Холистичность теории интерпретации Д.Дэвидсона
Блинов А.К.
Семантика
Дэвидсона развивалась в полемике с представлениями Куайна о переводе, где
понятие 'перевод' понимается как включающее интерпретацию того, что говорится
на нашем родном или другом известном мне языке, а не только на незнакомых нам
иностранных языках. Как и Дэвидсон (и по аналогичным верификационистским
основаниям), Куайн отклоняет идею о наличии самостоятельных фактов относительно
того, что люди подразумевают. Подобно Дэвидсону, он считает, что для того,
чтобы интерпретировать то, что говорят другие люди, назначая значения словам и
предложениям, надо построить теорию, состоящую из множества гипотез, который
соответствовали бы физическим фактам, но не какой-то дополнительной и
независимой истине не-физического рода. Заключение, к которому приходит Куайн,
таково: теория, выдвигаемая, чтобы интерпретировать речевое поведение другого
говорящего, будет всегда радикально недоопределена очевидностью (если только
она не ограничится произнесениями очень простого рода). Она останется
недоопределена, даже если мы будем знать все факты о физическом мире, включая
факты о пространственных и временных расположениях объектов и их склонностях
вести себя специфическими способами в специфических обстоятельствах, поскольку
нам всегда будут доступны альтернативные теории, который одинаково хорошо
удовлетворяют этим физическим фактам.
Выбор
между этими альтернативными теориями не может быть определен никакими
физическими фактами, т.к. никакие факты не могут сделать одну теорию
правильной, а другие неправильными. Это относится не только к переводу текстов,
порождаемых на иностранных языках, но и к интерпретации текстов, порождаемых
другими говорящими на родном языке интерпретатора (или просто на одном и том же
языке). Последнее сводится к следующему: естественно интерпретировать
использование слов и предложений другими людьми, отображая их выражения на мои
собственные выражения, которые звучат или выглядят так же в сходных
обстоятельствах; другими словами, естественно предположить, что другие люди
используют эти выражения с тем же значением, что и я сам. Но эта гипотеза, хотя
и удобна, является не единственной совместимой с физическими фактами, и,
следовательно, не имеет никакого специального требования правильности. Таким
образом, согласно Куайну, гипотезы перевода не просто недоопределены доступной
нам очевидностью — они фактически неопределены, т.к. нет никакой истины,
относительно которой они были бы правильны.
Куайн
делает такое заключение, потому что считает, что единственное, что может
определять правильность интерпретации — это физическая очевидность, которая
может включать информацию о возбуждениях сенсорных рецепторов и о поведенческих
и диспозициональных характеристиках, но никогда не может включать информацию о
том, что кто-то подразумевает под своими словами, так как то, что они означают,
может быть проявлено только физически[18] . Гипотезы, которые мы расцениваем
как приемлемые — это те гипотезы, в которых соблюдается то, что Куайн называет
"принципом милосердия" (или "принципом доверия" — principle
of charity ): везде, где возможно, мы должны интерпретировать то, что кто-то
говорит, таким способом, чтобы получилось истинное — или, по крайней мере,
разумное в сложившейся ситуации — высказывание. Однако для Куайна это только
вопрос удобства, и интерпретации, которые нарушают этот принцип, не являются
ложными по одной только этой причине.
Совершенно
иной смысл придает принципу доверия Дэвидсон: он делает его конститутивным —
так, чтобы именно этот принцип использовался для того, чтобы определять
правильность интерпретации. Таким образом, для Дэвидсона физические факты — не
единственные детерминанты правильной интерпретации, и он может отклонять как ложные
те гипотезы, которые Куайн лишь маркирует как неудобные и неестественные.
Причина этого различия в том, что Дэвидсон видит цель построения
психологической и семантической теории языкового поведения в объяснении
того,что делает это поведение рациональным, а теории, которые приписывают людям
абсурдные полагания, терпят неудачу в этой задаче. Построение перевода того,
что кто-то говорит — только часть полной теории, которая стремится
интерпретировать языковое поведение субъекта в целом (насколько оно поддается
рациональной интерпретации), приписывая ему полагания, желания, вообще
интенциональные ментальные состояния. Конечно, в некоторых обстоятельствах
будет уместно приписать именно нерациональные полагания, но такое приписывание
может быть законно только на таком когнитивном фоне, который делает эти
полагания и желания в некоторой мере понятными в свете тех обстоятельств, в
которых они возникают и поддерживаются, или в контексте полной теории, которая
делает поведение человека рациональным б ? льшую часть времени, но оставляет
место для случайного провала. Именно поэтому, например, мы воспринимаем
оговорки как оговорки, в сравнении с реконструируемым (с учетом условий)
правильным высказыванием, а не как нечто самостоятельное[19] — нам понятно, что
человек "хотел сказать" — и здесь действует тот же механизм, что и в
той ситуации, когда некто Курт говорит " Es regnet ", и мы, при
соответствующих условиях, понимаем, что он сказал, что идет дождь[20] .
Следовательно, нужно интерпретировать убеждения другого человека как (по
крайней мере, главным образом) рациональные, и соответственно понимать те
предложения, которые их выражают. Это не отменяет неопределенности перевода,
поскольку в некоторых обстоятельствах альтернативные интерпретации одинаково
хорошо выполняют сложную задачу удовлетворения и физическим фактам, и
требованию милосердия.
Чтобы
интерпретировать убеждения и желания другого человека как в целом рациональные,
надо ассимилировать эти убеждения, насколько возможно, к нашим собственным,
поскольку мы очевидно считаем рациональным полагать то, что истинно, и
относимся к нашим собственным убеждениям как к истинным. Это требование не
универсально в том отношении, что любой человек может иногда иметь ложные
полагания, поскольку возможны такие обстоятельства, в которых непосредственное
(и, возможно, наиболее рациональное в смежных контекстах) убеждение будет
ошибочным — например, из-за ограниченной очевидности. Но в таких ситуациях
каждый знает, как исправить ошибку, и если мы интерпретируем речевое поведение
некоторого говорящего как рациональное, то мы тем самым признаем за ним
достаточную способность к такому исправлению, проверке, обращению к смежным
контекстам и т.п. Если мы вообще приписываем какие-то значения языковым
выражениям, порождаемым другими людьми, то мы должны считать большинство их
убеждений истинными или, по крайней мере, что у этих людей в основном те же
самые сенсорные полагания, что были бы у нас самих в этих обстоятельствах, и
что они руководствуются в основном теми же принципами для достижения более
сложных истин, что и мы.
Но
это означает, что Дэвидсон намного меньше учитывает неопределенность, чем
Куайн. Стратегия Дэвидсона состоит в том, чтобы включить формальную структуру
теории значения (структуру, которую он находит в теории истины Тарского) в
более общую теорию интерпретации, основы которой он наследует от Куайна.
Понятие "радикальный перевод" было введено Куайном как идеализация
проекта перевода, который покажет этот проект в его самой чистой форме. Обычно
задаче переводчика помогает предшествующее лингвистическое знание — или
действительного языка, с которого должен быть переведен текст, или некоторого
связанного с ним языка. Куайн рассматривает случай, в котором перевод языка
должен произойти без какого бы то ни было предшествующего лингвистического
знания и исключительно на основе наблюдаемого поведения говорящих на языке в
конъюнкции с наблюдением основных перцептуальных возбуждений, которые вызывают
это поведение. Концепция доступной поведенческой очевидности Дэвидсона шире, чем
Куайна: Дэвидсон допускает, что мы можем, например, идентифицировать говорящих
как имеющих позицию "считать истинным" относительно предложений, и,
кроме того, отклоняет настояние Куайна на специальной роли, отводимой простым
перцептуальным возбуждениям. C точки зрения Дэвидсона, можно редуцировать
неопределенность и другим способом: единственный удовлетворительный способ
перевода предложений другого говорящего на мой собственный язык — построение
экстенсиональной аксиоматизированной теории истины в духе Тарского для этого
языка другого говорящего, которая накладывает дальнейшие ограничения на то, как
этот язык может быть интерпретирован. Центр интересов Дэвидсона ближе к
семантике, чем Куайна (Куайн рассматривает радикальный перевод как часть прежде
всего эпистемологического исследования), и в то же время Дэвидсон рассматривает
теорию перевода как саму по себе недостаточную, чтобы гарантировать понимание
языка, который мы переводим (перевод может быть на язык, который мы не
понимаем), поэтому понятие "перевода" заменено в его теории понятием
"интерпретации". Радикальная интерпретация — вопрос интерпретации
лингвистического поведения говорящего "на пустом месте", не
полагающейся ни на какие предшествующие знания или полагания говорящего, или
значения произнесения говорящего.
Таким
образом, противоречие, возникающее здесь между Куайном и Дэвидсоном —
противоречие по поводу наличия привилегированного класса полаганий, а именно
перцептуальных полаганий; применительно к теории обоснования это — контроверза
фундаментализма/когерентизма. Рассмотрим подробнее, какую роль в семантике
Дэвидсона играет когерентное обоснование.
Поскольку
Дэвидсон отклоняет и скептические, и релятивистские позиции, в то же время
настаивая на необходимости нередуцируемого основного понятия объективной истины[21]
, то его трудно позиционировать относительно метафизической контроверзы
реализма/антиреализма. Позиция Дэвидсона бывала отнесена, в разное время и
различными критиками, и к реализму, и к антиреализму; однако и реализм, и
антиреализм одинаково неудовлетворительны с точки зрения Дэвидсона, так как ни
то, ни другое не совместимо с холистическим и экстерналистским характером
знания и полагания одновременно. Реализм делает истину недоступной, поскольку
он допускает скептическую возможность, что даже наши лучше всего подтвержденные
теории о мире могут быть ложными, тогда как антиреализм делает истину слишком
эпистемической, поскольку отклоняет идею объективной истины. В этом отношении,
как утверждает Дэвидсон, он не просто отклоняет определенные предпосылки,
которые лежат в основе реалистических и антиреалистических позиций, но
рассматривает самый спор между ними как по существу неверно понятый[22] .
Радикальная интерпретация должна раскрыть то знание, которое требуется для
того, чтобы лингвистическое понимание было возможным, но она не влечет никаких
требований о возможной инстанциации этого знания в сознании переводчиков.
Дэвидсон, таким образом, не дает никаких обязательств относительно
подразумеваемой психологической действительности того знания, которое теория
интерпретации делает явным. Несколько сложнее ему соблюдать онтологическую
нейтральность в отношении того, каким образом теория значения должна объяснять
возможность обозначать вещи в мире и служить теорией истины. Дэвидсон решает
эту проблему введением третьего члена отношения — полаганий других людей, и
этот ход определяет появление в его концепции когерентистской составляющей.
Основная
проблема, которую радикальная интерпретация должна решить, состоит в том, что
нельзя назначать значения произнесениям говорящего без того, чтобы знать, что
он полагает, в то время как невозможно идентифицировать полагания без того,
чтобы знать то, что произнесения говорящего означают; с такой точки зрения, мы
должны дать и теорию полагания, и теорию значения в одно и то же время.
Требование Дэвидсона состоит в том, что мы можем достичь этого применением
принципа милосердия или доверия (Дэвидсон также упоминает его как принцип
"рационального приспособления"). У Дэвидсона этот принцип, который
допускает различные формулировки, часто предстает в терминах предписания
оптимизировать соглашение между нами и теми, кого мы интерпретируем, то есть он
рекомендует нам интерпретировать говорящих как имеющих истинные полагания
(истинные с нашей точки зрения, по крайней мере) везде, где это возможно[23] .
Фактически принцип может быть рассмотрен как объединение двух понятий:
холистического предположения о рациональности полаганий
("когерентность") и предположения о каузальной связи полаганий —
особенно перцептуальных — и предметов этих полаганий
("корреспонденция")[24] . Процесс интерпретации оказывается зависящим
от обоих аспектов принципа:
приписывания
полагания и назначения значения должны быть совместимы друг с другом и с общим
поведением говорящего — когерентность;
также
они должны быть совместимы с очевидностью, предоставляемой нашим знанием об
окружении говорящего, так как именно находящиеся в мире причины полаганий и
должны, в самых основных случаях, быть приняты за предметы полаганий —
корреспонденция.
Дэвидсон
пишет:
На
пути глобального скептицизма по поводу наших чувств стоит, на мой взгляд, тот
факт, что мы должны в самых простых и методологически наиболее базовых случаях
считать объекты полаганий причинами этих полаганий. И то, какими мы, как
интерпретаторы, должны их считать, и есть то, что они фактически суть.
Коммуникация начинается тогда, когда совпадают причины: ваше высказывание
значит то же, что и мое, если полагание о его истинности систематически
причинно обусловлено одними и теми же событиями и объектами.
(Понятно,
что каузальная теория значения имеет мало общего с каузальными теориями
референции Крипке и Патнэма. Эти последние обращаются к причинным отношениям
между именами и объектами, о которых говорящий может ничего и не знать.
Возможность систематической ошибки, таким образом, увеличивается. Моя
каузальная теория занята обратным, связывая причину полагания с его объектом.)[25]
Поскольку
доверие производит специфические приписывания полагания, постольку эти
приписывания всегда отменяемы ( defeasible ) однако сам принцип не отменяем,
так как он остается в теории Дэвидсона предпосылкой любой интерпретации вообще.
Принцип доверия в этом отношении является принципом и ограничения, и
предоставления возможности полной интерпретации: это больше, чем только
эвристическое устройство, которое нужно использовать на начальных стадиях
перевода.
Если
мы считаем, что полагания говорящего, по крайней мере в самых простых и
наиболее основных случаях, в значительной степени находятся в согласии с нашими
собственными, а в таком случае в значительной степени истинны, то мы можем
использовать наши собственные полагания о мире как руководящие принципы к
ориентации в полаганиях говорящего. И, при условии, что мы можем
идентифицировать простые ассерторические произнесения со стороны говорящего (то
есть если мы можем идентифицировать позицию принятия за истину), взаимосвязь
между полаганием и значением позволяет нам использовать наши полагания как
руководящие принципы к ориентации в значениях произнесений говорящего — мы
получаем основание и для элементарной теории полагания, и для элементарной
теории значения. Так, например, когда участник коммуникации неоднократно
использует некоторую последовательность звуков в присутствии того, что мы
считаем кроликом, то мы в качестве предварительной гипотезы можем
интерпретировать эти звуки как высказывание о кроликах или о некотором
специфическом кролике. Как только мы провели предварительное назначение
значений для существенного корпуса высказываний, мы можем проверять наши назначения
на дальнейшем лингвистическом поведении этого говорящего, изменяя эти
назначения в соответствии с результатами. Используя нашу развивающуюся теорию
значения, мы можем тогда проверить начальные приписывания полаганий, которые
были произведены с применением принципа доверия, и, где необходимо, изменить
также и эти приписывания. Это позволяет нам, в свою очередь, далее регулировать
наши назначения значений, которое позволяет дальнейшее регулирование в
приписывании полаганий, и таким образом процесс продолжается до тех пор, пока
не будет достигнут некоторый вид равновесия. Развитие более точно настроенной
теории полагания таким образом позволяет нам лучше регулировать нашу теорию
значения, в то время как регулирование нашей теории значения в свою очередь
позволяет нам лучше разработать нашу теорию полагания. Путем согласования
приписываний полагания с назначениями значения, мы способны двигаться к общей
теории речевого поведения для говорящего или говорящих, которая объединяет и
теорию значения, и теорию полагания в единую теорию интерпретации.
Так
как целью здесь является единая, объединенная теория, то ее адекватность должна
быть измерена в терминах степени, до которой теория действительно обеспечивает
объединенное представление всего доступного нам количества поведенческой
очевидности (принятой в конъюнкции с нашими собственными полаганиями о мире)
скорее, чем в отношении любого отдельного аспекта поведения. Это может
рассматриваться как более общая версия требования к формальной теории значения
— что теория значения для языка охватывает все высказывания на этом языке, хотя
в контексте радикальной интерпретации это требование должно быть понято также
как связанное с потребностью проявить внимание к нормативным соображениям общей
рациональности. Прямое следствие этого холистического подхода состоит в том,
что будет всегда иметься больше чем одна теория интерпретации, которая будет
адекватна любой конкретной совокупности очевидности, так как теории могут
отличаться по специфическим приписываниям полаганий или назначениям значения
при том, что они будут давать одинаково удовлетворительную общую теорию
поведения говорящего. Именно этот холистический отказ в уникальности, который
Дэвидсон называет "неопределенностью" интерпретации и который
соответствует "неопределенности перевода", также присутствует, хотя и
с более ограниченным применением, у Куайна[26] . По теории Дэвидсона, хотя
такая неопределенность часто остается незамеченной — на самом деле чаще для
Дэвидсона, чем для Куайна (частично вследствие использования Дэвидсоном теории
Тарского и, соответственно, потребности вписать структуру логики первого
порядка в интерпретируемый язык), она тем не менее остается неустранимым
признаком всякой интерпретации. Более того, неопределенность не должна
рассматриваться просто как отражение некоторого эпистемологического ограничения
на интерпретацию, а скорее отражает холистический характер значения и
полагания. Это подразумевает отсылку скорее к общим образцам поведения
говорящих, чем к дискретным объектам, к которым интерпретация должна так или
иначе получить доступ. Действительно, холизм этого вида обращается не только к
значениям и полаганиям, но также и к пропозициональным установкам вообще.
Последние наиболее просто характеризуются как установки, определяемые в отношении
пропозиции (считать, что на обед котлеты — вопрос принятия за истинную
пропозиции, что на обед котлеты; желание, чтобы на обед были котлеты — вопрос
желания, чтобы было истинным, что на обед котлеты), поэтому содержание
установок этого вида всегда пропозиционально. Холизм Дэвидсона, таким образом —
холизм, который применим к значениям, к установкам, а также к содержанию
установок. Мы можем говорить о теории интерпретации Дэвидсона как о весьма
общей теории того, как определено содержание сознания, или ментальное
содержание (понимаемое как содержание пропозициональных ментальных состояний
типа полагания): через каузальное отношение между говорящим и предметами в мире
и через рациональное обобщение поведения говорящих.
Таким
образом, поскольку подход Дэвидсона к теории значения подразумевает более общую
теорию интерпретации, постольку его холистическое представление значения
подразумевает холистическое представление ментального вообще и ментального
содержания в частности. Поэтому тезис холизма вызывает критику Даммита, суть
которой в том, что обязательство Дэвидсона к холизму не только вызывает
проблемы относительно того, например, как язык может быть изучен (так как это
потребует, чтобы изучающий понял весь язык сразу — тогда как изучение всегда
идет постепенно), но также ограничивает способность Дэвидсона дать то, что
Даммит рассматривает как адекватную теорию природы лингвистического понимания
(так как это означает, что Дэвидсон не может дать теорию, которая объясняет
семантическое в терминах не-семантического). Кроме того, обязательство
Дэвидсона к неопределенности, которое следует из его холистического подхода,
дает основания рассматривать его позицию как влекущую за собой некоторый
антиреализм относительно сознания и относительно полаганий, желаний и т.д.
Дэвидсон считает, однако, что неопределенность интерпретации должна быть понята
аналогично неопределенности измерения. Такие теории назначают числовые значения
предметам на основе эмпирически наблюдаемых явлений и в соответствии с
некоторыми формальными теоретическими ограничениями. Там, где существуют
различные теории, которые обращаются к одним и тем же явлениям, каждая теория
может назначать различные числовые значения определяемым предметам (например,
как шкалы Цельсия и Фаренгейта в измерении температуры), и все же не должно
быть никакого различия в эмпирической адекватности этих теорий, потому что
наиболее существенным является скорее полное представление о всех назначениях,
чем значение, назначенное в любом специфическом случае. Так же и в интерпретации
существенно важной является полная картина, которую теория находит в поведении,
и которая остается инвариантной в различных, но одинаково адекватных теориях.
Теория значения для языка, с такой точки зрения — теория именно этой общей
картины.
Холистический
подход оказывается связанным с представлением о конвенциональности значений. В
теории интерпретации теория истины обеспечивает только формальную структуру, на
которой основана лингвистическая интерпретация: такая теория должна быть
встроена в более широкий подход, рассматривающий взаимосвязи между
высказываниями, другими видами поведения и установками; кроме того, применение
такой теории к действительному лингвистическому поведению должно также принять
во внимание динамический и изменяющийся характер такого поведения. Последнее
соображение ведет Дэвидсона к некоторым важным заключениям. Обычная речь полна
неграмматическими конструкциями (которые даже сами говорящие могут признавать
неграмматическими), неполными предложениями, метафорами, неологизмами, шутками,
играми слов и другими явлениями, которые не могут быть объяснены просто
применением к произнесению ранее существующей теории языка, на котором говорят;
в этом отношении лингвистическое понимание не может быть вопросом просто
механического применения тарскианской теории. Хотя в ранних статьях Дэвидсон
предлагает именно это, позже он меняет свою позицию, утверждая, что в то время
как лингвистическое понимание действительно зависит от схватывания формальной
структуры языка, структура всегда нуждается в модификации в свете
действительного лингвистического поведения[27] . Понимание языка — вопрос
непрерывного приспособления интерпретативных пресуппозиций (предположений,
которые часто неявны) к высказываниям, которые нужно интерпретировать. Кроме
того, оно требует таких навыков и знаний (воображение, внимательность к
установкам и поведению других, знание мира), которые не определены
лингвистически и которые являются частью более общей способности
ориентироваться в мире и относительно других людей — способности, которая также
сопротивляется формальному объяснению. С такой точки зрения, лингвистические
конвенции (особенно лингвистические конвенции, которые принимают форму
соглашения об использовании общих синтаксических и семантических правил), хотя
и могут хорошо способствовать пониманию, не могут быть основанием для такого
понимания.
В
итоге вопрос "Что такое значение?" оказывается заменен у Дэвидсона
вопросом "Что говорящий должен знать, чтобы понять произнесение
другого?" Результатом этого становится теория, которая трактует теорию
значения как обязательную часть намного более широкой теории интерпретации и,
более того, намного более широкого подхода к ментальному. Эта теория
холистична, поскольку она требует, чтобы любая адекватная теория рассматривала
лингвистическое и не-лингвистическое поведение в их полноте. Как мы уже видели,
это означает, что теория интерпретации должна
принять
композициональный подход к анализу значения;
признать
взаимосвязь установок и поведения, а также
приписывать
установки и интерпретировать поведение способом, ограниченным нормативными
принципами рациональности.
Дэвидсон
рассматривает приписывание людям понятий (и ментальных состояний вообще) как по
существу проблематичное, поскольку очевидность для приписывания таких состояний
другим — а следовательно, и себе — явно недостаточна для адекватного
определения правильности приписывания. Физически заметно и доступно наблюдению,
действительному или возможному, только то, что в некоторых контекстах люди
произносят определенные специфические последовательности звуков или производят
определенные последовательности письменных отметок, и что они отвечают на них
специфическими способами, когда эти последовательности произведены другими
людьми. В конечном счете это — все, о чем мы можем заключать, интерпретируя
друг друга (проблема "перехода от физики к семантике"[28] ).
Приписывая этим звукам или отметкам значения, а индивидуумам, которые их делают
— психологические состояния, мы строим теорию, которая выходит за пределы
очевидности, и не только фактически доступной нам очевидности, но и
совокупности всей возможной очевидности, которая у нас могла бы быть. Что
позволяет нам, несмотря на эту неочевидность, все же строить наши семантические
теории — в том числе те, из которых мы неявно исходим в нашем повседневном
общении? Это наличие дальнейших истин — истин о том, что люди думают и
подразумевают, на которые имеющиеся у нас свидетельства очевидности могут
указывать, но которые логически независимы от них. Согласно этому
представлению, такие не-физические состояния дел были бы причиной или одной из
причин наблюдаемого поведения, и предположение об их существовании в других
людях привело бы к каузальной гипотезе, на основе аналогии с собственным
интроспективным опытом. Контраргумент здесь будет состоять в том, что
каузальная гипотеза может полностью соответствовать всей доступной очевидности,
но все же быть ошибочной. Именно этот контраргумент Дэвидсон отклоняет: в его
представлении, когда наша гипотеза о том, что кто-то другой означает и полагает,
удовлетворяет физическим, поведенческим фактам, любые дальнейшие вопросы об
истинности этой гипотезы неуместны. Он не отрицает, что такие гипотезы могут
быть истинны (по крайней мере, в некоторых случаях) и не предполагает, что их
содержание бихевиористично: они выражают психологические или семантические
истины и не сводимы к описаниям потенциального физического поведения. Но
Дэвидсон отрицает, что эти психологические и семантические факты могут быть
самостоятельными и связанными с очевидностью исключительно каузальным способом.
Скорее, их делает истинными то, что они дают объяснение рационального (или
настолько рационального, насколько возможно) поведения человека — и ничто иное.
Таким
образом, принцип рациональности носит в теории радикальной интерпретации
когерентистский характер. Теория радикальной интерпретации фактически
подразумевает сочетание холистического и экстерналистского тезисов: о
зависимости пропозиционального содержания от рациональных связей между
полаганиями или пропозициональными установками (холизм) и о зависимости такого
содержания от каузальных связей между установками и предметами в мире
(экстернализм). Это сочетание очевидно, как мы видели выше, в самом принципе
доверия и его комбинации тезисов когерентности и корреспонденции. Оно
определяет структуру теории знания, эксплицируемой из работ позднего Дэвидсона,
и ее отчетливый антискептицистский пафос.
Дэвидсон
считает, что установки могут быть приписаны (и таким образом пропозициональное
содержание определено) только на основе треугольной структуры, требующей
взаимодействия между по крайней мере двумя существами, также как и
взаимодействия между каждым существом и множеством общих предметов в мире.
Идентификация содержания установок — вопрос идентификации предметов этих
установок, и, в основных случаях, предметы установок идентичны причинам этих же
самых установок (подобно тому, как птица за окном — причина моего полагания,
что за окном находится птица). Идентификация полаганий подразумевает процесс,
аналогичный триангуляции, посредством которого позиция предмета определяется
проведением линии от каждого из двух уже известных местоположений к предмету, и
пересечение этих линий устанавливает его позицию. Точно так же предметы
пропозициональных установок определяются нахождением предметов, которые
являются общими причинами, т.е. общими предметами, установок двух или больше
говорящих, способных к наблюдению и реакции на поведение друг друга. В итоге
идентификация оказывается основанной на концептуальной взаимозависимости между
тремя способами знания: знанием себя, знанием других и знанием мира[29] . Так
же, как знание языка не может быть отделено от нашего более общего знания мира,
так, по мнению Дэвидсона, знание себя, знание других людей и знание общего,
"объективного" мира формирует взаимозависимое множество понятий,
никакое из которых не является возможным в отсутствие других.
Неразделимость
этих видов знания имеет множество важных следствий. Поскольку наше знание
нашего собственного сознания не независимо от нашего знания мира и нашего
знания других, постольку мы не можем трактовать самопознание как наличие у нас
доступа к некоторому множеству частных "ментальных" объектов. Наше
знание о нас самих возникает только относительно нашей причастности к другим
людям и относительно публично доступного мира. Но даже в этом случае мы
сохраняем некоторую власть над нашими собственными установками и высказываниями
просто в силу того факта, что эти установки и высказывания являются
действительно нашими собственными[30] . Так как знание мира неотделимо от
других форм знания, глобальный эпистемологический скептицизм — представление,
что все или большинство наших полаганий о мире могут быть ложны — оказывается
подразумевающим намного больше, чем обычно предполагается. Если бы
действительно выяснилось, что наши полагания (все или большинство) о мире
ложны, то это подразумевало бы не только ложность большинства наших полаганий
относительно других людей, но также имело бы специфическое последствие сделать
ложными большинство наших полаганий о нас самих — включая гипотезу, что мы
действительно имеем эти специфические ложные полагания. Этого может быть
недостаточно, чтобы показать ложность такого скептицизма, но этого достаточно,
чтобы показать его глубокую проблематичность. Таким образом, способ, которым Дэвидсон
отклоняет скептицизм, непосредственно вытекает из его принятия холистического и
экстерналистского подхода к знанию и к содержанию установок вообще.
Приписывание установок должно всегда проходить в сочетании с интерпретацией
высказываний; неспособность интерпретировать высказывания (то есть
неспособность назначать значения случаям предполагаемого лингвистического
поведения) будет таким образом подразумевать неспособность приписать установки,
и наоборот. Существо, которое мы не можем идентифицировать как способное к
значащей речи, будет таким образом также существо, которое мы не можем
идентифицировать как способное к обладанию содержательными установками. Одно из
следствий этого представления состоит в том, что идее непереводимого языка —
часто ассоцируемой с тезисом концептуального релятивизма — нельзя дать никакой
последовательной формулировки; невозможность перевода считается очевидностью не
существования непереводимого языка, а отсутствия языка любого вида.
Определяя
холистический характер ментального в терминах как взаимозависимости между
различными формами знания, так и взаимосвязи установок и поведения, поздний
Дэвидсон отказывается от той формы корреспондентной теории истины, которую он
защищал в 60-е годы[31] , в пользу когерентной теории истины и знания. Однако
Дэвидсон сторонится любой попытки дать теорию природы истины, утверждая, что
истина является абсолютно центральным понятием, которое не может быть
редуцировано или заменено любым другим понятием[32] (т.е. признает истину
отношением sui generis ). Его использование понятия когерентности скорее может
быть рассмотрено как выражение его обязательства к существенно рациональному и
холистическому характеру сознания. Оно также может быть рассмотрено как
связанное с отклонением Дэвидсоном тех форм эпистемологического
фундаментализма, которые пытаются строить концепцию знания на сенсорных
причинах полаганий: в рамках его холистического подхода полагания могут
находить очевидную поддержку только в других полаганиях. Точно так же
использование Дэвидсоном понятия корреспонденции может быть лучше понято не как
прямое разъяснение природы истины, а скорее как следствие экстерналистского
требования, чтобы содержание полагания зависело от находящихся в мире причин
полаганий.
Возникающий
здесь вопрос таков: может ли понятие обоснования быть использовано в теории
значения более прямо? Если такому более прямому рассмотрению связи значения и
обоснования препятствуют требования холизма — которые, в свою очередь,
обусловливают перенос центра внимания при анализе значения с истины на
обоснование, — то, следовательно, мы можем попытаться подвергнуть холистические
требования дальнейшему анализу.
Итак,
мы видели, что согласно концепции значения как условий истинности мы знаем
некоторое значение только в том случае, если мы знаем условия истинности
обладающего этим значением предложения, а для этого мы должны иметь истинное
полагание о нем. Однако, поскольку не все, а только некоторые истинные
полагания являются знанием, то один из центральных вопросов эпистемологии — что
обращает просто истинное полагание в полноценное знание? Ответ состоит в том,
что наши истинные полагания должны базироваться на достаточно серьезных
основаниях, чтобы быть удостоверяемы как знание. Фундаменталисты считают, что
структура причин такова, что наши причины в конечном счете покоятся на основных
причинах, которые не имеют никаких дальнейших причин, поддерживающих их.
Когерентисты считают, что нет никаких основополагающих причин — скорее наши
полагания поддерживают друг друга.
Мы
можем придерживаться когерентного подхода к обоснованию, однако постольку,
поскольку мы используем его для анализа языковых значений, мы не можем
игнорировать то соображение, что некоторые утверждения, такие как
перцептуальные, могут быть непосредственно обоснованы чувственно воспринимающим
их субъектом, знающим их "по знакомству". Это утверждения о реальной
действительности, которые представляются нам заслуживающими доверия независимо
от каких-либо аргументов в их пользу — те, которые Айер и Рассел называют
"базисными суждениями". Поэтому валидная когерентная теория
обоснования может и должна дать теорию обоснования перцептуальных утверждений,
отвергающую обвинение в произвольности и нередуцируемую к фундаментализму.
Представляется, что такая теория может иметь форму ограничений, накладываемых
на холистический подход к когерентному обоснованию, и это соображение может
играть важную роль при рассмотрении связи значения и обоснования.
[18] См .: Quine W.V.O. Word and Object. Cambridge
Mass., 1960. Ch.2; Quine W.V.O. 'On the Reasons for Indeterminacy of
Translation' — Journal of Philosophy LXVII, 1970; Quine W.V.O. 'Indeterminacy
of Translation Again' — Journal of Philosophy LXVII, 1987.
[19] См .: Davidson D. 'A Nice Derangement of
Epitaphs' — In: LePore E. (ed.) Truth and Interpretation. Perspectives on the
Philosophy of Donald Davidson. Ox., 1986. Pp. 433-447.
[20] См .: Davidson D. 'Radical Interpretation' — In:
Inquiries into Truth and Interpretation. Ox, 1984. P. 125.
[21] См .: Davidson D. Subjective, Intersubjective,
Objective. Ox., Clarendon Press, 2001.
[22] . См .: Davidson D. 'The Structure and Content of
Truth'. (The Dewey Lectures 1989), Journal of Philosophy 87 (1990), pp.
279-328.
[23] См .: Davidson D. 'Radical Interpretation' — In:
Inquiries into Truth and Interpretation. P р . 125-139.
[24] См .: Davidson D. 'Three Varieties of Knowledge'
— In: Davidson D. Subjective, Intersubjective, Objective.
[25] Davidson D. 'A Coherence Theory
of Truth and Knowledge' — In: Davidson D. Subjective, Intersubjective,
Objective.
[26] См .: Fodor J., LePore E. Holism: A Shopper's
Guide. Ox., 1992. Ch. 2.
[27] См .: Davidson D. 'A Nice Derangement of
Epitaphs' — In: LePore E. (ed.) Truth and Interpretation.
[28]
См ., напр .: Блинов А . Л . Общение . Звуки . Смысл . М ., 1996. С . 7-9.
[29] См .: Davidson D. 'Three Varieties of Knowledge'.
[30] См .: Davidson D. 'First Person Authority' —
Dialectica, 38, 1985, pp. 101-111.
[31] См .: Davidson D. 'True to the Facts' — In:
Inquiries into Truth and Interpretation. P р . 37-54.
[32] См .: Davidson D. 'The Structure and Content of
Truth' — Journal of Philosophy, 87, 1990, pp. 279-328.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.i-u.ru/