Суждения Н.А. Бердяева о «русском
культурном ренессансе» и настоящее значение этого термина
А.А. Ермичев
Словосочетание «русский
духовный («культурный», как вариант. – А.Е.) ренессанс» стало известным нашему
читателю после 1990-1991 гг., когда вышли в свет четыре различных издания книги
Н.А. Бердяева «Самопознание» [1]. Но в научном обороте оно было и ранее; редко,
но встречалось [2]. Сейчас, в постсоветской России им пользуются довольно
широко; но всегда ли оно понятно?
Вникая в тему, невольно
думаешь, что мы поверили Н.А. Бердяеву, который — почти единственный в Русском
зарубежье — постоянно использовал этот термин. Именно он первично определил его,
отмечая общероссийское и даже мировое значение найденного им явления [3].
Однако следует вникнуть в смысл бердяевского предложения. Не нужно забывать,
что все, написанное Бердяевым — и о Ренессансе тоже, — наукой не является, а
является выражением его мятущейся, изменчивой мысли. Уже только поэтому можно
думать о каком-то специфическом содержании, скрытым за бердяевским
обозначением. Другие, не менее известные представители этой эпохи русской
культуры видели ее по-иному; — за ней теперь, кажется, окончательно и согласно
закрепилось печальное имя «серебряного века» [4].
Похоже, пока никто не
заметил, что авторство этого термина принадлежит не Н.А. Бердяеву, а евразийцу
П.П. Сувчинскому, который в 1926 г. в журнале «Вёрсты», написал о «ренессансе
русской культуры 90-х — 900-х годов» Он весьма полно перечисляет явления его,
указывает, что он «определился прежде всего исцелением интеллигенции от
нигилистического безумия 60–80-х гг.», и что его носители «одновременно
перестали чувствовать всю остроту и центральность русской социальной проблемы и
теряли сознание русского политического благополучия».
Возможно, как раз из
этой статьи Н.А. Бердяев перенял не только термин, но и некоторые основные
характеристики этого явления, когда впервые заговорил о «своеобразном
философском, художественном, мистическом ренессансе» через два года в тех же
«Вёрстах», в последнем их номере, в статье «Русская религиозная мысль и
революция», а более поздние его труды [5] сделали это словосочетание вполне
известными даже популярным.
«Я называю русским ренессансом тот творческий
подъем, который был у нас в начале века» [6]. В другом месте он пишет: «В эти
годы России было послано много даров…» [7]
Но вот что интересно.
Во-первых, Бердяев далеко не обо всех «дарах» повествует, а во-вторых,
рассказывая о «дарах», он относится к ним критически, всегда подчеркивая свою
особенную позицию: «Я проходил странником через московские
религиозно-философские и православные круги» [8] — или: «…во многом я
расходился с людьми того замечательного времени» [9].
Сначала о первом, то
есть о «дарах». Конечно, Бердяев не фотографирует культуру своего времени
(например, живопись, театр, музыка, даже собственно литература не попали в поле
его зрения), а обращает внимание на психологию весьма узкого круга лиц — создателей
«ренессанса» в его понимании и на образуемое ими общественное
религиозно-философское и религиозно-литературное движение. Легко заметен
субъективизм философа; рассматривая культуру России того времени в целом,
нельзя не назвать «дарами» не только религиозную философию, но и иную,
допустим, в форме марксизма и марксиствующего позитивизма; безусловно, к
«дарам» можно отнести развитие социальной мысли, а также расцвет теории и
практики русского либерализма. Можно (и нужно) указать на новое дыхание, обретенное
реализмом в искусстве и литературе. Очевидно, «русский духовный/культурный
ренессанс» в объемах, предложенных Бердяевым, и действительный культурный
подъем начала ХХ века не совпадают; такое утверждение просто не нуждается в
доказательствах.
Теперь мы можем провести
первоначальные границы по-бердяевски понимаемого «ренессанса» и «слева» и
«справа». Слева он соседствует с только что названными и неучтенными Бердяевым
«дарами», которые не по именованию только, а по сути преемствуют традициям
европейского Возрождения и Просвещения. Это — область явлений принципиально
светской культуры. А вот «Ренессанс» Бердяева с европейским Возрождением
XIV–XVI веков не имеет ничего общего. Философ рассматривает Возрождение только в
качестве неудачного опыта светского гуманизма, который был пережит и должен
быть осмыслен.
Бердяев сам
отграничивает свой «Ренессанс» «справа». Вряд ли можно сказать, что у нас был
«религиозный ренессанс» [10], — писал он, затем многократно разъясняя это
положение: «Настоящего религиозного возрождения не было, но была духовная
напряженность, религиозная взволнованность и искание… …Официальная церковь
оставалась вне этой проблематики. Религиозной реформы в церкви не произошло» [11].
Нет, он много и с
известной симпатией говорит о «православных неохристианах» («…С. Булгаков, П.
Флоренский и группирующиеся вокруг них» [12]), но скорее не потому, что они
церковны, а потому, что они выражают пресловутые «религиозную взволнованность и
искания», то есть близки «новому религиозному сознанию». Здесь и расположилось
поле бердяевского «ренессанса». «Философ свободы» говорит о трех его
составляющих: религиозно-общественное движение, связанное с
Религиозно-философскими собраниями 1901-1903 гг. и более поздними одноименными
обществами в Москве и Петербурге, литературно-общественная деятельность
символистов, превращенная ими в деятельность религиозно-общественную («Очень
быстро художественно-эстетический ренессанс приобрел у нас окраску мистическую
и религиозную») [13] и, наконец, в полном соответствии с романтическим
(«культурно-духовное движение того времени было своеобразным романтизмом» [14])
и теургическим стиранием граней между искусством и жизнью, — самих носителей
этих движений и деятельности, авторов многочисленной и разнообразной продукции,
составившей объективированный культурный осадок в виде различных собраний,
обществ, докладов и прений в кружках, книг, газетных выступлений и пр.,
своеобразную социально-культурную проекцию «нового религиозного сознания». «Это
была эпоха творческого подъема поэзии и философии… Это была вместе с тем эпоха
появления новых душ, новой чувствительности» [15].
Эти «новые души» в
сравнении скажем, со «старыми», — а в последнем случае надо иметь в виду
традиционное мировоззрение освободительной интеллигенции – оказались настолько
новы, что Н.А. Бердяев замечает: «Жили в разных этажах культуры, почти что в
разных веках» [16
].
Теперь относительно
«во-вторых» т.е. об отношении Бердяева к этим дарам, включая и «новые души».
Хотя Бердяев справедливо почитается одним из ярчайших выразителей Ренессанса,
назвать апологетическим или просто положительным его отношение к близким ему по
духу современникам и их идеям никак нельзя; напротив, оно — критическое.
Отметив характер
переживаемой эпохи («…Исторические тела расплавились. Не только Россия, но и
весь мир переходил в жидкое состояние» [17
]) и борьбу нового
человека «во имя свободы творчества и во имя духа», за «освобождение духовной
культуры от гнета социального утилитаризма» [18
], Н.А. Бердяев
затем многословно и многообразно, но всегда в одном эмоциональном ключе рисует
его, «нового человека» мировосприятие: «…Соединяли чувство заката и гибели с
чувством восхода и с надеждой на преображение жизни…», «опьянение творческим
подъемом, новизна, напряженность, борьба, вызов…», «…было возбуждение и
напряженность, но не было настоящей радости», «…преобладание эротики и эстетики
над этикой…», «…прельщения и смешения…», «…нездоровая мистическая
чувственность, которой раньше не было». И — как заключение: «русский ренессанс
был связан с душевной структурой, которой не хватало нравственного характера.
Была эстетическая размягченность. Не было волевого выбора» [19
].
Разумеется, Бердяев
очень высоко ценит «новые души», видя в них носителей утонченнейшей культуры и
пролагателей каких-то новых путей в Царство Духа, и не устает подчеркивать их
удивительную индивидуальность, так свойственную «многообразию русского
ренессанса начала века». Однако же любопытно, что в его описании «новые души»
поражают читателя своей монструозностью. Достаточно почитать его характеристики
Андрея Белого, З.Н. Гиппиус, Д.С. Мережковского и иных. Все эти люди непременно
в чем-то существенном ущербны; — все они движутся между «двумя безднами»,
дольним и горним, да так, что дольнее в них почти преобладает. Достаточно
перечитать шестую главу «Самопознания». Здесь Бердяев подчеркивает
противоречиво-двойственную природу «новых душ»: «именно в начале XX века
появились у нас люди двоящихся мыслей» [20
].
Не менее критически Н.А.
Бердяев в своем отношении к религиозно-общественной и литературно общественной
продукции «новых душ», когда подробно, а когда в более общем виде характеризует
работу Религиозно-философских собраний, Общества памяти Владимира Соловьева в
Москве, новоселовский кружок, а также бдения у Мережковских и в «башне»
Иванова. Он рассматривает их деятельность как «борьбу за дух, за духовную жизнь
и духовное творчество». Каждая проблема философской, культурной,
социально-исторической видели религиозное ядро и основу» [21
]
— пишет он о работе Религиозно-философского общества памяти Владимира
Соловьева. Он обобщает это утверждение и делает панрелигиозность
характеристикой всего ренессансного сознания: «по свойствам русской души,
деятели ренессанса не могли оставаться в кругу вопросов литературы, искусства,
чистой культуры… Вопросы о творчестве, о культуре, о задачах искусства об
устройстве общества, о любви и т.п. приобретали характер вопросов религиозных»
[22
]. И — как завершающий аккорд: «Началось искание истинного
православия» [23
].
Казалось бы, чего еще
желать? Но у Бердяева имеются два очень серьезных возражения Ренессансу. Первое
он направляет против обнаруженного в нём смешения и соединения веяний Духа и
Диониса, христианства и язычества, подмены синтеза синкрезой. Другое его
возражение направлено против элитарности Ренессанса, его «социального и
нравственного равнодушия», «преобладания эротики и эстетики над этикой» [24
]. Более спокойно он говорил об этом так: деятели ренессанса
«жили в социальной изоляции, составили замкнутую касту» [25
] и
отмечал «эгоизм культурной элиты» [26
].
Рассмотрим первую
претензию Бердяева. Когда он настойчиво говорит о «языческом возрождении» в его
время («В Ренессансе начала ХХ века было слишком много языческого» [27
], то под «язычеством» он понимает довольно широкий круг идей и
смыслов. Оно же само оказывается проявлением какой-то «господствующей в начале
XX века атмосферы», которую философ называл «магической» и «мистической» и даже
«дионисической революционной», разразившейся в конце концов Октябрем [28
]. Все это затуманивает бердяевский образ ренессанса,
проясняемый лишь позже, в его же противопоставлении «ренессансу» своего
позитивного тезиса.
Он обнаруживает
язычество у всех близких ему: у Д.С. Мережковского («освящение исторической
плоти», переход к «ментально-эстетическому» отношению к ней и, наконец,
редукция «исторической плоти» к полу), у В.В. Розанова («не преображенный и не
одухотворенный пол», что значит «возврат к дохристианству, к юдаизму и
язычеству»), Андрея Белого («можно было бы сказать, что мироощущение поэтов
символистов стояло под знаком космоса, а не Логоса… Языческий космизм, хотя и в
очень преображенной форме, преобладал над христианским персонализмом»), П.А.
Флоренского («…живет под космическим прельщением и человек у него подавлен»,
хотя и ждет — «с большими опасениями» — «новой эпохи Духа Св.»), С.Н. Булгакова
(при всей симпатии к нему, Н.А. Бердяев настойчиво указывает на
«космологическую тему» его мировоззрения — оправдания космоса и, вместе с тем
оправдание культуры как необходимости. Особенное внимание Бердяев уделяет
язычеству В.И. Иванова и не случайно: «В. Иванов был главным теоретиком
соборной культуры», которую философ рассматривает как своеобразную форму иллюзорной
компенсации за асоциальность культурной элиты. Мировоззренческое основание
«соборной культуры» Н.А. Бердяев усматривает в «мистике земли», «космической
религии» и добавляет: «В. Иванов почти отождествил христианство с дионисизмом».
В замышляемой «органической», «соборной культуре» Бердяев не увидел места не
только для индивидуальности, но и — вот главное у Бердяева! — для личности. Он
оценивает такое «религиозное возрождение» очень сурово, называя его
«христианообразным».
Язычеству «Ренессанса»
он противополагал «пафос свободы и пафос личности», которые получали свое
религиозно-философское оправдание в книгах «Философия свободы» (1911) и «Смысл
творчества» (1916). «Плоть» и «дух», «земля» и «небо», «культура» и «религия»
трансцендентно сорасположенные у современников Н.А. Бердяева по ренессансу, у
самого философа выступают не более чем символами имманентной динамики
индивидуального духа.
В этих книгах Н.А.
Бердяев, подобно иным творцам Ренессанса сакрализует творчество, находя в нем
подлинное Богоподобие человека, делая это философски более изысканно, на
экзистенциально-персоналистических основаниях [29
]. Он ведет
дело к тому, чтобы собственное ощущение религиозной реальности и формулировку
его в терминах современной философии отождествить с христианством.
«Абсолютность, религиозность, святость могут быть лишь в человеческом духе, а
не в объективно-предметном мире и не в его продуктах…» — пишет он, защищая
главную идею «Смысла творчества». Такое понимание святости он считает главной
задачей религиозной реформы, предстоящей России. «Величайшую историческую
задачу, перед которой стоит Россия, я вижу, прежде всего, в освобождении от
религиозного рабства, порабощавшего дух природной и исторической материей и в
переходе к духовной свободе» [30
]. Философ уверен, что
«лично-духовное начало в человеке» не противоречит духовной соборности и
церковности, а его земной проекцией он полагает «аристократизм гражданского
сознания и гражданского поведения» [31
]. Признавая, что тема
творчества является общей всем деятелям «ренессанса, он подчеркивает свой,
особенный характер ее разработки. Не «плоть», не «культура», не науки и
искусства в их объективированной данности интересуют его, а «ответ человека
Богу, который может обогатить самую божественную жизнь» [32
]
Способность человека к такому ответу обнаружилась в христианстве и была
воспринята в эпоху европейского Возрождения, а потом в ходе гуманистического
прогресса искажена им. Для самого Бердяева главной задачей стал синтез
христианства и гуманизма, восстановление традиции христианского гуманизма,
свойственного раннему Ренессансу мистической Италии (Иоахим Флорский, Данте,
Франциск Ассизский, Пико делла Мирандола, Парацельс).
Своеобразной демаркацией
двух миров — Ренессанса и Бердяева — можно считать следующий пассаж философа:
«Я бесконечно люблю свободу, которой противоположна всякая магическая
атмосфера. Я всегда веду борьбу за независимость личности, не допуская ее
смешения с какой-либо коллективной силой и растворения в безликой стихии» [33
].
Другое возражение
Бердяева — против асоциальности Ренессанса. Но, пожалуй, можно усомниться в
корректности такого упрека: а можно ли было, и должно ли было, собственно,
требовать от его творцов большей социальности, чем та, которую они обнаруживали?
Разве Религиозно-философские собрания не были ориентированы социально? А
Христианское братство борьбы? А сделанная Булгаковым попытка к созданию «Союза
христианской политики? А обсуждение социальных и культурных вопросов в
Религиозно-философских обществах в Москве, Санкт-Петербурге и Киеве? Наконец,
если кому-то покажется, что термин «социальное» взят в слишком широком
значении, то давайте упомянем деятельность Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова, С.Л.
Франка в создании кадетской партии, участие Е.Н. Трубецкого в
«мирнообновленческой партии» и издание им «Московского еженедельника», связи
Мережковского с эсерами и его толкование русской революции как религиозной… Об
этом даже неловко напоминать. Не мог же Бердяев требовать создания какой-то
особенной политической партии Ренессанса? Что же ему нужно? Ответ на этот
вопрос мы находим в его упоминании о задачах журнала «Вопросы жизни». «Он
должен был прежде всего выразить кризис миросозерцания интеллигенции, духовные
искания того времени, идеализм, движение к христианству, новое религиозное
сознание и соединить это с новыми течениями в литературе… и с политикой левого
крыла Союза освобождения, с участием и более свободных социалистов» [34
]. И это — вся положительная социальная программа,
долженствующая быть у «Ренессанса».
Современный
исследователь оценивает весьма скромные социально-политические итоги «Вопросов
жизни»: «…общественно-политическое содержание (журнала – А.Е.) полностью
повторяло содержание всех оппозиционных изданий, — то есть попросту не существовало
как нечто особое — а христианская проповедь воспринималась как излишний довесок
к проповеди политической свободы и социализма…» [35
]
Итак, возражения
Бердяева Ренессансу — по причине асоциальности последнего — равнозначно спросу
того, что Ренессанс никак не мог дать. Бердяев явно что-то напутал. Его
возражения против асоциальности ренессанса очевидным образом основаны на
смешении или даже отождествлении религиозности и социальности. Во всем этом
проявляется та особенность бердяевской мысли, которую отмечал более практичный
П.Б. Струве: — «от каких-то общих положений богословского и философского
характера прямо переходить к жизненным выводам конкретного свойства». П.Б.
Струве называл это «ошибкой короткого замыкания» [36
].
Таким образом,
бердяевское представление о ренессансе оказывается довольно непритязательным: в
начале ХХ века появляются «новые души»,
которые полны «религиозного беспокойства и исканий», а их деятельность и её
продукты — в виде устных выступлений (приватных, ценимых столь же высоко, как и
публичных) по самым разным вопросам общественной и культурной жизни России (и
не только России) [37
], а также соответствующей печатной
продукции и стало тем, что Бердяев назвал «русским духовным/культурным
ренессансом», оговорив в нем особое место для себя. Но и то следует отметить,
что говоря о «русском духовном/культурном ренессансе», Бердяев нередко имеет в
виду особое качество всей культуры России того времени. Впрочем, автору этого
представления можно извинить его расширительное употребление.
Независимо от того,
довольны мы или недовольны бердяевским образом Ренессанса, мы не можем не
признать, что в данной им характеристике имеется соответствие чему-то важному,
существенному для характера всей русской культуры этого времени. Это последнее
зафиксировано и описано у современных исследователей. С.С. Хоружий говорит о
«ренессансе» как о «подъеме, оживлений, бурном развитии русской культуры»,
когда «как никогда ранее, она сумела осуществить органическое сочетание
собственных, автохтонных творческих заданий и европейских культурных форм», что
делало её «типологически новым феноменом и, прежде всего, в следующем аспекте:
она носила синтетический характер, восточно-западный или же русско-европейский»
[38
].
Не пренебрегая этим
качеством культуры «ренессанса», В.А. Кувакин говорит о «ренессансе» как о
«создании атмосферы свободы», «творчества» и «синтеза» всех областей
общественной и духовной жизни и под сенью христианского мировоззрения» [39
]. (выделено мною - А.Е.). Наконец, И.В. Кондаков, подчеркнув
неоромантический характер культурной эпохи, когда главное её понятие творчества
трактуется предельно широко, то есть и как творчество жизни, полагает рожденный
его толкованием синтез «реальным основанием единого интегративного стиля»
русской культуры, расцветшей тремя своими основными содержаниями: искусством,
которое, переходя свои границы, становилось философией и общественным
действием; философией, которая была искусством, мифологией и тоже общественным
действием; наконец, общественностью, создаваемой творцами искусства и философии
[40
].
Эти объяснения могут
быть легко приняты, если в них настойчиво выделять и подчеркивать существенную
панрелегиозность ренессанса, и не просто христианскую, а неохристианскую основу
«ренессансного» синтеза ценностей России и Европы, а также форм жизни и
культуры. Именно такая цель (универсальный синтез) и именно такое (новое
религиозное сознание) оправдание её было в замыслах авторов Ренессанса. Они
ждали наступления новой эры в истории, когда бы, по словам Бердяева,
осуществился в жизни «весь дорогой для нас опыт новой истории и старое уже
Возрождение, в котором родился новый человек, и восстание разума, и декларацию
прав человека и гражданина великой революции, и социализм и анархизм, и бунт
Ивана Карамазова и Ницше, и провалы декаденса, и кажущееся богоборчество, и
жажду безмерной свободы. Мы не хотим уже быть только язычниками или только
христианами в исторически ограниченном смысле этого слова…» [41
]
Повторюсь: русский духовный/культурный
ренессанс в понимании Бердяева и в установленных им границах должно
рассматривать как социально-культурную проекцию «нового религиозного сознания»,
то есть современной (на то время) формы социального христианства. В XIX веке
наиболее яркими его представителями были П.Я. Чаадаев и В.С. Соловьев, а
намеченный ими новый религиозный идеал возродился в сознании людей начала ХХ
века, свидетельством чему стал общественный успех Религиозно-философских
собраний 1901-1903 гг. Но чем были социально-христианские поиски, как не
способом решения вечно решаемого вопроса о «русском пути»? Общественная оценка
все более сдвигала социально-христианские поиски в сторону внеконфессиального
христианства и, вместе с тем, в сторону от сложившихся славянофильских и
западнических определений. Для России намечался какой-то третий, по ту сторону
славянофильства и западничества лежавший путь развития. На заре нового
религиозного сознания, то есть на заре ренессанса, он был обозначен Д.С.
Мережковским в очерке «Пушкин» (1896), а затем — в книге «Л. Толстой и
Достоевский» (1900–1902). Н.А. Бердяев воспринял эту идею и с большой энергией
объяснял её в ряде публикаций непосредственно перед Первой мировой войной и в
её годы. «Перед русским самосознанием стоит задача преодоления славянофильства
и западничества. Эпоха распри славянофильства и западничества заканчивается и
наступает новая эпоха зрелого национального самосознания. Зрелое национальное
самосознание прежде всего утвердит в национальной плоти и крови вселенские начала
Христовой правды и всечеловечность миссии России… Сама Россия есть христианский
Востоко-Запад» [42
]. Таким образом, «русский культурный
ренессанс», как он описан Бердяевым, обозначает социально-культурную топографию
пребывания «русской идеи» в той форме, как она представлялась философу и
близким ему по духу из круга богоискателей. Тогда «ренессанс» можно
рассматривать как некое социо-культурное явление, однопорядковое, допустим, со
славянофильством или ему подобными явлениями: западничеством, почвенничеством,
народничеством, легальным марксизмом; — разумеется, при своих «количественных»
параметрах… Он есть не что иное, как попытка определенной части культурной
элиты России конца XIX — начала XX веков провести страну над обрывами
социализма и буржуазной цивилизации по особенному религиозно-национальному
пути, но не обособленному от социальных и культурных реалий мировой
(европейской) жизни. Грубо говоря, «ренессансная» элита хотела соединить
европейские политические, правовые и даже технико-экономические «удобства»
европейской цивилизации с духовными ценностями русской национальной культуры.
Вот что должно было не только вывести Россию из кризиса гуманистической
культуры, но и поставить её во главе мировой истории.
Что касается соотнесения
нашего «Ренессанса» с какой-либо из прежних культур («Ренессанс» чего? —
спрашивал А.М. Ремизов), то ответ на этот вопрос не может быть однозначным.
Ввиду того, что «ренессанс» ещё только становился и ввиду динамичной
неопределенности религиозных исканий в нём (которые, в целом, могут быть
названы гностическими) его авторы обращаются к прошлому в довольно широком
диапазоне культурных образцов — от русского идеализма 40-х годов XIX в. до
первохристианства и эклектике александрийской культуры.
Разумеется, даже зная о
сугубо бердяевском наполнении метафоры «ренессанс» и о её широком применении в
современной литературе, хотелось бы соотнести её содержание с другой метафорой
— «серебряный век» и с русской культурой
конца XIX — начала XX века во всех её проявлениях. Не решая всей задачи, автор
хочет напомнить о двух моментах такого изыскания. Во-первых, очевидны различия
этих определений. Очень близки содержания метафор «ренессанс» и «серебряный
век», но вторая охватывает большой объём явлений культуры конца XIX — начала XX
веков. Что же касается определения «русской культуры конца XIX — начала XX
веков» в целом, то оно поглощает и «ренессанс» и «серебряный век». Культура
этого времени в целом создана напряжениями двух главных и совершенно
противоположных мировоззренческих установок. Одна из них — установка
христианского гуманизма, установка на Богочеловека. Другая — светского
гуманизма или, как тогда писали, установка на Человекобога, Великого
Инквизитора. Тогда понятно, что культуру того времени совсем не следует сводить
ни к «ренессансу», ни к «серебряному веку». Но для названных трёх определений
имелось нечто общее: «можно, должно, есть тут единство, должно быть, ибо
литература (заменим это слово более подходящим нам — культура. – А.Е.) есть
нечто органическое… …Есть красные нити, которые проходят по всему периоду…» —
писал С.А. Венгеров [43
]. На одну из них можно указать не
сомневаясь — на доминирование в каждом из определений русской культуры
названного времени представления о самооправданной, самозаконной мощи человеческого
творчества.
Список литературы
[1] Она вышла в 1990 г. в московском
издательстве СП «ДЭМ», а в 1991 г. — в ленинградском «Лениздате», а также в
московских «Книге» и «Мысли».
[2] В 1959 г. в журнале
«Грани» (№ 42) С.А. Левицкий назвал Русский ренессанс «заживо погребенным
Веком» для советской историографии. Но в 1969 г. А.П. Поляков пишет параграф
«Ренессанс или декаданс?» в коллективной монографии «Ленин как философ» (М.,
1969); в 1971 г. И.П. Чуева рассматривает этот «Век» в своей докторской диссертации
«Генезис и философские основы «нового религиозного сознания» (Л., 1971); в 1980
г. В.А. Кувакин опубликовал книгу «Религиозная философия в России. Начало ХХ
века» и дал внятное марксистское его толкование.
[3] «Я пережил три
войны, из которых две могут быть названы мировыми, две революции в России,
малую и большую, пережил духовный ренессанс…» — и т.п. См. Н.А. Бердяев
Самосознание. Опыт философской автобиографии. М., 1991. С. 9.
[4] К сожалению, не
русский, а иностранец Омри Ронен написал книжку об истории термина «серебряный
век» — «Серебряный век как умысел и вымысел». М., 2000.
[5] Упомянутая выше
статья П.П. Сувчинского называлась «Два ренессанса (90-е — 900 — 920-е годы)» и
была опубликована в № 1 журнала «Версты» за 1926. Н.А. Бердяев в № 3 этого
журнала (1928) опубликовал статью «Русская религиозная мысль и революция».
Более поздние его работы о «ренессансе» следующие: «Русский духовный ренессанс
начала XX в. и журнал «Путь» (К десятилетию «Пути») (1935); Истоки и смысл
русского коммунизма» (1937); «Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX
и начала XX века» (1946); «Самопознание. Опыт философской автобиографии»
(1949).
[6] Бердяев Н.А. Русская
идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века // О России и
русской философской культуре. М. «Наука», 1990. С 265.
[7] Бердяев Н.А.
Самопознание. Опыт философской автобиографии. М., «Книга». 1991. С. 140.
[8] Там же. С. 159.
[9] Русская идея. С.
257.
[10] Бердяев Н.А.
Русский духовный ренессанс начала XX века и журнал «Путь» (К десятилетию
«Пути») // Собрание сочинений. Т. 3. Типы религиозной мысли в России. Париж,
1989. С. 684.
[11] Самопознание. С.
163.
[12] Там же. Широко
известна книга Н.М. Зернова «Русское религиозное возрождение XX века» (Париж.
YMCA-PRESS, 1974). В предисловии к более раннему, английскому изданию этой
книги (1963) автор пояснял, что его задачей было «дать описание того
религиозного обновления среди русской интеллигенции, которое предшествовало
падению Империи и продолжалось в первые годы коммунистической диктатуры…
Религиозное обновление нашло себе свободное выражение среди русских в
изгнании». Само «обновление» (или «возрождение» мыслится Н.М. Зерновым как
возвращение русской интеллигенции в лоно православия. В сущности Н.М. Зернов
продолжил работу Н. Антонова «Русские светские богословы и их
религиозно-общественное миросозерцание (СПб., 1912), который обстоятельно
рассматривает периоды возвращения интеллигенции в церковь. У Н.А. Бердяева и в
самой действительности конца XIX — начала XX веков возвращение в православие
было лишь частью, да и то не самой весомой в «религиозной взволнованности и
искании».
[13] Русский духовный
ренессанс начала XX века… С. 690.
[14] Самопознание. С.
140.
[15] Там же. С. 164.
[16]
Русская идея. С. 160.
Об этих «разных этажах» и «веках» писали многие. Привожу пояснение Г.И.
Чулкова. «Русские интеллигенты, по крайней мере в главном и широком русле нашей
общественности, с конца сороковых годов уже до такой степени связаны были тем
или другим политическим направлением, что совершенно утратили способность
видеть в культуре нечто самостоятельное. Поэзия, философия, живопись —
решительно все рассматривалось и оценивалось с точки зрения социальной
полезности. При этом и самая идея «полезности» понималась до странности наивно»
(Г. Чулков. Годы странствий // Валтасарово царство. М., 1998. С. 466.
[17]
Самопознание. С. 165.
[18]
Русская идея. С. 238.
[19]
Самопознание. С. 150.
Безволие, умение утопить вопрос, реальную проблему в словах и восхититься
отточенностью проблемы в слове, отмечает Е.Ю. Кузьмина-Караваева во «Встречах с
Блоком». О бдениях на башне Иванова она рассказывает: «Слышу бесконечный поток
последних, серьезнейших слов. Передо мной как бы духовная обнаженность, все
наружу, все почти бесстыдно… Мне жалко Христа. Он тоже умирал, у Него был
кровавый пот. Его заушали, а мы можем об этом громко говорить, нет у нас ни
одного запретного слова» (Е.Ю. Кузьмина-Караваева. Избранное. М., 1991. С.
369).
[20]
Самопознание. С. 146.
Вот некоторые из его характеристик. Андрей Белый: «Индивидуальность
необыкновенно яркая, оригинальная и творческая, сам говорил про себя, что у
него нет личности, нет «Я». Иногда казалось, что он этим гордился».
(Самопознание. С. 151); З.Н. Гиппиус: «…змеиная холодность. В ней отсутствовала
человеческая теплота. Явно была перемешанность женской природы с мужской и
трудно было определить, что сильнее. Было подлинное страдание. З.Н. по природе
несчастный человек». (Самопознание. С. 143); Вяч. Иванов: «более всего его
соблазняло овладение душами… Его отношение к людям было деспотическое, иногда
даже вампирическое, но внимательное, широко доброжелательное… (Доброжелательный
вампир, — не так ли звучит? - А.Е.)… Этические категории с трудом к нему
применимы. Он был всем: консерватором и анархистом, националистом и
коммунистом, он стал фашистом в Италии, был православным и католиком,
оккультистом и защитником религиозной ортодоксии, мистиком и позитивным
ученым». И так обо всех (пожалуй, за исключением Льва Шестова). Уместно
привести наблюдение Ф.А. Степуна: «Смотрю и удивляюсь — и откуда это у людей
«нового религиозного сознания», как в прессе иной раз называют вольных
религиозных философов и поэтов-символистов, такие облики? В академической
сфере, как и среди писателей реалистов, группирующихся вокруг горьковского
«Знания», ничего подобного нет: все люди, как люди. Если же посадишь за один
стол Бердяева, Вячеслава Иванова, Эллиса, Волошина, Ремизова и Кузьмина, то
получится нечто среднее между Олимпом и Кунсткамерой» (Бывшее и несбывшееся.
ТТ. I-II. Лондон. 1990. Т. 1. С. 290-291).
[21]
Самопознание. С. 159.
[22]
Русская идея. С. 245.
[23]
Там же. С. 253.
[24]
Самопознание. С. 140.
[25]
Бердяев Н.А. Истоки и
смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 92.
[26]
Самопознание. С. 146.
[27]
Там же. С. 144.
[28]
«При всей разорванности
русской культуры и противоположности между революционным движением и
ренессансом между ними было что-то общее. Дионисическое начало прорывалось и
там, и там, хотя и в разных формах» (Русская идея. С 265).
[29]
В эти годы Н.А. Бердяев
преодолевает онтологическое понимание плоти и духа и переходит к
экзистенциальным категориям свободы и необходимости (в связи с этим он дает
интерпретацию «плоти», «культуры» как «отяжелевшего» духа).
[30]
Бердяев Н.А. Новое
религиозное сознание и история // Биржевые ведомости. 1916, 18 ноября. № 15931.
С. 5.
[31]
Бердяев Н.А. О
гражданстве // Биржевые ведомости. 1916. 7 ноября. № 15969.
[32]
Бердяев Н.А. Русская
идея. С. 258.
[33]
Бердяев Н.А.
Самопознание. С. 144.
[34]
Там же. С. 139.
[35]
Колеров М. Не мир, но
меч. Русская религиозно-философская печать от «Проблем идеализма» до «Вех».
1902–1909. СПб., 1996. С. 132.
[36]
Струве П.Б. Дневник
политика. О гордыне, велемудрости и пустоте // Н.А. Бердяев: pro et contra.
Антология. Т. 1. СПб., 1994. С. 363.
[37]
Ф.А. Степун по этому
случаю писал так: «Ходить друг к другу в гости, вести бесконечные беседы,
заседать и публично дискутировать в философских обществах считалось таким же
серьёзным делом, как читать университетские лекции, выступать на судебных
процессах и писать книги». (Степун Ф.А. Портреты. СПб., 1999. С. 196).
[38]
Хоружий С.С.
Трансформация славянофильской идеи XX века // Вопросы философии. 1994, № 11. С.
56.
[39]
Кувакин В.А.
Религиозная философия в России в России. XX век. М., 1980. С. 43.
[40]
См. Кондаков И.В.
Культура России. М., 1999, гл. VIII. Культура серебряного века. 1. Задачи
творческого синтеза в культуре.
[41]
Бердяев
Н.А. Sub specie aeternitutis. Опыты философские и литературные. СПб, 1907. С.
322.
[42]
Бердяев Н.А. Алексей
Степанович Хомяков. М., «Путь». 1912. С. 248. Напомню, что И.П. Чуева в своей
докторской диссертации «Генезис и философские основы «нового религиозного
сознания» (Л., 1971) писала о присущей Ренессансу религиозной утопии «третьего
пути», будто бы исключающего противоположности капитализма и социализма. Дж.
Патнем в кн. “Russian alternatives to Marxism: Christian socialism and idealistic
liberalism in twentieth century Russia” видит в идеях С.Н. Булгакова и П.И.
Новгородцева альтернативу социализму, в общем-то игнорируя «ренессансный» фон
их выступлений.
[43]
Русская литература XX
века. 1890-1910. Под редакцией проф. С.А. Венгерова. Т. 1. М., 2000. С. 23.
Список литературы
Для подготовки данной
работы были использованы материалы с сайта http://anthropology.ru/