В сторону Онегина
Ю.Н. Чумаков
Движение
пушкинского романа в стихах сквозь русскую, а теперь уже и мировую культуру
совершается в широком спектре интерпретаций. Они приводят к обретению,
приращению, сдвигам и утратам смысла. Эти сложные последствия объясняются тем,
что поэтические тексты, подобные "Евгению Онегину", не столько
содержат смысл, сколько генерируют его, являясь своего рода равноправным
партнером в диалоге с читателем. Интерпретация, вообще говоря, - это извлечение
информации из некоммуникабельных систем, но в данном случае еще и восполнение
текста новыми смыслами. На этом основании порой возникают поспешные
утверждения, что вместо "Онегина" читатели со временем получают некий
усредненный метатекст, из-за чего, как говорится в статье П. Вайля и А. Гениса,
"прочесть "Евгения Онегина" в наше время невозможно" [1].
Мы полагаем, однако, что превращения классического текста в культурное клише
можно избежать, периодически погружая его в пространство неопределенности,
гипотез и модальностей.
При
интерпретации "Евгения Онегина" важнее всего не упустить особой
сложности задачи, которая заключается в учете и преодолении тройного барьера
препятствий. Во-первых, "Онегин" - это исключительно компактный и в
то же время многомерный и фрагментарный текст. Во-вторых, - это роман в стихах,
который требует чтения вплотную к тексту, крупным планом, и препятствует общим
рассуждениям на дистанции, так как они высвобождают идеологемы романа из их
поэтической плоти. И наконец, в-третьих, основным содержанием
"Онегина" является интерпретация его энигматического героя внутри
самого романа, предпринятая автором, Татьяной и читателями-персонажами,
благодаря чему все наши прочтения неизбежно оказываются метаинтерпретациями.
"Онегина" начали толковать уже во время его печатания по главам. Д.
Клейтон выделяет семь периодов его понимания вплоть до настоящего времени. В
историческом срезе это безусловно справедливо, но мы хотели бы подойти к
вопросу с его типологической стороны.
В
интерпретациях пушкинского романа отчетливо видны два типа, два направления.
Одно из них ищет исторических, социокультурных, поведенческих соответствий
романа и жизни, другое - во главу угла ставит поэтику текста. Методологически
они оба прорисованы как полярности, но практически, как правило, выступают
комбинированно, попеременно доминируя и не достигая крайних точек. Наглядную
картину противостояния двух направлений в интерпретации "Онегина"
отразила книга "Русский взгляд на "Евгения Онегина"
(составитель, переводчик и комментатор Соня Хёйзингтон, автор предисловия Кэрол
Эмерсон) [2]. XIX век означен именами Белинского, Писарева и Достоевского, XX -
представляют Юрий Тынянов, Михаил Бахтин, Юрий Лотман и Сергей Бочаров.
Разоблачительный памфлет Писарева, на наш взгляд, способствовал, в конечном
итоге, возвышению "Онегина", выполнив функцию карнавального
развенчания шедевра. Белинский и Достоевский, опираясь на фабулу и рассматривая
героев как живых людей, задали в сдвоенной парадигме оценок "Онегина"
социально-исторический и историософский сегменты, до сих пор направляющие
восприятие романа.
Стремление
идентифицировать поэтических персонажей "Онегина" с живыми людьми
естественно для исследователя и почти неизбежно для читателя. Тем не менее,
нельзя забывать, что персонажи не только живые индивидуальности, но и принципы,
начала, символы, ощущаемые как большие обобщения. Белинский и Достоевский об
этом, конечно, знали, но в XIX веке придерживались своей методологии. В то же
время их подходы к "Онегину" сильно различаются, о чем мы не всегда
помним. Белинский обсуждает роман, Достоевский витийствует по его поводу.
Принято думать, например, что они оба ставят Татьяну высоко над Онегиным, на
самом деле эта оценка исключительно принадлежит Достоевскому, а Белинский рассматривает
героев как равнодостойных, отдавая предпочтение, скорее, Онегину, чем Татьяне.
Для того, чтобы это увидеть, надо выписать одну за другой оценочные
формулировки по поводу героев сначала из восьмой, а потом из девятой статьи о
Пушкине. Тогда выяснится, что оценки Онегина все время остаются более или менее
уравновешенными, даже слегка возрастая к концу. Что же касается Татьяны, то в
ее оценках, сначала возвышенно-поэтических, возникает далее заметное снижение,
которое завершается нелестным для нее сравнением с Верой из "Героя нашего
времени". Сама поэтика критической статьи Белинского проявляет эту
снижающую тенденцию в малозаметных стилистических сдвигах. Проследим за
перемещением эпитета "дикая", усвоенного, конечно, из пушкинского
текста:
Татьяна
- это редкий прекрасный цветок, случайно выросший в расселине дикой скалы.
Дикое
растение, вполне предоставленное самому себе.
"Онегин"
весь неразгаданная тайна для ее неразвитого ума, весь обольщение для ее дикой
фантазии.
У
Достоевского нет ничего похожего на это. Исходя из своих провиденциальных
интенций, он говорит о Татьяне как об укорененной в народной почве и морально
поднятой над опустошенным Онегиным. Для этого он произвольно объясняет
состояния и поступки героев, взятые поверх и помимо текста. Он вводит категорию
положительного и отрицательного героя, не совместимые с творческими принципами
пушкинского романа в стихах. "Онегин" используется им как инструмент
для проведения предвзятых идей, что в конце концов уменьшает смысловую слитность
текста. Адаптация романа к вкусам массового читателя, конечно, сыграла свою
роль в его возрастающем внедрении в национальное сознание - это, вероятно,
правило функционирования классического текста в культуре, - но в деле
интерпретирования надо различать поэтическое созерцание и дискурсивные
построения от визионерских взываний. Не умаляя значения гениальной речи
Достоевского, нельзя согласиться с радикальными высказываниями его современных
последователей, утверждающих, что "Татьяна призвана очистить русскую землю
от Онегиных" [3].
Поэтика
"Онегина" погружает нас в новое измерение. Исследователи XX века
полагают героев персонажами, функциями романного сюжета, рассматривают
композицию, структуру, дискурс, стилистику. Все это настолько контрастирует с
видением XIX века, что вполне можно было бы говорить о полной несовместимости
двух подходов. Однако они не исключают, а скорее, дополняют друг друга. Точки
приложения анализа часто совпадают, но потом расходятся в разные стороны. Если
представить текст романа в виде окружности и обозначить на ней точкой
какой-нибудь компонент, например, последнее свидание героев в Петербурге, то
интерпретация, построенная на разрозненных сопоставлениях с
"действительностью" или на внехудожественных концепциях, будет
уходить в сторону от текста, как бы по касательной. Такова интерпретация
Достоевского, опирающаяся исключительно на петербургское свидание Онегина и
Татьяны. Соответственно, если тот же смысловой компонент провести через
многосторонние и многообразные преломления в других компонентах, то путь
интерпретации будет направлен как бы по радиусу к смысловому средоточию текста,
то есть к центру нашей окружности. Таким образом, в первом случае смыслы
возникают за счет компонентов текста, отброшенных на различные расположенные
вовне экраны, а во втором - смысл собирается и растет, как снежный ком,
благодаря организмическому взаимообмену компонентов внутри текста. В результате
выделенные, применительно к "Онегину", два типа интерпретаций могут
быть названы, хотя бы в рамках этой статьи, тангенциальным и радиальным.
"Тангенциальное"
направление интерпретаций "Онегина" господствовало со времени
Белинского более ста лет, хотя при Пушкине преимущественно исходили из поэтики
в тогдашнем ее понимании. В 1920-е годы произошла революция в прочтении "Онегина",
осуществленная формальной школой и, в первую очередь, Ю. Тыняновым. Однако
спустя десятилетие, прежняя линия, став официозной, снова надолго возобладала.
Мы опустили здесь характеристику гениальных опытов Тынянова, хорошо известных современным
пушкинистам всего мира, тем более, что в полную мощность они заработали лишь
через сорок лет. Тынянов концептуально не претендовал на смысловую
интерпретацию "Онегина", но без его морфологического описания ряда
структурных блоков не могло бы впоследствии осуществиться прочтение по смыслу
романной структуры. Он открыл в "Онегине" множество смыслообразующих
мест, через которые прошли много позже радиальные интерпретации. Фактически
любое морфологическое описание, предполагающее семантические выходы, безусловно,
попадает в ранг интерпретаций.
Господство
"тангенциального" направления оборвалось внезапно и как бы в момент
его окончательного торжества. В 1948 году Григорий Гуковский напечатал статью
об "Онегине", на которую никто не обратил внимания. Но когда через
семь лет после его мученической смерти она была перепечатана в книге
"Пушкин и проблемы реалистического стиля", разразилась бурная
дискуссия. Дело в том, что Гуковский осуществил переворот в оценке героев
романа, поменяв их места, установленные схемой Достоевского (приписанной
Белинскому). Гуковский эффектно возвел Онегина в декабристы, и Татьяна
вынуждена была уступить ему превосходительную позицию. Академическая дискуссия
в Институте мировой литературы, собравшая маститых пушкинистов, в конце концов
оставила за Онегиным название "лишнего человека". Тут все и
кончилось, и далее этот аспект больше никого не интересовал. На авансцену уже
вышли другие читатели "Онегина".
Сначала
была Ирина Семенко, опубликовавшая с 1957-го по 1960-й год 2–3 статьи об авторе
и герое романа. В статье "Эволюция Онегина" (1960) она написала:
"В то время быть лишним значило быть лучшим" [4]. Тут же следом
появилась первая онегинская статья Юрия Лотмана "Об эволюции построения
характеров в "Евгении Онегине", где уже предчувствовалась будущая
концепция ученого. Но, пожалуй, наиболее значительной оказалась работа Л.Н.
Штильмана, прочитанная на IV Конгрессе славистов (1958): Проблема литературных
жанров и традиций в "Евгении Онегине", предвосхитившая дальнейшие
пути изучения романа у нас и за рубежом.
Добавим,
что и в период официозной пушкинистики появлялись единичные работы в духе
морфологической школы. Назовем здесь ценную статью Григория Винокура
"Слово и стих в "Евгении Онегине" [5], появившуюся в 1941 г. в
сборнике, где рядом с нею находилась основополагающая статья Г.Н. Поспелова
"Евгений Онегин" как реалистический роман". Г. Винокур одним из
первых написал о "многообразной дифференциации... повествовательного
"Я" в романе Пушкина", о читателе, являющемся "предметом
изображения", о главах и строфах как структурных единицах, короче о том,
что вошло в науку об "Онегине" лишь спустя четверть века, к середине
60-х годов.
Ретроспективный
взгляд обнаруживает в этом отрезке быстрое изменение Духа времени в США и
Западной Европе, которое исподволь проявляется и в России. Взрыв "
радиального" прочтения " Онегина" и растущий интерес к нему в
культурном мире можно оценить как один из симптомов общего сдвига. Наряду с
возвращением книг М. Бахтина, Выготского, Ю. Тынянова выходят, начиная в основном
с 1966 года, работы об " Онегине" В. Виноградова, А. Чичерина, Ю.
Лотмана, С. Бочарова, В. Марковича, Д. Бейли, Р. Фриборна, С. Митчела, Р.
Грегга, У. Тодда, А. Бриггса, Л. Шеффлера, Д. Клейтона и мн. др. Чуть раньше
появляется перевод и комментарий В. Набокова и др. Большую роль для радиальных
интерпретаций в дальнейшем сыграли статьи Ю. Лотмана " Художественная
структура " Евгения Онегина" (1966) и С. Бочарова " Форма
плана" (1967), описавших роман в аспектах структуральной и
феноменологической поэтики, а позже и две их книги.
Автор
статьи начал писать об " Онегине" в 1967 году. Первые работы (68-70
гг.) касались состава и границ художественного текста романа, причем общая
мысль совпала с идеями Тынянова о том, что “Примечания” и “Отрывки из путешествия
Онегина” являются полноправными компонентами поэтического текста. Проблемы
текста зависели от жанра и его поэтики. Работа в этом направлении привела к
чему-то вроде жанровой формулы “Онегина”, которая пригодилась для установления
традиции русского романа в стихах, до этого считавшейся несуществующей.
Описание пространства "Онегина" (1987), которое было задумано вместе
с Вадимом Баевским, осуществилось в виде отдельных статей. Чувство романа в
стихах как созерцательного пространства не ограничилось пониманием правил
устройства поэтического текста, но вышло за его пределы. Интерпретация "
Онегина" как многоуровневой и многокомпонентной структуры структур
допускает его восприятие как универсальной модели. В сущности, это уже было
представлено С. Бочаровым, великолепно развернувшим формулировку А. Чичерина об
" Онегине" как о " расщепленной двойной действительности".
Текст
романа - картина внутреннего мира автора, заключающая в себе повествовательный
сюжет. "В композиции "Евгения Онегина" - пишет С. Бочаров, -
роман героев, особый замкнутый мир, охвачен сознанием автора", то есть
история Онегина и Татьяны - это уже дважды внутренний мир (хотя возможно и
другое отношение двух миров, когда они имеют лишь общий сегмент). В концепции
С. Бочарова романный мир по существу инверсирован: внешний сюжет погружен во
внутреннее пространство текста. Однако в читательском восприятии текст
инверсируется в обратную сторону, так как сюжет героев переводится вовне. Таким
образом, в "расщепленной двойной действительности" действует
динамический принцип инверсии, который повторяется и на других порядках.
Выведенное
на поверхность, повествование начинает отсвечивать красками и рельефом внешнего
мира. К нему подстраивается лирический мир автора, богатый, в свою очередь,
предметно-вещественными, пластическими описаниями. В результате читатель
вовлекается в ритмы и образы прекрасного мира, созерцание которого скрадывает
сочувственную печаль от разминовения героев. Мир "Онегина" светел,
что бы там ни говорили.
В
этой просветленности романа закладывается его притягательность. "Евгений
Онегин" - это Weltinnenraum, употребляя слово Рильке, образ внутримирового
пространства, души, вмещающей мир. Но душа Пушкина одновременно ориентирована
на этот вмещенный мир, и поэтому у него сбалансировано внутреннее и внешнее,
устойчивое и меняющееся, свет и мрак. Это качество, запечатленное в романе,
удерживает душевное равновесие в рассогласованном и наклоненном мире конца
тысячелетия. Вот почему читателей многих стран вовлекает в себя "Онегин"
прежде других сочинений Пушкина.
Современная
онегинистика на подъеме. В России все время появляются работы об
"Онегине", за последние годы вышли две книги (Вадим Баевский и
Наталия Михайлова). Наталья Михайлова возглавляет издание "Онегинской
энциклопедии". Доклады о романе звучат на ежегодных "Болдинских
чтениях", читались на трех международных пушкинских конференциях за
последние пять лет. Интерес к поэтике "Онегина" не иссякает во многих
странах по сей день. Пишут о сюжете (С. Бочаров), об авторе и нарративности (Т.
Шоу, Д. Клейтон, С. Хёйзингтон, Э. Хаард и мн. др.), о структуре персонажей (А.
Чудаков), о композиции (Л. Лейтон) и т.д. Всегда обсуждается календарь романа
(А. Тархов, Ю. Лотман, В. Баевский, В. Кошелев). О замысле и тексте
"Онегина" писал С. Фомичев, сравнил Онегина и Ставрогина Бочаров. Все
еще в ходу эссе А. Синявского "Прогулки с Пушкиным".
Нельзя
обойти талантливых и тенденциозных трактовок "Онегина" в
многочисленных работах и выступлениях Валентина Непомнящего, поворачивающих
Пушкина в сторону догматического православия. Татьяна у него, как у
Достоевского и его продолжателей, навсегда поставлена в превосходительную
позицию над Онегиным. В последней статье, которая называется "Удерживающий
теперь" (Новый мир, 1996, № 5), Непомнящий, видящий в "Онегине",
как и раньше, "русскую картину мира", обновляет понимание автора (не
"образа", а Пушкина), где процесс создания романа "служит еще и
предметом наблюдения со стороны автора, осознающего себя словно бы не вполне,
не абсолютным автором - скорее героем выплескивающегося в жизнь романа,
выполняющим функцию автора. Иначе говоря, процесс строительства произведения -
и одновременно себя самого - наблюдается... как бы извне, в перспективе некой
сверххудожественной цели". И далее в той же риторико-суггестивной манере,
напоминающей книгу А. Позова "Метафизика Пушкина" (Мадрид, 1967), где
"Татьяна привела афея Пушкина к Богу навсегда и примирила его с миром и
внушила ему христианскую, истину отречения". В западной пушкинистике герои
"Онегина" рассматриваются более спокойно (А. Бриггс, У. Тодд, М. Кац,
Л. О’Белл, Дж. Келли, Д. Клейтон, Т. Литтл и др.).
Внимание
исследователей привлекают отдельные компоненты романа, интерпретации которых
часто распространяются на целое. Подобием рекордной высоты здесь является
"Сон Татьяны". О нем писали за последние десятилетия В. Несауле, Р.
Грэгг, В. Маркович, Р. Пиччио, М. Кац, С. Сендерович, Т. Николаева, автор
доклада и др. Мотив сна вообще возрастает в ранге, окутывая роман как бы
облаком. Ему посвящены две работы, появившиеся в Новосибирске.
"Евгений
Онегин" как поэтическая структура высочайшего ранга тяготеет к
свернутости, закрытости и самотождественности, но она же способна
разворачиваться в новое семантическое пространство, которое постоянно
возрастает, выходя из себя самого и насыщаясь смыслами более и более.
Единораздельность "Онегина", то есть сохранение целого при
принципиальном господстве откровенных противоречий и клубящихся инверсий,
приводит к тому, что на любом его порядке возникает парадоксальная игра семантических
возможностей, вариаций и альтернатив. Все это еще больше усложняется и
истончается от многократных интерпретаций одних и тех же мест, даже
тавтологических выводов, отчего "Онегин" в наше время приобретает
особую готовность к таким прочтениям, которые совсем недавно казались бы
своевольными и эксцентричными. Одно из таких прочтений мы хотим
прокомментировать.
В
начале 1996 года в "Вестнике Московского университета" появилась
статья Кэрол Эмерсон "Татьяна" [6]. Пушкинская героиня подвергается в
ней радикальной переинтерпретации. Кульминацией статьи является гипотеза,
согласно которой последнее свидание героев происходит в воображении Онегина.
Читатели романа не смогут остаться равнодушными к новому прочтению, так как оно
меняет всю картину событий и привычные оценки. Татьяна лишается своей
"коронной лекции", и теперь Онегина казнит его собственная совесть.
Пафос
Эмерсон заключается в отрицательном отношении к какому бы то ни было
превосходству Татьяны над Онегиным. Ее раздражает "неиссякаемый список
добродетелей" героини, она не согласна с Достоевским, который
"возвысил Татьянину судьбу до агиографического уровня, ...возводя ее
супружескую верность в масштабы космические"... Эмерсон "озадачена
принижением Онегина, которое обычно сопровождается восторженным отношением к
Татьяне", после чего полемически заявляет: "...обаяние,
притягательность и духовный рост я осмеливаюсь связывать с личностью Онегина, а
не Татьяны" .
Однако
Татьяна не только не умаляется, но, наоборот, возвышается, потому что ей в новой
интерпретации отводится роль Музы, поэтического вдохновения для Автора и героя,
самой эстетики. В итоге "в отличие от абстрактности и
"стихотворности" Татьяны Онегин - динамическая и романная фигура,
герой "свободного романа", на котором должна лежать ответственность
за поведение во времени".
Трудно
изложить интереснейший и увлекательный ход мысли Эмерсон и ее доводы. Но
хотелось бы заметить, что "сон воображенья" Онегина возник не
случайно. Как известно, сон Татьяны привлекал и привлекает исследователей: Р.
Мэтлоу, В. Несауле, Р. Грэгг, Р. Пиччио, М. Кац, В. Маркович, Т. Николаева,
Сендерович и мн. др. Однако за последнее время вырастает чувство сновидности
VIII главы, что, по-видимому, повлияло на Эмерсон. К тому же, надо думать, есть
еще один источник, явно или неявно спровоцировавший сценарий Эмерсон. Это
"Лолита", точнее, интерпретация "Лолиты". Александру
Долинину удалось расшифровать двойную природу текста. Он заметил, что в момент
получения Гумбертом письма от Лолиты происходит незаметное переключение
повествования в иную жанровую форму. После рассказа о греховном влечении к
"нимфетке" Гумберт досочиняет конец истории, не маркируя границы
между "исповедью" и "романом". У героя Набокова отмечен
"выдал за пределы собственного "я", скачок от эгоизма к
любви". То же самое Эмерсон находит у Онегина, и его описание
воображаемого визита к Татьяне сопровождается отсылками к комментарию Набокова
о пушкинском романе.
Интертекстуальные
связи, установленные между "Онегиным" и "Лолитой" в
англо-американской пушкинистике, дополняются функционированием набоковского
романа как своего рода постисточника "Онегина", который путем
ретроспективного наложения производит рекомбинацию онегинских компонентов,
генерируя новые смыслы романа в стихах. "Онегин" является романом
возможности, возвратности и возобновления, даже романом возможности самой
возможности, и поэтому гипотеза Эмерсон своевременно обогащает его смысловой
спектр.
В
то же время приращение смыслов приводит и к его утратам. Мы обязаны иначе
взглянуть на " сюжет четырех свиданий" (как мы назвали
"вершинные" моменты повествования, когда два реальных свидания
обрамляют два " воображаемых" - сон и посещение усадьбы героя),
потому что последний компонент также оказывается событием внутреннего мира. То
же самое происходит так называемой "профильностью" персонажей: в
статусе Музы Татьяна теряет прямую соотносительность с Онегиным, сдвигаясь в
мир Автора и, странным образом, занимая в ином ракурсе ту же превосходительную
позицию, которая так задевает Эмерсон в истолковании Достоевского. Совершенно
бледнеет структурная функция притчи о журавле и цапле, о которой точно писал
Сергей Бочаров. А ведь за нею, еще глубже, встают мифические конфликты по типу
японского мифа об Идзанаги и Идзанами, осложнения перволюдей возникли из-за
нарушения ритуала: женщина первой произнесла полагающуюся фразу. Вообще
Татьяна, возвышаясь в роли Музы, упрощается в своем едином трехипостасном
облике уездной барышни, знатной дамы и, наконец, Музы. За исключением
нескольких реплик, Татьяна почти полностью погружается в молчание. Об этом
можно говорить очень долго.
Необходимость
восстановить человеческий облик Татьяны, ее женскую сущность, уходящие на
второй план в трактовке Эмерсон, заставляет нас ввести в понимание героини
сопоставительный план, связанный с одним из источников романа. Он позволит
реконструировать психологическое состояние Татьяны в VIII главе, которое не
мотивировано и не объяснено Пушкиным, но, тем не менее, может быть понято. Речь
пойдет о характеристике героини романа Мари де Лафайет "Княгиня де
Клэв", сделанной в 1978 году Алексеем Чичериным в "Контексте"
[7], которая, по нашему мнению, является имплицитной параллелью к пушкинской
Татьяне. Сравнительно с воздействием "Лолиты" аналитическая операция
инверсирована: там - событие последнего свидания пушкинских героев зависит от
интерпретации неназванного набоковского текста; здесь - открытая интерпретация
"Княгини Клеветой" читается как смысл того же онегинского эпизода,
проступающего из глубины. Для того, чтобы показать это, придется сделать
большую выдержку из статьи Чичерина:
"Красота
героини совершенно выходит за рамки и понятия великосветского общества. В ней
еще что-то. Это высокая и несокрушимая одухотворенность. То
возвышенное, которое займет доминирующее положение в последующей
эстетике".
"Прекрасно
по своей пылкости и силе чувство княгини де Клэв к герцогу Немуру. Прекрасно
оно по своей затаенности, по своей чистоте и бесцельности. Оно особенно
прекрасно, потому что в этом чувстве, внутри его неустанная и необычайно
сильная борьба. Но есть и нечто стоящее выше этого чувства. Оно - в
той духовной красоте, которая была бы разрушена, разбита изменою мужу, при его
жизни и после его смерти. И еще глубже. Страшно несоответствие ее чувства,
единственного в ее жизни, и чувства Немура, не менее неистового, но далеко не
столь надежного. Любовь может стать бедою, мукою целой жизни, но
поруганной она быть не может. Она отрекается от себя самой в
главном своем чувстве, чтобы утвердить себя в ненарушенном своем бытии. Ведь
она преодолевает все проявления своего чувства, но не само чувство".
Думается,
что Чичерин предполагал перенесение своего пассажа на Татьяну. За это говорит
изменение заглавия в русском переводе, что, кстати сказать, может быть
продиктовано русским вариантом "Лолиты". Любопытно и замечание
Достоевского, что "если бы Татьяна даже стала свободною, если б умер ее
старый муж и она овдовела, то и тогда она не пошла за Онегина". Здесь
поистине сходятся все со всеми!
Привлечение
перекрещивающихся интерпретаций для освещения Татьяны позволяет, на основании
аналогии с княгиней де Клэв, предположить смысловое осложнение в конце монолога
героини. За неотменяемым прямым смыслом слов "Я Вас люблю. К чему
лукавить!/ Но я другому отдана,/ Я буду век ему верна" проступает второй
план: Татьяна будет любить идеального Онегина, Онегина своей души, но
отказывает ему реальному. Она отдана другому Онегину, а не этому.
Однако
такой поворот не обесценивает героя. Онегин и Татьяна в пушкинском романе
остаются личностями, равновеликими и равнодостойными, претерпевающими свою
драму внутри социума, до сих пор не изжившего патриархально - родовых
комплексов. Поэтому нисколько не удивительны желания смотреть в сторону
Онегина. Мы закончим доклад еще не остывшим суждением, только что прозвучавшим
в книге Анны Журавлевой и Всеволода Некрасова: "Евгений Онегин как
романный герой - может быть, самое очевиднейшее явление вообще всей русской
литературы" [8].
Список литературы
1.
Вайль П., Генис А. Вместо "Онегина" // Звезда. - 1991, № 7.
2. Russian Views of Pushkin's Eugene
Onegin / Translated, with an Introduction and Notes by Sona Stephan Hoisington.
- Bloomington: Indiana University Press, 1988.
3.
Из выступления В.С. Непомнящего в Музее-квартире Пушкина в Санкт-Петербурге 12
октября 1980 г.
4.
Семенко И.М.
5.
Винокур Г. Слово и стих в "Евгении Онегине" // Русский язык в школе.
- 1966, № 4.
6.
Эмерсон К. Татьяна // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. -
1995, № 6.
7.
Чичерин А.В. У истоков французского романа (к 300-летию выхода в свет романа
Мари Мадлен де Лафайет "Princesse de Cleves") // Контекст:
Литературно-теоретические исследования. - М.: Наука, 1988. - С. 148-149.
8.
Журавлева А., Некрасов Вс. Пакет. - М., 1996.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.philology.ru/