко и просто убивает
Шереметева после того, как тот своим первым выстрелом задел ему воротник, т.е.
целил в висок: "Ах, он посягал на мою жизнь. К барьеру!" Делать было
нечего, – Шереметев подошел. Завадовский выстрелил. Удар был смертельный (по
рассказу А.А. Жандра). Похоже, Грушницкий метит в ляжку. А уж Печорин – в
висок.
Наконец,
вся эта история не могла бы состояться, если б было соблюдено такое правило
дуэли: стрелять из новых, одинаковых (парных) пистолетов, не опробованных
никем, и убедиться перед дуэлью в правильности зарядов (обычно особо
оговаривалось, как засчитывать осечки пистолета). Так и Пушкин со своим
секундантом покупает перед самой дуэлью пистолеты Лепажа. А у Печорина –
капитан между тем зарядил свои пистолеты. Так что за свои пистолеты были у
капитана? Это правило было обусловлено качеством тогдашнего оружия: каждый
экземпляр имел свои явные особенности, а заряды делались непосредственно перед
выстрелом, и секунданты следили, чтобы было насыпано одинаковое количество
пороху и вложены одинаковые пули, ведь готовых патронов тогда не было. Скажем,
отмерить разное количество пороху значило заведомо изменить шансы дуэлянтов.
Кстати, спустя много лет после роковой дуэли Пушкина было выяснено, что его
пистолет изначально имел меньшую убойную силу, чем пистолет Дантеса.
Учитывая
все сказанное выше, остается только припомнить пророческие слова драгунского
капитана: "Поделом же тебе! околевай себе как муха…". Утешает, как
всегда, только то, что вся эта история смоделирована Печориным на бумаге,
реальная жизнь едва ли бы сложилась так рационально, гладко…
…Раненный
в живот, Шереметев несколько раз подпрыгнул на месте, потом упал и стал
кататься по снегу. Каверин, подойдя к нему, сказал: "Что, Вася?
Репка?", в смысле "хороша ли закуска?"…С Кавериным дружил
Онегин. А Печорин процитирует Грушницкому другой его афоризм: "Где нам
дуракам чай пить!"
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/