Миф
материнства и техники управления
(женские
символы и техники власти в русской этнической традиции)
Эта статья
находится в русле исследований концепта “материнства”, как одного из ключевых
феноменов русской этнической культуры. Наше внимание привлекла прежде всего
роль этой символики в организации и регуляции отношений власти.
К вопросу о
женском лидерстве.
1.
Власть-“материнство”
Для русской
этнической традиции характерно маркирование отношений власти символикой
“порождения”, и в первую очередь – “материнства”.
В новгородских
говорах матик - старший в доме, остающийся главным на хозяйстве, вообще
коновод, зачинщик. Матка - предводитель партии в разного рода играх, в основном
- соревновательных, где делятся на две партии. В криминальном арго мама, матка
- глава воровского сообщества (независимо от пола) .В хип-культуре мама, мэм,
мать - женщина, опекающая новичков, которая обучает их субкультурным нормам и
знакомит с людьми тусовки; так же называют и женщину-группового лидера. Мамы и
матери, - наименования авторитетных женщин в религиозно-мистических
(буддистских, индуистских) сообществах. Все это выглядит как если бы отношения
власти (лидерства) в этих сообществах строились по матрице “материнства”.
Та же матрица
просматривается и в фольклорных текстах. Например, в духовных стихах о
Голубиной книге. Кн.Владимир вопрошает библейского “царя Давыда” об устройстве
природных и социальных иерархий: “А который царь над царями царь,/ А который
город городам мати, / А которая рыба всем рыбам мати...” и т.д. И получает
ответ: “Расалим город городам мати... Окиян море всем моря мати... Уж и Тит
рыба всем рыбам мати...”, так что, по замечанию Г.П.Федотова, “все главы
космической и социальной иерархии (град, церковь) именуются матерями. Не
отечество и не царство (“царь зверей”), но именно материнство полагается в
основу иерархии”. Надо учесть еще мифологическую роль князя Владимира, как
устроителя христианской государственной иерархии на Руси. Ту же матрицу
использует и “большая” власть, в критической ситуации маркируя себя знаками
“материнства”. Можно вспомнить в этой связи известный плакат художника И.Теидзе
“Родина-Мать зовет!” и послевоенные памятники Матерям, зовущим на битву
(монумент Матери Родине на Мамаевом кургане на месте Сталинградской битвы и
под.) или оплакивающим уже понесенные жертвы. Власть идентифицирется здесь с
“матерью”, приписывая себе функцию “порождения” и, вероятно, связанные с нею
права. Наша задача – определить, какие, т.е. обрисовать комплекс поведенческих
программ, установок, ожиданий, которые традиция связывает с “материнством”.
2.
Материнство и власть.
Традиция
определенно связывает с материнством управленческие функции. Это, например,
фиксируется в языке. Целый ряд объектов, обладающих семантикой ‘главенства,
доминирования’, маркирован “материнской” лексикой: матера - в севернорусских и
сибирских говорах “сухое место среди болот”, “материк, суша”, самая густая
часть леса, главное русло реки (в отличие от протоков); матка - самая страшная,
сплошная оспа (владим., волог.) или самая крупная оспина (владим., воронеж.), а
в языке севернорусских, сибирских и каспийских рыбаков и охотников матка -
самодельный компас: “Как курица водит цыплят, так маткою управляется судно”.
Подобное
соотнесение на практике проявляется как установка на лидерство в семье. Уже
готовясь к обретению статуса матери, во время свадьбы, новобрачная совершала
ряд действий, направленных на обеспечение себе главенства. В церкви первой
ступала на место отправления венчальных обрядов. Заходя в дом мужа, шагала
через порог правою ногой и тихонько приговаривала: “Ваша хата хлеб печеть – а
моя верх береть!” – “И, - говорит ее соседка, - командовала всеми. Вот вам –
слово же – ведь что-то же есть?!. Мать, может, научила, бабка ли, тетка ли…” В
женской среде передавались магические способы обеспечения главенства и, по всей
вероятности, реальные модели лидерства. Во всяком случае, фольклор выражает
женскую установку на лидерство вполне однозначно:
Нам такую семью
надо,
Чтобы все
боялися,
Чтобы свекор и
свекровка
Мене
подчинялися!
Мужчины
подобных мер не предпринимали, поскольку и без того мужчина считался главою
семьи в глазах официальных властей (неся за нее материальную и любую другую
ответственность перед законом). Фольклор, однако, подчеркивает различие между
формальным главенством (принадлежащим мужу) и фактическим управлением:
Исподний жернов
перемалывает верхний
Мой (Мужнин)
верх, а ее (жены) макушка (о большине в доме…)
Без мужа, что
без головы; без жены, что без ума.
Ср.: бытующее
по сей день выражение: “муж – голова, а жена – шея: куда повернется, туда и
голова смотрит”.
В общем,
Женский обычай
– не мытьем, так катаньем (а свое возмет).
Ночная кукушка
денную перекукует
Утро вечера
мудренее, жена мужа удалее.
В то же время
пословицы акцентируют подспудный, неявный характер женского лидерства и упор на
ненасильственные (преимущественно, речевые) методы управления:
Жена мужа не
бьет, а под свой нрав ведет
Муж комельком
(т.е. палкой), жена язычком.
День ворчит,
ночь верещит – плюнь, да сделай!
Неумение
осуществлять управляющие функции ставилось женщине в вину:
У плохой бабы
муж на печи лежит, а хорошая сгонит.
С исчезновением
внешних факторов дискриминации женщин исчезает и видимость патриархальности.
Приведем несколько характерных рассуждений о распределении лидерства в семье
жителей с.Пинаевы Горки в 1997 г.
В семье кто
главный?
(мужчина, 1952
г.р.): Кто ведет хозяйство. Кто раньше встанет, кто раньше обряжается – тот и
главный. Отец у нас… покладистый был, мать командовала. Покупками распоряжалась
мать…
(мужчина, 71
год): Сейчас денежки – у женщины в кармане. Мужчины теперь не хозяева. Потому
что мужчины стали больше заливать. Раньше мужчина был хозяин: он знал, что
купить.
(женщина, 65
лет): А теперь нельзя стало давать деньги-то мужчине. Потому что кошелек у них
рваный, деньги-то теряются! (смех)”. Впрочем, тут же замечают, что “Теперь пьют
и женщины”, но, тем не менее, это не отменяет общую установку на женской
распоряжение семейной казною (как главное выражение главенства).
(мужчина, 69
лет, иронически): В семье главный мужчина, он решает все вопросы: как выпить,
как у жонки выпросить… Надо сена накосить – мужчина решай, надо стог сметать –
мужчина решай (т.е. жена его посылает работать. – Т.Щ.).
Все сходятся в
том, что область мужского главенства в основном связана с работой, вообще с
деятельностью вне семьи:
(женщина 1932
г.р.): У родителей (в семье) папа был главный, как мужчина. Деньги были у мамы,
а работал он председателем колхоза. Мужчина работает, зарабатывает деньги.
Детей направляет на работу: навоз возить, рожь скирдовать, лен расстилали
ходили (это мне лет 12 было, я самая старшая), полоть ходили в колхозе…
Дальше она
говорит уже о своей собственной семье:
Главной в семье
у нас была мать его. Но распоряжаться деньгами она не могла. Аванс получили –
она пойдет, все потратит, назанимает. Я говорю: - Знаешь что, я матери деньги
не отдам: что это такое – не дожить до получки! И стала я командовать. Деньгами
командовала я. И стала я деньги копить”.
Примечательно,
что спор за главенство идет между женщинами. Основной прерогативой главы семьи
единодушно считают (и мужчины, и женщины) право распоряжаться семейными
доходами. Другую сторону главенства – физические наказания, вообще силовые
функции – мы рассмотрим позже, в специально посвященной этому части наших
заметок.
О нормативной
стороне лидерства. Традиция отводит матери роль хранительницы нравственного
закона, определяющего единство семейного коллектива: “Весь мир в семье от
матери”. На матери лежала основная ответственность за нравственные качества и
судьбы детей, что в еще большей степени проявляется в наши дни. Характерная
сценка в питерском дворе, где я живу (1997 г.). Дети (лет 10-11), расшалившись,
бросаются камнями и попали в черного пса старой женщины – дворника. Та кричит
на них – в том смысле, что “дети пошли – без царя в голове”, “нет на них
закона”, “что из вас вырастет, все по тюрьмам сядете, туда и дорога” и “куда
матери смотрят”. Мимо проходит женщина тех же лет, останавливается и кричит ей
в ответ: “А такие и матери пошли: вынь да выбрось, пьянь, убить таких мало!…”
Недовольство поведением детей сразу же поднимает тему материнской
ответственности (Какова матка, таковы и детки. Яблоко от яблони недалеко
катится).
Нарушение
материнского закона (завета), по известным (и отложившимся в фольклоре)
представлениям, служит причиною бесчисленных несчастий и полного крушения
личной судьбы. Наиболее яркое выражение такого рода представления получили в
жанре “жестокого романса”. В одном из романсов поется о девушке, сбежавшей и
соблазненной, а потом опозоренной и брошенной с новорожденным сыном на руках:
Мать совета не
дала
Да ехать с
моряками.
Не послушалася
я
Да матери
совета.
Я с любимым
моряком
А еду вокруг
света.
Через год, не
через два,
Да я и доплыла.
На руках тебе
несу
Да
матросенка-сына…
В некоторых
текстах прямо формулируется мораль:
Не губите
молодость, ребятушки,
Не любите девок
с ранних лет,
Слушайте советы
родных матушек,
Берегите,
мальчики, завет…
Мать предстает
как источник и олицетворение Закона, нарушение которого ведет к непоправимым
последствиям. Тот же стереотип воспринимает и криминально-тюремная традиция.
Несколько тюремных песен:
Говорила сыну
мать,
Не водись с
ворами,
В
Сибирь-каторгу сошлют,
Скуют
кандалами!
(песня политзаключенных
начала ХХ в.)
Я сын
подпольного рабочего-партийца…
Ну, и оставшись
без отцовского надзора,
Я бросил мать,
а сам на улицу пошел,
И эта улица
дала мне кличку вора,
И до решетки я
не помню, как дошел
(тюремная песня
1930-х гг.).
В камерах малолетних
правонарушителей в современных исправительных учреждениях находят
тетрадки-альбомы. Среди прочих жанровых форм там есть такая, как фразы-клише
(для писем и татуировок), где нередко упоминается мать – и опять в той же роли:
Не слушал мать,
так слушай звон цепей тюремных
Не слушал
материнских слов, так слушай звон ключей тюремных
Нарушение
материнского завета и здесь осознается как причина всех бед. Для людей,
преступивших социальный закон, мать остается единственным моральным
авторитетом, чей суд они готовы принять:
В этой жизни
для меня лишь мать – мой искренний судья.
Потом эта
непререкаемость переносится на тюремный закон (понятия) – основу криминальной
субкультуры и иерархии. В представлении “воров в законе” (привилегированной
касты криминального мира) “мать” – это тюрьма, тюремное братство и тюремный
закон, так что известная татуировка “Не забуду мать родную” означает клятву на
вечную верность этому закону и братству. Это все означает, что структуры и
механизмы управления в неуправляемой иными средствами криминальной среде
строятся по матрице “материнства”. Подобное происходит и в некоторых других
маргинальных средах, например, у хиппи. “Материнство” означает здесь
универсальный закон – там, где нет никакого закона, где обычные нормы
бездействуют, регулятивные механизмы отсутствуют и социальная структура
разрушена. В этой статье мы намереваемся показать конкретный состав этой
матрицы – механизмы и техники управления, транслировавшиеся в рамках женской
культуры (нередко эзотерической). Возможно, это даст ключ и к моделям власти,
так или иначе использующим матрицу “материнства” (а это случается довольно
часто). Собственно, мы подробно рассмотрим две техники, имеющие отношение к
управлению: в традиционной терминологии - “испуг” (т.е. владение и манипуляции
страхом) и “сила” (т.е. контроль насилия).
Часть 2.
Контроль насилия.
Табуирование
агрессии
Важный элемент
комплекса “материнства”, реализующийся и в женских моделях лидерства, –
блокирование агрессии, насилия, конфликтного поведения. Это до сих пор считается
важным условием успешного осуществления материнского предназначения (рождения
здорового ребенка). “Матери, - говорит мне жительница с.Морозово (в
Пустошкинском р-не Псковской обл.), - нельзя было ругаться, надо быть добрым
человеком. Чтоб женщина, особенно когда она носит (ребенка. – Т.Щ.), чтоб было
доброе сердце, сама добрая”. В противном случае, если ребенок заболеет или
родится уродом, ей припомнят давнюю ссору: “Ага, ты сказала (дурное слово. –
Т.Щ.), вот и ребенок такой!” В “Этнографическом обозрении” за 1906 г. упомянут
случай, произошедший в одном из сел Петербургской губернии. Уродство у
новорожденного ребенка – заячья губа – единодушно связывали с конфликтным
поведением матери, которая и сама “сознавала за собою незамолимый грех, за который
Бог послал ей наказание. Она не могла без слез смотреть на своего ребенка. Все
в деревне приписывали это наказание матери за ея резкий характер, “вострый
язык”, сквернословие. Насколько правы были соседи, это трудно сказать, однако
мать урода в чем-то раскаивалась, стала каждую службу ходить в церковь и
молиться”. По бытующим и теперь среди женщин поверьям, ссоры, брань,
сквернословие матери во время беременности могут стать причиною разного рода
психических и физических нарушений у ее ребенка: немоты, заикания, слабоумия,
заячьей губы, волчьей пасти и проч. Все время беременности женщина старательно
избегала любых конфликтов, а тем более открытых ссор. Среди запретов, которые
должна была соблюдать беременная женщина, запреты бить и в особенности пинать ногами
домашних животных (свиней, коров, кошек, собак, куриц), присутствовать при
забое скота; опасным считалось даже случайно раскосить во время сенокоса
мелкого зверька (зайца, мышь, лягушку или змею). В общем, за время беременности
(а это период подготовки к обретению статуса “матери” или его подтверждение)
традиция целенаправленно формирует у женщины определенное мировосприятие,
которое ассоциируется с материнством. Неагрессивность, бесконфликтность,
спокойствие культивировались как необходимые качества матери и считались
условиями благополучия ее детей: “Я сама такая спокойная, независтливая,
говорит мне псковская крестьянка, вырастившая пятерых детей. - И дети мои не
болели никогда!”. Таким образом, подготовка к материнству включала в себя
усвоение комплекса поведенческих норм, блокирующих любые проявления насилия и
агрессии по отношению как к людям, так и к животным. Действие этих норм не
ограничивалось беременностью. Агрессивность матери считалась опасной для ее
детей не только в утробе или сразу после рождения. По поверьям, материнская
брань, а тем более проклятье в адрес своих детей становится причиною их
болезни, гибели, они уходят в лес и их не всегда удается найти (потому что их
уводит нечистая сила) и даже превращаются в лягушек, лошадей и собак. Табу на
агрессивность - необходимый элемент традиционного комплекса материнства
Беременность была просто временем испытания – общественное мнение оценивало
способность женщины к самоконтролю, ее умение подавлять или сдерживать
агрессивность. Именно на женщину затем ложилась ответственность за все формы
проявления насилия членами ее семьи.
Блокирование
силы.
В обязанности
матери семейства входило прежде всего блокирование насильственных форм
поведения.
Характерная
ситуация изображена в былине о Василии Буслаевиче. Этого молодца новгородцы
обидели, не позвав на пир. Он их вызвал биться “у чудна креста, у жива моста, у
матушки реки Волхови” Там он так разошелся, размахивая тележною осью, что
новгородцы стали опасаться: “убьёт ведь... всех до единого, разорит у нас весь
Новгород”(Новгородские былины..., с.129, 130; 81 ). Его пытаются остановить
уважаемые люди, святые старцы, его собственный крестный - и гибнут на мосту.
Тогда делегация новгородцев - в одних вариантах былины “толпа молодечьская”, в
других знатные старцы или женщины - отправляется к его матери: “Уж уйми-ко се
своёго сына любимого, / Ты оставь хошь нас тепериче на семена... Побежала тогда
она скоро да на побоище... И скочила назади на плечи молодецкие, / Говорила
сама дак таково слово: / Ты уйми-ко се, мой сын, дак ретиво серцо, / Опусти-ко
се, мой сын, дак руки белыя, / А оставь-ко мужиков теперь на семена.”
Примечательна реакция Василия: “Опускались у Василья да руки белыя, выпадала да
его нынче ось тележная, /Говорил-де сам своей мамоньки родимоей: /Хорошо ты,
моя мамушка, удумала...”.
Подобные
стереотипы поведения осваивались еще в девичестве, во время предбрачных гуляний
молодежи, которые сопровождались обычно драками. Дрались, разумеется, парни, но
мы обратим внимание на роль в этих драках девушек. “Один раз пошла я на гулянье
в Поддубье, - вспоминает жительница д.Вязки Порховского р-на Псковской обл.*
(говоря о временах своей послевоенной молодости), - С двоюродным братом. Он
вперед пошел, а я следом иду. Еще в платье таком розовом, с вышивкой... Иду -
мне уже кричат: - Иди, твоего брата бьют! Я побежала, прибегаю - он уже в луже
(крови. - Т.Щ.) лежит. И вокруг парни Радилоськи да Лютоголовски** стоят,
ножики сверкают. Я бросилась прям на брата, легла (в платье-то розовом!): -
Режьте! - говорю, меня! Режьте, гады! Они говорят: - Отойди, мы его резать
будем! Я говорю: - Режьте!.. Ну и отошли потом. Я встаю - платье, конечно,
всё... в луже лежала, так... ясно уж...” - “Придут ловатские (т.е. парни с
р.Ловать, чужаки. – Т.Щ.), - вспоминает жительница с.Пинаевы Горки (в
Новгородской обл.). – начнут драться. Однажды брату моему двоюродному: он вот
сидел, на гармошке играл, и вот ему ремнем – хрясь! И я соскочила сразу, и за
ремень схъватила, и все, прекратили”.
Парни шли
компаниями по дороге или деревенской улице, с гармонью и песнями (теми самыми,
удалыми - “под драку”), - а по обочинам шли девушки. С живым участием наблюдая
развитие драки, в определенный момент они начинали играть активную роль:
растаскивать участников (сигналом служило падение кого-л. с ног, а также
появление крови – в народной формулировке: “в луже крови лежит”): “Девушки их
растаскивали, - говорит порховский житель (1930 г.р.). – Видят – парни уже в
кучу сбиваются – и по краям дороги идут. И как станут задираться – девушка
каждая своего парня оттаскивает: - Чего ты, пошли, пошли отсюда!” – ну, он и
уходит. Уводит его. Каждая своего хватает: кто брата, кто – видит из своей
деревни…”. Традиционная роль девиц - растаскивать дерущихся. Причем эта форма
блокирования насилия признавалась всеми как едва ли не единственно легитимная -
а для парней единственный способ покинуть драку и избежать при этом позора.
Позже, уже в замужестве, женщины будут так же оттаскивать с места драки не в
меру разошедшихся мужей, защищать подругу от ее подвыпившего мужа и разнимать
дерущихся детей.
В традиционном
понимании именно женщина ответственна за мир в семье (“Весь мир в семье – от
матери”). Даже если муж избивает жену, ответственность лежит на ней: ей позор,
должна была думать, выбирая себе мужа. “Еще в парнях, - наставляли матери
дочерей, - можно характер вызнать. Мужика надо по характеру выбирать. Когда
гуляешь с парнем, - если он жисть (характер) будет показывать, - в стороны
расходись: бывает, он ей девкой еще фонари поставит…”. Эта же точка зрения – в
воспоминаниях старой женщины(1918 г.р.), рыбачки, 18 созывов бывшей депутатом
районного совета. Ей, в частности, приходилось разбирать семейные ссоры:
“И думаю: как
сделать это, ну почему, что, почему деретесь, что случилось-то?
“А, он такой,
алкоголик” – “Но ты же знала, что за алкоголика выходишь”. – “Знала”. – “Так ты
его исправляй. Ты виновата. Вышла за алкоголика, вот и исправляй его”.
Примечательно,
что эту женщину-депутата в поселке называли “мать”:
“И мужики меня
все эти матерью называют…: “Мама, мать”. Так они уже привыкли, матерью меня
звали все. Особенно козел вот этот (постоянный участник драк. – Т.Щ.): “Ну что
ты сидишь-то, что с тобой случилось?” – “Разодрался”. – “Совсем?” – “Нет,
наполовину”. Начинаю ему мораль читать, доказывать: “отрежь от своего сердца
капельку добра этой своей жене”
Заметим, что
матрица “материнства” накладывает отпечаток на осуществление вполне
институциональных форм власти (депутат, бригадир), в которые была включена эта
женщина. Ее институциональная власть определяется как “материнсткая”, причем
это связывают именно с ее ролью – разбирать и улаживать поселковые конфликты,
предотвращать драки. Блокирование насилия вполне явно осознается как элемент
программ материнства. Тот же стереотип - блокирование насилия - реализуют
организации солдатских матерей (“Право матери”, “Солдатские матери”), ставящие
целью либо избавление молодых людей от обязательной военной службы, либо защиту
их от насилия в армии (неуставных отношений, произвола командиров, отправки в
зоны военных действий без их согласия и т.д.).
Символика
“материнства” в народных верованиях обладала свойством блокировать любую
опасность. Провожая сына на войну, мать давала ему оберег – платок, еще
какую-нибудь вещь, которая должна будет беречь его от сабли, пули и любого зла.
Богатырь Добрыня, отправляясь на битву со змеем “ко Пучай-реке” (вар.: “во
Туги-горы”), вначале приходит к матери; та дает ему “свой шелковый плат” (вар.:
“шелковую плеть”), которые в критический момент битвы спасут героя. По
материалам конца Х1Х в., оберегами на войне нередко служили прдметы, несущие
символику “материнства”: богородичные иконки и молитвы, атрибуты и напоминания
родов (высушенные фрагменты околоплодного пузыря - “рубашки”, последа, либо
тела выкидыша), предметы с отверстием, устойчиво прочитывавшиеся как символы
“женского плодоносящего начала”: щепка с дыркой от выпавшего сучка, согнутая
кольцом иголка и т.п.
Мотив
“материнства”, “родов” постоянно присутствует в заговорах “на суд”, тоже как
средство защиты:
“Как солнце
народится от матери родной, будет двух или трех лет и не возможет против матери
не промолвить, не проглаголать, не запомнити ни устами, ни сердцем, ни злыми
делами и ни злыми помыслами; (…) – так бы сопротив меня, раба Божия (имя рек),
не могли ничего сотворити власти и воеводы, и приказные люди, и весь народ
православный”.
Или другой
текст: “Мати Божия Пресвятая Богородица, покрой мя омофором своим! Иду я, раб
Божий, к рабу Божию (имя рек); лежал ты у матери своей во чреве, тогда у тебя
не было на меня ни думы, ни слов, ни речей никакия, так и ныне я к тебе иду,
чтоб не было у тебя ни думы, ни слов, ни речей на меня…”. Мотив “материнства”
служит средством защиты от враждебных помыслов и действий, и даже от суда (как
воплощенного социального насилия).
Санкция на
использование силы.
Право матери,
однако, - не только блокировать насилие, но и его санкционировать.
Обиженная на
пиру, новгородская жительница Овдотья посылает своих детей отомстить обидчице -
убить ее сына Хотена Блудовича. Когда дети отказываются, Овдотья “порасплакалась”,
ей “за беду встает, За великую досаду показалосе”, она высказывается в том
смысле, что “Цем мне-ка было спородить семь сынов, Лучше бы я спородила восемь
камешков, И бросила камешки во синё морё”, и что “Как была бы у меня в руках
востра сабелька, Я срубила бы у вас по буйной головы, Да соткнула бы я вас дак
на востро копьё...” . Здесь от матери исходит не просто санкция. Но прямое
побуждение к насилию. Причем это как будто составляет для нее смысл
материнства, без этого она готова от него отказаться.
Опредмеченная
материнская санкция - “благословение”: обереги уходящим на войну (и просто в
армию) сыновьям. Богатырь Добрыня, отправляясь на битву со змеем “ко
Пучай-реке” (вар.: “во Туги-горы”), вначале приходит к матери; та дает ему
“свой шелковый плат” (вар.: “шелковую плеть”), которые в критический момент
битвы спасут героя. По материалам конца Х1Х в., оберегами на войне нередко
служили предметы, отмеченные символикой “материнства”: богородичные иконки и
молитвы, атрибуты и напоминания родов (высушенные фрагменты околоплодного
пузыря - “рубашки”, последа, либо тела выкидыша), предметы с отверстием,
устойчиво прочитывавшиеся как символы “женского плодоносящего начала”: щепка с
дыркой от выпавшего сучка, согнутая кольцом иголка и т.п.
Материнская санкция
- традиционное средство легитимизации насилия. Оно опрадывалось, если
мотивировалось необходимостью “защиты женщин и детей” - прокреативной сферы
(см., напр.: объяснения былинных богатырей, когда они срубают головы змею,
Соловью или др. супостатам: “Тоби полно-тко слезить да отцей-матерей, Тоби
полно-тко вдовить да жен молодыих, Тоби полно-тко спущать да сиротать да малых
детушок”). Праздничные драки затевались по традиции и потому что “в кармане
ножик шевелится, кровь на волю просится”(Новгородская обл., Старорусский р-н,
с.Пинаевы Горки, запись 1997 г.). Однако представляли дело так, что дерутся “за
девушек” или потому что “детей наших бьют”, причем детей (младших подростков)
подсылали дразнить чужих парней - специально чтоб спровоцировать драку (Курская
обл., Рыльский р-н, запись 1996 г.). В псковско-новгородском варианте сценария
драк подросткам отводилась роль ломальщиков: они шли впереди компании гуляющих
парней, задевали встречных, сквернословили, пели провоцирующие песни -
ломались, подлезали. Спровоцировав чужаков, подростки отходили в тень, а
старшие за них “заступались”. Все это - не что иное, как способы легитимизации
насилия.
Ответственность
за внутрисемейное насилие лежала также на матери семейства: “Весь мир в семье -
от матери”. Муж, избивающий жену, - позор для нее самой: не сумела сжиться,
зачем такого выбирала. Традиция приписывает: “Еще в парнях можно характер
вызнать; мужика надо по характеру выбирать... Когда гуляешь с парнем, - если он
жисть (характер) будет показывать, - в стороны (расходись)... Он еще девкой ей
фонари поставит...” С этим нельзя было мириться. Если девица прощала парня,
который ее ударил, то заслуживала презрения; таких даже позорили на гуляниях:
Бей,
кудриночка, по морды, Боля, брось эту трос(т)ь,
Только глазки береги.
Битую, граненую.
Мне твои,
милый, побои Боля, брось эту матаню,
Что с изюмом
пироги! Биту, матерёную!
(Новгородская
обл.,Старорус.р-н) (Курган: СРНГ, т.2, с.32)
Что касается
супружеского насилия, говорят, что “лучше жена мужа обидит, чем муж - жену: муж
быстрее обиду забудет”. Трудно сказать, является ли такое убеждение веянием
новомодных течений или разложения патриархального быта. Во всяком случае, уже
во времена В.И.Даля. т.е. больше ста лет назад, говорили: “В старые годы бывало
– мужья жен бивали, а ныне живет, что жена мужа бьет”. Патриархальный идеал и
тогда помещался в гипотетическое “прошлое”.Если битье жены фиксировалось в
фольклоре и активно обсуждалось (а следовательно, регулировалось общественным
мнением), то физическое насилие в отношении мужа традиция последовательно
скрывает. Характерный эпизод из воспоминаний В.В.Лукина (1925 г.р.), жителя
с.Пинаевы Горки: “Вот на моей было памяти. Отец подзагулял малось. А нас уже
было у матери пятеро. Отец день гуляет, два гуляет, третий гуляет. Мать пришла
– в одном доме собравши мужики и гуляют. Она раз – пришла и ударила его по
морде. И ушла. Отец говорит: - Ну, мужики, пора домой: жонка рассердилась.
Приходит домой – ну, матери дал! Взял кнут и так ее извозил!… Мать после этого
случая говорила: - Все. Другу и недругу скажу: мужика при народе не трогай. Он
говорил: - Приди домой – выспись на мне, а при народе нельзя”. Примечательно,
что протест у мужа вызывает не сам факт физического насилия, а его публичность.
Мать с ним в этом соглашается, и сознает свою вину именно в этом, а не
собственно в том, что подняла на него руку. Между прочим, в том же духе
высказывается и “народная мудрость”: “Не то смешно – жена мужа бьет; а то
смешно, что муж плачет” (т.е. признается в этом, обозначает, проявляет свою страдательную
позицию. Внешних признаков быть не должно. Установка на скрытность имеет вполне
прозрачный смысл: сохранить роль мужа как представителя семьи во внешних делах
и инстанциях – своего рода ее полномочного посла. Впрочем, право осуществлять и
инициировать физическое насилие связана скорее со статусом матери, а не жены.
Отметим, что и жену дозволялось “учить” (т.е. бить) до появления детей: “Бей
жену до детей, а детей до людей!”.
Любопытно
отметить, что инициатива “поучений” жены исходила нередко и даже как правило (в
фольклоре и воспоминаниях информантов) от матери мужа - свекрови, а инициатива
телесного наказания детей - от его жены (т.е. их матери). Отец (муж) был скорее
исполнителем, а еще чаще - персонификацией страха, который мать целенаправленно
формировала и использовала в целях управления:
“Для детей отец
был главный, - описывает А.В.Богачева (1932 г.р., с.Пинаевы Горки, запись 1997
г.) родительскую семью. - Мы его боялись. Он нас ни разу не бил, но мы боялись:
ремень возьмёт - больно будет!.. Мама еще возьмет, тряпкой нас хлестнет: - Вот
я татьке скажу!” Подобная картина вполне типична и часто повторяется у разных
информантов: фактически наказывает мать, а отец фигурирует скорее как персонаж
ее запугов – средство манипуляции. Он мог, впрочем, осуществлять наказание, но,
как правило, по просьбе матери (детей или его собственной): “Если старуха (речь
идет о бабушке, матери отца. – Т.Щ.), ей огрызнемся, она пожалится – нам
попадет. Отец наказывал…” (Там же, А.П.Игнатьева, 1921 г.р.). Самостоятельная
инициатива в этой области могла встретить яростное сопротивление женской
половины семейства: “Один раз тюкнул – за голы гарты (порнокграфические
картинки. – Т.Щ.): карты голые глядели. Под кровать загнал и – ремнем хлестать
(ни в кого не попал). Потом мать пришла – и его оттюгала: зачем так бил, не
надо было оставлять карты – нечего было б глядеть”. Вообще же, по воспоминаниям
этой женщины, отец в их семье, хотя и считался “для детей главный”, детей не
бил (кроме вышеописанного случая – единственного, который она смогла
припомнить, и который ему даром не прошел). Обычно этим занималась мать: “Мать
била иногда – ну. Веником, под кровать загонит…” Мать часто выступает (в
фольклоре, представлениях и самоописаниях) не только как источник санкции и
инициатор насилия, но нередко и как исполнитель. Любопытный, но весьма обычный
для народной культуры способ поддерживать мир в семье описывает житель
с.Пинаевы Горки В.В.Лукин (1925 г.р.): “У меня бабушка была (мать отца. - Т.Щ.)
такая хорошая... Она, я помню, уже батя ивот и его старший брат - чо-то они
поспорили. А они всё спорили... И вот бабушка взяла, помню... как сейчас помню:
полено. Вот. И они вот так встали обои рядом - и вот она их сзади - этим
поленом - утю-ю-южит... И воны даже ей слово плохое не сказали - бабушке. Это
мой батя и его брат старший - мой дядя...”. Этот случай совсем не
исключительный, скорее обычный. Примечательно, что сыновьям, даже взрослым и
женатым, совсем не приходит в голову усомниться в материнском праве прибегнуть
к силе. Надо отметить еще одно обстоятельство, объясняющее традиционный взгляд
на насилие как чисто мужскую поведенческую сферу. Женское насильственное
поведение оставалось “невидимым” - традиция его “не замечает” и не вербализует
в терминах насилия:
Мать и бия не
бьёт. Матерни побои не болят. Родная мать и высоко замахнется, да не больно
бьет. Мать и высоко подымет, да не больно опустит руку. Ср.: жительница Курской
деревни Кулемзино говрит о своем сыне: “Миша, мой младший сын, - я заболела, -
говорил: “Мамочка, не умирай – ты не больно бьешься, а чужая матка больно
бьется”. Я говорю: - Нешто ты знаешь?…” Заметим, что право на физическое
насилие определяется в народных представлениях правом порождения и
распространяется только на родную мать, которая “и бия не бьет”, в то время как
неродная “и гладит, да прогладит”.
Подобное
поведение матери не определяется в терминах “насилия”, оставаясь “невидимым”, а
потому и не регулируемым, воспринималось как “естественное право” , как-то
связанное с функцией порождения. Это-то “естественное право” и стремится,
вероятно, присвоить власть, когда в кризисной ситуации маркирует себя знаками
“материнства” (“Родина-Мать зовет!”).
Контроль
насилия – лишь одна из управленческих функций, связанных со статусом матери и
концептом “материнства” в русской культурной традиции.
Часть 2. Испуг.
В составе
комплекса “материнства” (т.е. норм и представлений, практик и ритуалов,
связанных со статусом “матери”) транслировался ряд психотехник,
использовавшихся в традиционных моделях управления. Среди них – техника
освоения и использования страха.
Процесс
овладения ею традиция связывает с беременностью (прежде всего – первой),
которая имела смысл женского “посвящения” (подготовки к обретению материнского
статуса и вхождению в женское сообщество). В это время женщина получает
множество советов от соседок и родственниц, знакомых и незнакомых женщин, уже
имеющих опыт материнства: ощутимое нормативное давление (каждый совет – по
сути, норма, как правило, выраженная в форме запрета). Среди этих норм едва ли
не центральное место занимали табу на испуг, причем не только эмоциональное
состояние, но и сопутствующие ему жесты, образы, ситуации.
Табу на испуг
Пример такого
рода совета: “Когда беременная, уже живая половина, - говорит бабушка из
п.Котлы Лен. области, - когда напугаешься, только за живот не хватайся: это
будет черное пятно у ребенка.”(1990 г.).
Такого рода
табу прочно укоренены в культуре и действенны по сей день. Характерны
наблюдения (Т.А.Круглякова) в дородовом отделении б-цы им.Снегирева (СПб, 1997
г.), где лежало 11 человек: “У нас в палате была женщина, которая лежала дольше
всех; мы ее называли в шутку “пахан”. У нее была самая удобная кровать, в общем
все, что полагается старожилу. И она задавала тон в палате, причем делала это
довольно грамотно. Мы не говорили о своих болячках, я даже не знала, кто из-за
чего лежит. Положили новенькую, она только рот открыла, какой-то ужас
рассказать, эта Ира ей говорит: “Так, Люба, у нас про это не говорят.”В общем,
остановка была очень доброжелательная..” После родов женщины заходят в
дородовую палату поделиться впечатлениями. При этом стараются не запугивать
оставшихся женщин, которым скоро предстоит пройти то же самое, обычно
подшучивают. Причем обитательницы дородовой палаты хвалят тех, кто шутит и
ругают тех, кто запугивает (потому что, наслушавшись ужасов, некоторые
беременные плачут). Ужасы в этой среде жестко табуируются общественным мнением.
Заметим, что
описывается (и табуируется) не только сам испуг, но и его отдельные проявления,
например, жест испуга (испугавшись чего-либо, нельзя хвататься руками за лицо и
живот – у ребенка будут родимые пятна) и вообще резкие движения.
Табуируются
также ситуации, которые могут стать причиной испуга. Такого рода ситуации (и
фигурирующие в них объекты) традиция фиксирует как образы страха. Среди таких
образов наиболее часто фигурируют:
животные
(собака, корова, волк, реже другие домашние и дикие животные).
На Русском
Севере беременная боялась раскосить - разрезать косою в траве мелкое животное
(мышь, лягушку, кролика): мол, схватишься руками за лицо - у ребенка будут
красные пятна на лице, за живот - на животике . Г.Попов приводит поверье о том,
что если мать напугается волка, то ребенок ее родится с волчьей шерстью на лице
и некоторых участках тела В Заонежье рассказывали, что у матери, во время
беременности напуганной собакой, ребенок родился с лицом, похожим на собачью
морду. На Пинеге мы записывали рассказ о рождении у женщины, испугавшейся
корову, немого ребенка, который к тому же постоянно боялся коров (что считают
бесспорным указанием причины несчастья). Поэтому во время беременности
старались не трогать, не перешагивать животных - собак, кошек, коров, свиней,
куриц и проч. (такие запреты отмечены повсеместно). До сих пор часто, ожидая
ребенка, удаляют из дому домашних животных. Мотивируют опасностью аллергии,
грязи, тем, что кот “может поцарапать” ребенка, а попугайчик – клюнуть
(“напугает ребенка!”), - что следует считать, скорее всего, рационализацией
традиционных запретов. Мне не раз настоятельно советовали “отдать кому-нибудь”
жившего у меня рыжего кота.
Табуируется
смерть и все, что с ней связано (покойники, похороны, кладбище).
Беременной
нельзя ходить на кладбище - “чтоб испуга не было, а то ребенок беспокойный
будет”; нельзя смотреть на покойника, присутствовать при его обмывании, выносе
тела из дома, провожать на кладбище и тем более сыпать землю в могилу;
пожар :
“Например, пожар, ты вот взялась за лицо - будет красное пятно у ребенка. Да
вообще, не только пожар; нельзя: “Ой, ой! - и другой раз за лицо проводит
тебя...” (Псковская обл., Пустошкинский р-н, д.Морозово, 1995 г.). – Опасность
пожара объясняют возможностью испуга беременной и уродств у ее ребенка.
уродства, в
первую очередь слепота и припадки (которые в народном сознании воспринимались
как печать потустороннего мира, знак неполной принадлежности к миру людей):
“Нельзя смотреть беременной женщине вот этих припадочных, чтоб они на глаза
попадались: испугаешься, может у тебя быть припадок.”(Псковская обл.,
Пустошкинский р-н, д.Речки. 1995 г.). Другие мотивируют опасностью для будущего
ребенка (уродство перейдет к нему).
ссоры: “В
присутствии беременной, - пишет С.М.Толстая, - запрещаются ссоры, крики и даже
громкие разговоры, способные испугать ее и повредить ребенку”.
Таким образом,
животные, смерть (и ее атрибуты), уродства, пожар и ряд других объектов и
ситуаций - фиксируются традицией как образы (символы) страха, и в дальнейшем
они постоянно будут действовать именно в этом качестве - служить сигналами,
активируя страх. Иными словами - будут использоваться как средства культурной
регуляции (стимуляции) страха.
Все время
беременности (особенно когда она уже заметна) женщина находится под пристальным
вниманием окружающих. Их заботу о своем состоянии (прежде всего – душевном), их
советы и предостережения она ощущает ежедневно. Следует учесть еще, что все эти
табу не просто ей сообщаются, а получают мощное подкрепление: они считаются
условием благополучия ее будущего ребенка, удачного разрешения в родах – т.е.
связываются с тем, что составляют психологическую доминанту для женщины во
время беременности. В результате нормы не только усваиваются, но и глубоко
интериоризируются. Женщина не только вынашивает ребенка, но и заново
выстраивает свою собственную личность, причем происходящая перестройка
затрагивает глубинные психоэмоциональные пласты.
Завершалась эта
цепочка приобщения (к традициям материнства) после родов, когда родильнице
полагалось “три бани”. Ее там парила повитуха, правя золотник (т.е. вправляя
матку), а кроме того – обучая ее заговорам и магическим приемам лечения детей.
Самыми употребительными, фиксируемыми повсеместно были заговоры от испуга
(исполоха, ляку, родимца) и уроков (сглаза, призора, прикосов и т.д., - которые
также считались следствем испуга). В Заонежье это, например, выглядело так:
повитуха произносила заговор, роженица тржды повторяла его, стоя на коленях.
Иногда процедура совершалась на месте родов (роды – чрезвычайно значимая для
женщины ситуация – в данном случае служили эмоциональным подкреплением
заложенной в заговорах программы: здесь – блокирования страха).
Итак, за время
беременности женщина должна освоить и продемонстрировать определенные навыки
эмоционального самоконтроля. Спокойствие – важная составляющая традиционного
образа матери, а несдержанность, утрата контроля над собою могла быть
поставлена ей в вину: в случае уродства ее ребенка, слабоумия, ранней смерти
могли припомнить, что “вот, испугалась, когда его носила – он такой и
родился...”, т.е. она становилась ответственна за свое эмоциональное состояние.
* * *
В дальнейшем
символика материнства использовалась в ритуальной практике как средство от
испуга. При лечении детей первым средством служило тело матери: соприкосновение
с ним, его изображение или выделения (слюна, пот, моча). На Пинеге от испуга
сбрызгивают ребенка водою изо рта матери
; с той же
целью мать в бане “обкачивает робёноцька с себя: поставя к себе на колени - да
с лица и окотят”. На Северной Двине мать при этом держит ребенка “ меж ногах,
тут, под родами-то” 7 Подобные меры принимали и профилактически: сразу же после
родов мать обмывала младенца с себя: “От чего зародился, от того и лечился:
Родимой родимец, бойся, устрашайся родимой мати, мати родами родила, родами
излечила”. На Вятке мать смачивала лоб заболевшего своею слюной, в Полесье -
обтирала лицо, темя и ручки ребенка своей нижней рубашкой, смоченной в моче:
“Яка маци радзила, та и адлячила”. В Череповецком у. Новгородской губ. мать
садилась, задрав рубашку, голым телом на лицо заболевшего, приговаривая: “Коя
мать родила, тоя и болести изсушила”. В Полесье так же лечили черную болезнь
(припадки, происходящие, по местным верованиям, от испуга). На Пинеге от испуга
окачивали ребенка с материной рубашки. Вообще, по широко бытующим
представлениям, от испуга “всех лучше мати ладят, а по бабкам ходят - да еще не
по крови придется - не по крови бабка робёнку”.
При лечении
“испуга” широко использовалась пронимальная магия (вещи с отверстием и сама
операция пронимания - протаскивания в отверстие, пролития воды и т.п. -
устойчиво воспринималась как знак “родов”/ “материнства”. Испуг у детей и
взрослых снимали чаще всего водою, пролитой сквозь дверную скобу: ею
сбрызгивали заболевшего, обмывали ему лоб, темя, руки, либо поили. Детей,
заболевших от испуга бессонницей, протаскивали под куриным насестом или упавшим
дубом. Вятский способ: связывают круг из мочала и в этот круг продевают голову
заболевшего: “Снимаю рев, испуг, переполох, двенадцать родимцев” . Протаскивали
детей в дупла или развилки ветвей священных деревьев, обмывали их водою святых
источников. Все эти манипуляции подразумевают обращение к защитной силе
материнства. Во всяком случае, сопутствующие заговоры обращаются именно к ней и
ее персонификациям (Мать Сыра Земля, Богоматерь или родная мать): “Как Мать
Сыра Земля не боится не стуку, не бряку; так бы и раб Божий или раба Божия (имя
и отчество) не боялась ни испугу, ни переполоху”. “Пресвятая Божья Матерь
Богородица шелковой кистью опахивает и
обмахивает весь
белый свет и сырую землю. Измолюсь я раба Божия Таня:
Пресвятая Божья
Матерь Богородица. Не опахивай, не обмахивай весь белый
свет и мать
сырую землю шелковой кистью” - “Здесь как же? - запнулась
женщина. - Надо
ведь помянуть-то и матерь, и робёнка...” и продолжила:
“А опахивай и
обмахивай раба (рабу) Божию (робенка имя), от материньского
порожденья
(матери имя), ее благословленья, опахивай все исполохи, уполохи,
порчи, уроки,
всякие прикосы, всяки вислокосы”. Еще одно пронимальное средство – колечко от
веника – подвешивали к зыбке младенца – как оберег от испуга, родимца,
полуночницы. Есть сведения, что колечко брали от веника, которым парили в бане
его мать после родов (и на котором остались следы ее родовой крови). Символика
материнства и родов последовательно используется как средство блокирования
испуга.
Итак, в рамках
программ материнства транслируются и с метафорикой материнства связываются
некоторые техники эмоционального самоконтроля, в частности, овладения страхом.
Нас они заинтересовали потому, что используются в традиционных моделях власти.
Знахарское
управление: техники страха.
Такие модели
управления ассоциировались с колдовством (связью с бесами), поскольку сам страх
в народной традиции – атрибут и важнейший призак присутствия нечистой силы.
Фактически, сами бесы оказываются персонификацией страха.
Персонификации.
В народных
представлениях бесы фактически и есть страх. Костромской краевед и бытописатель
М.М.Зимин передает разговоры крестьян о нечистой силе: “А все-таки нечиста сила
и щас есь, ежели бы не было иё, то чево бы тода пугатся, хоша бы в лесу, али в
доме, овине, кода один бываш; а то на-ко тибе! Не тут-то было; как ни храбер
человек, а все чево-то опасается, а уж разны случаи явно доказывают нечисту
силу”. Основной род деятельности лешего в быличках – пугает. Неясный страх
служит в глазах крестьян свидетельством и доказательством близкого присутствия
нежити. О домовом тоже говорят: “Он явится, когда боишься ночевать одна”. По
свидетельству коррепондентов Тенишевского бюро из Владимирской губ., “черти
видятся как “что-то такое страшное, - и больше ничего””. Поэтому управление
посредством страха, владение техникой его использование осознавалось
(обозначалось) как “владение бесами”, т.е. колдовство. Эта модель управления
часто применялась, в частности, в знахарской практике, а также в
профессиональной деятельности пастухов, мельников, кузнецов и прочих
деревенских специалистов, а также бродячих ремесленников.
Манипуляции.
Характерный
эпизод из практики плотника (из материалов Тенишевского бюро): “Вот послушай, -
рассказывает плотник, - как я отомстил слабеевскому богачу Перфилью… Порядился
я у него отмастерить пятистенок. Ну, дело все шло как следует, а как стала
работа к концу подходить, Перфилий и говорит: “Нужно еще крыльцо тесом обшить
снутри и с воли”. А я это не рядил. Работы “натягивает” рублей на десять, и даром
делать неохота. Вот я что сделал: не докрыл в сени дверь из пятистенка, да как
пошел Перфилий по сеням, я и сказал своим товарищам погромче: “Прах с ним,
ребята! Сделаем ему крыльцо, за это я положу ему в избе “покойника”, так
доткнется и до нас”. Приходим вечером ужинать, у Перфилья самовар согрет и
четвертная на столе. Давай угощать нас. Угощал, угощал, да и говорит: “А я,
братцы, крыльцо отдумал делать, тёсу пожалуй не хватит”. А какое те тёсу не
хватит, как тёсу цельная груда. А это я его “мертвецом” напужал. А сам-то вот
хошь с места не встать – ровнешенько ничего не знаю!”. Это типичный пример
использования страха как средства манипуляции, что и составляло, на наш взгляд,
суть магической силы как средства влияния. В данном случае страх использован
как средство подкрепления договора – в ситуации, когда хозяин дома попытался
его нарушить, - т.е. средство социальной самозащиты плотника-чужака.
“Хозяева не
будут скандалить с плотниками: боялись. Плотники могли колдовством сделать. А
потом – бутылку где-то так закладывают: свист, шум стоит. Хозяйка плохо
угостила – плотники говорят: “Ну, мы тебе сделаем” – вроде угрозы. Уйдут,
ничего не скажут. А потом уж хозяйка пойдет за плотниками, заплатит, угостит
их…”. “Если хозяин плохо рассчитывает (недоплачивает условленного, занижает
оплату. – Т.Щ.), плотник мог сделать, что в дому жить невозможно: пугать будет.
Ну, шуметь будет, стук будет…”. Всё это воспринимали как проявления активности
напущенной плотником нечистой силы и знак грядущих бед.
Не упускали
случая припугнуть хозяев и коновалы, также слывшие колдунами. “Коневалы были –
ходили с Мезени, - вспоминают сельские жители с р.Ваги. – Коновал говорил: -
Хозяин худо заплотит, так мы сделаем его коню нутреть: один колосник вынут, а
другой оставят, и будет конь как неложоный. С ими и спорить боялись: он колдун,
поспорь-ка с ним! – за знахарей считали… Ходили почти одни и те же – дак не
вязалися с ними”.
По той же
причине и “с пастухом не ругалися: всё боялися, может что сделает – скотину
упасет. Раньше ведь пасли – много знали. Может, сама скотина заболеет, а народ
скажет, что пастух сделал”.
Страх был
заметным фактором формирования статуса деревенского профессионала, становясь
основанием его идентификации как “колдуна”, создавая определенный авторитет и
позволяя претендовать на некоторые права.
Доказательства
и демонстрации.
В ряде ситуаций
требовалось доказать свои колдовские способности и особые отношения с нечистою
силой. Примечательно, что средством доказательства служило нагнетание страха –
демонстрация владения этой техникой.
Жительница
д.Хотиново (Ярославской обл.) пригласила старика-знахаря – полечить лошадь.
После окончания лечения повезла его на телеге обратно. Подъезжают к его деревне
– и тут он предупредил: “Сейчас выскочит стая собак”. “И вот, - вспоминала она
потом, - выскочила огромная стая! Она испугалась: а это ведь колдуны-то с
чертями знались – это черти в виде собак представились, его встречали”. Знахарь
(старый пастух) зафиксировал внимание женщины на испугавшем ее событии
(появлении собачьей стаи). Дальше она сама (может быть, расслышав в его
предупреждении намек?) интерпретировала это событие как знак его силы – его
чертей. Еще один пример демонстрации “силы” – из практики костромского колдуна.
Женщина пошла к нему – вернуть ушедшего от нее мужа. Пришла она издалека,
поэтому осталась ночевать в доме у колдуна. “И ночью, - говорит, - там завыл
кто-то, как бык, в голбце. А старик говорит: “Во – разыгрался-то, работы
просит. Иди, хошь в лес, ломай, - послал его. И ушел бес в лес. – Вот, - говорит,
- когда ломает лес, это бес и ломает…”. Испугавшее женщину событие – завывания
ветра – старик интерпретировал как знак появления работающих на него бесов.
Шли в ход и
разного рода фокусы. В с.Благовещенск (в Архангельской обл.) нам рассказывали о
мезенском коновале Михайле Копылове: “Сидят мужики на куче деревьев – нарублены
лежали. Он говорит: “Что сидите?” – “Да вот…” – “А хотите, я скрозь дерево
проползу”. Смотрят – голова ушла, плечи… Куда делся?! Ждут, скоро ли вылезет.
Мимо на возу едет мужик: “Чо смотрите?” – “Да вот, скоро ли Михайло вылезет из
дерева?” - “Да вот он, около дерева ползет”. А Михайло говорит: “Откуда ты
взялся? Вон, смотри, у тебя сено горит!” Тот обернулся – смотрит, у него на
возу сено горит. Он обрубил гужи, а оно не горит…”. Это обычный прием
демонстрации силы (и доказательства своего права на определенную – знахарскую,
коновальскую, пастушескую и проч.) деятельность: использование и
перекодирование страха. Доказательство силы - умение манипулировать страхом.
Обретение силы
состояло в овладении страхом, и прежде всего – в умении преодолевать его
самому. Силу получали в ходе специальных ритуалов от более опытного знахаря.
Совершались они в местах, имевших репутацию “страшных” и в самое “страшное”
время: в полночь (или на вечерней заре) в пустой бане, заброшенном доме, на
перекрестке, опушке или в чаще леса. Обязательный элемент ритуала – пугающее
событие, которое и интерпретировалось как явление бесов: соискатель должен был
продемонстрировать над ними власть. Несколько описаний такого рода ритуалов,
зафиксированных:
в сибирском
селе Шестаково (Кемеровской обл.): “Дед учился, учился (у старого знахаря. –
Т.Щ.), потом пошел (на перекресток), почитал (тайные слова). Посмотрел на
закат: летит змей, вот такая голова, рот открыт. Дед убежал, струсил. – Он,
змей, - говорит, - проглотил бы, и он (дед) бы все знал…”.
в с.Шеговары на
р.Ваге (в Архангельской обл.): “Старик знался с этими. Стал умирать и сказал
брату двоюродному: _ Давай я тебе передам. К лесу привел, сели, и он начал ему
рассказывать: - Прилетят как птицы. И зачирикают: дайте работы, дай те работы.
– Скажи: летите, сосчитайте все иголки на земле и в лесу. Даже заставлял
веревки вить из песку. Ну, мужик слушал-слушал – снялся и убежал”.
В вятской
д.Бабино: “Петр хотел Федяшке передать (колдовскую силу. – Т.Щ.): - Залезешь в
подполье, там пламя будет. Надо в него лезть. – Федяшка испугался, не полез.
Так и не передал…”.
Примеры можно
продолжать, они однотипны. Старый знахарь определенным образом готовит
соискателя к ритуалу, нагнетая атмосферу страха – так что практически любое
происшествие (появление горящего в закатном небе облака, кошки, собаки,
лягушки, птиц и т.д.) становится пугающим. Судя по вышеприведенным описаниям,
он преуспевает в этом, так что испуг оказывается в ряде случаев слишком велик,
и соискатель не выдерживает – убегает. Нам важно отметить, что обретение силы
состоит в преодолении собственного страха – овладении им, - с тем, чтобы можно
было затем пользоваться им как средством воздействия на других. Или, во всяком
случае, речь идет о демонстрации такого владения: это условие обретения силы
(т.е. соответствующих профессиональных прав и статуса).
Техники страха
использовались в самых разных моделях управления. Мотив “колдовства” снова и
снова возникает там, где речь идет о лидерстве. Колдовские способности
приписывались. Например, атаманам – предводителям разбойничьих ватаг, в том
числе Степану Разину, колдовские знания которого акцентируются обширной
фольклорной традицией.
Подобные же
приемы управления находили себе место и в институциональных формах власти. В
наших полевых записях есть любопытный тому пример. Моя собеседница, жительница
д.Усть-Ледь (в среднем течении р.Ваги в Архангельской обл.), вспоминает об
одном человеке, во время войны работавшем бригадиром: “В Усть-Паденьге... там
был старик, он сам не оттуда (т.е. приезжий. _ Т.Щ.) . И его все боялись:
рассказывали, что он может что-то сделать... Женщины (бригада была женская. -
Т.Щ.) его боялись, как огня. Говорили с ним попросту, ничего. Но он бригадиром
был. И вот скажет: “Анна, ты туда-то пойди.” - Анна встает и пойдет. И так
боялись - всё делали: “Не сделаешь, дак!.. Попробуй!..” И так был он им в
тягость, - эта боязнь, - что они всё молили (а я была председателем), чтоб уж
не был он бригадиром. Ну, тут приехал молодой, так мы на собрании решили, что
теперь новый будет бригадир. Очень им тяжела была эта власть. Но уж дисциплина
не та стала...”
Колдовская сила
приписывалась некоторым царям, а также их царицам, фаворитам и фавориткам.
Бабьи запуги.
Можно заметить,
что указанные технологии страха чаще всего использовались в профессиональном
знахарстве, как правило, мужчинами. Тем не менее, в рамках мужской магии не
обнаруживается механизмов обучения психотехническим приемам. Как они
передаются? Если обратиться к ритуалам передачи знахарской силы (бесов и т.д.),
ничего подобного не обнаруживается. Часто эти ритуалы вообще сводились к
прикосновению или передаче какого-либо предмета, в крайнем случае – пачки
бумаги или тетрадки с текстами заговоров. Таким образом передавалось право
заниматься знахарской деятельностью, а не навыки, тем более здесь нет обучения
психотехникам. Зато такое обучение присутствует, как мы видели, в женской
традиции, занимая длительное время (несколько месяцев беременности – только его
видимая часть).
Любопытно, что
довольно часто выясняется, что знахари –мужчины получают свое знание, своих
бесов и проч. – от женщин. Или от женщины получил его тот, кто передал им.
Нижегородский
колдун, пользовавшийся в своей округе широкой известностью не только как
знахарь, но и как печник, пасечник и в прошлом пастух, получил свое знание от
местной колдуньи Середы (еще в юности, когда просил ее приворожить ему
девушку). Мельник Иван пригласил на строительство мельницы свою мать, которая
совершала на месте строительства какие-то обряды с травою кипрея.Тихвинский
пастух купил своих 12 чертенят у некой старухи-колдуньи. Этих 12 чертенят он
будто расположил у себя на ремне, нра костяных насечках: придя на пастбище,
распускал ремень, и бесы, разбежавшись по пастбищу, пасли стадо; вечером
затягивал ремень, и бесы возвращали коров назад. У “старухи” брали свой обход
(т.е. текст заговора и знание обряда) многие из вологодских и ярославских, а
также новгородских, заонежских и проч. Пастухов, сведения о которых привозят
современные этнографы: “Я вздумал в пастухи рядиться, - рассказывал мне
пошехонский пастух Федор Николаевич (1911 г.р.). – Идут старушка со мной.
Говорит: - Куда идешь? – Иду в пастухи рядиться. – На, - говорит, - клубочек. И
подает мне клубочек такой. Сказала, как руководствоваться с ним: с этим
клубочком, когда выгоняют скот, три раза обходят скот. И у завора (где скот
прогоняют) закапывают в землю. И за три года ни одна скотина не пропала. А
потом потерял – и кончил пасти…” Уже после войны в тех краях была старуха по
прозвищу Косматка: “Знахарка, раздавала приводы (то же, что обходы. – Т.Щ.)
пастухам”.По данным из Белозерского р-на Вологодской обл., “для пастухов обход
старухи давали”. Была такая старуха и в Заонежье, и в Хвойнинской р-не Новгородской
обл., и в ряде других мест. В некоторых местах женищны, нанимая пастуха, сразу
же выясняли, есть ли у него обход (т.е. колдовское знание) и, если нет,
отправляли его “к старушкам”. Возможно, именно этим путем занахри-профессионалы
осваивали и психотехники страха, которые для них становились основным средством
социального управления, а в женской среде составляли элемент статусного знания
(связанного со статусом матери и приобретавшимся вместе с ним).
В женской среде
оно не считалось колдовством, поскольку было общеизвестно. Но страх и здесь
использовался как средство управления, преимущественно в семье. В женском
фольклоре есть особый жанр – бабьи запуги: “Детей пугали: не ходи в огород, там
русалка. Как что посадят, так они там! Уцепится, будет клевать в голову”, -
вспоминает о своем детстве жительница с.Шестаково в Чебалинском р-не
Кемеровской обл. (1909 г.р.). – “Русалка – это вот птица такая летает – ворона,
сорока – это русалка: каркает”. “Нас все пугали: - Не ходите, девки, рано
купаться, - будто там водяная баба, волосья сидит, расчесывает, - вспоминает и
вологодский пастух (1922 г.р.). - Вот, возле мельницы, где пруд” (Вологодская
обл., Харовский р-н). Устраивали даже целый маскарад: “Родители ушли (на
работу, а детям сказали. – Т.Щ.): - Вы в горах не ходите, там кикимора! Старуху
из деревни подговорят, та возмет сковороду, в сковороду скворчит кирпичом,
волоса распустит – детям страшно: кикимора! Робят пугали: - Не ходите вы на
глубину – там лешачиха, волосья длинные, вас уовлокет..” (Вологодская обл.,
Тарногский р-н). В Гомельском Плесье – то же самое: “В житах були васильки.
Мати лякала: не лезь туды, васильков не рви – там сидить жалезная баба (штоб
вони жито не топтали)… Раньше люди в русалок переодевались: такие страшные,
косматые, с ногтями такими – и по рожи бегали… Косы распускаюць, платок
завьяжуть, морду сховають и у жито вяли, штоб дети калосья ня рвали у поли. А
то дзети сарвут калосься, да смолят. И я хадзила у жито русалкой”.
Подобные же
методы воздействия (с запугами и переодеванием) использовались и в отношении
взрослых (например, чтобюы отвадить их от ягодных угодий в лесу, наряжались
“лешим” – обвешивались хвоей, чернили сажей и закрывали платком лицо).
* * *
Итак, мы
рассмотрели две составляющие комплекса “материнства”, имевшие отношения к
власти: это техники овладения страхом, как средством психологического давления,
и право контроля над использованием силы (как в форме ее блокирования, так и в
форме санкции). Когда власть (официальная или в неформальных сообществах)
идентифицируется с “материнством” (или вообще функцией порождения), она, по
всей вероятности, стремится воспользоваться этими правами и практиками.
Список
литературы
Т.Б.Щепанская. Миф материнства и техники управления.
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://woman.upelsinka.com/