Универсальные и культурно-специфичные аспекты общения
Стефаненко Т.
1. Сравнительно-культурный подход в социальной
психологии
На
протяжении всей истории экспериментальной социальной психологии, прежде всего
американской, исследователи были заняты поиском универсальных закономерностей
социального поведения, общения и взаимодействия индивидов. Практически все
разработанные ими теории и модели – от концепции фрустрации-агрессии до
атрибутивных теорий: «могут быть охарактеризованы как структуры
интраиндиви-дуальных механизмов или процессов обработки информации, которые
активируются в ответ на некоторые стимульные условия и более или менее
непосредственно определяют социальные когни-ции, аттитюды и поведение» (
Pepitone , Triandis , 1987, p .479).
Во
всех подобных априорно универсальных концептуальных системах бросается в глаза
отсутствие контекстуальных, в том числе культурных, переменных и даже
подчеркивается инвариантность механизмов и процессов у всех народов, во всех
культурах. Так, теория когнитивного диссонанса индифферентна к содержанию
когниций, а теория фрустрации-агрессии – к конкретному содержанию фрустрации и
фруст-рируемой цели.
В
настоящее время многие серьезные исследователи пришли к выводу, что якобы
«естественные» социально-психологические «законы» очень часто ограничены только
западной культурой, а большинство теорий нерелевантно незападным культурным условиям.
Пример, подтверждающий культурные границы современной социальной психологии, –
попытка повторить в Израиле исследования, проведенные в США. И. Амир и И. Шарон
из тридцати пяти исследований, результаты которых были опубликованы в 1973-75
гг., выбрали шесть, затрагивавших общечеловеческие, а не уникальные
американские проблемы, и не требовавших сложного оборудования. Однако даже в
этом случае из 64 возможных результатов в Израиле подтвердились только 30, т.е.
меньше половины, а остальные оказались подвержены влиянию культурного контекста
(см. Amir , Sharon , 1987).
Социальные
психологи убедились в невозможности «импорта» из США многих
социально-психологических концепций даже в соседнюю Канаду. Что же говорить о
культурах, в большей степени отличающихся от культуры США, чем канадская и
израильская?
«Так,
японцы намного меньше озабочены проблемой когнитивного соответствия, чем
представители западной культуры.... А в западной социальной психологии
значительное место занимают теории «когнитивного- баланса», «когнитивного
диссонанса», «когнитивной конгруэнтности» и т.д., в основе которых лежит
зародившаяся: еще в древнегреческой мысли идея соответствия. Мы на Западе
полагаем, что если «истинно А, то Б истинным быть не может». Но эта точка
зрения имеет мало смысла в таких культурах как индийская, где широко
распространен философский монизм, согласно которому «все едино» и
«противоположность великой истины также является великой истиной» ( Triandis ,
1994, р. 4).
Но
Запад долгое- время являлся эталоном для психологов Азии, Африки и Латинской
Америки. Поэтому они считали, что если их результаты не соответствуют западным
теориям, что-то не в порядке сих результатами, а не с теориями. Как отмечает Г.
Триандис, у многих из них даже сформировался комплекс неполноценности. Кроме
того, во многих культурах скромность является большей добродетелью, чем на
Западе, поэтому «незападные» психологи долго не говорили своим американским
коллегам: .»Ваша теория если и не ошибочна, то не универсальна». Первыми это
осмелились сказать японцы. А затем и в других странах пришли к заключению о
необходимости создавать «местные» социальные психологии, «стремящиеся взглянуть
на группу глазами,ее,членов? и; учитывающие социальный и культурный контекст -
ценности, нормы, систему верований, характеризующие конкретную этническую
общность (Но, 1998, р.94).
На
Западе тоже озаботились новой ситуацией и стали намного серьезнее относиться к
сравнительно-культурным исследованиям. Были выделены основные задачи, стоящие
перед сравнительно-культурной социальной психологией. Наиболее очевидная из них
– проверка универсальности (или валидности) существующих
социально-психологических теорий. Этой задаче Дж. Берри дал название «перенос и
проверка», так как психологи стремятся перенести свои гипотезы на другие
этнические группы, чтобы проверить, подтверждаются ли они во многих, а
желательно, во всех культурных контекстах (см. Berry et al ., 1992). Вторая
задача, стоящая перед сравнительно-культурной психологией, – изучение
психологических переменных, которые отсутствуют в западном – весьма
«ограниченном – культурном опыте. И создание «местных» психологии является при
решении этой задачи необходимым этапом исследовательского процесса.
Предполагается,
что лишь решив эти задачи, можно прийти к конечной цели – попытаться собрать и
интегрировать результаты и обобщить их в подлинно универсальной социальной
психологии, валидной если не для всех, то для широкого круга культур.
Но
хотя исследователи универсалистского направления и верят в возможность
раскрытия социально-психологических явлений, которые характеризуют Homo sapiens
как вид, в настоящее время наиболее актуальной является первая из упомянутых
задач. Ее разрешение сталкивается с большим количеством проблем и трудностей
при буквальном переносе исследований из одной культуры в другую. Возможно ли
вообще валидное сравнительно-культурное исследование?
По
мнению Г. Триандиса, наилучшие результаты могут быть достигнуты при
использовании комплексного etic - emic - etic подхода, при котором используются
« etic категории и emic способы их измерения» ( Triandis , 1994, р.69). При
этом оригинальная система категорий должна быть точно операционализирована в
каждой культуре.
В
качестве примера можно привести проблемы, которые необходимо разрешить при-
сравнительно-культурном исследовании социальной дистанции. В США понятие
«социальная дистанция» было введено в научный оборот в 20-е гг. Е. Богардусом,
который, операционализируя его, спрашивал испытуемых, согласились бы они
«жениться», «иметь в качестве близкого друга», «жить по соседству», «вместе
работать», «изгнать из страны» и т.п. представителей ряда этнических общностей.
Не
вызывает сомнений, что понятие «социальная дистанция» – универсальный ( etic )
конструкт и имеет смысл во всех культурах. Однако оригинальные вопросы
Богардуса являлись культурно-специфичными ( emic ) для США начала века, и
серьезную ошибку допускают исследователи, использующие их в другое время и в
других культурах.
Во-первых,
существуют значимые и даже специфичные для культур группы, и индивид в разной
степени идентифицирует себя с ними: в одних культурах он тесно связан с
нуклеарной семьей, в других – с племенем, в одних – наиболее значимой является
группа соседей, а в других – элитарный клуб. При исследовании культурной
дистанции в США и Греции Триандис учитывал это обстоятельство. Поэтому в каждой
культуре он выявил связи индивида со всеми возможными группами и сконструировал
два разных, но эквивалентных между собой – стандартизированных для культуры –
набора вопросов. Иными словами, лишь .часть вопросов являлась прямым переводом
с английского языка на греческий, а остальные отражали культурную специфику.
Например, в Греции измерялось согласие испытуемых на включение представителей
этнических общностей в «парею» (компанию друзей), а в США – согласие видеть их
своими приятелями в клубе.
Во-вторых,
некоторые формы контактов, используемые для измерения социальной дистанции в
одной культуре, не имеют смысла в другой. В Индии для измерения социальной
дистанции может быть использовано emic понятие «прикасаться к моей посуде». Так
как в этой стране до сих пор сохранились идеи «ритуального осквернения»,
индивид, согласный жить рядом с представителем более низкой касты, может не
согласиться, чтобы тот дотрагивался до его посуды. Но как не без иронии отмечает
Триандис, абсолютно бессмысленно было бы выяснять отношение американца к тому,
что к его посуде прикоснется турок (см. Triandis , 1994).
Итак,
для получения надежных данных в сравнительно-культурном исследовании,
предпочтительнее не переводить методики с одного*языкана другой, а в каждой
культуре искать emic эквиваленты используемых категорий. Но на практике
социальным психологам часто приходится использовать переведенные методики. Для
этих случаев созданы специальные – достаточно сложные – техники перевода
психологических методик, например метод двойного перевода с децентрированием,
предложенный О. Вернером и Д. Кэмпбеллом. Разрабатывая свой метод, американские
исследователи исходили из того, что существуют разные способы для выражения
одной и той же мысли. Поэтому тщательная «подгонка» друг к другу текстов на
двух языках – с изменением их формы, но не смысла – может облегчить перевод, не
создавая сложностей при проведении исследования.
Например,
текст А, полученный в результате обязательного двойного перевода с одного языка
на другой и обратно, может иметь значительные расхождения с исходным текстом А.
В этом случае исследователь должен изменить («децентрировать») исходный текст
так, чтобы он удовлетворял целям исследования, но был ближе к А, чем к А. После
этого он осуществляет двойной перевод децентрированного текста А», в результате
получая текст А, имеющий большие шансы оказаться идентичным тексту А (см.
Werner , Campbell , 1970).
Невозможно
перечислить все моменты, влияющие на валидность и надежность результатов
сравнительно-культурных исследований. Во-первых, следует учитывать самые
разнообразные межкультурные различия. Например, между представителями культур
существует заметная разница в использовании предлагаемых вариантов ответов:
испытуемые могут в большей или меньшей степени предпочитать крайние варианты
ответов типа «Я совершенно согласен»; отвечать либо только тогда, когда
абсолютно уверены в ответе, либо – на все вопросы. В разных культурах отмечена
и разная вероятность использования искажающих реальность социально желательных
ответов. При этом социальная желательность может проистекать из желания
выразить идеалы своей культуры, угодить исследователю либо властям (см. Hui ,
Triandis , 1989).
Необходимо
также помнить, что в каждой культуре существуют слои населения, трудно
достижимые для исследователей. Например, богатые и влиятельные люди, как
правило, недоступны в западных культурах, но, в традиционных культурах именно
они являются основным объектом изучения, так как визит исследователя даже
повышает их статус. Американские ученые жалуются на трудности проведения
исследований в школах, так как их администрация опасается результатов, которые
могут оказаться антирекламой для учебного заведения (см. Triandis , 1994). А у
российских исследователей при работе в школе не возникает столь серьезных
трудностей,.
Во-вторых,
на сбор данных и их интерпретацию оказывают влияние механизмы межгруппового
восприятия. Особенно опасно, если в работах этнопсихологов проявляются
тенденции этноцентризма, когда стандарты своей культуры используются в качестве
универсальных. Как отмечают Дж. Берри и его коллеги, этноцентризм в -
сравнительно-культурных исследованиях ; можно обнаружить достаточно часто и на
разных уровнях: 1) при введении в якобы универсальные методики категорий,
специфичных для своей культуры ; 2) при выборе предмета исследования без учета
особенностей одной из изучаемых культур. Например, на Западе, как правило,
изучается содержание коммуникации, тогда как для восточных культур не менее
важен контекст, в котором она протекает; 3) в формулировании теорий и
концепций, так как идеи социальных психологов и используемые ими понятия
обусловлены культурой (см. Berry et al ., 1992). Несмотря на сложности, с
которыми сталкиваются ученые при сравнении психологических явлений у разных
народов, в настоящее время во всем мире наблюдается настоящий бум
ис
2. Зависимость коммуникации от культурного контекста
И
в научной, и в художественной литературе можно встретить множество примеров
того, сколь существенны межкультурные вариации систем коммуникации, т.е. обмена
информацией между людьми, и как эти различия мешающим понимать друг друга. В
этом проявляется специфика именно человеческой коммуникации, поскольку:
«Коммуникативное
влияние как результат обмена информацией возможно лишь тогда, когда человек,
направляющий информацию (коммуникатор), и человек, принимающий ее (реципиент),
обладают единой или сходной системой кодификации и декодификации. На обыденном
языке это правило выражается в словах: «все должны, говорить на одном языке»«
(Андреева, 1996, с. 85).
Более
того, в процессе коммуникации представителей разных культур непонимание может
возникнуть даже в том случае, когда они говорят на одном языке, так как
«понимание текста предполагает не только знание языка, но также и знание мира»
(ван Дейк, 1989, с. 161). Неосведомленность в реалиях культуры может привести к
полному непониманию текста при знании отдельных слов. Например, герои романа А.
Макина, которые говорили по-французски, но знали только русские деревни, так
представляли себе деревню Нёйисюр-Сен под Парижем: «При слове «Нёйи» перед нами
тотчас возникала деревня с бревенчатыми избами, стадом и петухом», и деревня
эта была населена колхозниками ( Makine , 1995, р.39).
Кроме
того, чтобы избежать непонимания, люди должны не только говорить на одном
языке, но и понимать «молчаливый язык» друг друга, поскольку помимо вербальной
коммуникации, при которой используется естественный звуковой язык – речь,
существует и невербальная коммуникация на основе неречевых знаковых систем.
Чаще всего невербальная коммуникация сопровождает речь, но она может быть и
автономной, т.е. фактически заменять текст.
Иными
словами, речь является лишь частью единого процесса коммуникации, и в реальной
жизни вербальная и невербальная коммуникация тесно взаимосвязаны . Единственная
разница между ними в том, что люди не задумываются о своем невербальном
поведении так же часто и настолько же осознано, как о тех словах, которые
используют. Но это вовсе не означает, что невербальное поведение , которое
способно расставлять определенные акценты на передаваемой информации, выявлять
или скрывать эмоциональное состояние говорящего, менее важно в процессе
коммуникации, чем поведение вербальное.
Произнесенные
слова и сопровождающее их невербальное поведение могут и противоречить друг
другу. Выражая идею словами, индивид способен в то же время невербальными
средствами выражать прямо противоположное.
Между
культурами существуют значительные различия в том, как используются средства
коммуникации в межличностном общении. Представители индивидуалистических
западных культур больше внимания обращают на содержание сообщения, на то, что
сказано, а не на то – как;, их коммуникация в слабой степени зависит от
контекста. Для таких культур, называемых низкоконтекстными, характерен
когнитивный стиль обмена информацией, при котором значительные требования
предъявляются к беглости речи, точности использования понятий и логичности
высказываний коммуникатора. Чтобы выделиться внутри группы и «блистать в
обществе», представители подобных культур стремятся развивать свои речевые
навыки.
Содержание
коммуникации высоко ценится в американской культуре. Большинство американцев в
повседневном общении используют « small talk » («короткий разговор»): они
задают друг другу вопросы типа: «Как дела?», «Прекрасный денек, не правда ли?»,
– и вовсе не ждут на них ответа. В дискуссиях американцы предпочитают
высказываться ясно и четко и стремятся в первую очередь выдвинуть основной
аргумент, чтобы вызвать у оппонентов желание услышать остальную информацию (см.
THandis , 1994).
В
высококонтекстных культурах при передаче информации люди склонны в большей
степени обращать внимание на контекст сообщения, на то, с кем и при какой
ситуации происходит общение. Эта особенность проявляется в придании особой
значимости форме сообщения, тому как, а не тому, что сказано.
Высокая
зависимость коммуникации от контекста, характерная для многих восточных
культур, проявляется в расплывчатости и неконкретности речи, изобилии
некатегоричных форм высказывания, слов типа «может быть», «вероятно» и т.п.
Так, японцам соблюдать вежливость и сохранять гармонию межличностных отношений
помогает сам строй родного языка, в котором глагол стоит в конце фразы:
говорящий, увидевший реакцию на свои первые слова, имеет возможность смягчить
фразу или даже полностью изменить ее первоначальный смысл. Японец старается
говорить так, чтобы избежать слова «нет», вместо этого он использует мягкие
обороты-отрицания:
«Я
прекрасно понимаю ваше идущее от сердца предложение, но, к несчастью, я занимаю
иное положение, чем вы, и это не позволяет мне рассмотреть проблему в нужном
свете, однако я обязательно подумаю над предложением и рассмотрю его со всей
тщательностью, на какую способен» (Цветов, 1991, с. 287).
В
деловых взаимоотношениях японцы обычно ведут разговор «вокруг да около», долго
рассуждая обо всем, только не об основном предмете дискуссии. Эта стратегия
позволяет им лучше узнать о намерениях партнеров, чтобы либо подладиться к ним,
либо противостоять, не уронив при этом достоинства противоположной стороны.
Анализируя
особенности русского языка, мы обнаружим большое количество признаков того, что
и русская культура является высококонтекстной. Лингвисты отмечают, что: «в
русском языке гораздо богаче, чем во многих других, поле неопределенности.
...На месте одного разряда неопределенных местоимений имеется три – местоимения
на -то, -нибудь и кое- (если не четыре, учитывая некий,некто)*. А расплывчатые
формы высказывания – «бесконечные почему-то, что-то, должно быть и проч., как
правило, опускаются при переводе, скажем, Чехова на европейские языки»
(Падучева, 1997, с. 23).
Как
тут не вспомнить и самое распространенное в настоящее время в русском языке
слово-сорняк как бы, которое, на наш взгляд, не случайно пышным цветом расцвело
на поле лингвистической неопределенности именно в ситуации социальной
нестабильности, характерной для современной российской действительности. Россия
действительно как бы отказалась от наследия прошлого и как бы строит как бы
новое общество.
Для
коллективистических культур характерна и большая, чем для индивидуалистических,
дифференциация эмоциональных категорий, что отражается на стиле межличностных
отношений (см. Triandis , 1994). Внимание к контексту сообщений проявляется в
богатстве языковых средств для выражения эмоций, в стремлении передавать все
оттенки возникающих между людьми чувств и все колебания в отношениях между
ними. Так, в японском языке имеется намного больше терминов для межличностных
эмоций, например симпатии, чем в английском. Японцы имеют множество слов для
разных типов улыбок и смеха, различая их как по звукам, так и по функциям
(улыбка, за которой кроется печаль, надменная неопределенная улыбка,
«социальная улыбка», которая изображается для соблюдения благопристойности,
профессиональная улыбка, довольная улыбка человека в возрасте и т.п.) (см.
Пронников, Ладанов, 1985).
Впрочем,
высококонтекстные культуры могут существенным образом различаться по
проявленности эмоций в речи. Если для японской культуры нормой является
сдержанность при обмене информации; то «русская культура относит вербальное
выражение эмоций к одной из основных функций человеческой речи» (Вежбицкая,
1997 , сл. 43). При этом русский язык, как и японский, имеет исключительно
богатый репертуар лексических и грамматических выражений для разграничения
эмоций и придания особой окраски межличностным отношениям.
Еще
в XIX веке П. Хохряков, считая .особым качеством русской беседы задушевность,
связывал с ним особенности русского словообразования, непереводимого на другие
языки: множество «задушевных слов» (заветный, ненаглядный, родимый,
душа-человек и т,п.) и слов с уменьшительно-ласкательными суффиксами (голубчик,
душенька, зазнобушка, светик мой, миленький, хорошенький) (см. Хохряков, 1889).
Современные исследователи показателями высокой эмоциональности русского языка
считают также его богатство «активными» эмоциональными глаголами (тосковать,
грустить, огорчаться, хандрить, ужасаться, стыдиться, любоваться, негодовать,
томиться и т.д.), величайшее разнообразие производных форм русских имен и
многое другое (см. Вежбицкая, 1997).
Вежбицкая
высказывает предположение, что выбор окрашенных в определенные эмоциональные
тона слов, в том числе и вариантов имен, в современном русском языке «может в
большей степени зависеть от сиюминутного настроения говорящего и от особого
отношения, которое он хочет выразить именно в этот момент, чем от каких-то
постоянных жестких соглашений» (Там же, с. 107). Иными словами, зависимость
коммуникации от контекста проявляется в русской культуре не только в
открытости, но и в спонтанности проявления эмоций.
Впрочем,
в традиционной русской культуре XIX – начала XX века вариантность называния
человека определенным именем намного более четко зависела от времени и места
контакта, социального статуса собеседника и его возраста. Так, во время
праздников и на общественных сходах избегали «уличных» прозвищ, имевшихся почти
у каждого взрослого. К зажиточным и уважаемым односельчанам намного чаще, чем к
ровне, обращались по имени-отчеству. Общаясь с подростками, использовали
полуимя – Машка, Ванька, а получение полного имени – Марья, Иван – «являлось
важным показателем признания перехода в совершеннолетие» (Берштам, 1988, с.
41).
Современная
японская культура, служащая образцом высокой зависимости от контекста,
сохранила больше традиционных, стереотипных элементов поведения, в том числе и
вербального, чем русская. Вербальная коммуникация японцев и в наши дни больше
зависит не от сиюминутной ситуации, а от относительного статуса говорящих,
например от подчиненного положения одного и превосходства другого:
«Не
далее как полвека назад в японском языке употребляли шестнадцать слов для
обозначения «вы» и «ты». На сегодняшний день сохраняется до десятка форм
личного местоимения второго лица единственного числа при обращении к детям,
ученикам, слугам. Имеются девять слов для обозначения понятия «отец»,
одиннадцать – «жена», семь – «сын», девять – «дочь», семь – «муж». Правила
употребления всех этих и ряда других слов коренятся в социальном окружении и
связаны с устоями» {Пронников, Ладанов, 1985, с. 221-222).
Чем
больше в культуре прослеживается зависимость коммуникации от ситуации, тем
большее внимание в ней уделяется невербальному поведению – мимике, жестам,
прикосновениям, контакту глаз, пространственно-временной организации общения и
т.п . Например, в Японии, с одной стороны, молчание не рассматривается как
вакуум общения и даже оценивается как проявление силы и мужественности, а с
другой стороны, «органом речи» для японца является взгляд, а глаза говорят в
той же мере, что и язык. Именно встретив взгляд другого человека, японец
понимает движения его души и может на ходу перестроить свое вербальное
поведение.
Видимо,
и в этом русская культура имеет сходство с японской. Так, Э. Эриксон приписывал
русским особую выразительность глаз, их использование «как эмоционального
рецептора, как алчного захватчика и как органа взаимной душевной капитуляции»
(Эриксон, 1996 а, с. 519).
Но
на этом сходство кончается. В Японии не принято смотреть прямо в глаза друг
другу: женщины не смотрят в глаза мужчинам, а мужчины – женщинам, японский
оратор смотрит обычно куда-то вбок, а подчиненный, выслушивая выговор
начальника, опускает глаза и улыбается. Так как в японской культуре контакт
глаз не является обязательным атрибутом коммуникации, жителям этой страны
подчас трудно выдержать «нагрузку чужого взгляда» (см. Пронников, Ладанов,
1985). Иными словами, японская культура – одна из наименее «глазеющих».
Русская
же культура – «глазеющая», по крайней мере по сравнению с англосаксонскими
культурами. Сравнивая США и Англию, Э. Холл отмечает, что американцы смотрят в
глаза лишь в том случае, когда хотят убедиться, что партнер по общению их
правильно понял. А для англичан контакт глаз более привычен: им приходится
смотреть на собеседника, который моргает, чтобы показать, что слушает (см.
Холл, 1995). Но преподаватели лингвострановедения предупреждают российских
учащихся, что в Англии считается неприличным столь пристально смотреть в глаза,
как это принято – и даже поощряется – в России.
Отражение
«русского» обычая смотреть прямо в глаза Э. Эриксон обнаружил и в литературных
произведениях. Действительно, герои классической русской литературы в
доверительной беседе, раскрываясь перед собеседником, не отрывают друг от друга
взгляда. Тем самым, писатели не просто отмечают обычай смотреть в глаза, а
подчеркивают неразрывную связь теплоты и откровенности в отношениях с контактом
глаз.
В
романе Л.Н. Толстого «Анна Каренина» Долли, желая вызвать на откровенность
Каренина, говорит, глядя ему в глаза. Но собеседник, которого она считает
холодным, бесчувственным человеком, вначале отвечает, не глядя на нее, затем
почти закрыв глаза, и наконец, не глядя ей в глаза. И только решившись на
откровенность, Каренин говорит, прямо взглянув в доброе взволнован- , ное лицр
Долли, Именно тогда, когда Каренин взглянул в лицо, Долли стало его жалко. И
после этого глаза Каренина еще глядели прямо на нее. Но это были мутные глаза:
краткий момент искренности закончился для Алексея Александровича, он опять стал
холоден, как и при начале разговора (см. Толстой, 1952, с. 416-419).
Контакт
глаз – лишь один из элементов невербального поведения, основанного на
оптико-кинетической системе знаков (или кинесике). В эту систему входит все
богатство экспрессивного поведения человека – мимика, жесты, поза, походка.
Именно на примере некоторых видов экспрессивного поведения мы рассмотрим
основную проблему, встающую перед исследователями невербального поведения в
целом – проблему степени его универсальности и обусловленности культурой, а
значит, возможностей взаимопонимания при коммуникации представителей разных
народов.
3. Экспрессивное поведение и культура
Согласно
теории эволюции Ч. Дарвина, мимика – движения лица, выражающие эмоции, –
является врожденной, не зависимой от расы или культуры и не различается у
человеческих существ во всем мире. Тем не менее в первой половине XX века
многие ведущие культурантропологи, включая М. Мид, обнаружили многочисленные
свидетельства того, что у представителей разных культур существуют значительные
различия в экспрессивном поведении, в том числе и в мимике. По их мнению,
выявленные различия означает, что мимика – это язык, которым, как и любым
другим, человек овладевает в процессе социализации. Только благодаря тому, что
японцев с детства учат не расстраивать своими переживаниями окружающих, они,
испытывая глубокое горе от смерти близких, сообщают об этом с улыбкой .
Но
в 60-е гг. П. Экманом и У. Фризеном была проведена целая серия экспериментов,
выявивших инвариантность мимики в различных культурах и, получивших название
«исследований универсальности» (см. Ekman , 1972). Так, в одном из
экспериментов испытуемые из пяти стран (Аргентины, Бразилии, США, Чили и
Японии) должны были определить, какой из шести эмоций – гневом, грустью,
отвращением, страхом, радостью или удивлением – охвачены люди на показанных им
фотографиях. Так как был выявлен высокий уровень согласия представителей всех
культур в опознании шести эмоций, ученые сделали вывод об отсутствии культурной
специфики мимики. Правда, исследование проводилось в индустриальных и в
значительной степени американизированных культурах. Поэтому оставалась высокая
вероятность того, что смысл экспрессивных выражений на лицах людей,
сфотографированных в США, опознавался в других странах благодаря знакомству с
американскими кинофильмами, телевизионными программами и журналами.
Но
когда сходное исследование было проведено на Новой Гвинее, испытуемые – члены
двух не имеющих письменности племен – продемонстрировали результаты, сопоставимые
с ранее полученными данными, лишь иногда смешивая страх и удивление. Более
того, для увеличения надежности результатов исследователи сделали еще один шаг,
предъявив студентам из США, которые никогда прежде не видели членов племен с
Новой Гвинеи, их фотографии, запечатлевшие на лицах все те же эмоции. И новые
результаты оказались аналогичными предыдущим: испытуемые опознали все эмоции,
испытывая некоторые затруднения лишь при разграничении страха и удивления.
Экман
и Фризен попытались ответить еще на один вопрос: одинаковым ли образом в
реальной жизни отражаются на лицах людей те эмоции, которые они опознают на
фотографиях. В исследовании, проведенном в США и Японии, испытуемым показывали
вызывающие определенные эмоции фильмы и записывали – без их ведома – их реакции
на видео. И в этом случае подтвердилась гипотеза об универсальности
экспрессивных выражений лица – просмотр одних и тех же эпизодов сопровождался у
американцев и японцев одной и той же мимикой.
В
дальнейшем исследования, повторяющие и развивающие работы Экмана и Фризена,
проводились в других странах, другими исследователями, и все они подтвердили их
основные выводы. Хотя и были обнаружены некоторые межкультурные вариации в
мимике, в настоящее время универсальность отражения базисных эмоций в
экспрессивных выражениях лица общепризнанна. Более того, в исследовании,
проведенном одновременно в десяти странах, было выявлено, что по мимике
представителей чужих культур очень хорошо опознаются не только «чистые», но и
смешанные эмоции.
Но
если в вопросе об универсальности человеческой мимики правы Дарвин и
современные психологи, то как же быть с многочисленными данными
культурантропологов о существенных различиях в проявлении эмоций у
представителей разных культур?
Во-первых,
не вызывает сомнений, что существуют элементы мимики, использование которых
несет на себе явный отпечаток культуры. Так, в Америке мигание двумя глазами
обычно означает согласие или одобрение, и американский ребенок познает его
значение, наблюдая за родителями и другими людьми. А азиатский ребенок мигать
не учится – во многих восточных культурах подмигивание считается дурной
привычкой и может обидеть человека (см. Ситарам, Когделл, 1992).
Во-вторых,
не только психолог, но и любой наблюдательный человек, взаимодействующий с
представителями различных народов, видит межкультурные вариации в частоте и
интенсивности отражения тех или иных эмоций на их лицах.
Иными
словами, в каждой культуре выработаны передающиеся из поколения в поколение
правила, регулирующие экспрессивные выражения лица и предписывающие, какие –
универсальные по своей сути – эмоции позволительно в определенных ситуациях
показывать, а какие – прятать. Экман и Фризен назвали их культурно
обусловленными правилами «показа» эмоций.
Так,
очень строгие правила «показа», а точнее, «сокрытия», маскировки эмоций
существуют в японской культуре. Практически все наблюдатели отмечают, что у
жителей страны восходящего солнца, «как правило, спокойное, безмятежное
выражение лица, независимо от внутренних ... эмоций», которые они стремятся
скрывать, пряча под маской (Пронников, Ладанов, 1985, с. 200) .
Эта
особенность японской культуры отразилась и на результатах
сравнительно-культурного исследования, проведенного Эк-маном и Фризеном. Как
уже отмечалось, при просмотре вызывающего стресс фильма в одиночестве на лицах
американцев и японцев выражались одинаковые эмоции. Но смотря фильм в
присутствии экспериментатора, американские испытуемые демонстрировали те же
эмоции отвращения, страха, грусти или гнева, в то время как у японцев негативные
эмоции стали отражаться на лице реже и заменялись улыбкой .
Иными
словами, даже присутствия экспериментатора оказалось достаточным для того,
чтобы у японских испытуемых активизировались культурно-специфичные правила
«показа» эмоций и проявились отличия от американцев, для низкоконтекстной
культуры которых характерны не столь резкие изменения в поведении – в том числе
и невербальном – в зависимости от особенностей ситуации. Следует также
отметить, что на поведение японцев, придающих огромное значение статусу
взаимодействующих с ними людей, не могло не повлиять то обстоятельство, что при
демонстрации фильма присутствовал «старший высокостатусный экспериментатор».
В
последние годы социальные психологи обратили особое внимание на межкультурные
различия правил «показа» эмоций в разных ситуациях. В исследовании, проведенном
в Венгрии, Польше и США, испытуемые должны были оценить, насколько уместной
была бы демонстрация эмоций в присутствии членов своей группы, например близких
друзей или родственников, и в присутствии членов чужой группы, например в
общественном месте, при общении со случайными знакомыми. По мнению поляков и
венгров, «среди своих» уместны позитивные эмоции, а негативные демонстрировать
не следует. «Показ» негативных эмоций более уместен «среди чужих». Иными
словами, испытуемые из Восточной Европы проявили стремление не расстраивать
плохим настроением членов своей группы и мало заботы о чужих. Если судить по
этим результатам, польская и венгерская культуры более коллективистичны, чем американская.
Американские испытуемые посчитали более приемлемыми проявления гнева,
отвращения или страха перед родственниками или друзьями, а не перед
посторонними, в присутствии которых индивид в США должен всегда демонстрировать
оптимизм и радость жизни (см. Matsumoto , 1996).
Еще
одним видом экспрессивного поведения человека являются жесты или выразительные
движения рук. В обыденном сознании существует убеждение, что с их помощью – «на
пальцах» – представители разных культур, даже не зная языка друг друга, могут
объясниться между* собой. Действительно, иностранцы обо многом могут
договориться с местными жителями с помощью жестов, имитирующих действия:
изображающих курение сигареты, зажигание спички и т.п. Но даже в этом случае
жесты могут быть поняты не везде, так как предполагают знакомство с тем или
иным предметом. Кулак с отведенным указательным пальцем, предназначенный для
показа пистолета, не даст основы для опознания в первобытной культуре, не
знакомой со стрелковым оружием.
За
последние десятилетия появилось большое количество работ, описывающих и
систематизирующих жесты. В результате становится все более очевидным, что
большинство жестов культурно-специфичны, и не. только не способствуют
межкультурной коммуникации, а затрудняют ее. Существует множество историй о
попавших в затруднительное положение путешественниках, использовавших привычные
для них жесты, которые, как оказалось, в других странах имеют совсем другое
значение. Г. Триандис приводит пример, как американский президент Р. Никсон, не
желая того, оскорбил бразильцев: он сложил в кольцо большой и указательный
пальцы, т.е. использовал жест, означающий «окей» в США, но непристойный в
Бразилии (см. Triandis , 1994). Одинаковые по технике исполнения жесты могут
по-разному интерпретироваться даже в разных районах одной страны. Так,
региональные различия в значении кивания и покачивания головой из стороны в
сторону как согласия или несогласия отмечены в Греции и Турции.
При
подготовке индивидов к взаимодействию в инокультурной среде психологи обычно рекомендуют
во избежание недоразумений использовать жесты как можно меньше. Этой же точки
зрения придерживаются и специалисты по лингвострановеде-нию, полагая, что на
первом этапе изучения иностранного языка учащимся следует исключить
невербальные средства своей национальной культуры, так как выучить и правильно
употреблять систему жестов сложнее, чем выучить язык. Постепенно они должны
быть ознакомлены с наиболее характерными жестами культуры изучаемого языка, но
нет никакой необходимости стремиться к активизации всех жестов, в ряде случаев
«то, что у носителя языка кажется обычным, у представителя другой страны
становится неуместным» (Верещагин, Костомаров, 1990, с.162).
Разные
типы жестов в разной степени связаны с культурой (см. Ekman , Friesen , 1969).
Адаптеры, (почесывание носа, покусывание губ) помогают нашему телу
адаптироваться к окружающей обстановке, но со временем могут и утратить эту
функцию. Хотя они слабо используются при межличностном общении, именно культура
определяет, какие из них прилично или неприлично использовать в той или иной
ситуации. Иными словами, правилам их использования индивид обучается в процессе
социализации.
Иллюстраторы
непосредственно связаны с содержанием речи, визуально подчеркивают или
иллюстрируют то, что слова пытаются выразить символически. Различия между
культурами состоят в частоте и правилах использования определенных жестов.
Некоторые культуры поощряют своих членов к экспрессии в жестах (в жестикуляции)
во время вербальной коммуникации. К ним относятся еврейская и итальянская
культуры, но манера жестикуляции в каждой- из них имеет свой национальный
колорит. В других культурах индивидов с детства приучают быть сдержанными при
использовании жестов как иллюстраторов речи: в Японии считается похвальным
умеренность и сдержанность в движениях, жесты японцев едва уловимы (см.
Пронников, Ла-данов, 1985).
Все
культуры выработали жесты-символы, имеющие собственное когнитивное значение,
т.е. способные самостоятельно передавать сообщение, хотя они часто и
сопровождают речь. Именно одним из культурно-специфичных символических жестов
так неудачно воспользовался американский президент Никсон в Бразилии. Кстати
говоря, значение сложенных кольцом большого и указательного пальцев чрезвычайно
многообразно: в США это символ того, что все прекрасно, на юге Франции –
«плохо, ноль», в Японии – «дай мне немного денег», а в некоторых регионах
Европы, как и в Бразилии, – весьма непристойный жест.
Итак,
между символическими жестами в разных культурах существуют весьма значительные
различия. Исследователи пришли к заключению, что они тем сложнее для понимания
в чужой культуре, чем больше дистанция между формой жеста и референтом (тем,
что должно быть изображено). «Намекающий жест рукой «иди ко мне», видимо, будет
понят повсеместно, хотя в разных культурах он не абсолютно идентичен: русские
обращают ладонь к себе и раскачивают кисть вперед и назад, а японцы вытягивают
руку вперед ладонью вниз и согнутыми пальцами делают движение в свою сторону .
Но «договорный» русский жест «на большой палец» («на ять») – поднятый вверх
большой палец сжатой в кулак руки – может и не быть идентифицирован в другой
культуре как символ одобрения или восхищения.
В
проведенном в Голландии исследовании студенты не только определили значение
большинства «намекающих» жестов, использованных китайцами и курдами, но и
отметили, что подобные жесты представлены в их собственной культуре. Но
некоторые из «договорных» жестов не были правильно интерпретированы ни одним из
испытуемых (см. Berry et al ., 1992).
В
той или иной степени обусловлены культурой и другие элементы экспрессивного
поведения человека, например поза. Например, «в Америке движение с выпрямленным
телом символизирует силу, агрессивность и доверие». Когда же американцы видят
«согбенную фигуру, ... то могут «прочитать» потерю статуса, достоинства и
ранга» (Ситарам, Когделл, 1992, № 2, с.60). А в Японии люди, «выпрямившие
поясницу», считаются высокомерными.
К
сожалению, мы не имеем возможности описать межкультурные различия во всех
системах невербального поведения, используемых в человеческой коммуникации. К
настоящему времени наиболее изученной – кроме перечисленных – оказалась
пространственно-временная организация общения (проксемика) (см. Бгажноков,
1983; Леонтьев, 1997; Холл, 1995). Меньше внимания уделяется в этнопсихологии
другим системам невербального поведения: разнообразным прикосновениям,
основанным на тактильной системе знаков, паралингвистическим добавкам к речи,
например интонации и громкости голоса, культуре запахов и т.п., хотя различия и
в этих областях отнюдь не способствуют эффективному обмену информацией между
представителями разных культур и народов.
Большой
интерес представляет всестороннее изучение особенностей коммуникации в сложных,
многокомпонентных обычаях и ритуалах. С этой точки зрения достаточно подробно в
мировой науке проанализированы погребальные ритуалы в традиционных обществах
(см. Мосс, 1996). Давно установлено, что стереотипи-зированные элементы
вербального (крики, плачи, песнопения) и невербального (мимика, слезы, жесты)
поведения их участников не являются стихийным,выражением индивидуальных эмоций,
а носят публичный и социальный характер. Так, прежде всего социальным явлением
предстает вытье по покойнику в русской деревне. Наблюдатели отмечали даже
использование причитаний для передачи информации, абсолютно не связанной с
обрядом похорон: вытье по покойнику служило предлогом для того, чтобы «разнести
«при народе» своих недругов». Особенно часто пользовались этим «молодые бабы,
терпящие действительные или мнимые обиды в семье от мужа, свекрови и др.»
(Громыко, 1986, с.108).
4. Межкультурные различия в каузальной атрибуции
В
социальной психологии общение рассматривается не только как о*бмен информацией,
но и как восприятие или познание людьми друг друга, „Не имея возможности в
рамках данного учебника подробно проанализировать межкультурные различия во
всех процессах социальной перцепции, остановимся на атрибутивных процессах,
составляющих ее основное содержание ?см. Андреева, 1996).
Когда
говорят об атрибутивных процессах, прежде всего имеют в виду каузальную
атрибуцию – приписывание причин поведения. результатов. деятельности при
восприятии людьми друг друга. Исследователи уже довольно давно столкнулись со
значимостью факторов различия каузальной атрибуции у разных народов и в разных
культурах, например, было выявлено, что белые граждане США воспринимают людей
более ответственными за свое поведение, чем выходцы из Центральной Америки. В
этих результатах нет ничего неожиданного, ведь, как совершенно справедливо
отмечает Д. Майерс, социализация в западной (индивидуалистической) культуре
способствует тому, что «дети, по мере своего взросления, становятся все более
склонны интерпретировать поведение с точки зрения личностных качеств другого»
(Майерс, 1997, с. 112).
Для
подтверждения этого он приводит пример из жизни своего сына-первоклассника:
«Он
составил предложение из слов «ворота», «рукав», «зацепить», «Том», «за» таким
образом: «Ворота зацепили Тома за рукав». Учитель, применяя теоретические
положения западной культуры в программе обучения, назвал его Неправильным.
«Правильно» было бы показать, что причина данной ситуации в самом Томе: «Том
зацепился своим рукавом за ворота» (Майерс, 1997, с. 112).
Так
как во всем мире проводятся многочисленные эмпирические исследования, к
настоящему времени накопилось до вольно много данных о влиянии культуры на
каузальную атрибуцию. Чаще всего для выявления межкультурных различий
используется «модель атрибуции достижений Б. Вайнера, согласно которой для
предсказания или объяснения результатов достижений индивиды используют четыре
фактора – трудность задачи, способности, усилия и везение различающиеся между
«собой с точки зрения «локуса (внешнего или внутреннего),
стабильности/нестабильности. и контролируемости/неконтролируемости.
Сам
создатель модели участвовал в проведении сравнительно-культурного исследования
атрибуции достижений в США и Чили (см.. Betancourt , Weiner , 1982). Были
получены данные, свидетельствующие, что чилийцы воспринимают внешние причины
более внешними, стабильные причины менее стабильными, а контролируемые причины
менее контролируемыми, чем американцы. Однако основной вывод Вайнера состоит в
признании сходства восприятия каузального мира в двух культурах. По его мнению,
атрибуции успеха и «неудачи варьируют в культурах, но могут быть сравнимы с
точки зрения локуса, стабильности и контролируемости. Поэтому хотя американский
бизнесмен воспринимает неудачу в делах как результат временного кризиса на
бирже, а индийский крестьянин объясняет плохой урожай неожиданной засухой, в
основе этих атрибуций лежат одни и те же факторы: обе причины экстернальны,
нестабильны, неконтролируемы.
Модель
Вайнера использовалась и многонациональным коллективом психологов при
проведении сравнительно-культурных исследований в Индии, Японии, ЮАР, США и Югославии
(см. Chandler et al ., 1981). Было обнаружено, что представители всех
обследованных групп приписывали свои успехи в первую очередь усилиям
(внутренней, но нестабильной причине) и лишь затем способностям, везению,
трудностям задачи. А неудачи во всех странах объяснялись прежде всего
недостатком усилий .
Но
между .группами обнаружились и различия в атрибуции достижений. Особенно
значительными они оказались у представителей двух восточных культур – японской
и индийской. Так, японцы приписывали неудачам, внутренние причины, а успехам –
внешние чаще, чем члены других этносов. Авторы объясняют это особенностями
социализации в японской культуре: воспитанием чести, чувства долга перед семьей
. А индийцы оказались наименее интернальными при атрибуции неудачи и наиболее
интернальными при атрибуции успеха. По мнению авторов, это – отражение косности
индийской кастовой системы.
Но
если Т. Чандлер с коллегами попытались сопоставить полученные результаты с
особенностями изучаемых культур, то большинство исследований межкультурных
различий в каузальной атрибуции носит описательный характер и ограничивается
констатацией различий между группами.- Однако для понимания подлинных причин
подобных различии» и»их конкретных проявлений необходимо знакомство с
ценностными ориентациями, системами воспитания детей и т.п. в изучаемых
культурах, т.е. с широким культурологическим и этнологическим материалом.
Следовательно, необходимо проводить междисциплинарные исследования с участием
культурологов, этнологов и лингвистов.
Необходимо
также выйти за рамки вайнеровской модели и интегрировать полученные к
настоящему времени многочисленные данные в единую теорию, тем более, что
получил развитие еще один подход к изучению атрибуции – исследование, различий
в объяснительном стиле (оптимистичном или пессимистичном) не только у разных
людей, но и в разных культурах (см. Lee , Seligmaq , 1997). Правда, авторы
данной концепции как и «пользователи» вайнеровской модели изучают лишь особые
феномены – паттерны на успех и неудачу, разделяя причины событий на
внешние/внутренние, стабильные/нестабильные, глобальные/специфичные.
Следует
иметь в виду и то, что сравнение различных культур может оказаться невалидным
из-за нерелевантности в них четырех факторов – способностей, усилий, трудностей
задачи и везения. Действительно, если какой-либо фактор не является значимым в
одной из культур, предположим, везение в Индии, то данные о том, что индийцы не
продемонстрировали различий в объяснении везением успеха и неудачи, не будут
иметь никакого смысла.
Существует
и крайняя точка зрения А. Пепитона, согласно которой всеобщая уверенность в
универсальности каузального мира, т.е. в том, «что все народы приписывают
причины наблюдаемому поведению», нуждается в проверке ( Pepitone , 1981, р.
974). В самом деле, будет смешно, если окажется, что мы исследуем атрибутивные
процессы в культурах, в которых они вообще отсутствуют.
Впрочем,
подавляющее большинство исследователей не сомневается, что причина является
универсальной категорией основного семантического инвентаря любой культуры, но
в различных культурах мы сталкиваемся с различными толкованиями причинности
(см. Гурееич, 1984). А британский психолог М. Бонд, проанализировав проведенные
в разных странах исследования, пришел к заключению, что члены самых разных культур
могут осуществлять осмысленный процесс каузальной атрибуции, когда их об этом
просят (см. Bond , 1983).
Если
согласиться с этим, то исходным должен стать другой вопрос – как часто
происходит приписывание причин в той или иной культуре. На этот вопрос социальные
психологи пока не дали четкого ответа, хотя данные смежных наук, например
анализ языков, позволяют выдвинуть некоторые гипотезы. Представляется вполне
вероятным, что чаще представителей многих других народов используют каузальные
атрибуции англичане, в языке которых–» в сравнении со всеми языками мира
–»лингвисты «обнаружили «подчеркнутый акцент на каузальных отношениях и
повышенное внимание к различным стратегиям взаимодействия между людьми»
(Вежбицкая, 1997, с.71).
Впрочем,
можно согласиться с тем, что в целом люди «гораздо реже занимаются спонтанным
объяснением причин, чем полагают исследователи атрибуции» (Хекхаузен, 1986,
с.88). Частично это связано с переоценкой значения атрибуций в жизни людей
психологами, которые сами интенсивно интересуются причинами поведения, а
общаются в основном со студентами, которые разделяют этот интерес.
Второй
вопрос, встающий перед исследователями межкультурных различий в каузальных
атрибуциях – какие их типы чаще используются представителями той или иной культуры.
Примеры исследований подобного рода мы уже приводили. Можно высказать,
предположение, что представители индивидуалистических культур .в большей
степени, чем представители культур коллективистических, подвержены
фундаментальной ошибке атрибуции, т.е. тенденции наблюдателя переоценивать
влияние личностных диспозиций и недооценивать влияние ситуации на поведение
людей. Пепитон, ссылаясь на данные о преобладании ситуативных атрибуций
девиантного поведения в Индии, даже высказал сомнение в универсальности фундаментальной
ошибки атрибуции (см. Pepitone , 1981).
Что
касается типа обстоятельственных атрибуций, то представители
коллективистических культур, на поведение которых большее влияние оказывают
групповые нормы, в качестве обстоятельственных чаще используют социальные
(глобальные), а не индивидуальные (специфичные) атрибуции. Например, при
сравнении атрибуций, используемых американскими и китайскими студентами,
которым не задавалось списка возможных причин поведения персонажей ситуаций, не
было обнаружено различий в частоте использования личностных (внутренних) и
обстоятельственных (внешних) атрибуций. Но более глубокий анализ обнаружил
значительные различия между китайцами и американцами: в качестве более
вероятных причин поведения китайцы чаще указывали социальные .обстоятельства,
например долг перед обществом, а американцы – индивидуальные обстоятельства,
например их благоприятное стечение (см. Bond , 1983).
Между
коллективистическими и индивидуалистическими культурами существуют различия и в
том, каким другим людям приписывается; ответственность за те или иные
результаты деятельности. В работе вьетнамской исследовательницы By Тхи Фыонг,
выполненной в России под руководством В. С. Агеева, было обнаружено, что при
оценке поведения персонажей проективных ситуаций вьетнамцы приписывали и
большую, чем русские испытуемые, степень причастности к успеху, и большую
ответственность за негативные последствия третьим лицам – друзьям основных
участников событий. Агеев объясняет это тем, что для вьетнамской культуры характерна
большая, чем для русской или европейской, ответственность друг за друга членов
первичных коллективов, «большая зависимость решений и поступков человека от
социального окружения, от мнения значимых других» (Агеев, 1990, с.131).
К
сожалению, особенности каузальной атрибуции, выявленные в этом исследовании у
русских испытуемых, проинтерпретированы не были. В целом имеется очень мало
эмпирических данных о специфике протекания атрибутивных процессов у русских.
Можно лишь высказать некоторые предположения на основании данных лингвистики,
так как не вызывает сомнений, что разные языки способствуют разным типам
атрибуции.
Так,
«русская грамматика изобилует конструкциями, в которых действительный мир
предстает как противопоставленный человеческим желаниям и волевым устремлениям
или как, по крайней мере, независимый от них» (Вежбицкая, 1997, с. 70-71).
Например, широко распространены неагентивные предложения – конструкции с
дательным падежом субъекта (мне не верится, мне хочется, мне помнится) и
безличные конструкции (его убило молнией, его лихорадило). Русские очень часто
используют их, рассказывая о событиях и подразумевая, что «таинственные и
непонятные события происходят вне нас совсем не по той причине, что кто-то
делает что-то, а события, происходящие внутри нас, наступают отнюдь не потому,
что мы этого хотим» (Там же, с.71). Негативность характерна для_русской
лексики, что можно обнаружить в глаголах типа удалось, успеть/неуспеть,
получилось, вышло, посчастливилось, повезло и многих других, «значение которых
сводится к тому,. что событие произошло с человеком как бы само собой (см.
Падучева, 1997).
Даже
эти немногочисленные данные позволяют высказать предположение о том, что
русские чаще, чем представители многих европейских народов, например англичане,
свои и чужие достижения приписывают обстоятельствам, или в соответствии с
терминологией Вайнера,– везению (внешней, неконтролируемой и нестабильной
причине).
Перед
исследователями встает и проблема соотношения культурных и
социально-экономических детерминант атрибуции у членов различных этнических
групп. В связи с этим интерес представляет работа X . Марина, изучавшего
объяснение причин опозданий гражданами США и Чили (см. Marin , 1987).
Выяснилось, что чилийцы считают, что быть пунктуальным трудно, и важную роль
при этом играет везение, т.е. предпочитают внешние и нестабильные причины. А
жители США объясняют пунктуальность внутренними причинами. Автору было бы легко
проинтерпретировать результаты в соответствии с концепцией различения культур
по ориентации во времени, согласно которой страны Латинской Америки – общество,
ориентированное на настоящее, а США – на будущее. Поэтому житель Северной
Америки, в отличие от жителя Южной «никогда не ставит под сомнение то, что
время следует планировать, а будущие события выстраивать по расписанию» (Холл,
1995, с. 339). А в чилийской, как и в других испаноязычных культурах, даже язык
способствует внешним атрибуциям, ведь «вместо того чтобы сказать: «Я опоздал»,
испанская идиома позволяет сказать: «Часы явились причиной моего опоздания»
(Майерс, 1997, с. 112).
Но
Марин, не отрицая возможного влияния базисных ценностных ориентации, тем не
менее основное внимание обращает на социально-экономические причины различий в
атрибуциях граждан двух стран: в Чили не все имеют часы, плохо работает
общественный транспорт и т.п.
Изучение
межкультурных различий в атрибутивном процессе имеет большое практическою
«значение, «так»как в» современном мире множество людей вступает во
взаимодействие с представителями других» культур, этнических общностей,
государств. В процессе общения очень часто они не понимают причин поведения
друг друга и делают ложные атрибуции. Чтобы добиться эффективного
взаимодействия членов разных групп, используется множество психологических
методов, в том числе и атрибутивный тренинг, способствующий большей точности
ожиданий индивида о поведении члена другой культуры.
Список литературы
Агеев
В. С. Межгрупповое взаимодействие: социально-психологические проблемы. М.:
Изд-во Моск. ун-та, 1990. С.117-132.
Вежбицкая
А. Язык. Культура. Познание. М.: Русские словари, 1997. С.33-88.
Леонтьев
А. А. Психология общения. М.: Смысл, 1997. С.213-227.
Пронников
В. А., Ладанов И. Д. Японцы (этнопсихологические очерки). М.: Наука, Главная
редакция восточной литературы издательства, 1985. С.200-235 .
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.gumer.info/