КАТЕГОРИИ
ЛИЦА, СКАЗУЕМОСТИ И ПРЕДИКАТИВНОСТИ В ЯЗЫКЕ КЕЧУА
Как и во многих
других языках, где категория притяжательности в имени оформляется аффиксально,
а глагол имеет личное спряжение, в агглютинативном америндском языке кечуа
наблюдается значительное сходство между притяжательными показателями
существительного и личными окончаниями глагола. Известно, что в различных
языках имеют место разнообразные варианты такого параллелизма: например,
аффиксы существительного иногда материально совпадают или генетически общи с
показателями лица объекта (семитские) или лица субъекта (тюркские) в глаголе; в
венгерском языке парадигма притяжательных форм существительных материально
тождественна парадигме так называемого объектного спряжения, отражающего лицо
подлежащего с одновременным указанием на наличие определенного дополнения 3-го
лица. В некоторых случаях рассматриваемые личные показатели в зависимости от
характера глагола и конструкции всего предложения могут указывать либо на
подлежащее, либо на дополнение, как, например, в абхазско-адыгских языках; в
языках активного строя притяжательные аффиксы имени часто служат и для указания
на субъект стативного глагола, в то время как субъект активного глагола
выраэается особой серией аффиксов (1, с. 149 и др.). Рассматриваемые форманты
могут сохранять более или менее очевидную генетическую связь с личными
местоимениями; в других случаях такая связь не прослеживается. Наконец, интересующие
нас личные показатели в ряде языков органически входят в состав именного или
глагольного слова, подчиняясь, например, законам сингармонизма, если таковой
имеется, в других же функционируют в качестве полусамостоятельных клитик.
Мы не ставим перед
собой задачи классифицировать все эти разнообразные и, по-видимому,
неоднородные явления, представляющие, впрочем, значительный интерес с точки
зрения определения понятий глагольности и сказуемости. Вопросам, связанным с
формированием глагольного слова из синтаксически нейтральной основы и личных
показателей, генетически общих с именными, посвятил, как известно, немало
страниц своего фундаментального труда И.И. Мещанинов (2). Некоторые интересные
данные, имеющие отношение к этой проблеме, можно найти и в языке кечуа [1].
В этом
америндском языке форманты лица/числа обладателя в имени обнаруживают
несомненное сходство (но не идентичность) с показателями лица/числа субъекта
(и, частично, объекта) в большинстве модально-временных парадигм. В то же время
эти экспоненты материально не связаны с основами личных местоимений. Аффкисы
лица - как имени, так и глагола - органически входят в состав фонетического
слова, не изменяя его акцентологической схемы.
Интересующие
нас личные аффиксы кечуанского глагола регистрируются в большинстве
модально-временных парадигм субъектного спряжения. Ниже приводятся формы
спряжения глагола ruway "делать" в настоящем времени изъявительного
наклонения в сопоставлении с притяжательными формами существительного uma "голова"
[2].
Личные аффиксы
глагола
Ед. число
Мн. число
ruwa-ni
"я делаю"
ruwa-yuku
"мы (экскл.) делаем"
ruwa-nki
"ты делаешь"
ruwa-nchis
"мы (инкл.) делаем"
ruwa-n
"он делает"
ruwa-nkichis
"вы делаете"
ruwa-nku
"они делают"
Лично-притяжательные
аффиксы существительного
Ед. число
Мн. число
uma-y
"моя голова"
uma-yku
"наша (экскл.) голова"
uma-yki
"твоя голова"
uma-nchis
"наша (инкл.) голова"
uma-n
"его голова"
uma-ykichis
"ваша голова"
uma-nku
"их голова"
Анализируя
структуру этих формантов, можно выделить в них помимо собственно показателей
лица, генетически общих для глагола и существительного, еще и элемент -n-,
присутствующий лишь в финитных формах глагола и интерпретируемый нами в
предварительном порядке как некоторая характеристика глагольности или
сказуемости. Этот вывод основывается на нижеприводимых соображениях.
Учитывая
недопустимость стечения гласных в кечуа и, следовательно, закономерность i >
y после гласной, формант -i- можно считать общим для 1-го л. как ед. ч.
глаголов, так и существительных.
Форма 1-го л.
мн. ч. (экскл.) представляет собой сочетание -i- с суффиксом мн. ч. -ku;
последний, несомненно, родствен показателю множественности существительных
-kuna. Эта единственная - в говоре Куско - форма в парадигме настоящего
времени, где отсутствует вышеупомянутый элемент -n-, что можно объяснить либо
влиянием соответствующей именной формы, либо, что более вероятно, редукцией
более старого форманта -niku, регистрируемого в говоре Айякучо. Показатель -yku
находим и в личном местоимении 1-го л. мн. ч. экскл. noqayku. Основа noqa-
имеет, видимо, все же неместоименное происхождение, чем и объясняется
возможность присоединения к ней личного окончания -y. Заметим, что показатель
глагольности -n- не может и не должен участвовать в образовании местоименных
форм. Действительно, при наличии -niku в 1-м л. мн. ч. экскл. глаголов
соответствующее местоимение в говоре Айякучо регистрируется в той же форме, как
и в Куско, т.е. noqayku.
В 5-й форме у
существительных находим -nchis вместо ожидаемого -ychis, что, по нашему мнению,
объясняется отмечаемой в кечуа тенденцией к нейтрализации среднеязычных y и n
перед палатализованным альвеолярным [3]. То же в личном местоимении 1-го л. мн.
ч. вкл. noqanchis. Соответствующий глагольный формант можно интерпретировать
как сочетание -n- с именным суффиксом в форме -nchis с упрощением nn > n.
Труднее дать
объяснение формам 2-го л. ед. и мн. ч. имен и глаголов. Наиболее вероятным нам
кажется предположение о вторичности элемента -i-, появившегося в именном
суффиксе по аналогии с формой 1-го л. или в связи с общей для именной и
глагольной парадигм тенденцией к двухконсонантному началу личных аффиксов.
В 3-м л., как
уже отмечалось, повсюду обнаруживается -n (иногда факультативное, о чем ниже).
Изложенные выше
факты позволяют представить строение личных аффиксов имени и глагола в
следующем виде (в круглых скобках даны реконструируемые элементы,
отсутствующие, по крайней мере, в говоре Куско, в квадратных - предположительно
вторичный элемент, возникший по аналогии):
Имя
Глагол
1.
i
n-i
2.
[i]ki
n-ki
3.
n
n
4.
i-ku
(n)-i-ku
5.
n
n-(n
6.
[i]ki-chis
n-ki-chis
7.
n-ku
n-ku
Анализ личных
показателей подтверждает предположение о том, что рассматриваемые финитные
формы глагола генетически распадаются на собственно показатели лица, идентичные
таковым в имени, и элемент -n, относительно которого, как отмечалось,
естественно предположить, что именно он является характерным выразителем
некоторой глагольно-сказуемостной сущности. Для более точного определения этого
элемента необходимо выйти за рамки морфологии глагола и рассмотреть категорию
сказуемости как на синтаксическом, так и на логико-грамматическом уровне [4].
В свете
исследований В.З. Панфилова (см., например, 6, 7) в языке кечуа можно различать
два типа сказуемого: 1) логическое сказуемое (предикат, рема), например:
Wasiykin wasiymanta aswan hatun "Твой дом больше моего", Karuta
chayanapaqqa allillamantan purina "Чтобы далеко уйти, надо идти
медленно". Показателем ремы является элемент -n (-mi после согласного),
относимый обычно к частицам на том основании, что он может оформлять любой член
предложения. Во втором примере наличествует и показатель логического
подлежащего (субъекта, ремы) -qa; 2) синтаксическое сказуемое а) выражаемое
именной частью речи: Kayqa wasin "Этотдом", Kay warmi(qa) sumaq(mi)
"Эта женщина красива" (ср. Sumaqqa kay warmin "Кто красив, так
это вот эта женщина"); именное сказуемое, как правило, оформляется той же
"частицей" -n; б) собственно глагольное сказуемое: ruwani "я делаю",
apanku "они несут", Noqaqa sapa p'unchaymi panaywan kuska mikhuni
"Я обедаю вместе со своей сестрой каждый день". В последнем примере
noqaqa "я" - логическое и синтаксическое подлежащее, sapa p'unchaymi
"каждый день" - логическое сказуемое и mikhuni "ем, обедаю"
- глагольное сказуемое, выраженное 1-м л. ед. ч. индикатива.
Анализ этих
данных приводит к выводу о том, что выделяемый в финитных формах глагола
элемент -n, а также показатели именного сказуемого и ремы обнаруживают не
только материальную тождественность, но и известную функциональную общность. Во
всяком случае представляется вполне естественным, что личные формы глагола,
единственная функция которых в языке кечуа - быть синтаксическим сказуемым,
имеют в своем составе экспонент, материально идентичный показателю логического
и именного сказуемого. Можно предположить, что синтаксическая категория
предикативности в языке кечуа исторически выражалась на морфологическом уровне
одинаково, независимо от того, какой частью речи было представлено сказуемое.
Так, предложения Kay runa(qa) waynan "Этот человек молод" и Kay
runa(qa) llank'an "Этот человек работает" и сейчас идентичны не
только с точки зрения синтаксического строения, но и с точки зрения
морфологической структуры сказуемого. Лексемы, выступающие в них в качестве
сказуемого, различаются лишь семантически: wayna выражает качество, а llank'a -
действие, хотя и между этими категориями граница не всегда отчетлива. Так,
предложение Kayqa k'anchan наряду с переводом "Это свет" допускает и
перевод "Это светит". "...В ряде языков, - отмечает В.З.
Панфилов, - любое имя в функции сказуемого становится глаголом, получая особый
словообразовательный аффикс и словоизменительные формы глагола. Так, например,
в эскимосском языке имеем: юк "человек", юг-у-к' "это есть
человек"; малг'ук "два", малг'уг-у-к "это есть два" и
т.п." (7, с. 10). Конечно, и кечуанские формы типа runan "(это)
человек" можно было бы рассматривать как предикативные формы имени
наподобие вышеприведенных или форм категории сказуемости, например, в турецком
языке (8). Однако говорить о категории сказуемости кечуанского имени все же нет
оснований, так как формы типа runan не имеют словоизменительных категорий
(лицо, число, время, наклонение), типичных для глагольного сказуемого. Впрочем,
возможность выразить эти категории в языке кечуа, естественно, имеется
благодаря наличию связки kay, обнаруживающей несомненную материальную общность
с указательным местоимением kay "этот". Связка kay не употребительна
в 3-м л. наст. вр., но наличие у нее полной глагольной парадигмы, с одной
стороны, и отсутствие семантической наполненности - с другой, превращает ее в
своего рода морфологическую "подставку" для соответствующих аффиксов,
не сочетающихся в именем непосредственно.Что касается взаимоотношения логического
и синтаксического сказуемых, то и здесь в ряде языков регистрируются идентичные
способы их оформления. Так, при сравнении китайских предложений Та кань чжунго
бао "Он читает китайскую газету" и Та кань-ды шы чжунго бао "Он
китайскую газету читает" [5] обнаруживается, что при поляризации
высказывания с точки зрения логико-грамматического членения тема в китайском
языке оформляется номинализатором ды и становится синтаксическим подлежащим, а
рема занимает позицию именного сказуемого и снабжается присущей последнему
связкой шы. Об этом же свидетельствуют и факты тех языков, где существует
категория определенности / неопределенности имени, находящая выражение как в
пределах слова (семитская нунация / мимация), так и вне его (артикли). в этом
случае для неопределенного имени характерна как функция ремы, так и функция
именного сказуемого. Заметим, что и кечуановедческой грамматической традиции не
чужда интерпретация экспонентов темы и ремы как аналогов соответственно
определенного и неопределенного артиклей европейских - в первую очередь,
естественно, испанского - языков.
Обращает на
себя внимание материальная идентичность показателя 3-го л. ед. ч. обладателя в
имени -n (после согласных - с предшествующим эвфоническим интерфиксом -ni-),
форманта 3-го л. ед. ч. -n в глаголе и показателя ремы -n (-mi после
согласных). Исходя из изложенных выше фактов, мы соотносим глагольное -n в
первую очередь с показателем ремы, однако нельзя исключать и генетическую
общность первого с двумя последними. Процесс их постепенной дифференциации
можно сопоставить с эволюцией функции нунации в семитских языках, где так
называемое "танвинное озвончение" - по И.М. Дьяконову - первоначально
указывало на определенность и лишь затем - на неопределенность имени, оформляя
последнее, в частности, в функции сказуемого (9).
Представляется
вполне вероятным, что в языке кечуа первоначально дейктический элемент -n,
соотносимый с 3-м лицом (по Э. Бенвенисту - с не-лицом), стал употребляться как
для выделения именного сказуемого (аналогично тому, что произошло потом с
другим дейктиком -kay, преобразовавшимся в связку [6]), так и для выделения
любого члена предложения в функции логического предиката. На следующем этапе
произошло еще одно функциональное расщепление морфемы -n: она стала
использоваться и в личных формах глагольного сказуемого, что способствовало
формированию личного спряжения (в ряде модально-временных парадигм),
отличающегося от притяжательных форм имени. Возможно, что на этом этапе
развития языка заключительная позиция в предложении была наиболее типична не
только для сказуемого, но и для ремы [7].
Глагольный
элемент -n, по-видимому, еще не утратил полностью функциональной связи с
показателем ремы, так как спорадически регустрируется его отсутствие в 3-м л.
ед. ч. (но никогда не в первых двух, где он органически вошел в состав личных
постфиксов). В большинстве случаев это, вероятно, связано с наличием в
предложении особо выделяемого логического предиката,
"перетягивающего" к себе указанную морфему. Но чаще всего взаимосвязь
глагольного -n с показателем логического предиката уже не осознается, и при
необходимости выделить глагольное сказуемое как рему к глаголу присоединяется
постпозитивно тот же элемент -n (-mi): Noqa ruwanin "Я делаю", Pay
ruwanmi "Он делает" и т.д.
В материальном
плане эти три форманта можно было бы возвести к одному назальному элементу
-n/-m; при этом в имени, морфонологическая структура которого, как отмечалось
выше, отлична от глагола, в позиции после согласного появился эвфонический
интерфикс -ni-, характерный только для имени, в то время как в глаголе, основа
которого оканчивается на гласный, необходимость в таком элементе не возникла.
Наконец, в функции показателя ремы, имеющего очень большую валентность и
примыкающего к словам как с вокалическим, так и с консонантным ауслаутом,
регистрируется полногласный вариант этой морфемы - -mi, употребляемый в
постконсонантной позиции. (Ср. в связи с этим постконсонантный вариант -si
морфемы -s, функция которой - указание на чужую речь).
Таким образом,
материал языка кечуа, как кажется, свидетельствует о происшедшем в нем процессе
проникновения формального показателя предикативности в глагольное слово, т.е. о
формировании личных форм спрягаемого глагола на базе категории предикативности
в сочетании с личными аффиксами, общими для глагола и для имени. Это позволяет
предположить, что единообразие в морфологическом оформлении сказуемого и
спрягаемого глагола, с одной стороны, а также логического предиката и
сказуемого - с другой (явление отнюдь не уникальное), может распространиться и
на все эти три, в конечном счете взаимосвязанные, категории.
Примечания
1.
Обстоятельный анализ структуры слова, в том числе и глагольного, в языке кечуа
осуществлен Е.И. Царенко (3). Так, им отмечены некоторые особенности
морфологического строения кечуанского глагола в отличие от структуры имени, в
частности, вокалический исход глагольной основы, что имеет далеко идущие
последствия на морфонологическом уровне.
2. Статья
написана в основном на материале говора Куско. Примеры даны в практической орфографии,
распространенной в Перу, см. (4).
3. Обращает на
себя внимание противопоставление показателей множественности -ku (в 4-й и 7-й
формах) и -chis (в 5-й и 6-й), строго выдерживаемое во всех модально-временных
парадигмах. Так, Б. Потье (5) рассматривает форму на -nchis
как"гетерогенное множественное", образованное от формы 3-го л. ед.
ч., в отличие от 4-й формы, представляющей собой "гомогенное
множественное", образованное от формы 1-го л. ед. ч. Такой вывод позволяет
по-иному взглянуть на происхождение форм инклюзива и эксклюзива, однако
приводит к новым проблемам и в целом представляется нам неубедительным.
4. При этом мы
исходим из того, что логико-грамматическое членение предложения определяется
надфразовым контекстом (эксплицитным или имплицитным), в то время как
синтаксическое строение предложения не зависит от последнего. Предложение, как
и единицы других уровней языковой структуры, можно рассматривать как с точки
зрения его компонентов, или членов (уровень синтаксиса), так и в аспекте его
внешних связей (уровень логико-грамматического членения). Аналог соотношения
синтаксического и логико-грамматического уровней можно видеть, например, в той
взаимосвязи, в которой находятся словообразование и словоизменение или
морфемообразование (морфонология) и морфология.
5. Примеры
заимствованы у В.З. Панфилова (7, с. 13).
6. Об
использовании местоимений в функции связки см. (10).
7. Учитывая
наличие в кечуа ряда реликтов, свядетельствующих об активном (в терминологии
Г.А. Климова) прошлого этого ныне номинативного языка (см. (1, с. 238-241),
было бы интересно исследовать предложение в языках активного строя в плане его
логико-грамматического членения.
Список
литературы
1. Климов Г.А.
Типология языков активного строя. М., 1977.
2. Мещанинов
И.И. Глагол. М. - Л., 1948.
3. Царенко Е.И.
К проблеме структуры слова в агглютинативных языках (на материале языка кечуа)
: Автореф. дис. на соискание уч. ст. канд. филол. наук. М., 1974.
4. Пестов В.С.
Об отражении субъектно-объектных отношений в глаголе кечуа. - ВЯ, 1980, № 4, с.
129.
5. Pottier B. Inclusif et exclusif dans le systeme
personnel du quichua. - BFLS, 1963, 41 annee, № 8, p. 533-536.
6. Панфилов
В.З. Взаимоотношение языка и мышления. М., 1971.
7. Панфилов
В.З. Языковые универсалии и типология предложения. - ВЯ, 1974, № 5.
8. Дмитриев
Н.К. Турецкий язык. М., 1960, с. 40-41.
9. Дьяконов
И.М. Семито-хамитские языки. М., 1965, с. 58-59.
10. Бенвенист
Э. Общая лингвистика. М., 1974, с. 205 и сл.
11. В.С.
Пестов. КАТЕГОРИИ ЛИЦА, СКАЗУЕМОСТИ И ПРЕДИКАТИВНОСТИ В ЯЗЫКЕ КЕЧУА.