К вопросу о менталитете сибирской культуры (по
материалам демократической публицистики второй половины XIX в.)
Н.П. Паршукова, Алтайский государственный университет
Понятие
«менталитет» или «ментальность» распространено сегодня не только в научной
среде, но и часто встречается на обыденном, житейском уровне. При всем различии
его толкования совершенно ясно, что в менталитете объединяется совокупность
понятий, включающая в себя жизненные установки, устойчивые формы поведения,
эмоции, настроения, имеющие системообразующий характер для той или иной
культуры, другими словами, понятия, ассоциирующиеся с проблемой своеобразия
культуры не только на национальном, но и на эпохальном, конфессиональном,
классовом и т.п. уровнях.
Менталитет
русской культуры не есть только национально-русский менталитет, это и
ментальности межнациональные или наднациональные, т.е. менталитет русской
культуры составляет «совокупность культур, сопряженных в единстве
цивилизации»[1].
Российская
империя не могла не включать крайнее разнообразие региональных культурных
традиций; необъятность территории превращала ее отдельные части, в том числе и
огромную Сибирь, в замкнутые культурные организмы, но насколько правомерен
вопрос о менталитете сибирской культуры, отличном от менталитета культуры
российской?
В
оценке самобытности сибирской культуры отчетливо прослеживаются противоречивые
тенденции, корни которых уходят в XIX век. В 50–60-е гг., когда продвижение
русских за Урал набирало силы, на страницах периодических изданий широко
обсуждались самые разные аспекты колонизации, при этом и правительственные
структуры, и либералы, и демократы оказались единодушны в утверждении: «Сибирь
– та же Русь»[2]. Наиболее ярко эта позиция была позднее выражена в
классическом труде А. Кауфмана, известного исследователя переселенческого дела.
Он
писал, что русские переселения «существенно отличаются от аналогичных движений
в Западной Европе, от европейской колонизации заморских стран, которая имеет
характер эмиграции, т.е. выхода:, а в России было издревле и остается до сих
пор явлением внутреннего быта, имеющим значение простого перехода с одного
места жительства на другое»[3].
Но
в 60-е же годы прозвучала и иная точка зрения. А.П. Щапов, профессиональный
историк, подробно проанализировав ход, характер, движущие силы колонизации,
пришел к выводу о формировании «русско-сибирской народности», которая
«значительно отличается от коренного великорусского типа и представляет
особенный своеобразный тип, во многих отношениях уступающий великорусскому. В
физическом отношении тип этот составляет как бы переход от славяно-русской
народности к типу северных инородцев; в психическом – он воспринял в себя также
некоторые особенности инородческих племен и утратил многие коренные свойства
русской природы. Ум сибиряка по обширности и гибкости уступает коренному,
русскому. Эгоизм и стремление к наживе развиты в нем более, чем у великорусов;
поэтического чувства у него нет совершенно, его общественные и нравственные
понятия большей частью узки, грубы и диковаты, – одним словом, это выродки
коренного славяно-русского племени, значительно изменившиеся от неблагоприятных
физико-географических и этнологических условий и представляющие относительно
немного привлекательных и достойных уважения черт»[4].
Противопоставляя
Сибирь России, пропагандируя необходимость и возможность особого пути развития
этого обширного края, авторы и идеологи областнической концепции Н.М. Ядринцев
и Г.Н. Потанин также часто писали о самобытности сибиряков, своеобразных чертах
их физического и духовного облика, образа жизни, но в отличие от нелицеприятной
оценки А. Щапова, их суждения не столь категоричны и мрачны: «Сибиряк более спиритуалист,
чем сенсуалист, в сибирской жизни нет сентиментальности, она груба и
утилитарна. Сибиряки носят на себе печать сухости, сдержанности, скрытности
чувств, они как бы стыдятся показаться чувствительными. То, что другие не
стесняются выражать открыто, они таят; таково их чувство даже к родине, которое
они считают предосудительным. Сибиряк предпочитает казаться сухим, практичным,
насмешливым, но не простодушным, увлекающимся и открытым. Сибирский ум склонен
всего к критике, сатире, чем к лирике и поэзии. Чувство его запрятано, покрыто
какой-то корой, которую надо пробить и растопить.
Словом,
натура сибиряка – совершенно иное. Ее нельзя сравнивать с пылкой, одаренной
воображением, страстью натурой других племен и народностей. Великорусские
свойства под влиянием исторических и социальных условий выражались здесь
своеобразно. Особая впечатлительность, особая нервная система, привычка
сдерживать душевные настроения обусловливает и степень восприимчивости и
увлечения»[5]. Акцент на «местном колорите», гиперболизация самобытности Сибири
определялись общей программой областничества, вытекали из нее. Сибирь
областники рассматривали совершенно изолированно, не сравнивая ее с остальной
дореволюционной провинцией.
Более
того, искренние в своем стремлении подчеркнуть непохожесть и своеобразие
сибирского характера, отделить сибиряков от остального населения Европейской
России, областники проигнорировали вполне очевидный факт: в Сибирь добровольно
шли или ссылались не только русские, но и украинцы, белорусы, поляки, татары,
евреи и т.д., мощный колонизационный поток не разделялся ими на национальные
составляющие, тогда как среди русских в Сибири выделялось много сословных,
этнических и конфессиональных групп, сибирское население не представляло
единого целого ни по своему происхождению, ни по составу.
Более
взвешенной и точной была оценка разных контингентов русских переселенцев,
прозвучавшая в демократической публицистике второй половины XIX в.
Так,
в 1863 г. журнал «Русское слово» напечатал путевые очерки Н.В. Шелгунова «Сибирь
по большой дороге» и «Гражданские элементы Иркутского края»[6]. Очерки явились
результатом его поездки в Сибирь в 1862 г. с целью изучения возможностей для
организации побега ссыльного поэта-демократа М. Михайлова. Кроме того, он
должен был по заданию «Земли и воли» « осветить» Сибирь, т.е. дать информацию о
готовности сибирского населения к общерусскому восстанию. Наблюдения Н.В.
Шелгунова оказались удивительно точны и во многом предвосхитили позднейшие
выводы историков-сибиреведов. Сославшись на позицию официальных кругов, что «
общий характер Сибири чисто русский; Сибирь отнюдь не колония России; она –
дитя одной и той же матери Руси; в Сибири живут те же русские люди, как и в
России, та же в ней вера, язык, обычаи, те же поверья, одежда народная. Словом,
«Сибирь – та же Русь».
Шелгунов
тем не менее подчеркивает, что «Житель Европейской России зовет сибиряка
сибиряком, а сибиряк зовет его человеком «российским», не только потому, что
предполагает географическое различие, но еще и потому, что эти края при
кажущемся внешнем сходстве, имеют громадное экономическое различие и совершенно
иной сословный строй: Статистические и физиологические исследования до сих пор
еще не указали разницы в способностях, характере и умственных дарованиях
русского и сибиряка. Но происхождение их совсем различное, а потому необходимо
допустить различие и в нравственных качествах, различие чисто племенное,
которое создает то, что из одного человека выходит англичанин, из другого
немец, из третьего француз. Из американца географическое положение страны
создало же человека иной наружности и другого характера, чем англичанин, от
которого он произошел; такое же различие должно быть между русским и
сибиряком»[7].
Огромные,
почти не заселенные пространства Сибири, суровые природные условия,
принудительная колонизация политическими и уголовными ссыльными, ассимиляция
пришлого населения с коренными народами, отсутствие дворянства и крепостного
права, – все это, по мысли Н.В. Шелгунова и определило формирование совершенно
особых черт сибирского характера, но главная причина того, что «Сибирь не та же
Русь», – правительственная политика, обрекавшая Сибирь быть колониальной
окраиной империи.
Публицисту
с демократическими взглядами, каким, несомненно, был Н.В. Шелгунов, в идейной
борьбе 60-х гг. XIX в. было важно показать губительное влияние крепостнических
порядков, безнаказанность российского чиновничества, тяжелое положение
различных слоев сибирского населения, именно с этим связано резкое
противопоставление Сибири России.
Многие
оценки Шелгунова разделял известный русский писатель Г.И. Успенский, который
уже в 90-е гг., путешествуя по Сибири, дал яркие зарисовки «разнохарактерных
типов переселенцев». Описывая поселок, в котором живут великороссы, кержаки,
поляки, он отмечает, что «самого поверхностного внимания к каждому из этих
крестьянских типов вполне достаточно для того, чтобы чувствовать их огромную
нравственную друг от друга отчужденность: Все они одинаково пашут, косят, сеют,
возят навоз, но все они уже совсем неодинаковы прежде всего по внешнему виду...
Когда
мы приблизились к дому поляка: выбежали навстречу две девочки, десяти и
двенадцати лет, одетые чрезвычайно опрятно, причесанные по-городски, обутые в
крепкие, хотя и грубые башмаки; они работали в огороде и, следовательно, делали
то же крестьянское дело, как и наши девчонки; но вот девушки такого же возраста
у «наших» действительно уже не девушки, а девчонки: в одних рубахах, с
растрепанной косичкой, босиком и с грязными ногами. Через три-четыре года они
будут уже женами, и их дети будут ходить так же босиком, с раздутыми животами,
как и сами они. Опрятность и чистота кержацких женщин также ни в какой мере не
сравнима с нашими, но зато нет у них «веселья, песен, «горелок». [8]Г.И.
Успенский не использовал термин «менталитет», но именно он объясняет причину
столь значительных различий в образе жизни людей, живущих в схожих условиях
крестьянского труда.
«Таким
образом, вся личная жизнь, все личные интересы, общественные и исторические
идеалы у всех этих, по-видимому, одинаково трудящихся, людей совершенно
разнообразны и решительно недоступны пониманию ими друг друга. Кержаку
решительно невозможно иметь с поляками какие бы то ни было нравственно
одинаковые стремления и цели, точно так же как и поляку, семейные предания не
дают даже и нити к какому-нибудь нравственному товариществу с кержаком»[9].
Наблюдения
Успенского о замкнутости различных этнических групп переселенцев в Сибири и их
стремлении сохранить привычный им традиционный жизненный уклад подтверждают
большую стабильность социокультурных стереотипов поведения и мировоззрения.
«Удаляясь в далекий неизвестный край, переселенцы сохраняли обычаи своей
родины, нравы, предания отцов, великорусский говор», – отмечал С.И. Гуляев[10].
Но
при всех этнических, территориальных и конфессиональных различиях все пришлое
население в Сибири сближает и объединяет, по мысли Г. Успенского, отсутствие
крепостного права и огромный земельный простор, именно эти факторы и определяют
особенные черты сибиряков: «Нет барского дома, но есть крестьянин, живущий на
таком просторе, расплодивший там огромные стада, настроивший такие огромные
просторные деревни, есть человек, проживший на своем веку без малейшей
прикосновенности к барскому дому»[11].
Высказав
сожаление, что переселенческое, т.е. « общерусское» дело не позволило глубже
коснуться «явлений собственно сибирской жизни», Успенский все же отметил еще
одну специфическую особенность Сибири: «Все, что напоминало только мрачные,
свойственные исключительно Сибири особенности, все стало припоминаться одно за
другим, и, наконец, Сибирь обрисовалась как страна, в которой живет
исключительно виноватая Россия». [12] Сибирь действительно была штрафной
окраиной империи, что не могло не повлиять на различные стороны духовной и
экономической жизни, но если политическая ссылка (декабристы, петрашевцы,
участники польского восстания, народники) способствовала росту просвещения,
культуры в целом, то уголовная колонизация Сибири наносила огромный вред во
всех отношениях, оказывая развращающее влияние на население. Именно о
губительности уголовной ссылки и писал Г. Успенский.
Очерковое
наследие его охватывает не только Сибирь, но и Кавказ, Урал, Башкирию. Из
разнообразных типов людей, встретившихся писателю, пристальное внимание его
привлекали, прежде всего, переселенцы, но изучение местных особенностей
населения того или иного края было важно для понимания социального быта и
психологии российского крестьянства в целом. Демократ-публицист совершенно
справедливо подчеркивал общность исторический судеб России и Сибири: «Сибирь –
виноватая Россия».
Оценивая
ход и исторические последствия колонизации по «горячим следам», демократическая
публицистика второй половины XIX в. привела свидетельства культурной
ассимиляции пришлого населения Сибири, названной еще Н.Г. Чернышевским «объякучивание».
Во взаимодействии с аборигенами многое зависело от численности народов, от
расселения. Малочисленность русских на севере Сибири, где природные и
климатические условия жизни были особенно тяжелы, привели к утрате ими своего
бытового уклада и перениманию культуры местных жителей, общественно-родовой
строй которых был очень устойчив к разного рода внешним потрясениям и
переменам. С большой художественной выразительностью этот процесс обрисовал в
одном из своих рассказов В.Г. Короленко, много повидавший за время своих
ссыльных скитаний: «Но пока отцы и деды Макара воевали с тайгой, жгли ее огнем,
рубили железом, сами они незаметно дичали. Женясь на якутках, они перенимали
якутский язык и якутские нравы. Характеристические черты великого русского племени
стирались и исчезали.
Как
бы то ни было, все же мой Макар твердо помнил, что он коренной чалганский
крестьянин. Он здесь родился, здесь жил, здесь же предполагал умереть. Он очень
гордился своим званием и иногда ругал других «погаными якутами», хотя правду
сказать, сам не отличался от якутов ни привычками, ни образом жизни»[13].
«Объякучивание»
было, конечно, крайним проявлением этнических контактов. Культура переселенцев
из российских губерний (включая различные этнические группы) при всем
стремлении к обособлению не могла не претерпеть определенной трансформации под
влиянием внешних взаимодействий, это было необходимым условием адаптации.
Степень культурной ассимиляции русского и местных народов была различной в
разных частях Сибири и зависела от многих факторов, но этот процесс был
обязательной и неотъемлемой частью формирования единого социокультурного
пространства Сибири. То, что на общественно-политическом уровне зафиксировала
демократическая публицистика, получило глубокое освещение на фундаментально-теоретическом
уровне в трудах отечественных историков 80–90-х гг. XX в.[14].
Русская
демократическая мысль, начиная с А.Н. Радищева, подчеркивала специфику
культурно-исторического развития Сибири, складывавшуюся здесь под влиянием
природных, этнических, конфессиональных, политических и других факторов
собственного ценностного мира, самосознания сибирского населения. Но если
областники в 60–70-е гг. XIX в. всячески превозносили и абсолютизировали идею
«самобытности» Сибири, идею «сибирства», то демократы-публицисты не отделяли
Сибирь от прочих губерний огромной России, рассматривали ее как часть
общероссийского социокультурного пространства. Менталитет российской культуры
не мог не включать крайнее разнообразие региональных культурных традиций в силу
обширности территорий, что неизбежно приводило к превращению ее отдельных
частей в замкнутые культурные организмы, которые позже известный краевед Н.К.
Пиксанов обозначил как «культурные гнезда»[15]. Но общероссийская культура
явилась результатом не просто механического сложения ее составляющих, а
результатом их сложного, зачастую противоречивого взаимодействия и
взаимовлияния. Безусловной исторической заслугой демократической публицистики,
на наш взгляд, является то, что вопрос о самобытности Сибири они переводили в
другую плоскость – об отношении «центра» и «периферии», «столицы» и
«провинции».
Список литературы
1.
Кондаков И.В. Культурология: история культуры России. М., 2003. С. 523.
2.
См. материалы дискуссии о колонизации Сибири: Век. 1861. N 15, 21, 22.
3.
Кауфман А. Переселение и колонизация. СПб., 1905. С. 56.
4.
Цит. по: Азадовский М.К. Сибирские страницы. Иркутск, 1988. С. 243.
5.
Ядринцев Н.М. Судьбы сибирской поэзии и старинные поэты Сибири // Литературное
наследство Сибири. Т. 5. С. 92.
6.
Русское слово. 1863. N 1-3; N 9-10.
7.
Русское слово. 1863. N 9. С. 36, 37-38.
8.
Успенский Г.И. Поездки к переселенцам // Собр. соч. в 9 тт. Т. 8. С. 313-314.
9.
Там же. С. 316-317.
10.
ЦХАФ АК. Ф. 163. Оп. 1. Д. 1. Л. 2.
11.
Успенский Г.И. Указ. соч. С. 275.
12.
Там же. С. 261-262.
13.
Короленко В.Г. Сибирские рассказы и очерки. М., 1980. С. 67.
14.
См., например: Сибирь в панораме тысячелетий (материалы международного
симпозиума): В 2 т. Новосибирск, 1998. Т. 2; Этнокультурные взаимодействия в
Сибири (XVII-XX вв.). Новосибирск, 2003.
15.
Пиксанов Н.К. Областные культурные гнезда. М., 1928.
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://new.hist.asu.ru/