Византия: присвоение мира
Каждан А.П.
Человек
средневековья воспринимал окружающий ого мир явственно раздвоенным. Это
раздвоение начиналось с самого непосредственного, с физически близкого — с
ландшафта. Для обитателя германских или русских равнин это было раздвоение
плодоносящей нивы и дикого бора, для жителя аравийских степей — раздвоение
оазиса и пустыни. Мир возделанный, мир добрый противостоял жуткому миру
демонов, разбойников и хищных зверей.
Ландшафт
византийца оказывался столь же раздвоенным. Люди жили в крохотных долинах,
окруженные и сдавленные горными цепями. В долинах рос виноград, поднимались
оливковые деревья с серебристыми листьями, урожай можно было собирать дважды в
год — в горох зимы были морозными, снег заносил пешеходные тропы. Горы казались
враждебными, недобрыми. Их населяли разбойники и барсы, да время от времени
появлялись отары овец под охраной собак и вооруженных луками пастухов. Именно
горы были для византийца отрицанием цивилизованности и потому излюбленным
местом для ищущих религиозного подвига: в горы уходили отшельники, порывая с
привычным жизненным укладом. Главнейшее в Византии средоточие монастырей,
Афонский полуостров, назывался Святой горой.
Землю
приходилось отвоевывать у гор, освобождая участки под хлебное поле, под
виноградник. Статистические данные тех веков редки, но все-таки до нашего
времени сохранилась опись земель на острове Патмос (в Эгейском море),
составленная в конце XI в. Она дает некоторое представление о тех условиях, в
которых трудился византийский земледелец: только 17% всей площади Патмоса
оказалось годной под пахоту; при этом не более 4,5% площади могло быть
обработано с помощью упряжки быков, остальное же — из-за гористого рельефа и
обилия камней — приходилось возделывать лопатами и мотыгами.
К
тому же воды не хватало. Дожди выпадали нечасто, а отсутствие больших рек
препятствовало созданию централизованной оросительной сети. Для собирания
драгоценной влаги строили цистерны, от ключей и горных речек отводили канавы и
канальчики для орошения полей и садов. Существовала специальная профессия
подносчика воды: на некоторые огороды и в сады воду приходилось таскать
вручную. Воду «похищали», т. е. отводили в канал, скажем, для того, чтобы
поставить водяную мельницу. Из-за воды ссорились, заводили тяжбы. Без
искусственного орошения византийское сельское хозяйство не могло развиваться
нормально.
Несмотря
на все трудности, земледелие в Византии было по тем временам цветущим.! В
Италии Х- XI вв. обычный урожай достигал сам-три или сам-четыре, п даже в XIII
в. десятикратный урожай расценивался как идеальный. В Византии он был,
по-видимому, выше: с некоторых полей собирали даже сам-двадцать.
Впрочем,
пищевой рацион византийца показался бы нам скудным и однообразным. Хлеб и вино
занимали в нем главное место. Хлеба (в переводе на зерно) съедали в день
примерно 325—650 г. Все остальное составляло приварок, желательное, но отнюдь
не обязательное добавление к хлебу. Хлеб, как и в древности, пекли ячменный и
пшеничный: те новые культуры, которые распространились в средние века к северу
от Дуная (рожь, овес, просо), нашли в Византии лишь очень ограниченное
применение.
Ели
один или два раза в день. Составитель книги назиданий, условно названной
«Советы и рассказы», Кекавмен (Более подробные сведения о византийских
политических деятелях, писателях, ученых, упоминаемых в этой книге, см. ниже, в
Словаре собственных имен.) рекомендовал, например, плотный завтрак, а в обед —
воздержание. Утром подавали вареную пищу, два или три блюда, обычно из рыбы,
сыра, бобов и капусты, приправленной оливковым маслом, вечером ограничивались
хлебом, к которому добавляли овощи или фрукты. И к завтраку, и в обед (если
вечернее сухоядение можно назвать обедом) пили вино, разбавляя его теплой
водою.
Конечно,
императорский стол был обильнее. Об Исааке II Ангеле рассказывали, что во время
его пиршеств громоздились холмы хлебов, леса дичи, моря рыбы. Впрочем,
византийские вельможи, любившие поесть, были скорее обжорами, чем гурманами об
одном из приближенных Мануила ходили легенды, будто он выпивает лохань воды и
не ленится переплыть реку, чтобы нарвать себе зеленых бобов.
Горы
затрудняли коммуникации между населенными пунктами Византийские реки также
скорее препятствовали коммуникациям, нежели способствовали им. По-настоящему
судоходным был лишь Дунай, но он либо находился в чужих руках, либо оказывался
на крайней периферии государства. Горные реки то прорывали глубокие ущелья, то
растекались, образуя болота,— они были доступны только для небольших лодок, да
и то в нижнем течении. К тому же они были неустойчивы: сильный ливень или
бурное таяние снегов делали их опасными. Выходя из берегов, речки заливали
крестьянские земли, сносили военные лагеря и затем — иной раз — уходили в иное
русло.
Зимней
порой хрупкие линии коммуникаций подчас обрывались вовсе, горные дороги
заносило снегом, и люди забирались в свои жилища, словно в норы.
Жители
деревень и маленьких городков нередко оставались изолированными в своей
непосредственной округе, и соответственно прикрепленность к месту
рассматривалась как идеал монашеского поведения. Но вместе с тем византийцы
были наследниками Римской империи, разорвавшей партикуляризм классической
Эллады. Они унаследовали дороги и сведения о соседних странах. Они были не
только жителями долины Меандра или обитателями Аттики, но и «ромеями»
(римлянами), как они себя называли, подданными единого государства,
приверженцами единой религии. Связанные с местом своего рождения, со своей
«родиной», они не были чужды и тяги к бескрайнему пространству «ойкумены»,
вселенной.
Средневековый
мир был неподвижным и вместе с тем подвижным: по дорогам передвигались войска,
с места на место перебирались артели строителей, крестьяне уходили из дома,
спасаясь от податного гнета, от жестокости господ. Странствовали иногда далеко:
видный ученый XI в. Михаил Пселл рассказывал о встрече с человеком, побывавшим
в Египте, Эфиопии и Индии.
Для
транспорта применяли по преимуществу вьючных ослов и мулов, нередко просто
носильщиков. Быков, запряженных в повозки, удавалось использовать лишь в особо
благоприятных условиях. Несмотря на изобретение хомута и подковы (в Византии
они появились не позднее X в.), лошади сравнпиельно редко служили для перевозки
грузов, и это обстоятельство со своей стороны замедляло коммуникации.
И
перевозки грузов и связь осуществлялись также по морю. Транспортный и торговый
флот состоял из парусников, размеры которых с течением времени заметно
уменьшились: источники VII столетия еще упоминают об огромных торговых кораблях
грузоподъемностью до 1000 куб. м, но суденышки XI—XII вв. были обычно объемом
8,5—17 куб. м. К тому же их строили широкими: ширина (для устойчивости)
составляла половину длины, а то и более. Такие суда, разумеется, оказывались
малоподвижными.
Византийцы
отнюдь не были прирожденными мореходами: они боялись моря, постоянно жаловались
на опасности, которые оно сулит, и старались не уходить далеко от берега:
плыли, если воспользоваться словами одного византийского писателя, едва не
задевая веслами за сушу. Море, как и горы, казалось полным разбойников, оно
скорее разъединяло, чем связывало людей.
Источники
сохранили кое-какие данные о длительности пути в те времена. Неторопливая
поездка от Солуни до берегов Дуная занимала 8 дней; за те же 8 дней доезжали
верхом из Пафлагонии в Константинополь, восемью днями исчислялось и расстояние
от Антиохпп до Никеи; удачным считалось плавание из Константинополя на Кипр,
если оно продолжалось 10 дней.
И
люди и информация передвигались медленно. Правда, для государственных нужд
византийцы создали ведомство дрома, перевозившее по уцелевшим от Римской
империи дорогам распоряжения императоров; существовал и световой телеграф,
доносивший в столицу сведения о нападении соседей. Но частная почта шла от
случая к случаю, если удавалось найти подходящего человека. Информация об
окружающем мире осложнялась еще и языковыми трудностями: византийцы говорили
по-гречески, Запад был латиноязычным, север пользовался славянским языком,
восток — арабским. Византийцы, знали языки соседей плохо, ибо считали их варварами.
Иоанн Цец похвалялся своими способностями к чужим языкам и уверял, что говорит
по-русски, по-алански, по-печенежски и на многих других языках, однако из
каждого он знал лишь несколько приветственных фраз. Гордые традициями греческой
литературы, византийцы очень мало переводили иноземцев: их знакомство с
арабской и латинской литературой ограничивалось единичными сочинениями.
Осведомленность
даже о соседних странах оставляла желать лучшего: византийские хронисты,
повествующие о Руси или об Италии, постоянно путают события и имена.
Политические решения подчас принимались не в соответствии с донесениями послов
и осведомителей, случайными и немногочисленными, но на основании традиционных,
нередко восходящих к античным сочинениям суждений и предубеждений, а то и вовсе
в духе «крылатой молвы».
За
пределы страны византийцы (в том числе и византийские купцы) ездили
сравнительно редко. Зато в Константинополь или на солунскую ярмарку люди
приезжали издалека. В столице можно было встретить венецианских и мусульманских
купцов, послов киевского князя, варяжских и английских наемников. Вот почему в
самом понятии подвижности византийцу всегда чудился привкус чего-то чуждого
подвижным был прежде всего степняк-печенег, о котором рассказывали, что он
сутками не слезает с седла, или надменный латинский рыцарь, направлявшийся с
берегов Нормандии в Иерусалим, или корыстолюбивый венецианец, плывущий из
Адриатики в Бейрут или в Александрию.
Свои
поселения византийцы называли городами, городками, замками, селами. Села были
невелики: 10—30 домов считалось нормальным для XI в.
Юридическая
и административная грань между городом и деревней в Византии, по-видимому,
отсутствовала. Империи не была свойственна та определенность противопоставления
полиса и «хоры», которая отличала античное общество и которая в новом значении
возрождается на Западе с появлением городского права. Сами византийцы, по
словам Михаила Хониата, считали характерным признаком города «не крепкие стены,
высокие дома (творения плотников), рынки и храмы, как это представлялось
древним, но наличие мужей благочестивых и отважных, целомудренных и
справедливых»3. Критерий отличия города от деревни перенесен, таким образом, из
сферы правовой и экономической в сферу нравственных понятий.
Расплывчатость
грани между городом и деревней в какой-то мере объясняется аграрным характером
византийских полисов. Когда в XII в. Идриси описывает города Византии, он в
первую очередь подчеркивает наличие в них полей и виноградников, обилие зерна и
фруктов. И точно так же византийские авторы на передний план выставляют
сельские прелести городов: долины, рождающие густую траву и тяжелые колосья,
реку, что дает в изобилии воду и рыбу. Даже внутри городских стен
Константинополя имелись сады и хлебные поля, а преступнику, бежавшему из тюрьмы,
удавалось несколько суток скрываться в густых зарослях у самого императорского
дворца.
По-видимому,
в VII в. позднеримскне города подверглись аграризации, размеры городской
территории заметно сократились. Раннесредневековые Афины занимали площадь всего
и 16 га, тогда как античный полис охватывал 125 га. Население Нергама начиная с
VIII в. скучилось в южной части старого города, поблизости от башен, на верхних
террасах около античного гимнасия. Часть византийских городов — просто
крепости, замки. По своим размерам они не больше села: сохранилось описание по
ловины такого замка — там было всего 6 домов и 5 хижин. Судя по археологическим
данным, Херсон, важнейший опорный пункт византийского владычества в Крыму,
насчитывал в X в. не более 6—7 тыс. жителей(А. Л. Якобсон. О численности
населения средневекового Херсонеса.— «Византийский временник», т. XIX, 1961,
стр. 154—167, ). Для малоазийских и балканских городов мы располагаем пока что
лишь цифрами, сохраненными в некоторых хрониках, — неясно, в какой мере они
достоверны. Население больших городов — Прусы, Никеи, Эдессы — исчисляется в
30—35 тыс. человек. По косвенным данным, число жителей Солуни, второго города
империи, определяется в 100 или 200 тыс. человек, что, по-видимому,
преувеличение.
Значительно
резче, чем между селом и городом, грань проходила между столицей и провинцией.
Константинополь был городом по преимуществу: средоточием богатств, местом
изысканных развлечений, административным и культурным центром. Византийцы
называли его царицей городов (по-гречески «полис»—женского рода), Царьградом и
оком вселенной; уехать из Константинополя казалось им изгнанием, переездом в
мир, где царит невежество и отсутствует благо.
Расположенный
на Боспоре, Константинополь словно самой природой был предназначен играть роль
торгового центра: здесь проходила сухопутная дорога из Европы в Азию и морской
путь из Средиземноморья к плодородным степям по Днепру и Дону. Константинополь
раньше других европейских городов сумел преодолеть экономический спад VII в. и,
пожалуй, до XI столетия сохранял монопольное положение в византийском ремесле.
Он
славился шелковым производством. Изделия столичных шелкоткацких мастерских
поступали в императорский гардероб, украшали храмы, дворцы и главные улицы во
время праздничных торжеств, их носила знать, и их с вожделением ждали иноземные
князья. С мастерством ткачей состязалось искусство константинопольских
ювелиров: изделия из золота, украшенные эмалью и драгоценными камнями,
серебряные ларцы для мощей и книжные переплеты с инкрустациями почитались за
образец во всем мире. Тут же работали лучшие стекловары и мозаикисты, резчики
слоновой кости, гончары, приготовлявшие поливную посуду, каллиграфы и
миниатюристы. Тут же были, конечно, и мастера более будничных профессий:
столяры и строители, кожевники и красильщики, свечники и меховщики. На
константинопольском монетном дворе чеканилась почти вся византийская золотая и
серебряная монета (Почти до самого конца IX в. собственную золотую монету
чеканили в мастерских Италии.). В столице были и оружейные мастерские,
изготовлявшие византийское тайное оружие — «греческий огонь», изобретенную в
VII в. горючую смесь, которую выбрасывали сифоны-огнеметы, сжигавшие вражеские
корабли и укрепления.
Равно
удаленный от северных и восточных границ империи, Константинополь был и ее
естественным полиическим средоточием. Здесь пребывал императорский двор,
важнейшие государственные учреждения. Здесь находились патриаршие канцелярии.
Здесь сосредоточивались лучшие научные силы, писатели и художники.
Укрепленный
тройным рядом стен с мощными башнями, украшенный монументальными зданиями
дворцов и церквей, античными колоннами и статуями, свезенными сюда из разных
мест, Константинополь казался западным путешественникам необыкновенным городом.
«О, какой знатный и красивый город! — восторгается Фульшер Шартрский. — Сколько
в нем монастырей, дворцов, построенных с удивительным мастерством! Сколько
также удивительных для взора вещей на улицах и площадях! Выло бы слишком
утомительно перечислять, каково здесь изобилие богатств всякого рода, золота,
серебра, разнообразных тканей и священных реликвий».
О
численности населения Константинополя мы располагаем довольно скудными
сведениями. По-видимому, в IV в. она не превышала 100 тыс., а к моменту
наивысшего расцвета, в VI в. достигала не более 400 тысяч человек. Дальнейший
рост лимитировался как естественными пределами территории, включенной в
городские стены, так и нехваткой пресной воды, которую частично подводили с
помощью специального акведука. После разгрома 1204 г. Константинополь уже не
оправился: повсюду виднелись пустыри, стояли разрушенные здания. К 1453 г.
население города едва достигало 50 тыс.
Провинциальные
города Византийской империи всем своим обликом отличались от античных.
Геометрически строгая планировка греко-римских полисов, как правило уступала
место прихотливой путанице узких улочек и переулков. Археологические раскопки в
Коринфе показали, что старый римский форум был теперь застроен массой мелких
жилищ, мастерских и лавок. Общественных зданий — помимо церквей — в
провинциальных городах ие строили; античные гимнасии и театры пришли в
запустение, лишь кое-где функционировали ипподромы. Бани сохранялись — и в
городах и в сельских местностях, но их общественная роль (римские бани-термы
служили своеобразными клубами) сошла на нет. Баня перестала быть нормальным
элементом городского быта — она рассматривалась преимущественно как лечебное
средство: врачи предписывали больным баню два раза в неделю. Как часто мылись
здоровые византийцы, сказать трудно: монастырские уставы содержат разные цифры
— от мытья дважды в месяц до посещения бани три раза в год. Феодор Продром
высмеивает монаха, который не бывал в бане от пасхи до пасхи, и это не
преувеличение: монашеский идеал предписывал праведнику не умываться иначе, как
слезами.
Старые
термы казались чересчур роскошными: подчас их приспосабливали под христианские
храмы. Описанная Михаилом Хониатом провинциальная банька имела совсем убогий
вид: в домишке, топившемся по-черному, не закрывались двери, так что моющиеся
страдали от дыма и жара и вместе с тем мерзли из-за проникавшего внутрь
холодного воздуха. Столичные же бани состояли из нескольких помещений, в трубы
подавалась горячая вода, а воздух обогревался с помощью гипокавста —
проведенного под полом центрального отопления.
Улицы
были грязными — даже в Константинополе. Видавший виды француз Одо Дейльский был
поражен обилием нечистот на улицах византийской столицы.
Городские
жилища трудно отличимы от сельских усадеб. Археологические раскопки позволяют
восстановив облик жилищ византийского Херсона: во дворе усадьбы размещалась
кладовка, большие глиняные сосуды с зерном и соленой рыбой были врыты в землю,
стояли амфоры с водой, вином и оливковым маслом; дом, возведенный из камня,
крытый черепицей, выходил на улицу глухой стеной. Дома были одно- или
двухэтажными, с земляным полом, обмазанным глиной. Помимо домов из камня и
плоского кирпича-плинфы, византийцы знали и более скромный тип жилища. В
Каппадокии под жилье охотно использовали пещеры. Дома на Керкире напоминали
Василию Педиадиту шалаши сторожей: черепица на крыше была так скверно пригнана,
что сквозь щели проникали и холод, и дождь. В городке Неакоми (западная часть
Малой Азии) дома строили из ивняка), обмазанного глиной. В Константинополе же
наряду с усадьбами, во дворе которых находились хозяйственные постройки, а в
нижнем этаже могла быть устроена мельница, приводимая в движение ослом, имелись
и четырех-пятнэтажные дома.
Комнаты
византийского дома нередко разделялись плотными занавесями, за которыми было
удобно подслушивать чужие секреты. Убранство дома изменилось с греко-римской
поры — прежде всего потому, что практически исчез старый обычай обедать,
возлежа на ложе. Византийцы сидели за столом на табуретах, иногда вогнутых в
середине, а отдыхали на высоких креслах, ставя ноги на специальные подставки.
Ложе служило теперь лишь, для сна — эта интимная часть человеческой жизни была
как бы внешне отграничена от ее наиболее общественной части — трапезы.
Византийские кровати были деревянными, в богатых домах — посеребренными, высокими,
с изго-ловием. Они покрывались матрасами — в бедны жилищах набитыми тростником
и соломой, в зажиточных гусиным пухом. Поверх матрасов клали ковры, звериные
шкуры, цветные подушки. Вещи хранили в сундуках, обычно запиравшихся; шкафы для
одежды (византийцы называли их «башенки») были лишь во дворцах. Свет проникал
через узкие, нередко застекленные окна, вечером же зажигали светильники
(обыкновенно глиняные), куда наливали оливковое масло.
Посуду
изготовляли разнообразную — из глины, стекла, металла. Византийцы умели делать
двойные сосуды, в нижней части которых тлеющие уголья поддерживали тепло —
поэтому пища могла сохраняться горячей. Ели обычно руками, хотя двузубая вилка
уже вошла в быт византийской аристократии. Из Византии вилка проникла в Италию,
оттуда же — на север.
Во
внешнем облике византийца от древнего римлянина отличала прежде всего борода.
Общепринятым ношение бороды стало с VII в. Борода ромеев была постоянным
предметом насмешек приезжавших в Византию латинян — наоборот, византийцам казалось
потешной запад-пая мода стричься в кружок и бриться дочиста.
В
отличие от римлян византийцы носили брюки (обычай, заимствованный у варваров).
Рассказывают, что после поражения, нанесенного Мануилу I турками-сельджуками,
какой-то воин в раздражении крикнул государю: «Да покажи ты туркам, что носишь
брюки!» Носить брюки — это выражение стало к тому времени синонимом слов «быть
мужчиной». Поверх брюк надевали хитон (рубаху) и длинный плащ, застегивавшийся
булавкой на правом плече, так что рука оставалась свободной. Женский хитон был
длиннее мужского. Византийские законы настоятельно запрещали женщинам щеголять
в мужской одежде.
Костюм
был показателем социального положения. Крестьяне и ремесленники носили цветные
хитоны до колен, перепоясанные поясом, рукава обычно закручивали цо локтей;
узкие брюки были заправлены в высокие сапожки. Более состоятельные мужчины
надевали хитоны подлиннее, украшенные вышивкой. Зимний шерстяной плащ богатые
люди отсрочивали мехом. В XII в. в аристократических кругах становится модным
обтянутое платье. Противники этой моды называли ее западнической, но напрасно —
на Западе в ту пору удивлялись византийским одеждам, и одного из императорских
послов, явившегося ко двору Людовика VII в шелковой рубахе до колен, с узкими
рукавами, сравнивали с профессиональным борцом.
Состав
гардероба византийца отличался известным своеобразием. Насколько можно судить
по списку приданого, составленному в малоазийском городе Маставре в начале XI
в., у женщины было больше верхней одежды и украшений, нежели нижнего и
постельного белья.
Одежда
в Византии XI—XII вв. стоила дешевле пропитания. Можно рассчитать, что
ежегодный рацион монаха обходился примерно в 6 золотых монет — номисм;
византийская беднота тратила на еду значительно меньше: по свидетельству «Жития
Андрея Юродивого» (X в.), в день 2 обола, т. е. около 2 номисм в год. Деньги
же, выдаваемые монахам на покупку одежды, варьировали от 1/5 номисмы до 3
номисм в разных монастырях в год. Дешевизна одежды, возможно, была связана с
более высоким, нежели на Западе, уровнем ремесленного производства. Во всяком
случае западные писатели не переставали удивляться богатству Константинополя,
изобилию в Византии серебряной посуды и шелковых тканей.
Впрочем,
как и на Западе, ремесленное производство в Византии оставалось мелким. Мастер,
иногда прибегавший к использованию одного-двух помощников, трудился в
эргастирии — так называлось помещение, служившее одновременно и мастерской и
лавкой. Несколько таких эргастириев (стеклоделательный, гончарный, кузнечный)
раскопано в Коринфе: каждый из них помещался на территории жилой усадьбы
мастера в центре города. Инструмент ремесленника был прост и дешев и приводился
в движение силой самого человека. Водяная энергия и тяглая сила животных нашли
применение только в мукомольном деле, если оставить в стороне «автоматы»,
приводимые в движение водой: водяные часы в храме св. Софии, где каждый час
отворялась особая дверца и появлялась особая фигурка; императорский трон,
возносившийся к потолку в приемной зале дворца, или там же поставленное
позолоченное дерево, на котором распевали механические птицы. Однако последнее
слово византийского технического прогресса служило не производственным, а
политическим целям — украшению дворца и храма и тем самым возвышению авторитета
государственной власти и церкви.
Водяная
мельница распространилась в Римской империи в IV—V вв. В Византии она была
хорошо известна. Наряду с этим тяглая сила животных продолжала применяться для
размола зерна еще и в XII столетии. На Западе с конца X в. сила воды начинает
интенсивно использоваться в ремесленном производстве: в сукновальном деле или
для приведения в движение кузнечного молота. Несколько позднее, в XII в.,
распространяется ветряная мельница, столь типичная для средневекового пейзажа
Европы. Византия же, насколько позволяют судить сохранившиеся документы,
оставалась в стороне от поисков новых источников энергии; нововведения,
которыми здесь ограничивались, сводились лишь к некоторому расширению сферы
применения тяглой силы животных: так в Монастырских хозяйствах стали
использовать быков, чтобы приводить в движение механизмы, замешивающие тесто.
Несложность
ремесленного инструмента отчетливо ощущалась самими византийцами. Ремесленник,
по словам Иоанна Цепа, владеет только своими руками и ничем более. Симеон
Богослов подчеркивал бесполезность ремесленных орудий, коль скоро отсутствует
ремесленник, способный преобразовать сырье п превратить его в надлежащее
изделие. Именно мастер и его навыки, а не орудия кажутся Симеону самым
существенным в производстве — в отличие от конструкций буржуазного общества,
превращающего машину в самостоятельное и независимое от рабочего существо.
Только
в исключительных случаях большое число работников было собрано под одной
крышей. В императорских мастерских, преимущественно ткацких и ювелирных,
работали многочисленные труженикп, часто невольники в колодках. В самом начале
XIII в. Николай Месарит оставил описание императорского монетного двора: в
лишенных солнечного света помещениях, ночью и днем, под контролем специальных надзирателей
трудились — не по два, по три дня, а месяцы и годы — несчастные люди, тяжко
дышавшие, в грязной одежде, с перемазанными сажей лицами. Но, по-видимому, и в
императорских мастерских осуществлялась лишь простая кооперация, и каждый
ремесленник выполнял свое задание независимо от других.
И
в сельском хозяйстве господствовало мелкое производство. Основным орудием
обработки земли был архаичный деревянный плуг с подошвой и грядилем. Плуг, как
и п гомеровские времена, тянула пара быков. Тяжелый плуг, распространившийся в
долинах к северу от Дуная, оставался византийцам неизвестным — по-видимому, его
применению (помимо общей традиционности экономики) препятствовал характер
рельефа и почв Балкан и Малой Азии. Хотя хомут и подкова известны здесь по крайней
мере с X в., византийцы не сделали попыток использовать лошадей для пахоты и
тем самым ускорить обработку земли.
Пахота
требовала больших затрат человеческой энергии применение легкого плуга
вынуждало перепахивать поле три-четыре раза. Кроме того, в садах и огородах, в
виноградниках и масличных насаждениях, а частично, видимо, и на хлебных полях
земля (каменистая) возделывалась вручную с помощью всевозможных лопат,
заступов, мотыг, «земледельческих топоров». Много времени отнимала и
осуществлявшаяся вручную прополка.
Жали
серпами. Система молотьбы оставалась античной: цепом византийцы не
пользовались, но вымолачивали хлеб специальными санями, которые бык или осел
тащил но снопам, разбросанным на гумне.
Итак,
византийская экономика основана на мелком производстве, с применением
традиционных и несложных орудий, в условиях несовершенных и медленных
коммуникаций.
Отношение
производителя к рынку было противоречивым, двойственным. Конечно, ремесло
работало преимущественно на продажу; крестьяне также продавали и
сельскохозяйственную продукцию, и произведения сельских промыслов. Даже
монастыри сплошь и рядом закупали одежду для братии или орудия. И все же
стремление к хозяйственной «автаркии», к обеспечению своих нужд собственными
средствами присуще византийцам, как и их западным современникам.
Домашнее
производство представлялось нормальной формой хозяйства: женщины нередко сами
пряли и сами изготовляли одежду. Рынком пользовались, но отношение к «своему»,
к созданному в доме, было гораздо более увамнительным, нежели к покупному.
Евстафий Солунский, горожанин, житель столицы, гордится плодами из своего сада
и именно потому, что они — не привозные, не прошедшие через множество рук.
Николай Месарит восхищается экономической автаркией столичного храма святых
Апостолов — тем, что он производит хлеб на своих полях внутри городских стен и
ему не приходится опасаться ни набега иноземцев, ни морских бурь, ни
враждебности пиратов или злокозненности моряков.
Рынок
кажется византийцу ненадежным. Сошлемся нэ уже упомянутого Кекавмена: по его
словам, рачительный хозяин должен позаботиться, чтобы в собственном хозяйстве
производилось все необходимое для него самого и для его людей. Если уж
пользоваться рынком, то с сугубой осторожностью: устав монастыря Спасительницы
мира предписывал игумену закупать оливковое масло в городе Эносе на целый год
один раз — когда цены будут самыми низкими, при этом непременно не у купцов, а
у хозяев, привозящих масло на кораблях. Нестабильность рынка заставляла
византийцев скапливать запасы продовольствия, ниток, гвоздей и т. п., а это в
свою очередь усугубляло нестабильность рынка.
Византийская
внешняя торговля ориентировалась на ввоз, а не на вывоз. Торговые пошлины
благоприятствовали ввозу, тогда как вывоз наиболее ценимых товаров (ювелирные
изделия, шелковые ткани) был ограничен и находился под строгим контролем
таможенных чиновников. Во внешней торговле видели средство обеспечить
потребности двора и знати или инструмент византийского влияния на соседних
князей, но никогда перед ней не стояла задача расширения рынков сбыта
византийского ремесла. Протекционизм был чужд империи (протекционистские
тенденции появились лишь в XIV—XV вв.), и можно было бы сказать, что ее
торговый баланс оставался пассивным: золото и серебро постепенно утекали ил Византии
— и главным образом на восток, в мусульман ские страны.
Византийская
экономика базировалась на денежной основе. Налоги, штрафы, жалованье — все это
устанавливалось преимущественно в денежной форме. Церковный писатель Илья Экдик
как-то заметил, что нельзя быть торговцем, не имея золота. Тем не менее
непосредственное обращение продуктов оставалось весьма распространенным
явлением. В долг давали не одни только деньги, но также хлеб, вино, масло и
иные продукты. Повсеместно встречались натуральные поставки и повинности, равно
как и арендная плата в зерне или в вине. Соответственно и труд нередко
оплачивался натурой: как полностью, так и (чаще) в виде натуральных добавок.
Это можно было наблюдать не только в провинции, но и в Константинополе: так,
заведующий больницей столичного монастыря Пандократора получал 82/3 номисмы в
год, а также пшеницу, ячмень и сено; натуральные добавки были во всяком случае
не меньше денежной руги (жалованья), ибо только выдаваемая ему пшеница должна
была стоить 3—4 номисмы.
Обратной
стороной этой тенденции к натуральной оплате услуг и взиманию повинностей в
натуре являлось стремление к изъятию денег из обращения, к тезаврации.
Византийцы обычно хранили деньги как таковые, не вкладывая их в предприятия.
Так, монастырь Спасительницы мира получил от основателя большую сумму — 30
фунтов золота, т. е. 2160 номисм: они должны были сберегаться в ризнице на тот
случай, если понадобятся внезапные траты; туда же должны были поступать и
избытки доходов от монастырских деревень над расходами монахов.
Монета
использовалась не только как сродство обращения, но и как особая потребительная
стоимость, как украшение. Определенная часть драгоценных металлов чеканилась в
качестве памятных жетонов. Михаил Италик описывает золотую монету, украшенную
жемчугом, которую носили на шнуре, считая талисманом, обеспечивающим здоровье.
Наконец, монета с выбитым на ней изображением императора выступала в роли
своеобразного средства политической пропаганды, поэтому каждое новое
царствование ознаменовывалось прежде всего выпуском нескольких новых серий
монеты, преимущественно полотой.
Противоречивым
было и отношение византийцев к прибыли. Официально господствовал типично
средневековый, освященный христианской традицией взгляд на прибыль. Нажива и
прибыль осуждались. Неоднократно провозглашавшийся принцип нестяжателъства,
разумеется, сам по себе чересчур неопределенен, но византийские памятники
позволяют его конкретизировать. Кекавмел отрицательно относится к торговле,
кроме «честной» продажи избытков, произведенных в собственном хозяйстве.
Насаждать виноградники и возделывать землю — вот что кажется ему достойным
порядочного человека. Тем же принципом руководствуется и основатель Бачковского
монастыря: монахи всегда должны иметь запас в 10 фунтов золота, а все сверх того
приобретенные деньги вкладывать в землю, в покупку недвижимости. Не мастерских,
не лавок, а именно земли!
Доход
от эксплуатации земли считался «почетным», если только корыстолюбие не
приводило к нарушению обычных» норм прибыли; доход от сдачи в аренду земли
домов также не противоречил установившимся этичеким принципам. Напротив,
извлечение прибыли из ремесленной деятельности, спекулятивной торговли и
особенно торговли деньгами встречало решительное осуждение.
Средневековое
отношение к ростовщичеству хорошо известно, и византийцы не составляли
исключения. Правда, после безуспешной попытки Василия I запретить взимание
процента торговля деньгами была легализована — во всяком случае для мирян. И
все-таки моральное осуждение ростовщичества сохранялось, переплетаясь, к тому
же со страхом перед стихией неопределенности, которую порождали ссудные
операции: Кекавмен подробно писал о неприятностях, выпадающих на долю и
должника, и кредитора.
Признавая
торговлю лишь как продажу произведенных в своем хозяйстве продуктов,
византийская мораль осуж дала перепродажу с целью наживы. Дед передает
характернейший эпизод. Константинопольские мелкие торговцы рыбой покупали на
берегу по 12 рыбок на одну медную монету, а на рынке отдавали по 10 штук за
одну монету; аналогично вели себя и торговцы фруктами. Это вызвало возмущение
городского плебса, который принес жалобу властям, обвиняя торговцев в
спекуляции. Цец, впрочем, замечает, что глупые горожане не хотели принять во
внимание, какую тяжесть приходилось таскать этим торговцам на собственной спине
от берега до рынка, но взгляды Цеца были, по-видимому, прогрессивнее
экономических воззрений его рядовых современников.
Даже
ремесло, по прямому утверждению Евстафия Солунского, не должно было создавать
прибыль. Соответственно друг и ученик Евстафия Михаил Хопиат с осуждением
говорил о попытках превысить традиционные нормы оплаты труда. Ремесленная
прибыль и оплата подмастерьев подлежали государственной регламентации. В
известных кругах знати официальное осуждение торгово-ремесленной прибыли
встречало полную поддержку, л император Феофил, рассказывают, распорядился
сжечь торговое судно, когда со стыдом услышал, что оно принадлежит его
собственной жене. Но все же и византийские купцы сколачивали состояние, и
многие аристократы прибретали богатства с помощью «недостойной» наживы — за
счет торговли, ростовщичества или откупа налогов.
Общеизвестно,
что на XI—XII столетия приходится начало экономического подъема в странах
Западной Европы. Естественно возникает вопрос: каковы были тенденции
византийской экономики в это время? Неблагоприятная политическая ситуация эпохи
(наступление сельджуков с востока, захват норманнами итальянских владении
империи и, наконец, завоевание крестоносцами Константинополя в 1204 г.)
закономерно приводит к мысли об экономическом упадке. Мысль эта представляется
вполне простой, ибо, в самом деле, чем, как не экономическим упадком, объяснить
политическое бессилие Византии перед натиском крестоносцев? Однако любое
простое предположение нуждается в проверке. Проверка же приводит к несколько
неожиданному результату.
Прежде
всего приходится констатировать, что в XII в. скорее растут новые города,
нежели приходят в запустение старые. Идриси перечисляет ряд балканских и
мало-азийских центров, процветавших в его время. Археологический материал
позволяет представить динамику жизни византийского города: в XI—XII вв.
застраивались пустовавшие ранее кварталы, оживлялось монументальное зодчество,
улучшалось качество ремесленного производства в провинциальных центрах. Письменные
источники единодушно свидетельствуют о славе фиванских (и в несколько меньшей
степени — пелопоннесских) ткачей. Напротив, в константинопольском ремесле,
переживавшем подъём в IX—XI вв., по-видимому, можно наблюдать в XII столетии
известный застой.
Бок
о бок с подъемом ремесленного производства и ростом провинциальных городов
имело место, по-видимому, упрочение денежного хозяйства. Тенденция к переводу
натуральных повинностей на деньги прослеживается начиная с X в . Интенсификация
обмена требовала возрастания массы монет в обращении. Денег не хватало. К тому
же, как уже было сказано, золото и серебро в большом количестве уходили за
пределы страны, а россыпи и рудники, столь обильные в античное время, были
практически исчерпаны. Увеличение массы монет сопровождалось в Византии, как,
впрочем, и в западноевропейских странах, ухудшением ее качества.
Статистическая
обработка нумизматических данных дает ориентировочное представление о
возрастании массы монет в обращении: судя по византийским монетам, находимым в
кладах или при систематических раскопках на территории Византии и в
сопредельных с ней странах, чеканка византийской монеты в XI и особенно в XII
в. значительно увеличилась. Подсчитано, в частности, что в болгарских землях
половина известных монет X столетия найдена в городах и крепостях, тогда как из
монетных находок XII в. свыше трех четвертей приходится на сельские местности.
По-видимому, здесь в XII в. не только увеличивается масса монеты в обращении,
но денежное хозяйство распространяется «вширь», все больше захватывая
деревню(Г. Г. Литаврин. Болгария и Византия в XI—XII вв. М., 1960, стр. 28 и
сл. ).
Рост
производства отражается на материальном положении горожан. Именно с XII в.
общим местом византийской литературы становится изображение состоятельного
ремесленника или лавочника, у которого в кладовой полно хлеба, вина и рыбных
блюд и которому жадно завидует голодный «мудрец».
Улучшается
и уровень жизни деревни. Еще в X—XI вв. постоянными были аграрные катастрофы,
неурожаи и голодные годы. Источники XII в. (несмотря на их большую подробность)
не знают катастрофических голодовок. Византийцы начинают вывозить хлеб и другую
сельскохозяйственную продукцию в Италию. Еще в X в. византийская деревня
нуждалась не столько в земле, сколько в рабочих руках, чтобы обеспечить
пустующие участки. Введение Василием II аллиленгия — обязанности состоятельных
соседей возделывать выморочные наделы бедноты — весьма показательно для этой
нужды в земледельческом труде. И еще показательнее, пожалуй, то враждебное
отношение знати (прежде всего церковной, во главе с патриархом Сергием),
которое встретила реформа Василия II. Называя аллиленгий беззаконным побором,
хронисты подчеркивают, что его результатом было разорение налогоплательщиков,
обеднение многих епископов. Вскоре после смерти Василия аллиленгий был отменен.
Но
проходит немного времени, и отношение к выморочным землям начинает меняться. В
XI в. монастыри добивались специального разрешения на передачу им опустевших
наделов, претендовали на получение «избыточной» земли, не записанной за ними в
податных списках. Имеем ли мы дело с частными случаями, с особо благоприятными
условиями для сельского хозяйства — или же в Византии действительно происходит
переоценка отношения к земле и ее реальная ценность начинает заметно превосходить
сумму взимаемых с нее налогов?
Что
касается скотоводства, то оно, по-видимому, переходило к более продуктивным
формам. Здесь опять-таки следует обратиться к археологическому материалу.
Соотношение костей крупного рогатого и мелкого скота, обнаруженных при
раскопках античных поселений в приду-найских областях, выражалось цифрами
1,33:1; к концу XII в. количество костей крупного рогатого скота, найденных в
этом районе, уже в три с половиной раза превышало количество костей овец и коз.
Впрочем, мы не знаем, когда совершилась эта перемена и происходила ли она
только здесь или по всей империи.
О
других отраслях сельского хозяйства мы знаем еще меньше. Византийское
пчеловодство, по всей видимости, процветало в это время: сохранилось любопытное
замечание еврейского писателя Самуила бен-Мейра, жившего в XII в. в Северной
Франции, по словам которого разведение пчел стояло в «греческом царстве» на
несравнимо более высоком уровне, нежели у него на родине.
Все
эти предположения — поневоле очень и очень смутные — находят известное
подкрепление в наблюдениях за ходом демографических процессов. По-видимому, в
XII в. уменьшается количество забрасываемых деревень — и параллельно этому
можно отметить оживленное строительство городов и крепостей (как на Балканах,
так и в Малой Азии). (По подсчетам Э. Антониадис-Бибику, в Греции второй
половины XI в. можно фиксировать 83 запустевшие деревни, в первой половине XII
в.—10, во второй половине XII в, — 20. ) Помимо внутреннего прироста рост
населения в Византии имел и иной источник: на ее территории в это время
расселяются массы пришельцев извне. Тем самым демографическое движение в
Византии коренным образом отличается от судеб населения в Западной Европе, где
в XI—XII вв. наряду с внутренней колонизацией (освоением лесных пространств)
имел место отлив населения в соседние и заморские территории. Византия не
только не переживала массового отлива, но, наоборот, оказалась в состоянии
инкорпорировать сравнительно многочисленные, хотя и не поддающиеся точному
исчислению, группы иноплеменного населения.
Подобно
тому как окружающая византийца природа была резко разделена надвое, на мир
долин и гор, и хозяйственная жизнь его складывалась в отчетливой
двойственности. Распространившиеся с наступлением средневековья
натурально-хозяйственные принципы экономики существовали бок о бок с развитым
ремеслом и столичной роскошью, казавшимися в этих условиях неправдоподобными.
Преодоление хозяйственных трудностей, обнаружившихся в VII столетии, было
достигнуто в Византии главным образом за счет возрождения традиций римской
хозяйственной системы, и ее поддержание казалось тем более оправданным, что
некоторое время византийцы жили богаче своих западных современников,
производили больше хлеба, торговали более дешевой одеждой, умели делать лучшее
стекло, ткани, кувшины и серьги. Традиционализм, равнение на римские образцы
стали здесь принципом хозяйственной жизни, несмотря на отход от этих образцов в
отдельных отраслях. Экономический подъем XI—XII вв. хотя и затронул
Византийскую империю, но затронул ее, по всей видимости, в меньшей степени, чем
Италию и страны к северу от Дуная. Позднее же Византия начинает быстро
отставать от передовых стран Западной Европы и превращается в аграрный придаток
Италии, в сферу приложения капиталов и энергии венецианских и генуэзских
купцов.
Список литературы
A. Grabar. La peinture byzantine.
Geneve, 1953.
Ch. De1vоуne. L'art byzantin. Paris, 1967.
D. Savramis. Zur Soziologie des
byzantinischen Monchtums. Leiden, Koln, 1962
D. Та1bot Rice. Art of the Byzantine Era. London,
1963.
F. Dvоrnik. Byzance et la primaule romaine. Paris,
1964.
F. Fuсhs. Die hoheren Schulen von Konstantinopel im
Mittel-alter, 2. Aufl. Amsterdam, 1964.
F. Сhalandon. Les Cpmnene, vol. 1—2. Paris,
1900—1912.
G. L. Seidler. Soziale Ideen in
Byzanz. Berlin, 1960.
G. Mathew. Byzantine Aesthetics.
London, 1963.
G. Ostrogorsky. Geschichte des
byzantinischen Staates, 3. Aufl. Miinchen, 1963-Тhe Cambridge Medieval History, vol. IV: The
Byzantine Empire, parts 1—2. Cambridge, 1966—1967.
G. Waller. La vie quotidienne a
Byzance au siecle des Comnenes (1081—1180). Paris, 1966.
Gy. Moravcsik Byzantinoturcica, Bd.
I. Berlin, 1958.
H. G. Beck. Senat und Volk von
Konstantinopel. Munchen, 1966.
H. Glykatzi-Ahrweiler. Recherches
sur l'administration de 1'empire byzantin aux IXе — XIе siecles. Paris, 1960.
H. Haussig. Kulturgeschichte von
Byzanz. Stuttgart, 1959.
H. Hunger. Reich der neuen Mitte.
Graz, Wien, Koln, 1965.
II. G. Beck. Kircbe und theologische
Literatur im byzantmischen
J. Bury. The Imperial Administrative
System in the Ninth Century. 2nd ed. New York, 1958.
J. Hussey. Church and Learning in
the Byzantine Empire. 867— 1185. 2nd ed. New York, 1963.
K. Dieterich. Geschichte der
byzantinischen und neugriechi-schen Literatur. Leipzig, 1902.
K. Krumbarher. Gcschichte der
byzantinischen Literatur, 2. Aufl. Muchen, 1897.
K. Weitzmann. Geistige Grundlagen
und Wesen der Makedo-nischen Renaissance. Koln, 1963.
L. Вrehier. Le monde byzantin, vol. 1—3. Paris,
1947—1950.
M. Jugie. Lo schisme byzantin.
Paris, 1941.
M. V. Anastоs. The History of Byzantine Science.— «Dumbarton
Oaks Papers», 16, 1962.
O. Clement. L'essor du christianisme
oriental. Paris, 1964.
O. Demus. Byzantine Mosaic
Decoration. London, 1947.
P. A. Miсhelis. An Aesthetic Approach to Byzantine Art. London,
1955.
P. Lemеrle. Esqisse pour une histoire agraire de
Byzance.— «Revue historique», t. 219—220, 1958. G. Ostrosorskij. Quelques
problemes d'histoire de la paysannerie byzantine. Bruxelles, 1956. G.
Ostrosorskij. Pour 1'histoire de la feodalite byzantine. Bruxelles, 1954.
P. Сharanis. The Monastic Properties and the State
in the Byzantine Empire.— «Dumbarton Oaks Papers», 4, 1948.
P. Тatatkis. La philosophic byzantine. Paris, 1949.
Ph. Koukoules. Vie et civilisation
byzantines, t. 1—6. Athe nes, 1948—1957.
R. Do1ger. Die byzantinische
Dichtung in der Reinsprache. Berlin, 1948.
R. Guilland. Recherches sur les
institutions byzantines, I—II. Berlin, Amsterdam, 1967.
R. Janin. Constantinople byzantine,
2 ed. Paris, 1964.
R. Jenkins. Byzantium: The Imperial
Centuries. A. D. 610 — to 1071. London, 1966.
Reich. Miinchen, 1959. M. Gordillo.
Theologia orientalium cum Latmorum comparata, t. I. Romae, 1960.
S. Runciman. Byzantine Civilisation.
3rd ed. London, 1948.
S. Runciman. The Eastern Schism.
Oxford, 1955.
V. Lazагеv. Storia della pittura bizantina. Torino,
1967.
А.
В. Банк. Византийское искусство в собраниях Советского Союза. М.—Л., 1968.
А.
Л. Якобсон. Раннесредневековый Херсонес. М.—Л., 1959. H.
G. Beck. Konstantinopel. Zur Sozialgeschichte einer friihmittelalterlichen
Hauptstadt.— «Byzantmische Zeitschrift», 58, 1965. G. Ко1ias. Amter und Wurdenkauf im friih-
und mittelbyzantinischen Reich. Athen, 1939.
А.
П. Каждан, Г. Г. Литаврин. Очерки истории Византии и южных славян. М., 1958.
А.
П. Каждан. Деревня и город в Византии IX—X вв. М., 1960.
А.
П. Каждан. О социальной природе византийского самодержавия.— «Народы Азии и Африки»,
1966, № 6.
А.
П. Рудаков. Очерки византийской культуры по данным греческой агиографии. М.,
1917.
В.
Н. Лазарев. История византийской живописи, т. 1—2. М., 1947—1948.
Г.
Do1gеr. Beitrage zur
Geschichte der byzantinischen Finanzverwaltung, 2. Aufl. Darmstadt, 1960. N.
Svoronos. Recherohes sur le cadastre byzantin et la fiscalite aux XI et XIIе siecles. Paris, 1959. Н. Ahrweiler. Byzance et la mer.
Paris, 1966. K. Zacharia von Lingenthal. Geschichte des griechischromischen
Rechts, 4. Aufl. Aalen, 1955.
Д. Ангелов. История на Византия, т. 1—3. София, 1959—1967.
Е.
Э. Липшиц. Очерки истории византийского общества и культуры. VIII—первая
половина IX века. М.—Л., 1961.
История
Византии, т. 1—3. М., 1967.
М.
Я. Сюзюмов. Византийская книга эпарха. М., 1962. Е. Кirsten. Die byzantmische Stadt.—
«Berichte zum XI. Byzantinisten-Kongress». Miinchen, 1958.
Н. Скабаланович. Византийское государство и церковь в XI в. СПб., 1884. Г. Г. Литаврин.
Болгария и Византия в XI—XII вв. М., 1960.
О. Treitinger Die ostromische Kaiser-
und [Reichsidee, 2. Aufl. Darmstadt, 1956.
П.
В. Безобразов. Очерки византийской культуры. Пг., 1918.
Т. Talbot Rice. Everyday Life in
Byzantium. London, 1967.
Ш.
Ди ль. Византийские портреты, ч. 1—2. М., 1914.