Естественность или Великий ум
Для
Монтеня примером стоического мужества являются простые люди, поступающие по
велению своей натуры, стойко выдерживающие все страдания и беды. «Сколько мне
приходилось видеть бедняков, не боящихся своей бедности! Сколько таких, что
желают смерти или принимают ее без страха и скорби! Человек, работающий у меня
в саду, похоронил нынче утром отца или сына. Даже слова, которыми простой
человек обозначает болезни, словно смягчают и ослабляют их тяжесть. О чахотке
он говорит «кашель», о дизентерии — «расстройство желудка», о плеврите —
«простуда», и, именуя их более мягко, он переносит их легче.» Честно говоря, не
думаю, чтобы бедняки «желали смерти» по собственной воле, без давления на них
определенных обстоятельств жизни, бедности, нужды. И к слову об обозначении
болезней: действительно, достаточно часто встречаются случаи, когда упрощая,
делая менее «страшным» название болезни, люди и переносят ее легче — но здесь
все зависит от особенностей характера человека: есть натуры, для которых
преграды, опасности — лишь дополнительный стимул к борьбе за выживание,
вызывающий в них новые жизненные соки; есть и другие, легче переносящие
жизненные трудности тогда, когда их не воспринимать слишком сложными, тяжелыми.
Однако
я не о различиях душевных свойств людей. Мне кажется, что, знай бедняки верные
названия своих болезней, не все из них упрощали бы «страшные названия», и
вопрос здесь стоит о хотя бы элементарном образовании людей, не теряя, конечно
же, столь любимой Монтенем естественности.
Отождествление
высокой философской мудрости и народной мудрости позволяет Монтеню провести
параллель между людьми высочайшей просвещенности и образованности и людьми
самыми простыми. Только эти две категории людей, считает Монтень, достойны
уважения. «Метисы же, пренебрегшие состоянием первоначального неведения всех
наук и не сумевшие достигнуть второго, высшего состояния… опасны, вредны и
глупы: они то и вносят в мир смуту.» Такое же суждение высказывается и в
отношении творчества: «Поэзия посредственная, занимающая место между народною и
тою, которая достигла высшего совершенства, заслуживает пренебрежения,
недостойна того, чтобы цениться и почитаться.» Однако со свойственным ему
самоуничижением к «сидящим между двух стульев метисам» Монтень относит и себя,
как, впрочем, и большинство своего поколения. Ушедшие от первоначального
неведения по великой гордыне своей и не дошедшие до «великих умов» по скудости
ума своего, метисы — есть усомнившиеся. «Что касается меня, — говорит Монтень,
— то я стараюсь, насколько это в моих силах, вернуться к первоначальному,
естественному состоянию, которое совсем напрасно пытался покинуть."
В
качестве примера «естественной» жизни Монтень приводит жизнь туземцев Нового Света.
Монтень проявляет интерес к особенностям социального строя, жизни и обычаев
туземцев Америки, противопоставляя эти нравы и обычаи порядкам, принятым у него
на родине. Устройство общественной жизни туземцев, по мнению Монтеня, ближе к
естественному, первоначальному состоянию людей, не исковерканных
противоестественными социальными установлениями. «Эти народы кажутся мне
варварскими только в том смысле, что их разум еще мало возделан и они еще очень
близки к первозданной непосредственности и простоте. Ими все еще управляют
естественные законы, почти не извращенные нашими. Они все еще пребывают в такой
чистоте, что я порою досадую, почему сведения о них не достигли нас раньше, в
те времена, когда жили такие люди, которые могли бы судить об этом лучше, чем
мы.
Мне
досадно, что ничего не знали о них ни Ликург, ни Платон; ибо то, что мы видим у
этих народов своими глазами, превосходит, по моему, не только все картины,
которыми поэзия изукрасила золотой век, и все ее выдумки и фантазии о
счастливом состоянии человечества, но даже и самые представления о пожелании
философии. Философы не были в состоянии вообразить себе столь простую и чистую
непосредственность, как та, которую мы видим собственными глазами; они не могли
поверить, что наше общество может существовать без всяких искусственных
ограничений, налагаемых на человека. Вот народ, мог бы сказать я Платону, у
которого нет никакой торговли, никакой письменности, никакого знакомства со
счетом, никаких признаков власти или превосходства над остальными, никаких
следов рабства, никакого богатства, никакой бедности, никаких наследств,
никаких разделов имущества, никаких занятий, кроме праздности, никакого особого
почитания родственных связей, никаких одежд, никакого земледелия, никакого
употребления металлов, вина или хлеба. Нет даже слов, обозначающих ложь,
предательство, притворство, скупость, зависть, злословие, прощение…» Не будучи
достаточно хорошо знакомой с историей туземцев Нового Света, я, однако, позволю
себе заметить, что «столь простая и чистая непосредственность» отнюдь не вечна,
она имеет место быть постольку, поскольку возраст этого общества еще не достиг
того предела, за которым возникают разного рода проблемы, без решения которых
ставится под сомнение сам факт дальнейшего существования этого общества. Это
может быть и проблема природных ресурсов, и целый комплекс вопросов, связанных
с психологией людей, например, неудовлетворенность какого-либо члена общества
своим социальным положением, ролью в обществе; и в случае, если в таком
положении окажется человек с задатками лидера, способный убеждать и вести за
собой, то наличие хотя бы конфликтных ситуаций уже обеспечено (особенно, если
таких людей окажется несколько). Я не очень доверяю теории «положительности»
человека, ибо, на мой взгляд, в человеке изначально присутствует и «черное» и
«белое», причем приблизительно в равных пропорциях; и это соотношение может
сохраниться, наверное, только в социальном вакууме. По ходу развития общества,
как и любого организма, будут возникать и многие другие проблемы, требующие
решения. Следовательно, сохраниться значениям всех описательнных «атрибутов»
этого общества (отсутствие торговли, власти и, конечно же, занятий,
деятельности, необходимость в которой, может быть, и является одной из
первопричин развития общества), не измениться в какой-то мере и укладу,
структуре общества, наверное, не удастся. А, следовательно, возможно и
возникновение разного рода «искусственных» ограничений, накладываемых на
человека, и такое, изменившееся общество вряд ли уже будет так восторгать
Монтеня. Однако философ старается не рассматривать подобных перспектив,
восхищаясь укладом жизни и нравами «чистого общества» (что на мой взгляд,
несколько похоже на праздные мечтания, но что, впрочем, можно понять, если
вспомнить, какая ситуация сложилась во Франции в годы написания «Опытов»), все
же понимая временность такого благополучия: «Их способ ведения войны честен и
благороден, и даже извинителен и красив настолько, насколько может быть
извинителен и красив этот недуг человечества: основанием для их войн является
исключительно влечение к доблести. Они начинают войну не ради завоевания новых
земель, ибо все еще наслаждаются плодородием девственной природы, снабжающей
их, без всякого усилия с их стороны, всем необходимым для жизни в таком изобилии,
что им незачем расширять собственные пределы. Они пребывают в том
благословенном состоянии духа, когда в человеке еще нет желаний сверх
вызываемых его естественными потребностями; все то, что превосходит эти
потребности им ни к чему. Всех своих единомышленников, которые примерно
одинакового с ними возраста, они называют братьями, младших — своими детьми,
стариков же — отцами. Эти последние оставляют свое имущество в наследство всей
общине, без раздела и без всякого иного права на владение им, кроме того, какое
дарует своим созданиям, производя их на свет, природа. Если их соседи, перейдя
через горы, совершают на них нападение и одерживают победу, то вся добыча
победителя только в славе да еще в сознании своего превосходства в силе и
доблести; им нет дела до имущества побежденных, и они возвращаются в свою
область, где у них нет недостатка ни в чем, а главное в том величайшем благе,
которое состоит в умении наслаждаться своей долей и довольствоваться ею. Так же
поступают, в свою очередь, и они сами, когда им случается быть победителями.
Они не требуют от своих пленных иного выкупа, кроме громко сделанного
заявления, что те признали себя побежденными; но в течение целого столетия не
нашлось среди них такого, который не предпочел бы умереть, нежели хоть сколько—нибудь
поступиться в своих речах или действиях величием своего несокрушимого мужества;
и не встретишь среди них такого, который из страха быть убитым и съеденным
унизился бы до просьбы о помиловании. Они предоставляют пленникам полную
свободу для того, чтобы жизнь приобрела для них тем большую цену, и постоянно
напоминают им об их близкой смерти, о муках, которые им предстоит вытерпеть, о
приготовлениях, производимых с этой целью, о том, как они разрубят их на
кусочки и будут лакомиться ими на своем пиршестве. Все это делается
исключительно для того, чтобы вырвать у них хотя бы несколько малодушных и
униженных слов или пробудить в них желание бежать и таким образом, напугав их и
сломив их стойкость, почувствовать свое превосходство над ними."
Монтень
считает жестокость этих в буквальном смысле слова каннибалов более оправданной,
чем жестокость его современников европейцев. «Я нахожу, что гораздо большее
варварство пожирать человека заживо, чем пожирать его мертвым, большее
варварство раздирать на части пытками и истязаниями тело, еще полное живых
ощущений, поджаривать его на медленном огне, выбрасывать его на съедение
собакам и свиньям (а мы не только читали об этих ужасах, но и совсем недавно
были очевидцами их, когда это проделывали не с закосневшими в старинной
ненависти врагами, но с соседями, со своими согражданами, и, что хуже всего,
прикрываясь благочестием и религией), чем изжарить человека и съесть его после
того, как он умер». Пожалуй, с этим можно и нужно согласиться, сравнивая мораль
времени инквизиции и обычаи дикого племени каннибалов; хотя, впрочем, и сегодня
гуманность является не самым распространенным свойством души современных
цивилизаций. Но в данном случае следует, наверное, руководствоваться принципом:
«из двух зол выбирают меньшее», так как при всем понимании исторических
особенностей разных временных периодов, я считаю злом любую жестокость, именно
жестокость, по отношению к человеку. По Монтеню культура, нравы и образ жизни
этих дикарей во многом превосходят европейские. «Потрясающее великолепие
городов Куско и Мехико и среди прочих диковинок сад их короля, где все деревья,
все плоды и все травы, расположенные так же, как они обычно произрастают в
садах, и с соблюдением их натуральной величины, были поразительно искусно
выполнены из золота, каковыми были в его приемной и все животные. которые
водились на его землях и в водах его морей, и, наконец, красота их изделий из
камня, перьев и хлопка, а также произведения их живописи наглядно показывают,
что они нисколько не ниже нас и в ремеслах. Но что касается благочестия,
соблюдения законов, доброты, щедрости, честности, искренности, то нам оказалось
весьма и весьма кстати, что всего этого у нас не в пример меньше, чем у них; из
за этого преимущества перед нами они сами себя погубили, продали, предали. Что
до смелости и отваги, до твердости, стойкости, решительности перед лицом
страданий, голода, смерти, то я не побоюсь сопоставить находимые мной среди них
образцы с наиболее прославленными образцами античности, все еще бережно
хранимыми памятью нашего мира по эту сторону океана…
Какая
жалость, что это столь благородное приобретение не было сделано при Александре
или при древних греках и римлянах и столь великие преобразования и перемены в
судьбе стольких царств и народов не произошли при тех, кто мог бы бережно
смягчить и сгладить все, что тут было дикого, и вместе с тем поддержать и
вырастить добрые семена, брошенные здесь самою природой, не только привнося в
обработку земли и украшение городов искусство Старого Света, но также привнося
в добродетели туземцев добродетели греческие и римские! Каким это было бы
улучшением и каким усовершенствованием нашей планеты, если бы первые образцы
нашего поведения за океаном вызвали в этих народах восхищение добродетелью и
подражание ей и установили между ними и нами братское единение и
взаимопонимание! До чего же легко было бы ей завоевать души столь девственные,
столь жадные к восприятию всего нового, в большинстве своем с прекраснейшими
задатками, вложенными в них природою! Мы же поступили совсем по иному,
воспользовались их неведеньем и неопытностью, чтобы тем легче склонить их к
предательствам, роскоши, алчности и ко всякого рода бесчеловечности и
жестокости по образу и подобию наших собственных нравов. Кто когда нибудь
покупал такою ценою услуги, доставляемые торговлей и обменом товарами? Столько
городов разрушено до основания, столько народов истреблено до последнего
человека, столько миллионов людей перебито беспощадными завоевателями, и
богатейшая и прекраснейшая часть света перевернута вверх дном ради торговли
перцем и жемчугом: бессмысленная победа! Никогда честолюбие, никогда
гражданские распри, толкавшие людей друг на друга, не приводили их к столь
непримиримой вражде и не причиняли им столь ужасающих бедствий». Здесь остается
только согласиться с Монтенем в том, что в истории вообще всего человечества
существует много моментов, при, будь это в нашей власти, изменении которых
судьба человечества и Человека оказалась несколько иной, по нашему разумению
более, ну что ли, счастливой.
Насколько
это актуально звучит в наше время, можно понять, если вспомнить, с какими
трудностями сталкивается теперь европейская цивилизация в том, что касается
экологии, охраны среды, заботы о здоровье, о всестороннем развитии человека и
т. д. Все это во многом следствие того, что западная культура пошла по пути
внешнего, поверхностного овладения природой, пренебрегая человеческим фактором,
фактором духовного, внутреннего совершенствования.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.filreferat.ru