Была ли связь между торжеством Франции в Крымской
войне и ее разгромом под Седаном?
Виноградов Владилен Николаевич - доктор исторических
наук, профессор, гл. научн. специалист Ин-та славяноведения РАН.
Поставленный
в заголовке вопрос на первый взгляд может показаться надуманным, прошло ведь 15
лет между этими событиями, знаменовавшими триумфальное начало и бесславный
конец царствования Наполеона III. Многие причины обусловили падение его режима
в войне с Пруссией 1870 г. Мы остановимся лишь на одной из них. Нам
представляется, что предотвратить роковое столкновение с Пруссией,
"железом и кровью" прокладывавшей дорогу к объединению Германии,
могло лишь тесное стратегическое сотрудничество с Россией, возможное только на
развалинах Парижского мира 1856 г. и при отмене его статей, пагубных и
унизительных для России. Расстаться со славой Севастополя Наполеон III не
решился, и наступила катастрофа. Можно сказать, что Франция оказалась жертвой
победоносной для нее Крымской войны.
Крымская
война - единственный общеевропейский конфликт с участием России, Франции,
Великобритании, Турции, Сардинии, а в дипломатическом плане и Австрии, за
столетие, протекшее от конца наполеоновской эпохи до первой мировой войны. А
основанная на завершившем ее Парижском мире 1856 г. система международных
отношений не выдержала испытания временем и просуществовала всего 15 лет.
Почему
ее развал произошел с исторической точки зрения столь стремительно? Очевидно,
по причине навязанных России прямо, а балканским народам косвенно условий.
Самым тяжелым из них для нашей страны являлся запрет на содержание военного
флота в Черном море. Великую страну лишали возможности защищать свои берега,
осуществлять важнейшую функцию любого государства - заботиться о своей
безопасности. Из приличия такой же запрет был наложен на Турцию. Но та перевела
свою эскадру из Черного моря в Средиземное, и для возвращения ее обратно через
проливы Босфор и Дарданеллы требовалось не более двух суток. Правда, Лондонская
конвенция 1841 г. объявляла проливы закрытыми для иностранных военных судов, но
это не помешало англо-французской армаде появиться в Черном море ранней весной
1854 г. еще в условиях мира с Россией.
Ни
одна страна, обладающая чувством самоуважения и заботящаяся о своей
безопасности, с подобным посягательством на свои права мириться не станет. По
словам О. Бисмарка, "стомиллионному народу нельзя навечно запретить
осуществлять естественные права суверенитета над принадлежащим ему
побережьем" и подвергать его "невыносимым унижениям" [1].
Главной задачей отечественной дипломатии стала поэтому отмена злополучных
статей Парижского договора 1856 г., чего она и добилась под руководством князя
А.М. Горчакова через 15 лет. Не менее бессмысленным в исторической перспективе
являлся и другой постулат учиненного замирения, направленный на сохранение на
Балканах власти реформированной Османской империи. Западные миротворцы делали
упор на предстоящих в ней преобразованиях, и даже "исторгли"
(употребляя пущенное в британском парламенте выражение) у султана хатт-и-хумаюн
(высочайший указ) о реформах, предусматривавших уравнение в правах его
мусульманских и христианских подданных. Прозорливые современники уже тогда
предрекли бесславный конец этой затее.
Османская
империя являлась конгломератом народов, разных по крови, языку, культуре,
обычаям и, главное, по вере. Господствующее положение в ней занимали
мусульмане, и религия определяла его, понятие этноса было стерто, каждый
принявший ислам числился турком с соответствующими привилегиями. Ислам - не
просто вера, а образ жизни со своей системой ценностей, основанной на Коране и
законах шариата. Утопией являлась сама мысль созидателей договора 1856 г. о
приобщении мусульманской общины к прелестям европейского конституционализма.
Они отвергали саму идею равноправия с кяфирами (неверными). Против реформ
стеной встало духовенство, члены многочисленных монашеских орденов, ученики
медресе, представители феодальных кругов и вся масса мусульманского населения.
(Наш современный опыт свидетельствует, насколько эта среда невосприимчива к
идеям основанной на христианском вероучении демократии).
Что
же касается православных жителей, то они в успех реформ не верили. Связующим
звеном между сербами, болгарами, черногорцами, греками и румынами являлась
религия. В империи существовала официально признанная православная община
(миллет) во главе с Константинопольским патриархом. Община жила своей жизнью,
руководствуясь заветами Евангелия и местным традиционным правом. Высокая Порта
являлась для нее злой мачехой, носительницей чуждой и враждебной ей иноязычной
и иноверческой власти. Западные миротворцы, мысля по шаблону, воображали, будто
обручем реформ можно стянуть ветхое строение Османской державы. На самом деле
они способствовали ее разрушению, ибо в той, очень малой степени, в которой
преобразования удавалось претворять в жизнь, это шло на пользу прежде всего
подвластным народам. Прогрессивные силы в христианских землях каждый шаг в
направлении равноправия использовали для ослабления уз, связывавших их со
Стамбулом, и продвижения к независимости. Парижский мир поэтому знаменовал не
укрепление империи, а способствовал ее дальнейшему развалу.
Ярыми
поборниками доктрины статус-кво (сохранения власти Турции в Юго-Восточной
Европе и, следственно, увековечения неполноправного состояния обитавших там
народов) выступали Великобритания и Австрия. Лондонский кабинет считал султана
стражем Черноморских проливов, венский стремился вытеснить Россию из традиционной
зоны своих интересов, каковой являлись Балканы. В Англии многие считали
Крымскую войну венцом и триумфом продолжавшегося 40 лет противоборства с
Петербургом за влияние в регионе и даже шире - за первенство в Европе. Одержать
в этой схватке победу долго не удавалось по причине невозможности прибегнуть к
"последнему доводу королей", к войне, из-за отсутствия у
сент-джеймского кабинета сильной сухопутной армии. В 1854 г. судьба улыбнулась
британским ястребам во главе с виконтом Пальмерстоном, тогда "домашним
секретарем" (министром внутренних дел). Свои услуги предложил только что
взошедший на престол в Париже Луи Наполеон Бонапарт, воцарившийся под именем
Наполеона III [2].
Франция
шла к Крымской войне по другому сценарию. Непримиримых противоречий с Россией у
нее не существовало, и значение личностного фактора в разыгравшихся событиях
проявилось ярко и убедительно. Над французским императором довлело имя
Бонапарт. От него ждали великих свершений, на которые он - человек умный,
образованный, решительный, склонный к авантюре, но не обладавший задатками
крупной личности, - не был способен. Требовалось, однако, утвердить свою еще
шаткую власть масштабным внешнеполитическим успехом, проявить себя достойным
преемником великого дяди. Наполеона I. С точки зрения племянника самым коротким
путем было взять реванш за гибель в снегах России в 1812 г. великой армии, что
предопределило падение первой империи. И Наполеон Маленький, как его прозвал В.
Гюго, развязал спор о Святых местах, о праве католического духовенства служить
в почитаемых храмах Палестины, колыбели христианства, твердо зная, что
затеянный конфликт завершится вооруженным столкновением. Кроме всего прочего
это укрепляло позиции Наполеона III в глазах католической церкви.
Россия
скатывалась к войне по своему сценарию. В 30-е годы начался стремительный
упадок ее влияния в делах балканских и ближневосточных, и не по причине
дипломатических промахов, а из-за системной отсталости государства, развитие
которого сковывали цепи крепостничества. Рынком сбыта для товаров региона
Россия не являлась, имея одно с ними зерновое направление сельского хозяйства.
В плане социальном и политическом самодержавное государство представлялось
заповедником реликтовых порядков - людьми торгуют, ни намека на
представительные учреждения, свирепая цензура, жандармерия вездесуща. Не
удивительно, что передовые круги Балкан обратили свои взоры в поиске товаров,
кредитов, рынков сбыта в сторону Запада. От России ждали помощи в освобождении,
а потом от нее отворачивались.
В
регионе образовалось что-то вроде вакуума, и в него устремилась Великобритания
(американский историк Д. Голдфрэнк один из разделов своей книги о Крымской
войне озаглавил: "Англия - прыжок вперед, 1833-1841 гг.") [3].
Наступление шло широким фронтом, из Британии поступали промышленные товары,
вооружение, корабли, кредиты, а заодно и притягательные для реформаторов
конституционные и либеральные принципы. А у самодержавия оставался единственный
легальный рычаг воздействия на ситуацию - право покровительства христианским подданным
султана, и за него Николай I уцепился. Когда же Наполеон III начал диверсию по
поводу службы в храмах, расположенных в Святых местах, самодержец решил, что
почва у него из-под ног уходит: хорош покровитель, неспособный взять под защиту
православное духовенство!
Отправленная
в Стамбул в феврале 1853 г. миссия князя А.С. Меншикова отличилась
беспрецедентной дипломатической неуклюжестью. Но описание его бестактных
выходок, чем с удовольствием исследователи занимаются уже полтораста лет,
поневоле скрывает то обстоятельство, что спор с французами о богослужении в
Святых местах был улажен, царский посланец отказался от первоначально
завышенных в части покровительства христианам претензий, позабыл о своей
самоуверенности и в просительной форме настаивал лишь на повторении того, что
было записано в Кючук-Кайнарджийском договоре 1774 г. [4]. Можно бесконечно
спорить насчет предлагавшихся российской стороной формулировок, отвергнутых
Высокой Портой с подсказки британского посла Ч. Стрэтфорд-Редклиффа, давали ли
они хоть чуточку больше возможностей для России вмешиваться в турецкие дела. Но
главное состоит не в этом. Реально российское влияние во все времена
определялось мощью державы и лишь опиралось на формулы договоров. Случалось и
раньше, что царские посланники, отстаивая права христиан, годами стучались в
турецкие двери без всякого результата (например, после наполеоновских войн,
когда отсутствовала возможность прибегнуть к силе). Россия не обладала былой
мощью и Высокая Порта имела полную возможность, даже подписав все бумаги
Меншикова в первоначальном варианте, пренебречь подаваемыми из Петербурга
советами. Правда, шансов на подобную уступчивость с турецкой стороны не было
никаких.
Теоретически
существовал и другой вариант - царь капитулирует, дает согласие на предложения
оппонентов - на отказ от покровительства "турецким христианам", на
установление над ними коллективной гарантии держав (иными словами - на их
надзор над его отношениями с султанским двором). В таком случае урегулирование
обошлось бы без территориальных потерь с российской стороны и разоружения на
Черном море, к чему привела Крымская война.
Пойти
на подобное унижение Николай I, искренне веривший в божественную
предначертанность своей миссии, мнивший себя первым венценосцем Европы, - не
мог. Признать себя политическим банкротом, расписаться в дремучей отсталости
возглавляемого им 30 лет государства он оказался не в состоянии и решился на
войну, безнадежную с самого начала [5].
Самодержец
выступал как Дон Кихот Священного союза, он верил в некую высшую солидарность
помазанников Божьих. Не какая-нибудь либералка, а фрейлина цесаревны Марии
Александровны Анна Федоровна Тютчева записала в дневнике: царь сделался
"как бы опекуном государей и полицмейстером народов. Но ни те, ни другие
не были ему за то благодарны: одни потому, что чувствовали себя униженными
покровительством, иногда становившимся для них гнетом, другие потому, что
видели в России врага всякого прогресса" [6].
Николай
I твердо рассчитывал на благожелательный нейтралитет Пруссии и Австрии. Но
родственный берлинский двор от него отвернулся, а венский его предал, примкнув
по сути дела к вражеской коалиции, непрерывно шантажируя российскую дипломатию
угрозой вступления в войну с оружием в руках. Справиться с альянсом
Великобритании, Франции, Турции, Сардинии и де-факто Австрии России было не по
силам. Душевную горечь поражения смягчала слава обороны Севастополя. И,
главное: вся думающая Россия осознала - так дальше жить нельзя. Вполне
благонамеренный высокий чиновник, начальник управления по делам печати МВД Е.М.
Феоктистов подводил итоги прошлого царствования: "Гнет, тяготевший над
умственным движением в николаевское время, мнимый консерватизм, состоявший в
том, чтобы ограждать все безобразия крепостного права, беззакония и неправду в
судах, произвол и корысть администрации, принес свои плоды" [7]. Настала
пора великих перемен.
Пришедший
к управлению внешними делами князь Александр Михайлович Горчаков предавал
анафеме сковывавшие дипломатию традиции Священного союза: "Моральные и
материальные силы, столь часто использовавшиеся в чуждых нам видах, отныне
должны быть устремлены исключительно на благо и величие народов, ей (России. -
В.В.) доверившихся". Следовала жесткая оценка сложившегося положения:
основные оппоненты - Великобритания и Австрия. Первая "на Черном море и на
Балтике, у берегов Каспия и Тихого океана - повсюду является непримиримым
противником наших интересов и всюду самым агрессивным образом проявляет свою
враждебность" [8].
Гнев
российской общественности обратился не против открытых врагов, а против
коварной изменницы. Габсбургской монархии, "дряхлой, разноплеменной и
разноязычной империи", как ее характеризовал журнал "Русская
беседа". Столь же сурово относился к бывшей союзнице и Горчаков, именуя ее
сателлитом Великобритании, чей "высокомерный патронаж" она смиренно
принимала. "Венский двор ни на мгновение не переставал оказывать
повсеместно враждебное влияние" по отношению к России. И как результат
"полное уничтожение плодов вековой нашей деятельности на востоке,
абсолютное порабощение христиан и увековечение угнетательского турецкого режима
при преобладании Австрии и Англии является их целью" [9].
Основные
задачи внешней политики выступали с полной определенностью: сбросить путы
Парижского договора и возродить Черноморский флот, сохранить позиции на
Балканах, не допустить скатывания России на положение державы второго ранга.
Все это - не прибегая к силе и не посягая на мир в Европе. России предстояло
сломать всю систему экономической и социальной жизни, построенную на крепостном
праве, выползти из ямы глубокой финансовой задолженности, покрыть страну сетью
железных дорог, перевооружить и реорганизовать дремуче отсталую армию,
возродить флот, частично затопленный в Севастопольской бухте, частично
состоявший из устарелых деревянных судов. И как в полном одиночестве, одной
против всех обеспечить условия для проведения великих реформ? Партнер нужен был
как воздух.
Заниматься
поисками долго не пришлось. Российская дипломатия обнаружила трещину во
вражеской коалиции, да еще какую - тенденцию к сближению явственно проявлял
император Наполеон III. Взятие Севастополя осенило должной славой его
царствование, а способствовать прочному утверждению Австрии в низовьях Дуная и
реставрации здесь власти Турции он не собирался.
Заняв
половину небольшого города Севастополя, союзники наступать дальше не решились,
участь Карла XII и Наполеона I их не вдохновляла. В печать проникли сведения о
срочном визите главы Форин оффиса лорда Д. Кларендона в Париж. Конечно, в
Петербурге не знали содержания его писем жене, а оно бы порадовало российский
МИД. "Не надо скрывать, - негодовал лорд, - что окончание войны абы как
будет столь же популярно во Франции, как непопулярно у нас... Эти французы
рехнулись на почве страха и жульничества. Боюсь, что император столь же
деморализован, как и его правительство" [10]. Джон Буль был настроен
решительно и готов воевать до последнего французского солдата. Но коса нашла на
камень, а в одиночку владычица морей на сухопутье не сражалась.
На
самом конгрессе выходящая за рамки этикета любезность Луи Наполеона по
отношению к А.Ф. Орлову, их продолжительные беседы тет-а-тет за чашкой кофе
вызывали у Кларендона крайнюю досаду. С помощью Бонапарта российской делегации
в Париже удалось несколько обуздать экстремистские поползновения Лондона и
Вены.
Наполеон
III свои услуги ценил высоко. Уста его молочного брата и посла в Петербурге
графа Ш.О. Морни источали мед и сахар, но затем следовал намек на желательность
в сотрудничестве с Россией перекроить карту Европы и стереть с нее многие следы
договоров 1814-1815 гг. О том же сам Наполеон III твердил царю во время их
свидания в Штутгарте осенью 1857 г. Государь предпочел бы обсуждать иной
вариант событий, связанный с пересмотром недавней Парижской системы договоров,
но тут его обычно словоохотливые собеседники проявляли крайнюю сдержанность.
Обе
стороны были намертво прикованы к трактату, но Россия - как узник, стремившийся
от него избавиться, а Франция - как тюремщик, заинтересованный в его
сохранении. Идиллию сближение двух стран не напоминало. 15 апреля 1856 г.
Великобритания, Австрия и Франция подписали договор, согласно которому всякое
нарушение недавно подписанного трактата рассматривалось как казус белли. Три
державы решили увековечить учиненную ими в Париже бессмыслицу.
Но
выбор у отечественной дипломатии отсутствовал. Интересы России были попраны в
районе Черного моря и Балкан, где они в меньшей степени сталкивались с
французскими, нежели с австрийскими, британскими и турецкими. Влиятельным
проводником сближения с Францией выступал Горчаков, подчеркивая - именно со
страной, а не с режимом Наполеона III ("Следует установить согласие не с
той или иной династией, а именно и исключительно с Францией"). Он призывал
отбросить идеологизированный и личностный подход во внешнеполитической
ориентации, чем грешил Николай I, и руководствоваться исключительно
геополитическими соображениями. Впору здесь привести слова Павла I из его
письма генералу Бонапарту: "Так как взаимно два государства, Франция и
Российская империя, находясь далеко друг от друга, никогда не смогут быть
вынуждены вредить друг другу, то они могут, соединившись и постоянно
поддерживая дружеские отношения, воспрепятствовать, чтобы другие своим
стремлением к захвату и господству не могли повредить их интересам" [11].
Николай
I не следовал здравым мыслям, иногда посещавшим голову отца. Отдавая дань
дипломатии чувств, он сильно испортил отношения с Францией: Луи Филиппа
Орлеанского он именовал "королем баррикад"; несколько лет по его
прихоти и вопреки здравому смыслу отношения между Петербургом и Парижем
поддерживались на уровне поверенных в делах, а не послов. И Луи Наполеону
самодержец нанес обиду, обратившись к нему не с обычными между венценосцами
словами "брат мой", а с безличным "добрый друг". Но существовали
мощные факторы, побуждавшие Наполеона III предать забвению прошлые обиды и
стремиться к сближению с Александром II. Парижский парвеню не собирался
ограничиваться славой Крымской войны. На повестке дня стояло достижение
"справедливых границ" на востоке, что грозило столкновением с
Австрией и с большой степенью вероятности - со всей Германией при
настороженной, если не сказать враждебной позиции Великобритании, горой
стоявшей за сохранение баланса сил на континенте. Наполеон нуждался в партнере
для отвлечения сил возможных противников, и почему бы не воспользоваться
клокотавшей в России ненавистью к "венской предательнице" для того,
чтобы расправиться с нею беспрепятственно, а то и в сотрудничестве с русским
медведем?
Первому
испытанию франко-русский альянс подвергся в 1858-1859 гг. Наполеон приступил к
осуществлению плана по вытеснению, в союзе с Сардинским королевством,
Габсбургов из Италии. Нейтралитет России был ему обеспечен, но в Париже мечтали
о большем, о привлечении самодержавия к растерзанию дунайской монархии. В
завязавшихся в глубокой тайне переговорах Наполеон предлагал следующее: при
наступлении войны Россия разрывает с Австрией дипломатические отношения и
сосредотачивает на границе с нею 150-тысячную армию, дает согласие на
присоединение к Франции Савойи и Ниццы, на образование в Верхней Италии
государства с населением приблизительно в 10 млн. жителей и не откажет, в
случае провозглашения независимой Венгрии, в ее признании. Если петербургский
кабинет пойдет дальше и вступит в войну, ему в награду будет предложена
Галиция. И тогда Тюильри при заключении мира обещал поддержку в изменении
тягостных для России условий 1856 г. [12]. Маленький Наполеон затевал большую
войну и предлагал России прицепиться к его колеснице и способствовать его
утверждению в роли европейского гегемона.
Все
это полностью расходилось с выработанной Горчаковым концепцией
геостратегических интересов страны: Россия нуждается в длительном мире для
осуществления реформ, которые - и только они - помогут ей укрепить свое
международное положение и занять подобающее место в концерте великих держав.
Горчаков предложил, чтобы Франция немедленно отказалась от гарантии
неприемлемых для России положений недавнего мира (и, о чем он, разумеется,
умалчивал, порушила бы основы Парижского трактата). Из Тюильрийского дворца
пришел отказ. И что же, рассуждал Горчаков, взамен сокрушения европейского
равновесия России предложена "Галиция, но ценою войны с неизвестным
исходом; что же касается тягостных для нас условий 1856 года, нам обещали при
заключении мира эвентуальную поддержку, обусловленную обстоятельствами, не
поддающимися никакому разумному учету". В беседе с французским послом Г.
Монтебелло министр выразился резко: "Того, что мы желаем, не можете дать
нам ни вы, ни Австрия" [13]. Вывод - России нечего ввязываться в конфликт,
она ограничилась благожелательным нейтралитетом. А в Европе запахло порохом:
Пруссия мобилизовала три корпуса и внесла во Франкфуртский сейм предложение об
общегерманских вооружениях, британское правительство заявило, что не допустит
нарушения трактатов 1815 г. Наполеон перестал играть с огнем, война 1859 г.
прошла с участием трех стран, Франции, Сардинии и Австрии, и не переросла в
общеевропейскую. Мирный договор, естественно, интересов России не касался.
Лимиты еe сотрудничества с Францией обозначились четко - балканские дела.
В
1862 г. министром-президентом Пруссии стал Отто Эдуард Леопольд фон Бисмарк,
человек стальной воли, большого дипломатического таланта, который он скрывал
под видом грубоватой прямолинейности, маниакальной целеустремленности и
вероломства, доходившего до цинизма. Идея объединения Германии владела тогда
умами, и Бисмарк, выступая в ландтаге, выразил свое отношение к ней предельно
четко в словах, облетевших Европу: "Не речами и не постановлениями большинства
решаются великие вопросы времени, - в этом состояла ошибка 1848 и 1849 годов, -
а железом и кровью" [14].
К
чести российской общественности следует сказать, что она проявила понимание
прогрессивности, необходимости и неотвратимости самого процесса. Но вот метод -
"железом и кровью", - предвещал Европе большие бедствия и потрясения.
Можно ли было их избежать или по крайней мере смягчить? На наш взгляд - да. Это
было под силу твердому и целеустремленному франко-российскому блоку. Наполеону III
следовало отказаться от завоевательных планов и авантюристических замашек,
перейти на позиции стратегической обороны и бережного отношения к принципу
баланса сил. И тогда, возможно, объединение Германии не завершилось бы
трагедией для Франции и не поставило бы столько тревожных вопросов перед
Россией.
В
действительности все вышло наоборот. Наполеон III не осознал нависшей грозной
опасности и продолжал вынашивать планы соблазнительных территориальных
приращений, а польское восстание 1863 г. привело к крушению его альянса с
Зимним дворцом, единственной комбинации, которая могла бы сделать процесс
ферайнигунга не столь пагубным для соседей.
Вопреки
распространенному мнению. Наполеон III не сразу бросился на помощь восставшим в
1863 г. полякам. Он сознавал, что для успеха любого его замысла нужен по
крайней мере благожелательный российский нейтралитет. Еще в 1861 г. Париж
осаждали варшавские ходоки с просьбами о поддержке. Они встретили холодный
прием. Наполеон III в частной беседе, но так, чтобы услышали все, кому
надлежит, заявил: "Поляки - неисправимые и безумные поджигатели, их мечты
не должны давать повода к нарушению спокойствия Европы. Я дорожу добрыми
отношениями с Россией" [15].
По
инструкции парижского ведомства иностранных дел отель Ламбер, цитадель
Чарторыйских, выступил с осуждением готовившегося восстания как
"безумного, достойного сожаления дела". На позиции отстраненности Луи
Наполеону не позволила остаться общественность, восторженно рукоплескавшая
отважным повстанцам. Его самого и императрицу Евгению на улицах встречали
возгласами "Вив ла Полонь!". “Французское общественное мнение, -
отмечал В.Г. Ревуненков, - никогда не позволило бы своему императору, чтобы
«коварный Альбион» перехватил у него лавры «защитника» Польши” [16].Оформилась троица паладинов польского
дела - Великобритания, Франция, Австрия. К их протестам поспешили
присоединиться Швеция, Испания, Португалия, Нидерланды, Дания и даже Турция,
обрадованная тем, что в кой-то веки изобличают не ее. Всяк норовил выступить в
облике поборника народных прав и критика московской тирании. Жонд народовый,
воодушевленный представлявшейся ему общеевропейской солидарностью, объявил, что
намерен отторгнуть "от Москвы" литовские, белорусские и украинские
земли, некогда входившие в Речь Посполитую, бросив тем самым тень на
кристальную чистоту своих освободительных побуждений.
На
самом деле негодующая Европа представляла картину споров, раздоров и
сталкивающихся интересов. "Громоздкая колымага, именуемая европейским
вмешательством за Польшу, - писал Ревуненков, - не имела никаких шансов
сдвинуться с места" [17]. Форин оффис изобличал самодержавие в том, что
оно будто бы нарушило взятые на себя в 1815 г. международные обязательства по
введению в Польше конституции, каковых на самом деле не существовало. Парижские
стратеги, напротив, хотели воспользоваться сложившейся ситуацией для сокрушения
системы 1815 г. Присоединение к этой компании Австрии объяснению, с точки
зрения логики, вообще не поддается, видимо, соблазн свести счеты с царизмом был
слишком велик.
Альбион,
ухищрениями которого весь сыр-бор разгорелся, первым подал сигнал к
отступлению. Лорд Дж. Рассел, выступая в верхней палате парламента, отмежевался
от зачинщиков войны, к коим его прежде причисляли: "Что за Польшу вы
желаете восстановить? Должна ли она включать в себя Познань и Галицию? Если да,
то натолкнетесь на сопротивление Пруссии и Австрии. И что же тогда -
европейская война? Ничто не может быть более чуждым намерениям правительства ее
величества" [18].
А
Луи Наполеон замешкался, во время "колымаги" не покинул и продолжал
шуметь после того, как дело повстанцев было проиграно и из-за Ла-Манша стали
раздаваться упреки. Газета "Тайме" вопрошала: "Мы вместе с
Францией втянулись в дипломатическую игру, но разве интересы Франции и Англии
абсолютно идентичны? ...Разве Франция не собирается завоевать границу по Рейну?
...Разве не в наших интересах, как всегда, сохранять европейское равновесие, а
не сокрушать его всеми мыслимыми способами?", на чем специализировался
маленький Бонапарт. Форин оффис отказался дать агреман А. Валевскому на занятие
поста посла Франции из-за его явных пропольских симпатий (поляк ведь!) [19].
Монтебелло, горевал: единственной целью Лондона являлось "рассорить нас с
Россией", и он своего добился. Альянс Тюильрийского дворца с Зимним лежал в
развалинах.
А
на его руинах Бисмарк разыгрывал черноморскую карту: только Пруссия выражала
согласие на возрождение Черноморского флота и из всего сонма монархов лишь
любимый дядя царя, король Вильгельм, его не покинул и предложил помощь в
подавлении восстания (которая не понадобилась и в плане международном грозила
большими осложнениями, превращением восстания в европейскую проблему). Чувство
благодарности поселилось в душе Александра II. Бисмарк с удовольствием
констатировал: "Мы дешево обеспечили себе на будущее признательность
императора Александра и русские симпатии", а дела предстояли великие [20].
В
1864 г. последовала расправа над Данией и присоединение к Германскому союзу
герцогств Шлезвинг, Гольштейн и графства Лауэнберг. Тщетно царь и Горчаков пытались
умерить прусские аппетиты и воспрепятствовать отторжению от Дании указанных
земель. Дядя отвечал любимому племяннику, что общественность не позволит
похитить у армии заслуженных лавров и всякое проявление слабости приведет к
отречению короля и отставке министра под давлением негодующей публики, тем
самым откроет дорогу революционной гидре. Произошедший перекос сил в пользу
Пруссии сопровождался неприятностями для Романовых в семейном плане: наследник
цесаревич Николай влюбился в датскую принцессу Дагмар, а российская дипломатия
не смогла отстоять интересы родственного дома Глюксбургов.
Но
все же события 1864 г. были лишь цветочками, а ягодки созрели позднее. В 1866 г.
вспыхнула австро-прусская война за лидерство в Германском союзе и шире - в
процессе объединения страны. Ни Франция, ни Россия не были заинтересованы в
непомерном усилении Пруссии. Мало сказать, что две страны не сумели этому
воспрепятствовать, поскольку Наполеон III, проявляя крайнюю политическую
близорукость, содействовал нарастанию прусской мощи. Бисмарк заблаговременно
побывал в Париже и на курорте Биариц, где "с сочувствием" выслушал
речи Луи Наполеона ("Глаза всей моей страны устремлены к Рейну"),
"признал" его право распространить власть повсюду, где звучит
французская речь [21].
"Санкт-Петербургские
ведомости" писали в номере от 10(22) апреля 1866 г.: "Как ни смел,
как ни легкомыслен г. Бисмарк, он не решился бы поставить на карту судьбу
Пруссии, если бы не заручился разрешением из Парижа". Тюильрийский двор
объявил "выжидательный нейтралитет". Сама эта формула выдавала расчет
на длительную войну с тем, чтобы вмешаться, когда противники истощат свои силы.
Наполеон III выдвинул было идею созыва конгресса. Ему приписывали намерение
перекроить карту Европы, включая передачу Венецианской области Италии, а
Австрии в виде компенсации - Дунайских княжеств. Первое было неприемлемо для
Вены, второе - для Петербурга, ибо означало выдворение России с Балкан.
В
отчете МИД за 1866 г. говорилось: "Возможная уступка Австрии Дунайских
провинций явилась бы для России казусом белли" [22]. Так что о
сотрудничестве Зимнего дворца с Тюильрийским не могло быть и речи. Впрочем,
победа столь быстро осенила прусские знамена, что неторопливая европейская
дипломатия не успела прийти в себя. Двинуть войска на Рейн Наполеон III не
решился. В Париже с опозданием спохватились, что к походу не готовы,
задержались с реорганизацией вооруженных сил, обнаружилась нехватка
подготовленных резервов. И тогда император предложил пруссакам свои
посреднические услуги, которые были приняты.
В
Зимнем дворце возникла надежда, что дипломатическими усилиями удастся склонить
победителя к умеренности. Ничего подобного не произошло. От российского посла в
Берлине П.П. Убри поступила тревожная информация - Бонапарт согласился на присоединение
к Пруссии земель с населением в 4 млн. человек. Царь взволновался: столь важные
вопросы, касающиеся европейского "равновесия, не могут и не должны
решаться Францией", Россия не желает выступать в роли простого
регистратора событий [23]. Но в посредники самодержца не пригласили. С
протокольной миссией (ради "вежливого поклона", по словам Бисмарка) в
Петербург отрядили генерала Э. Мантейфеля. На данной ему аудиенции царь "с
ужасом" отозвался о предстоящем смещении в Германии с тронов нескольких
князей, "династии эти царствуют милостью Божьей". Король Вильгельм
придерживался иного мнения. Мелкие дворы, сообщил он в тоне назидания
племяннику, своими склоками, интригами и грызней лишь компрометируют
монархический принцип. Горчаков в ходе беседы с Мантейфелем был явно не в духе
и выразил пожелание, чтобы Бисмарк на политическом небосклоне был "не
метеором, а звездою неподвижною". Генерал пытался утешить своих
собеседников тем, что с Гессен-Дармштадтом и Вюртембергом, воевавшими на
стороне Австрии, решено обойтись снисходительно исключительно по причине
родственных связей их дворов с Романовыми. Сделал Мантейфель и важную
декларацию, подтвердив согласие своего правительства на отмену стеснявших
Россию статей Парижского договора [24].
Миновало
десять лет со дня его подписания - и только одна страна-участница выражала
готовность помочь России в решении ключевого вопроса ее политики, при том что
Лондон и Париж незыблемо стояли на страже одиозного акта, и последний тем
упорнее, чем оглушительнее оказывались его провалы на внешнеполитической стезе.
Мирное
урегулирование, завершившееся подписанием 3 августа 1866 г. договора в Праге,
вылилось в триумф Пруссии. Австрия вышла из Германского союза, который
прекратил существование, соперница присоединила к своим владениям Ганновер,
Гессен-Кассель, Нассау и город Франкфурт-на-Майне. 16 государств к северу от
этой реки образовали Северогерманский союз со своей конституцией и рейхстагом,
в котором король Вильгельм стал президентом, а Бисмарк - канцлером.
Наполеон
III поднял вопрос об обещанных компенсациях. История его демарша напоминала
дурно разыгранный фарс. После некоторых колебаний его дипломатия сосредоточила
свои претензии на великом герцогстве Люксембург. Французский посланник В. Бенедетти
в переговорах с Бисмарком допустил оплошность, непростительную для кадрового
дипломата, изложив притязания на официальном бланке миссии; канцлер получил в
свои руки обличающий документ: хорош поборник "принципа
национальности", Наполеон III, пытающийся присвоить целую страну без ведома
ее народа!
Люксембург
состоял тогда в личной унии с Нидерландами под скипетром короля Вильгельма III.
Тот выразил согласие расстаться со своими люксембургскими подданными за
приличную сумму, или, выражаясь юридическим языком, отказаться от своих прав на
герцогство. Люксембург являлся членом Германского союза; не без ведома и
содействия Бисмарка слух о готовящейся сделке стал достоянием гласности и
вызвал возмущение немецкой общественности. Весьма своевременно взволновалась
оппозиция в рейхстаге - как так, среди бела дня готовится продажа целой
провинции фатерлянда! Париж информировали о том, что общественное мнение,
парламент и военная партия негодуют. Перепуганный "голландский
Вильгельм" от продажи отказался, наполеоновская дипломатия забила отбой, заявив,
что всю кашу заварила Гаага. Вся затея с треском провалилась. Вслед за ней
Бонапарта в 1867 г. постиг еще один удар: предпринятая им интервенция в Мексику
закончилась тем, что французам пришлось оттуда убраться, а их ставленник,
император Максимилиан, был расстрелян повстанцами Бенито Хуареса.
Луи
Наполеон попытался улучшить отношения с Россией, воспользовавшись Всемирной
выставкой 1867 г. в Париже, в числе почетных гостей которой фигурировали
Александр II и Горчаков. Но коронованному выскочке фатально не везло: когда два
монарха проезжали в открытой коляске по городу, поляк Березовский несколько раз
выстрелил в царя, но, к счастью, промахнулся. При посещении Дворца правосудия
группа адвокатов встретила государя возгласом "Да здравствует Польша!".
На этом фоне "теплые" и "дружественные" речи Наполеона III
впечатления не производили. Горчаков в беседе с ним позволил себе даже
колкость, заметив: территориальному расширению Пруссии "Вы способствовали
больше, чем мы". Черноморская тема на встречах не прозвучала. Но исключить
ее из дальнейших контактов было невозможно. Вторая империя находилась в
состоянии изоляции, ее представители в Петербурге это остро ощущали и
сознавали, что лишь подвижки в трактовке вопроса о флоте могут растопить лед в
отношениях с Россией. Но беседы с французским послом в России, генералом Э. Флери,
оставляли Горчакова "в сумерках", а то и погружали "во
мрак", столь туманно тот изъяснялся. Посягать на Парижский мир Бонапарт не
смел: чем хуже складывались дела в настоящем, тем драгоценнее становилось
достояние прошлого. Министр иностранных дел маркиз К. Мустье инструктировал
подчиненных: трактат - "единственный материальный результат славной войны,
из которой мы не извлекли никаких выгод" [25]. Одиозные для российской
стороны его статьи оставались непреодолимым препятствием к сближению двух
стран.
Горчаков
докладывал императору: "Ни услуги, которые мы ему (Наполеону. - В.В.)
оказывали, ни дружеские представления, ни визит Вашего величества в Париж не
были в состоянии установить между нами и Францией тот серьезный союз, который
способствовал бы сохранению равновесия и мира в Европе" [26] Последние
надежды Горчакова рухнули, когда Наполеон III в ослеплении своем спровоцировал
в 1870 г. войну с Германией. Князь в одиночку пытался сколотить лигу
нейтральных государств с целью посредничества между воюющими и достижения
взаимоприемлемого мира, в то время как Александр II отдался своим пропрусским
симпатиям и поздравлял любимого дядю с победами (хотя и уговаривал его
отказаться от территориальных захватов).
В
середине октября появился циркуляр Бисмарка, в котором объявлялось, что
безопасность рейха нельзя считать обеспеченной от угроз со стороны соседки,
доколе крепости Страсбург (Эльзас) и Мец (Лотарингия) не войдут в его состав.
Программа аннексий провозглашалась официально. Горчаков прекратил свои усилия
по посредничеству, ибо "посредничать" при растерзании Франции было
унизительно.
Но
нет худа без добра. Настал час сбросить с себя вериги Парижского мира. Потерпел
поражение его паладин, мнивший себя триумфатором Крымской войны. Помощь Пруссии
была обеспечена, Бисмарк еще в августе предусмотрительно заверил: "Если у
России есть пожелания относительно Парижского трактата, мы охотно сделаем для
нее все возможное" [27]. 15 (27) октября в Царском Селе состоялось
заседание совета министров под председательством Александра II, единодушно
высказавшееся за отмену тягостных для страны условий 1856 г., 19(31) числа
Горчаков известил об этом в циркулярной депеше российские дипломатические
представительства за границей. Важно подчеркнуть - Россия не выступила с
ходатайством перед "европейским концертом", а объявила о решении,
отмене не подлежавшем. Державам предоставлялась возможность его
санкционировать, но не больше. Ноту Горчаков сопроводил разъяснением российской
позиции для каждого адресата отдельно. Наиболее резкие выражения он припас для
обращения к приютившемуся в Type французскому кабинету. Причины бедствий,
переживаемых Францией, он возвел к Крымской войне, к злополучному договору,
положившему начало потрясениям, принявшим катастрофический характер. Французам
посему следует приложить руку к искоренению зла, порожденного режимом Наполеона
III, ими уже низринутым [28].
В
конце сентября в Петербурге появился уполномоченный французского правительства А.
Тьер, объезжавший столицы в попытке спасти свою страну от полного разгрома.
Встретили его приветливо и с изъявлениями соболезнования. Горчаков в беседе с
ним произнес слова, исполненные глубокого смысла: "Вы найдете здесь живые
симпатии к Франции, порожденными симпатиями, питаемыми здесь к вашей родине и
старою общностью интересов, давно забытых". Вместо жесткого упрека
кабинету, скрывшемуся в Type, - слова человеческого участия. Но суть осталась
прежней - пустили под откос лелеемую князем идею сотрудничества, загнали страну
в тупик, так и выбирайтесь из него сами. Досада по поводу упущенных
возможностей долго не оставляла канцлера: "Если бы Французская империя
считалась с нами, она избежала бы тех бедствий, которым она подверглась" [29].
А ведь "счастье было так возможно"!
Остановить
в одиночку экспансионистский напор "Пруссo-Германии" российская
дипломатия была не в состоянии. От просьб Александра II - воздержаться от
территориальных притязаний - его дядя вежливо отмахивался. И уже маниловщиной
отдавало царское заявление: "Нужно помешать Пруссии урегулировать дела
одной и только в свою пользу, я дам свое согласие только на условия,
обеспечивающие прочный мир" [29].
Добиться
санкции держав на угодное России урегулирование черноморского вопроса оказалось
нелегко, циркуляр Горчакова восприняли кисло даже немцы. Нет, они не
отказывались от принятого на себя обязательства, но сочли момент для себя
чрезвычайно неудобным. Под Парижем пруссаки застряли, сопротивление неприятеля
сломить не удавалось. Фельдмаршал Г. Мольтке жаловался: после того, как после
сдачи Седана и Меца две французские армии, каждая по 100 тыс. человек,
отправились в плен в Германию, "против нас во Франции больше вооруженных
людей, чем в начале войны"; ширилось движение франтиреров, и "окруженные
вооруженными бандами" оккупанты, по словам Мольтке, отбивали их отчаянные
вылазки [31]. Конференции по пересмотру статей Парижского мира, будь она
созвана, по всем законам логики, следовало заодно заняться жгучими вопросами
франко-прусской войны, и отнюдь не для того, чтобы поощрять непомерные запросы
победителей. Но отказаться от собственных обязательств ни король, ни Бисмарк не
могли.
После
первоначальных протестов против циркуляра Горчакова, которые на Петербург не
произвели впечатления, Форин оффис перешел к размышлениям. Ведущий участник
крымской коалиции, Франция, вышел из строя. Османская империя под высоким
покровительством западных союзников катилась к государственному банкротству.
Высокая Порта устала от их опеки, и в восстановлении прав на Черном море,
касавшемся и ее, стала усматривать плюс. Упрямилась только Вена, настаивая на
отзыве пресловутого циркуляра. Но Австро-Венгрия, разгромленная дважды на поле
боя и раздираемая противоречиями между национальностями, серьезным партнером
Лондону не представлялась, опасные предложения с ее стороны были отклонены.
17
января 1871 г. в британской столице открылась конференция держав. Пустовало
лишь кресло французского делегата, Бисмарк на всякий случай не пропускал его
через аванпосты осаждающей армии. Герцог Брольи прибыл лишь под занавес, когда
оставалось подписать подготовленные документы. Время, когда с Францией
считались, миновало. Председательствовавший, лорд Д. Грэнвилл, заранее
предупредил французов, что выходить за рамки согласованной повестки дня
недопустимо. За кулисами герцог может беседовать с немцами сколько угодно,
разумеется, если они согласятся [32].
Статьи
трактата 1856 г. о запрете Андреевского флага на Черном море были отменены.
Герцог Брольи послушно подписал требуемые документы.
*
* *
Парижская
система договоров, просуществовав 15 лет, испустила дух. В плане
геополитическом она вела Европу в тупик. Российская дипломатия собиралась
устроить ее похороны раньше, опираясь на сотрудничество с Францией. Вряд ли
кто-нибудь рискнул тогда сказать, что наличие или отсутствие флота под
Андреевским флагом на Черном море, прочно запертого в его акватории, являлось
для французского народа вопросом жизни и смерти.
Британская
печать сопровождала похороны договора траурными песнопениями - погибло-де
величественное творение дипломатии ее величества. По прошествии столетия
англоязычная историография дает Крымской войне и ее итогам, с точки зрения
Запада, совсем иную оценку, называя ее "ненужной",
"провальной", "бесславной", "продуктом злобы и непонимания"
и "достойной сожаления глупостью" [33]. Мы от всей души
присоединяемся к подобным мнениям. Учиненное в Париже надругательство над
интересами России не могло существовать вечно. Французские авторы в критическом
хоре не участвуют, магия военной славы до сих пор затуманивает умы. Между тем
Франция в гораздо большей степени пострадала от последствий крымской эпопеи,
чем ее соседка за Ла-Маншем. Князь А.М. Горчаков с достойным восхищения
упорством твердил своим парижским партнерам, что в плане геополитическом, с
точки зрения стабильности и равновесия в Европе, оберегания ее от гегемонии
будь то Великобритании либо "Пруссo-Германии", прочный союз двух
стран явился бы комбинацией естественной, действенной и длительной. Насчет
личности Наполеона III он иллюзий не питал. Отсюда - жалобы на присущий тому
"авантюристический аллюр", на "фантазии его окружения",
трудности с выяснением его подлинных целей, присущую ему "двойную
политическую игру" [34]. Упор делался на сотрудничество с Францией как с
государством, а не с правящим режимом. Должен же восторжествовать здравый
смысл! Не о скоротечном, обусловленном конъюнктурными соображениями сближении
монархов мечтал Горчаков, а о "серьезном альянсе между двумя нациями,
которым долгий опыт доказал, что согласие принесет им благо, а вражда - угрозу
как для них самих, так и для мира и безопасности" [35].
В
делах восточных сотрудничество приносило свои плоды, российские позиции на
Балканах удалось отстоять от англо-австрийского натиска: "Я должен
признать, что со стороны Тюильрийского кабинета оно (сотрудничество. - В.В.)
являлось открытым и лояльным". Союз с Францией - оселок российской
политики, с оптимизмом констатировал князь в отчете МИД за 1858 г.[36]. Но
скоро наступило разочарование. В следующем году "авантюристические
аллюры" Наполеона III привели Европу на грань большой войны, в которой
самодержавию отводилась роль младшего партнера. Отсюда - резкое изменение тона
в оценках. Уже в отчете министерства за 1860 г. содержалась грустная
констатация: не следует питать "ни иллюзий, ни доверия к практической
ценности Антанты с императором французов". Приведем здесь также
констатацию, относящуюся к 1862 г.: "Не отрицая плодов, которые для нашей
стороны принесли совместные акции с Францией на Востоке, мы эквивалента не
получили. Во всех случаях французское правительство не пожертвовало ни одним из
своих интересов". Польское восстание 1863 г. привело к краху
сотрудничества в результате "неизлечимой ненависти, ненависти, которую
Франция питает к нам даже в ущерб себе, вполне достаточной для расшатывания
веры в союз с этой страной" [36]. Это заключение, сделанное в отчете МИД
за 1870 г., является своеобразной эпитафией князя Горчакова на могиле его
несбывшихся надежд.
Было
бы упрощенчеством сводить все причины, приведшие Францию к катастрофе 1871 г.,
к маниакальной приверженности наполеоновского режима к Парижскому миру. Но его
злополучные для России условия тяжелым грузом висели на французской дипломатии,
а сбросить его она не решилась. Блок Франции и России имел реальные шансы на
существование, но без тяжелых и унизительных для последней условий. И тогда
история Европы, вполне возможно, пошла бы по иному направлению - объединение
Германии, при сдерживающем влиянии двух стран, произошло бы без оглушительного
звона оружия и потоков пролитой крови, без территориальных потерь для Франции и
без создания одной из самых весомых предпосылок первой мировой войны.
Клика
Наполеона III парила в облаках севастопольской славы, не опускаясь в мыслях на
грешную землю, и была не способна к анализу с позиций геополитического
реализма, пренебрегла сотрудничеством с Россией, развязала войну с Пруссией, и
произошло то, что произошло. Жажда территориальных завоеваний не покидала ее до
конца, и мысли она не держала о необходимости ломки внешнеполитических
приоритетов и поворота к нуждам партнера.
Встает
вопрос: так кем же была Франция Наполеона III - триумфатором или жертвой
Крымской войны? На наш взгляд - жертвой. За лавры севастопольской осады она
расплатилась двумя прекрасными провинциями - Эльзасом и Лотарингией.
Список литературы
1. Бисмарк О. Мысли и воспоминания, т. 2. М., 1940, с. 97.
2. Подробнее см.: Виноградов В.Н. Являлась ли Крымская война для
союзников достойной сожаления глупостью? - Славяноведение, 2005, № 1.
3. Goldfrank D. The Origins of the
Crimean War. London - New York, 1994, p. 44.
4. Подробнее см.: Виноградов В.Н. Великобритания и Балканы: от
Венского конгресса до Крымской войны. М., 1985.
5. Виноградов В.Н. Николай Первый в "крымской ловушке".
- Новая и новейшая история, 1992, № 4.
6. Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров. М., 1990, с. 147.
7. Феоктистов Е.М. За кулисами политики и литературы. М., 1991, с.
125.
8. Архив внешней политики Российской империи (далее - АВПРИ), ф.
Отчеты, 1856, л. 239, 238.
9. Русская беседа, 1857, № 2, с. 19; АВПРИ, ф. Отчеты, 1858, л.
128-129.
10. Maxwell Н. The Life and Letters ofG.F.W.
Clarendon, v. 2. London, 1913, p. 202-204.
11. АВПРИ, ф. Отчеты, 1856, л. 249; Сборник русского
императорского исторического общества, т. 70. СПб.. 1910, с. XI.
12. Канцлер А.М. Горчаков. М., 1998, с. 261.
13. Там же, с. 263, 262, 265; Рыжова P.И. Сближение России и
Франции после Крымской войны и русско-французский договор 3 марта 1859 г. -
Ученые записки МГПИИ, т. 78. М., 1957, с. 188, 198, 196.
14.
Чубинский В.В. Бисмарк. СПб., 1997, с.
154.
15. Ревуненков В.Г. Польское восстание и европейская дипломатия.
Л., 1957, с. 86.
16.
Там же, с. 147, 107.
17. Там же, с. 261.
18. Там же, с. 262.
19. АВПРИ, ф. Канцелярия, 1863, д. 87, л. 524.
20. Ревуненков В.Г. Указ. соч., с. 317; Татищев С.С. Император
Александр Второй, его жизнь и царствование, кн. 2. М., 1996, с. 57.
21. Чубинский В.В. Указ. соч., с. 239; Шнеерсон Л.М.
Австро-прусская война и дипломатия великих европейских держав. Минск, 1962, с.
138.
22. АВПРИ, ф. Отчеты, 1866, л. 156.
23. Чубинский В.В. Указ. соч., с. 270.
24. Татищев С.С. Указ. соч., с. 55, 59, 68.
25. НарочницкаяЛ.И. Россия и отмена нейтрализации Черного моря. М.,
1980, с. 127-128.
26. АВПРИ, ф. Отчеты, 1870, л. 5.
27. Бисмарк О. Указ. соч., с. 97.
28. Сборник, изданный в память 25-летия управлением Министерством
иностранных дел князем А.М.Горчаковым. СПб., 1881, с. 101-111.
29. Татищев С.С. Указ. соч., с. 67-68; Шнеерсон Л.М. В преддверии
франко-прусской войны. Минск, 1969, с. 187; Канцлер А.М. Горчаков, с. 339.
30. Шнеерсон Л.М. В преддверии..., с. 187, 196, 292; Татищев С.С.
Указ. соч., с. 475.
31. Шнеерсон Л.М. В преддверии..., с. 196, 292.
32. Correspondence Respecting the Treaty of March 30, 1856.
London, 1871, p. 62,65, 195.
33. Cecil Gw. The Life of Robert Marquis of Salisbury, v. 2.
London, 1921, p. 123; Seton-Watson R.W. Britain in Europe. Cambridge, 1937, p.
356; Gibbs B. The Crimean Blunder. London, 1960; Barker A.G. The Vainglorios
War. London, 1970; Goldfrank D. Op. cit., p. 5.
34. АВПРИ, ф. Отчеты, 1860, л. 9-10.
35. Там же, 1857, л. 158.
36. Там же, 1858, л. 10.
37. Там же, 1860, л. 43; 1862; л. 143-144; 1870, л. 84-85.
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://vivovoco.nns.ru