Реферат по предмету "Литература"


Эмоция как ведущая составляющая творчества Пушкина

--PAGE_BREAK--
1.2. Элегия и баллада: романтизм и эмоции в «поэзии действительности»

 Пушкин-лирик проделал быструю эволюцию. Опираясь на классицистическую систему жанров (первые пушкинские сборники строились по жанровому принципу), сочиняя оды в духе классицизма («Воспоминания в Царском Селе», 1814; «Вольность», 1817), быстро освоив жанры карамзинской легкой поэзии (элегии, послания, эпиграммы), Пушкин уже в начале 1820-х годов становится первым поэтом русского романтизма, быстро и органично усвоив опыт европейской поэзии, прежде всего — Байрона.

Открывающее южный период творчества Пушкина стихотворение «Погасло дневное светило...» (1820) поэт предполагал сопроводить эпиграфом из Байрона, давая, таким образом, ориентир для его понимания.

Стихи были написаны в ночь с 18-го на 19 августа 1820 года по пути из Феодосии в Гурзуф. Но реальный факт своей биографии Пушкин превращает в жанровый образец: романтическую элегию.

Элегия воспроизводит целый комплекс распространенных романтических тем и мотивов. Она начинается с пейзажного четверостишия-заставки:

Погасло дневное светило;

На море синее вечерний пал туман.

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

Первое двустишие повторяется еще дважды, организуя композицию стихотворения и образуя композиционное эмоциональное кольцо.

Ночной морской пейзаж здесь лишен конкретности. Мы не знаем, по какому морю плывет лирический герой, в четвертом стихе оно даже превращается в «угрюмый океан». Но перифразы (солнце — днеvвное светило, парус — послушное ветрило) и эмоциональные эпитеты (море синее, угрюмый океан) создают представление о загадочном, таинственном месте, хронотопе, который можно воспринимать и символически (море житейское). Второй стих элегии представляет парафраз известной народной песни: «Уж как пал туман во сине море, А злодей-тоска в ретиво сердце». Этой скрытой цитатой начинается разработка основного мотива стихотворения:

Я вижу берег отдаленный,

Земли полуденной волшебные края;

С волненьем и тоской туда стремлюся я,

Воспоминаньем упоенный...

И чувствую: в очах родились слезы вновь;

Душа кипит и замирает…

Поводы воспоминаний, реализованные во множестве метафор и перифрастических конструкций, сводятся к двум главным темам: любви («Я вспомнил прежних лет безумную любовь», «И вы, наперсницы порочных заблуждений, / Которым без любви я жертвовал собой») и искусству («Где музы нежные мне тайно улыбались»).

Прошлое при этом предстает в ореоле счастья и надежд, сменившихся быстрыми разочарованиями («Желаний и надежд томительный обман»; «Где рано в бурях отцвела / Моя потерянная младость, / Где легкокрылая мне изменила радость / И сердце хладное страданью предала»). И эта печаль связывается не только с прошлым, но и с «брегами печальными родины моей».

Так возникает еще одно противопоставление: печальная родина — земли полуденной волшебные края, в которые стремится герой. Охваченный воспоминаниями герой оказывается на корабле между покинутой печальной родиной и волшебной чужбиной.

Но прежних сердца ран,

Глубоких ран любви, ничто не излечило...

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан...

Не забыть прошлое, но забыться на какое-то время позволяют лишь море и движение корабля. В последний раз повторенные пейзажные детали приобретают новый смысл. Обращение к стихии теперь наполняется горькой памятью о прошлом. Основная тема элегии приобретает окончательное разрешение.

Романтический характер имеют и многие другие пушкинские стихотворения 1820-х годов. Романтики много странствовали не только в пространстве, но и во времени. Историзм, как и психологизм, был одним из главных романти­­-ч­еских открытий. В «Подражаниях Корану» (1923) Пушкин пытается воспроизвести своеобразие восточного, мусульманского мировосприятия: фатализм, отношение к женщине, понимание природы и мира. Пятое стихотворение цикла начинается с энергичного космологического утверждения:

Земля недвижна — неба своды,

Творец, поддержаны тобой,

Да не падут на сушь и воды

И не подавят нас собой.

К этому четверостишию Пушкин делает примечание: «Плохая физика, но какая смелая поэзия!».

Такую же смелую поэзию, игру уже не с пространством, а со временем, представляет последнее стихотворение цикла «И путник усталый на Бога роптал...». Усталый, бредущий по пустыне путник наконец обнаруживает оазис, утоляет жажду и сладко засыпает.

И лег, и заснул он близ верной ослицы —

И многие годы над ним протекли

По воле владыки небес и земли.

После пробуждения из диалога с неведомым голосом (это, конечно, Бог) выясняется, что он проспал не сутки, а целую жизнь.

Но голос: «О, путник, ты долее спал;

Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал;

Уж пальма истлела, а кладезь холодный

Иссяк и засохнул в пустыне безводной,

Давно занесенный песками степей;

И кости белеют ослицы твоей».

Но Бог отзывается на горе несчастного «мгновенного старика» (замечательный пушкинский оксюморон!) и свершает чудо: «Минувшее в новой красе оживилось». Путник возвращается в ту же самую точку пространства и времени и продолжает жизненный путь.

И чувствует путник и силу, и радость;

В крови заиграла воскресшая младость;

Святые восторги наполнили грудь:

И с Богом он дале пускается в путь.

Подобно тому, как «Погасло дневное светило...» представляет образцовую романтическую элегию, «И путник усталый на Бога роптал…» замечательно осуществляет жанр романтической баллады: в ней есть местный колорит, необычная фабула, элементы чудесного.

Семантический ореол этого размера (четырехстопный амфибрахий), структура строфы, конкретные детали восточного пейзажа отразились в балладе М. Ю. Лермонтова «Три пальмы».

Во второй половине 1820-х годов Пушкин уходит от романтизма. «Борис Годунов», работа над «Евгением Онегиным» были важными пушкинским шагами к поэзии действительности, к тому методу изображения, который позднее стали называть реализмом.

Аналогичные изменения происходят и в лирике. Прежние лирические жанры и формы наполняются иным содержанием. На смену экзотическому пейзажу южных поэм и романтических элегий приходят конкретные описания Михайловского или других мест, где оказывается поэт. Загадочный облик лириче­ского героя проясняется, насыщается обстоятельствами личной жизни.

Усложняется и представление о жанре. Четкое жанровое мышление в творчестве Пушкина исчезает. С середины двадцатых годов поэт начинает располагать свои стихи в сборниках не по жанрам, а по хронологии, в большей степени, чем раньше, превращая стихи в лирический дневник, летопись жизни современного человека. Пушкин не обращается к «низкой» жизни, как посчитал бы какой-либо архаист-классицист. Он реабилитирует реальность во всех ее аспектах, в значительной степени отменяя противопоставление «высокого» и «низкого», открывая в окружающей реальности множество новых тем и предметов поэтического изображения.

О.Э. Мандельштам придумал такое определение: стихотворения-двойчатки. Это стихи, в которых совпадают не только тема, но даже отдельные строки, но, тем не менее, имеющие разный смысл. У Пушкина тоже можно обнаружить множество таких лирических двойчаток: обращаясь к прежнему жанру и к преж­ней лирической теме, поэт дает ее новое художественное решение.

Параллелью, двойчаткой к элегии «Погасло дневное светило…» стала «Элегия» 1830 года. Тема здесь остается прежней. Речь здесь снова идет о памяти, о сравнении прошлого и настоящего, о надежде на будущее. Но композиционная структура элегии, развитие поэтических мотивов становятся существенно иными. Прекрасный пейзаж и экзотические детали здесь исчезают. От романтиче­ского моря остается лишь метафора «грядущего волнуемое море». Элегия теперь представляет собой прямое размышление, рефлексию лирического героя.

Но главное в том, что в этой элегии принципиально меняется соотношение поэтических мотивов, связанных с эмоциональным миром автора. В прошлом лирического героя были веселье и печаль, но помнит и ценит, прежде всего, «печаль минувших дней». Свой путь он представляет полным труда и горя. Но на этом пути главным чувством все-таки оказывается не беспросветность, а надежда: «Но не хочу, о други, умирать; / Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». И связывается эта надежда с теми ценностями, «наслаждениями», в утрате которых лирический герой признавался в 1820 году:

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,

И может быть — на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Искусство, любовь, надежда на лучшее будущее — утверждению этих ценностей посвящена элегия. На место горькой памяти в элегии 1820 года приходит трезвая надежда.

В аналогичном отношении находятся еще две знаменитые элегии. Их тема: размышления о неизбежной смерти и о ценностях, которые человек может сохранить перед ее лицом. Элегия «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829) относится к концу романтической эпохи. Она, как и «Элегия» 1830 года, строится как прямое размышление лирического героя, включающее некоторые опорные элементы внешнего мира.

Брожу ли я вдоль улиц шумных,

Вхожу ль во многолюдный храм,

Сижу ль меж юношей безумных,

Я предаюсь моим мечтам.

И город, и храм, и безумные юноши оказываются условными поэтическими деталями, поэтизмами, необходимыми для развития мысли… «Мы видим одинокого поэта в толпе прохожих. Однако в каком городе происходит действие — в русском или в иностранном? Какие в нем улицы — широкие или узкие? В какое время дня — утром или вечером? В дождь или в хорошую погоду?» — задавал по поводу этой пушкинской элегии безответные вопросы литературовед В. М. Жирмунский. И сам же отвечал на них: «Поэт выделяет только один признак — «улицы шумные». Большая конкретность или наглядность ему не нужна, даже противоречила бы существу его мысли: он хочет сказать — «в каких бы улицах я ни бродил», то есть вечером и утром, в дождь и в хорошую погоду. Те же замечания относятся и к образам из последующих стихов: «многолюдному храму» (какой храм?), «безумным юношам» (какие юноши?). В таком контексте и «дуб уединенный», «патриарх лесов»: оказывается не конкретным образом, а лишь примером, иллюстрацией общей мысли, «долгожительство природы в сравнении с человеческой жизнью».

Поэтика условных формул, связанная с романтической эпохой, особенно очевидна в использовании еще одного тропа, перифразы. «Мы все сойдем под вечны своды» означает «мы все умрем», и было бы неправильным представлять себе «образ»: длинное шествие, спускающееся под «вечные» каменные своды».

В стихотворении «…Вновь я посетил…» (1835) поэтический язык принципиально меняется. На смену поэтической условности и метафорической обобщенности приходит сугубая конкретность образа и поэтического размышления. «Уголок земли, где я провел / Изгнанником два года незаметных», «опальный домик», «холм лесистый», «озеро» и многие другие предметные и детали стихотворения абсолютно реальны, допускают биографический комментарий: это пейзаж окрестностей Михайловского, где Пушкин провел в ссылке два года.

Конечно, далеко не каждая изображенная поэтом деталь поддается проверке. Он, как и раньше, создает замечательный художественный образ. Но, подобно «Отрывкам из путешествия Онегина», этот образ рассчитан на непосредственное, в том числе и зрительное, восприятие и представление.

«Дуб уединенный» в стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» — иллюстрация общей мысли. Три сосны, «младая роща», послужившая основой главной мысли элегии «…Вновь я посетил…», настолько убедительно вписаны в пейзаж окрестностей Михайловского, что их показывают туристам и через 150 лет после смерти поэта: словно эти сосны — вечны.

В романтической элегии, размышляя о возможной смерти, поэт выбирает близость к «милому пределу» и благословляет будущее: «И пусть у гробового входа / Младая будет жизнь играть, / И равнодушная природа / Красою вечною сиять». В более поздней «михайловской» элегии этот образ конкретизируется, вписывается в пейзаж, приобретает очень конкретный, семейный характер.

 

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое! не я

Увижу твой могучий поздний возраст,

Когда перерастешь моих знакомцев

И старую главу их заслонишь

От глаз прохожего. Но пусть мой внук

Услышит ваш приветный шум, когда,

С приятельской беседы возвращаясь,

Веселых и приятных мыслей полон,

Пройдет он мимо вас во мраке ночи

И обо мне вспомянет.

Образ «младого племени» соединяет природу и человека. Это и молодая поросль сосен, и потомки поэта, которых еще нет. Она же, вечная и равнодушная природа с ее вечной красой, объединяет во взгляде на нее, в воспоминании, людей разных поколений. Сосны, которые видит поэт, увидит и его внук.

Поэтическая образность и метод пушкинской лирики меняются. Логика мысли, отношение к миру сохраняются. Светлая печаль прощания с жизнью и надежда на будущие поколения, благословение «младой жизни» становятся смыслом этих пушкинских элегий.
1.3. Мир русской деревни в эмоциональном выражении поэзии А.С. Пушкина

Попав в деревню, двад­цатилетний   Пушкин друг Чаадаева и Николая Тургенева,   автор  «Воль­ности», дерзких политических эпиграмм смотрел на окружающее иными глазами, чем за два года до того. Тогда  его  взору  представлялся  «беспечный  мир полей», его занимали «легкокрылые забавы». Теперь все виделось по-иному, вокруг него почти ничего не изменилось, зато решительно изменился он сам. Он по-прежнему был «веселым юношей», но серьезные мысли, пришед­шиена смену наивной беспечности, создали новый эмоциональный мир, связанный с духовным развитием, новое отношение к жизни.

В июле 1819 года в Михайловском Пушкин написалстихотворение «Деревня» — самое сильное и русской литературепосле «Путешествия из Петербурга в Мос­кву» Радищева обличение крепостнического варварства и страстный призыв к его уничтожению, выдающийся об­разец вольнолюбивой лирики молодого поэта и всей гражданской лирики декабристской эпохи. То, о чем шла речь, о вечерних собраниях у Тургенева (о них Пушкин не забыл и постоянно упоминал в письмах друзьям из Михайловского), здесь приобрело особую реальность, облеклось в конкретную поэтическую форму.

Современники правомерно связывали создание «Де­ревни» с пребыванием Пушкина в Михайловском — Алек­сандр Иванович Тургенев, старший брат Николая Ивано­вич: и давний друг семьи Пушкиных, сообщал брату Сергею в конце августа 1819 года: «Пушкин возвратился из деревни, которую описал». Тогда же в письме П. А. Вяземскому, восторженно отзываясь о «сильных и прелестных» стихах пушкинской «Деревни», находил в ней «преувеличения насчет псковского хамства» (под словом «хамство» имеется в виду крепостной произвол).

Известно, что псковская деревня, где подавляющее большинство крестьян работало на барщине, отличалась особенной жестокостью крепостнического гнета. Ужасаю­щая нищета, полное бесправие крестьян и безудержный произвол помещиков были явлением повсеместным. Конечно, и в Михайловском знали и заинтересованно об­суждали положение дел в соседних и более дальних име­ниях Опочецкого, Новоржевского и других уездов.

Так, крепостные гвардии капитана Я.П. Бухвостова, владельца сельца Сафенска и других в Опочецком уезде (с ним доводилось иметь дело еще деду Пушкина Осипу Абрамовичу Ганнибалу), обратились к государю с жало­бой, в которой писали, что дочери Бухвостова, наследо­вавшие его имение, крестьян своих «привели в крайнее разорение и дома отобрали от некоторых, взяли в господ­ские дворы, а имущество отобрали в свои пользы» Кре­стьяне «униженно просили» освободить их от «нестерпи­мого мученья». Дело тянулось 7 лет. Последний раз во­зобновлялось весною 1819 года, а в июле 1820 года псковский гражданский губернатор Адеркас, которому было поручено произвести расследование, «при объезд»Опочецкого уезда лично объявил крестьянам дочерей Бухвостова, чтобы они сохраняли должный порядок и по­виновались владельцам». Случалось, что изнуренные непомерной эксплуатацией (на помещика работали по 4-5 дней в неделю), вконец разоренные, лишенные не только земли, но и всего имущества, крестьяне умирали с голода — такое было, например, в селе Покровском Торопецкого уезда, владении помещика Павла Петровича Караулова. Умирали и от истязаний — так, в июле 1819 года в Порховский нижний лемский суд поступил рапорт сотских Карачуницкого погоста, в котором сооб­щалось, что «села Жиркова помещик Александр Александров сын Баранов… крепостного своего крестьянина деревни Липотяги, Григория Иванова наказывал неми­лосердным образом батожьями, отчего под наказанием тот Иванов в то же время и умер. (Григория Иванова в течение четырех часов секли розгами несколько дворовых и сам помещик — А. Г.)Сверх того том Барановым еще двакрестьянина так сильно наказываемы были, что нахо­дятся в отчаянности» (27,119). По этому делу в качестве свидете­ля допрашивали двоюродного дядю Пушкина поручика Петра Исааковича Ганнибала, с которым поэт мог встре­чаться, будучи в Михайловском. В январе 1819 года получило широкую огласку дело о смерти крепостного по­мещицы села Кислое Великолукского уезда Екатерины Петровны Абрютиной — Сергея Трофимова: его четыре раза нещадно били кнутом дворовые и сама помещица, «после чего приказала надеть на шею рогатку, а на ноги железы, а сверх того и руки цепями прикрепить к ножным кандалам крестообразно и цепью приковать к стене и давать ему ежедневно фунт хлеба с водой» (27,45). Тро­фимов умер спустя три дня от ран и истощения.

Обращение Абрютиной со своими крепостными было настолько вопиющим, что это не мог не засвидетель­ствовать даже Великолукский уездный предводитель дворянства. В записке, составленной им 2 апреля 1819 года, говорилось, что помещица «обращается с ними очень строго, и самомалейшая вина не проходит без на­казания: крестьяне отягощаются господскими работами в рассуждении хлебопашества, и  ни один крестьянин не имеет способов заняться вовремя своей пашней и сбор­кой хлеба, не окончив господской, и почти все без изъ­ятия по окончании господской работы и по праздникам  ходят, прося подаяние».

Обычными явлениями были насилия, совершаемые помещиками над крепостными девушками и женщинами. Этим, в частности, славился знакомый родителей Пушки­на Д. Н. Философов, владелец богатого села Богдановского, который содержал у себя в имении гарем из крепо­стных девушек. Известен случай, когда сын Псковского губернского предводителя дворянства А. И. Львова, вла­дельца села Алтун, в 15 верстах от Михайловского, отдал крепостную девушку, отказавшуюся стать его наложни­цей, на растерзание псам. Практиковались продажа крестьян без земли, целыми деревнями и поодиночке, разлучение семей. Давний знакомец Н. О. и С. Л. Пуш­киных, помещик села Ругодево Новоржевского уезда Н. С. Креницын, продал в Петербург на завод 89 человек своих крепостных. Не приходится уже говорить о массо­вых случаях сдачи молодых крестьян в рекруты.

Бедственное положение и полное бесправие вызывали протесты, стихийные волнения крестьян. В 1819 году, например в Опочецком уездном суде находилось в произ­водстве дело о покушении крестьянина Дорофен Матве­ева с товарищами на жизнь помещика Родзевич. Кре­стьяне обвиняли Родзевича в истязаниях, разорении по­борами, произвольном содержании в тюрьме, убийстве одного из крепостных. Они кричали, чтобы он убиралсявон, и выстрелом из ружья разбили окно. Крестьянские возмущения, кровавые бунты вспыхивали постоянно то в одном, то в другом уезде. Иногда они были столь мно­голюдны, что на подавление их вызывали воинские ко­манды.

Такое положение дел в губернии вынудило Прибалтий­ского и Псковского генерал-губернатора Ф.О. Паулуччи обратиться в правительство со специальной запиской, в ко­торой он писал: «В Псковской губернии помещичьи крестьяне, по совершенно беззащитному положению свое­му, внушают искреннее участие (27,89). Жестокое обращение, и почти мучения, которые помещики заставляют претерпе­вать своих крестьян, хотя уже слишком известны, но при всем том еще должны показаться невероятными» Пау­луччи считал необходимым принятие со стороны прави­тельства специальных мер. Но записка его осталась «без последствий».

Пушкину, несомненно, было известно многое из того, что происходило в ближних и дальних имениях псковских помещиков. Быть может, он имел в виду кого-то из своих соседей по Михайловскому, когда позднее, в статье «Пу­тешествие из Москвы в Петербург» рассказывал о поме­щике, которого знал в молодости («лет 15 тому назад», т. с. как раз в 1819 году — статья относится к 1834 го­ду): «… он нашел своих крестьян, как говорится, избало­ванными слабым и беспечным своим предшественником. Первым старанием его было общее и совершенное разо­рение. Он немедленно приступил к совершению своего предположения и в три года привел крестьян в жестокое положение. Крестьянин не имел никакой собственности, он пахал барскою сохою, запряженной барскою клячею, скот его был весь продан, он садился за спартанскую трапезу на барском дворе; дома не имел он ни штей, ни хлеба. Одежда, обувь выдавалась ему от господина...» Помещик этот «был убит своими крестьянами во время пожара».

Крепостнический быт в его типичном проявлении Пушкин мог видеть своими глазами, при посещении ближайших соседей, да и в самом Михайловском, повсе­дневно. Вспомним, что при дурном настроении владельца Петровского его дворовых «выносили на простынях». В Тригорском, порядки были не столь жестокие, как при хозяйничанье Александра Максимовича Вындомского, когда дело доходило до «возмущений», которые усми­ряли войска, но крепостных держали в строгости: и Прасковья Александровна могла отправить провинившегося дворового на конюшню для «поучения» или сдать в сол­даты молодого кучера только за то, что тот без ее раз­решения отвез на ярмарку в Святые Горы девушек из ближней деревни. В Михайловском, по свидетельству со­временника, «девичья… постоянно была набита дворовы­ми и крестьянскими малолетками, которые… исполняли разнообразные уроки». Так было заведено Марией Алек­сеевной, которая требовательно следила за работой каж­дого. «Отсюда восходила она очень просто до управления взрослыми людьми и до хозяйственных распоряжений по имению, наблюдая точно так же, чтобы ни одна сила не пропадала даром». Вряд ли после смерти Марии Алек­сеевны, когда бразды правления перешли в чужие руки, что-либо в судьбе Михайловской дворни и крестьян изме­нилось к лучшему. Не единичными были случаи продажи крепостных, сдачи в рекруты.

Сохранился знаменательный документ, датированный 1809 годом: «Купчая на проданную девку статскою совет­ницею Надеждою Пушкиною из дворни титулярной со­ветнице Варваре Яковлевне Лачиповой, писанную по седьмой ревизии Псковской губернии Опочецкого уезда села Мнхайловска, деревни Лежнева». Продать «девку» считалось в порядке вещей. Такова была психология да­же просвещенного дворянина. Так же как и сдать в рек­руты парня, получив за это соответствующую сумму. Муж Ольги Сергеевны Н. И. Павлищев уже много позже писал Пушкину из Михайловского, что «не худо б за­брить лоб кому-нибудь из наследников Михаилы» и реко­мендовал «отдать в солдаты» дворового Петрушку.

Все реальности крепостнического быта, рассказы о которых слышал Пушкин в этот свой приезд в Михайловское, которые видел своими глазами, служили яркой иллюстрацией к тому, о чем говорил он с Николаем Тур­геневым и его друзьями, что глубоко волновало и требо­вало своего поэтического выражения.

Непосредственное соприкосновение с действительно­стью, запас реальных жизненных наблюдений необходи­мы были Пушкину, чтобы зревшие в нем мысли и чувства обрели соответствующую художественную форму. Так было у него всегда.

По точному определению Н П. Огарева, «Деревня» «выстрадана из действительной жизни до художествен­ной формы», т. е. стала художественным обобщением тех жизненных явлений, которые, будучи хорошо знакомы поэту, не могли оставить его равнодушным. Зна­комство с этими жизненными явлениями пришло к Пушкину в псковской деревне. Если бы поэт не ездил в Михайлавское, он и тогда, несомненно, выразил бы в стихах свое возмущение рабским положением наро­да, зверским угнетением, которому подвергался он со стороны дикарей-помещиков. Но стихи эти были бы другими.

Главное, что здесь, в Михайловском, должно было по­разить воображение юного поэта, вдохновить на создание именно такого стихотворения, как «Деревин», рази­тельный контраст между красотой, щедростью окружающей земли и уродливым, нищенски-рабским существова­нием подавляющей) больщинства живущих на ней лю­дей; между тем, что могло бы бить и что было на самом деле, между возможным и существующим. Этот контраст определяет и идейную и композиционную основу «Де­ревни».

Картины привольной, овеянной какой-то особой теплотой и нежностью русской природы открывались в южных районах, и онс абсолютной точ­ностью воспроизводит их впервой части своего стихотво­рения.

Я твой люблю сей темный сад

С его  прохладой и цветами,

Сей луг, уставленный душистыми скирдами,

Где светлые ручьи в кустарниках шумят.

Везде передо мной подвижные картины:

Здесь вижу двух озер лазурные равнины,

Где парус рыбаря белеет иногда.

За ними ряд холмов и нивы полосаты,

Вдали рассыпанные хаты,

Навлажных берегах бродящие стада.

Овины дымные и мельницы крылаты;

Везде следы довольства и труда.

То, что эти «подвижные картины» были «списаны с на­туры», в значительной степени определило их реальность, конкретность, отличие от условно-идиллических, сен­тиментальных описании, обычных для поэзии тот вре­мени.

Они согреты искренним чувством любви к родной земле.

Приветствую тебя  пустынный уголок,

Приют спокойствия, трудов и вдохновенья.

Где льется дней моих невидимый поток

На лоне счастья и забвенья.

Я твой — я променял порочный двор Царицын,

Роскошные пиры, забавы, заблужденья

На мирный шум дубрав, на тишину полей,

На праздность вольную, подругу размышленья

И чем прекраснее была эта земля, тем очевиднее вопию­щая социальная несправедливость, лишающая тех, кому она должна была принадлежать по праву, самых элемен­тарных условий существования, тем сильнее был вызывае­мый такой несправедливостью гневный протест. И этот протест, как и ужасающее положение закрепощенного на­рода, выражены в стихотворении в реальных, конкретных образах, а не отвлеченно-риторически. Поэт говорит о том, что хорошо знает. За каждым словом — глубо­кое содержание, точное определение действительного явле­ния, той или иной стороны народной жизни.      продолжение
--PAGE_BREAK--
1.4. Эмоциональное содержание поэзии А.С. Пушкина как авторское восприятие картины мира


В русской мысли и литературе присутствует частью равнодушное отношение к эмоциональному содержанию поэзии и мысли Пушкина. На это указал уже почти 40 лет тому назад Мережковский. Миросозерцание величайшего русского поэта и «умнейшего человека России» (выражение Николая I), каждая строка и каждый день жизни которого исследованы учеными пушкиноведами, остается и до сих пор почти не изученным и мало известным большинству русских людей. Не касаясь здесь этой в высшей степени важной общей темы, мы хотим остановиться на эмоционально-чувственном сознании Пушкина. Из всех вопросов «пушкиноведения» эта тема менее всего изучена; она, можно сказать, почти еще не ставилась(62). Между тем, это есть тема величайшей важности не только для почитателей Пушкина: это есть в известном смысле проблема русского национального самосознания. Ибо гений — и в первую очередь гений поэта — есть всегда самое яркое и показательное выражение народной души в ее субстанциальной первооснове.

В действительности, однако, это господствующее отношение, каковы бы ни были его причины, совершенно неосновательно. В безмерно богатом и глубоком содержании эмоционально-чувственного мира Пушкина религиозное чувство и сознание играет первостепенную роль. Не пытаясь здесь исчерпать этой темы, возможно, схематически наметить некоторые основные мотивы, содержащиеся в ней.

Пушкин был и русской «широкой натурой» в том смысле, что в нем уживались крайности; едва ли не до самого конца жизни он сочетал в себе буйность, разгул, неистовство с умудренностью и просветленностью. В эпоху первой юности (1817 — 1820) мы имеем автобиографические признания в стихотворениях «Деревня» и «Возрождение», говорящие об освобождении от «суетных оков», о «творческих думах», зреющих «в душевной глубине», о чистых «видениях», скрытых под «заблуждениями измученной души».

В самую кипучую эпоху жизни Пушкина в Кишиневе возникает автобиографическое послание к Чаадаеву, свидетельствующее о почти монашеской отрешенности и тихой умудренности внутреней духовной жизни. И в самые последние дни своей жизни, в состоянии бешенства и исступления от оскорбления, нанесенного его чести, Пушкин, по свидетельству Плетнева, был «в каком-то высоко-религиозном настроении»: он говорил о судьбах Промысла, выше всего ставил в человеке качество «благоволения ко всем». Он жаждал убить своего обидчика Дантеса, ставил условием дуэли: «чем кровавее, тем лучше», и на смертном одре примирился с ним; требовал от Данзаса отказа от мщения и умер в состоянии духовного просветления, потрясшего всех очевидцев. Но мало того, что в Пушкине уживались эти две крайности. В нем был, кроме того, какой-то чисто русский задор цинизма, типично русская форма целомудрия и духовной стыдливости, скрывающая чистейшие и глубочайшие переживания под маской напускного озорства. Пушкин — говорит его биограф Бартенев — не только не заботился о том, чтобы устранить противоречие между низшим и высшим началами своей души, но «напротив, прикидывался буяном, развратником, каким-то яростным вольнодумцем». И Бартенев метко называет это состояние души "юродством поэта"(64). Несомненно, автобиографическое значение имеет замечание Пушкина о «притворной личине порочности» у Байрона. Совершенно бесспорно, что именно выражением этого юродства являются многочисленные кощунства Пушкина (относящиеся, впрочем, только к эпохе примерно до 1825 г. — позднее они прекращаются) — в том числе и пресловутая «Гавриилиада». Что это так, это явствует уже из того, что «Гавриилиада» есть кощунство не только над верованиями христианства, но и над любовью, тогда как лучший, истинный Пушкин признавался, что в течение всей своей жизни не мог «на красоту взирать без умиленья»(19).

К этому надо еще прибавить, что в известной мере кощунства одого Пушкина явственно были протестом правдивой, духовно трезвой души поэта против поверхностной и лицемерной на мистицизм высших кругов тогдашнего времени (в «Послании к Горчакову» 1819 г. Пушкин сатирически поминает «Лаис благочестивых», «святых невежд, почетных подлецов и мистику придворного кривлянья»; ср. также эпиграммы на Голицына, Фотия и Стурдзу).

Из сказанного следует, что «кощунства» Пушкина вообще не должны итти в счет при определении его подлинного, серьезного образа мыслей и чувств в отношении религии. С другой стороны, мы имеем все основания при уяснении религиозности Пушкина принимать в расчет, как автобиографический материал, все серьезные произведения поэзии Пушкина. Пушкин, как справедливо указал Гершензон, был существом необычайно правдивым, и в своем поэтическом творчестве он просто не мог ничего «выдумать», чего он не знал по собственному духовному опыту; художественная способность «перевоплощения», сочувственного изображения чужих духовных состояний основана у него именно на широте его собственного духовного опыта. Так, подражания Корану, «Песне песней», отрывок «Юдифь», образы средневековой западной религиозности и образы русской религиозности Пушкина представляются просто немыслимыми вне сочувственного религиозного восприятия и переживания этих тем. Спор об «автобиографичности» поэзии Пушкина (21) запутан и заведен в тупик поверхностным и примитивным представлением о смысле «автобиографичности» как у ее сторонников, так и у ее противников. Поэзия Пушкина, конечно, не есть безукоризненно точный и достаточный источник для внешней биографии поэта, которою доселе более всего интересовались пушкиноведы; в противном случае пришлось бы отрицать не более и не менее, как наличие поэтического творчества у Пушкина. Но она вместе тем есть вполне автентичное свидетельство содержания его духовной жизни; к тому же для преобладающего большинства ровных мотивов поэзии Пушкина можно найти подтверждающие их места из автобиографических признаний и собственных (прозаических) мыслей Пушкина.

Известно, что в детстве и ранней юности Пушкин воспитался под влиянием французской литературы 18-го века и разделял его общее мировоззрение. «Фернейский злой крикун», «седой шалун», Вольтер для него не только «поэт в поэтах первый» «единственный старик», который «везде велик» (Городок, 1814). Среда, в которой вращался Пушкин в то время — в лицейскую эпоху и в Петербурге до своей высылки — поскольку вообще имела «мировоззрение», также была проникнута настроением просветительского эпикуреизма в духе французской литературы 18-го века. Вряд ли, однако, и в то время дух этот сколько-нибудь серьезно и глубоко определял идеи Пушкина. Ему уже тогда противоречили некоторые основные тенденции, определяющие собственный духовный склад Пушкина — доселе, кажется недостаточно учитываемые его биографами. Мы насчитываем три такие основные тенденции: склонность к трагическому жизнеощущению, религиозное восприятие красоты и художественного творчества, и стремление к тайной, скрытой от людей духовной умудренности. Коснемся вкратце каждого из этих мотивов.

«Уныньем», «хандрой», «безнадежностью», чувством тоски — словом, трагическим мироощущением полно большинство серьезных лирических стихотворений уже лицейской эпохи. «Дышать уныньем — мой удел», «моя стезя печальна и темна», «вся жизнь моя — печальный мрак ненастья», «душа полна невольной грустной думой», «и ты со мной, о лира, приуныла, наперсница души моей больной, твоей струны печален звон глухой, и лишь тоски ты голос не забыла», «мне в унылой жизни нет отрады тайных наслаждений», «с минут бесчувственных рожденья до нежных юношества лет я все не знаю наслажденья, и счастья в томном сердце нет» — можно было бы исписать десятки страниц подобными цитатами из лицейских стихотворений Пушкина; и было бы непростительно поверхностно видеть в них только литературный прием и отражение моды времени — хотя бы уже потому, что по существу эти настроения сопровождают всю жизнь Пушкина и выражены в самых глубоких и оригинальных уверениях его зрелой лирики (ср. хотя бы его классическую элегию «Безумных лет угасшее веселье»). Истинно русская стихия уныния, тоски и трагизма (свою связь в этом жизнеощущении с национально-русской стихией Пушкин сам ясно сознавал: «от ямщика до первого поэта, мы все поем уныло» — «сказал он позднее) — это необходимое преддверие к религиозному пробуждению души — была в юном Пушкине сильнее поверхностной жизнерадостности французского просветительства.

В том же направлении действовало, очевидно, в нем и первое религиозное откровение, данное ему от самого рождения: религиозное восприятие поэзии и поэтического вдохновения. Если в конце своей жизни, в своем поэтическом завещании (»Памятник") Пушкин говорит: «веленью Божию, о муза, будь послушна», если божественное призвание поэзии было всегда, так сказать, основным догматом веры Пушкина, то это настроение несомненно проникает его с ранней юности. Не только в позднейших воспоминаниях о первом пробуждении поэтического вдохновения, о том, как муза впервые стала являться ему «в таинственных долинах, весной, при кликах лебединых, близь вод, сиявших в тишине», — но и в ранних юношеских стихотворениях отчетливо выражено это религиозное восприятие поэзии. В особенности ясно это высказано в двух посланиях к Жуковскому, первому и единственному его учителю в поэзии. Такие слова, как:

Могу ль забыть я час, когда перед тобой

Безмолвный я стоял, и молнийной струей

Душа к возвышенной душе твоей летела

И, тайно съединясь, в восторгах пламенела,

или слова о том, как поэт стремится «к мечтательному миру» «возвышенной душой», «и быстрый холод вдохновенья власы подъемлет на челе», и как он тогда творит «для немногих» "священной истины друзей" — не оставляют сомнения в яркости и глубине чисто религиозного восприятия красоты и поэтического творчества. Но этот духовный опыт должен был уже рано привести Пушкина к ощущению ложности «просветительства» и рационалистического атеизма. И если позднее, в зрелые годы, Пушкин утверждал, что «ничто не могло быть противоположнее поэзии, как та философия, которой 18-й век дал свое имя», ибо «она была направлена против господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов», если он называл Гельвеция «холодным и сухим», а его метафизику «пошлой и бесплодной», то в этом сказался несомненно уже опыт юных лет — опыт столкновения в его душе рационализма с религиозным переживанием поэтического вдохновения (17).

Наконец, столь же существенна и та глубокая общая чувственная умудренность, которая поражала Жуковвского в юноше-Пушкине, и о которой он сам говорит еще в 1817 году как об «уме высоком», который «можно скрыть безумной шалости под легким покрывалом». Наличие этого глубокого слоя духовной жизни особенно явствует из отношения юного Пушкина к «мудрецу» Чаадаеву, который «во глубину души вникая строгим взором… оживлял ее советом иль укором» и, по признанию самого Пушкина, в ту пору, быть может, «спас» его чувства. По всей вероятности, Чаадаев уже тогда влиял на Пушкина в религиозном направлении или, во всяком случае, пробудил в нем строй мыслей более глубокий, чем ходячее умонастроение французского просветительства. Не надо также забывать, что этот строй мыслей и чувств питался в Пушкине навсегда запавшими ему в душу впечатлениями первых детских лет, осененных духовной мудростью русского народа, простодушной верой Арины Родионовны.

Специально проблеме религиозной веры посвящено в ту юношескую эпоху стихотворение «Безверие», написанное для выпускного лицейского экзамена (1817). Его принято считать простым стилистическим упражнением с дидактическим содержанием и потому непоказательным для духовной жизни Пушкина той эпохи. Это суждение кажется нам неосновательным в силу высказанного уже общего убеждения в правдивости поэтического творчества Пушкина: невозможно допустить, чтобы Пушкин писал по заказу на чуждую ему тему и просто лгал в поэтической форме. Стихотворение художественно, правда, относительно слабое и потому и исключенное самим Пушкиным из собрания сочинений — описывает трагическую безнадежность сердца, неспособного к религиозной вере, и призывает не укорять, пожалеть несчастного неверующего. В этом стихотворении по крайней мере одна фраза бросает свет на духовное состояние Пушкина: «ум ищет Божества, а сердце не находит». Чрезвычайно интересно, что суждение — впрочем, с существенным изменением логического ударения, — повторяется Пушкиным в 1821 г. в его кишиневском дневнике. Отмечая свое свидание с Пестелем, «умным человеком во всем смысле этого слова», — Пушкин записывает поразившую его и, очевидно, соответствующую его собственному настроению мысль Пестеля; moncoeurestmaterialiste, maismaraisons'yrefuse(Сердцем я материалист, но мой разум этому противится — Фр.) (по другому варианту текста, эта фраза принадлежит даже самому Пушкину).

Нам представляется очевидным парадоксальный факт: Пушкин преодолел свое безверие (которое было в эти годы скорее настроением, чем убеждением) на чисто интеллектуальном пути; он усмотрел глупость, умственную поверхностность обычного «просветительного» отрицания. В рукописях Пушкина 1827-1828 г. находится следующая запись: «Не допускать существования Бога — значит быть еще более глупым, чем те народы, которые думают, что мир покоится на носороге» (23). В одном из ранних стихотворений мысль о небытии после смерти, «ничтожестве», есть для Пушкина «призрак пустой, сердцу непонятный мрак», о котором говорится: «ты чуждо мысли человека, тебя страшится гордый ум».

Но самое интересное свидетельство отношения молодого Пушкина к безверию содержится, конечно, в известном его письме из Одессы от 1824 г. Для состояния нашего пушкиноведения характерно, что это письмо, сыгравшее, как известно, роковую роль в жизни Пушкина (он был за него исключен со службы и сослан из Одессы в Михайловское под надзор полиции), исследовано со всех сторон, за исключением одной, самой существенной: никто, кажется, не потрудился задуматься над его подлинным смыслом, как свидетельством состояния религиозной мысли Пушкина. Вот соответствующие строки его; «Читаю Библию, святой Дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира. Ты хочешь знать, что я делаю — пишу пестрые строфы романтической поэмы — и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил.

Еще важнее, что в то самое время, как он берет уроки чистого атеизма, он читает Библию; и хотя он „предпочитает Гете и Шекспира“, все же, „Святой Дух“ ему „иногда по сердцу“. Очевидно, что „сердце“ Пушкина в это время двоится (как и его мысли). Несмотря на уроки атеизма, на него производит впечатление Священное Писание — по крайней мере, с его поэтической стороны (позднее он, как известно, усердно читал Библию и жития святых; его позднейший отзыв об Евангелии см. ниже). И, наконец, может быть, интереснее всего заключительные слова письма: „система“ атеизма признается „не столь утешительной, как обыкновенно думают, но, к несчастью, наиболее правдоподобной“. Ясно, что отношение „сердца“ и „ума“ Пушкина к религиозной проблеме радикально изменилось: теперь его ум готов признать правильным аргумент „афея“, но сердце ощущает весь трагизм безверия — вопреки обычному для его поколения жизнепониманию, которое способно находить атеизм „утешительным“.

С конца 20-х годов до конца жизни в Пушкине непрерывно идет созревание и углубление эмоционально-чувственной умудренности и вместе с этим процессом — нарастание глубокого религиозного сознания. Об этом одинаково свидетельствуют и поэтические его творения, и прозаические работы, и автобиографические записи; поистине, нужна исключительная слепота или тенденциозность многих современных пушкиноведов, чтобы отрицать этот совершенно бесспорный факт, к тому же засвидетельствованный едва ли не всеми современниками Пушкина. Из поэтических творений на религиозные темы достаточно здесь просто отметить такие стихи, как „Ангел“ (»В дверях эдема...") (1827), «Эпитафия сыну декабриста С. Волконского» (1827), «Воспоминание» (1828), «Монастырь на Казбеке» (1829), «Еще одной великой важной песни» (1829), «Воспоминания в Царском Селе» (1829), «Стансы митр. Филарету» (1830), «Мадонна» (1830), «Заклинание» (1830), «Для берегов отчизны дальней» (1830), «Юдифь» (1832), «Напрасно я бегу к сионским высотам» (1833), «Странник (из Буньяна)» (1834), «Когда великое свершилось торжество» (1836), «Молитва» («Отцы-пустынники») (1836). К концу жизни поэта этот процесс духовного созревания выразился в глубоком христиански-религиозном настроении поэта, о котором мы уже упоминали, и которое лучше всего жизненно засвидетельствовано потрясающим по своему величию последним просветлением на смертном одре. Так как проза Пушкина, к сожалению, и доселе мало известна широкому кругу русских читателей, приведем здесь следующие строки (из отзыва о книге Сильвио Пеллики) (1836): «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицей народов, она не заключает уже для нас ничего неизвестного; книга сия называется Евангелием — и такова ее вечная прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то мы уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие». Быть может, последняя автобиографическая запись Пушкина на листе, на котором написано стихотворение «Пора, мои друг, пора...», гласит: «Скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтич. — семья, любовь etc. — религия, смерть» (ср. приведенное выше свидетельство Плетнева о «высоко-религиозном настроении» Пушкина за несколько дней до смерти) (62).

Как ни существенно это обращение Пушкина-человека к религиозной вере, еще важнее для уяснения его духовного облика религиозные мотивы его поэзии. Религиозность поэтического жизнеощущения, конечно, никогда не может вместиться в рамки определенного догматического содержания — в особенности же в отношении Пушкина, который всегда и во всем многосторонен. Всякая попытка приписать Пушкину-поэту однозначно определенное религиозное или философское миросозерцание заранее обречена на неудачу, будучи по существу неадекватной своему предмету. Если Константин Леонтьев не без основания упрекал Достоевского в том, что он в своей известной речи превратил «чувственного, языческого, героического» Пушкина в смиренного христианина, то не нужно забывать, что и обратная характеристика Леонтьева, по меньшей мере, так же одностороння (образцом невыносимой искусственности является попытка Гершензона конструировать систему религиозно-философского миросозерцания Пушкина в статье «Мудрость Пушкина»). Но из этого отнюдь не следует, что о религиозности поэзии Пушкина вообще нельзя сказать ничего определенного. Напротив, ее можно довольно точно зафиксировать — но не иначе, как в ряде отдельных, проницающих ее мотивов, которые в своей — несводимой к логическому единству — совокупности дают нам представление о религиозном «миросозерцании» Пушкина.

О первом и основном мотиве этой религиозности поэта уже было сказано выше: это есть религиозное восприятие самой поэзии и сущности поэтического вдохновения. Нет надобности здесь снова об этом распространяться: это бросается в глаза само собой. Для Пушкина поэтическое вдохновение было, как уже указано, подлинным религиозным откровением: вдохновение определено тем, что «божественный глагол» касается «слуха чуткого» поэта. Именно поэтому «служенье муз не терпит суеты: прекрасное должно быть величаво». Только из этого сознания абсолютного религиозного смысла поэзии (поэта как «служителя алтаря») может быть удовлетворительно понят и общеизвестный страстный и постоянный протест Пушкина против тенденции утилитарно-морального использования поэзии. Если поэзия сама уже есть «молитва» («мы рождены… для звуков сладких и молитв»), то ее самодовлеющее верховное, неприкосновенное ни для каких земных нужд значение понятно само собой! Поэт, подобно пророку, знает лишь одну цель: исполнившись волей Божией, «глаголом жечь сердца людей».

С религиозным восприятием поэзии связано религиозное восприятие красоты вообще — ближайшим образом, красоты природы. Религиозно ощущается Пушкиным «светил небесных дивный хор» и «шум морской» — «немолчный шепот Нереид, глубокий вечный хор валов, хвалебный гимн отцу миров». Но и разрушительная стихия наводнения есть для него «божия стихия», так же, как мистическое, «неизъяснимое» наслаждение — «бессмертья, может быть, залог» — внушает ему все страшное в природе, «все, что гибелью грозит» — и бездна мрачная, и разъяренный океан, и аравийский ураган, и чума. Но уже из этого ясно, что ощущение божественности природы не есть для Пушкина пантеизм. Напротив, не раз подчеркивает он, что красота природы «равнодушна», «бесчувственна» к тоске человеческого сердца; в «Медном Всаднике» это равнодушие природы, которое багряницей утренней зари уже прикрывает вчерашнее зло наводнения, сознательно связывается с «бесчувствием холодным» человеческой толпы. Красота и величие природы есть след и выражение божественного начала, но сердце человека ею не может удовлетвориться — оно стремится к иной, высшей, более человечной красоте; и потому, хотя «прекрасно море в бурной мгле и небо в блесках без лазури», но «дева на скале прекрасней волн, небес и бури».

Этим уже указан второй эстетический источник религиозного жизнеощущения — эротизм, чувство божественности любви и женской красоты. И здесь надо повторить: раз навсегда надо научиться не принимать слова Пушкина за условно-банальный стиль эротической лирики, который он сам высмеивал, — а брать их всерьез; когда Пушкин говорит о Божестве и божественном, это всегда имеет у него глубокий, продуманный и прочувствованный смысл. Так надо воспринимать, напр., известное признание к Керн. Когда он воспринимает женщину как «гения чистой красоты», то вместе с «вдохновением, жизнью, слезами и любовью» для его «упоенного» сердца просыпается и «Божество». Очевидно, глубокий религиозный смысл содержится в гимне совершенной женской красоте: «Все в ней гармония, все диво, все выше мира и страстей». Чистота этого религиозно-эстетического чувства совершенно сознательно подчеркивается поэтом: «куда бы ты не поспешал, хоть на любовное свиданье..., но, встретясь с ней, смущенный, ты вдруг остановишься невольно, благоговея богомольно перед святыней красоты».

Но особенно интересно, что и в области эротической эстетики Пушкин не остается замкнутым в пределах земной действительости, а, напротив, именно на этом пути, говоря словами Достоевского, «соприкасается мирам иным». У него есть целый ряд стихотворений, в которых мысль о любимой женщине связывается с мыслью о загробной жизни. Таково «заклинание» к «возлюбленной тени» явиться вновь, чтобы снова выслушать признание в любви. И когда бессонной ночью воспоминание развивает перед ним свой «длинный свиток», и в нем горят «змеи сердечной угрызенья», две тени любимых женщин являются перед ним, как два ангела «с пламенным мечом», «и оба говорят мне мертвым языком о тайнах вечности и гроба». Свое завершение эта эротическая религиозность находит в известной песне о «бедном рыцаре», посвятившем свое сердце пресвятой Деве — песне, как известно, вдохновлявшей Достоевского и духовно родственной основной религиозной интуиции Софии у Вл. Соловьева.

Однако, областью эротической и эстетической в широком смысле религиозности отнюдь не исчерпывается самобытная религиозная интуиция Пушкина-поэта. Наряду с ней, у Пушкина есть еще иной источник спонтанного и совершенно оригинального религиозного восприятия. Этот мотив, доселе, насколько мне известно, никем не отмеченный (как и многое другое в духовном мире Пушкина), состоит в религиозном восприятии духовной сосредоточенности и уединения; оно связано с культом «домашнего очага» и поэтому символизируется Пушкиным в античном понятии «пенатов». Всем известно стихотворение «Миг вожделенный настал», в котором поэт выражает свою «непонятную грусть» при окончании многолетнего труда, «друга пенатов святых». Упоминание пенатов здесь не случайно: как по всегда у Пушкина, это есть обнаружение общего мотива, проходящего через все его творчество. Впервые поминаются «пенаты», как хранители «сени уединения», незримые слушатели поэта, в стихотворении «Разлука» (Кюхельбекеру, 1817); отчетливо этот мотив выражен в юношеском стихотворении «Домовому» (1819): «Поместья мирного незримый покровитель, тебя молю, мой добрый домовой, храни селенье, лес и дикий садик мой и скромную семьи моей обитель!» Он молит домового любить «зеленый скат холмов», луга, «прохладу лип и кленов шумный кров», мотивируя это общим указанием: «они знакомы вдохновенью». В альбом Сленину он пишет: «вхожу в него прямым поэтом, как в дружеский, приятный дом, почтив хозяина приветом и лар — молитвенным стихом». Этот мотив в своем глубочайшем религиозном напряжении сполна раскрывается в стихотворении «Еще одной высокой важной песни», которое сам Пушкин называет «гимном пенатам», «таинственным силам»; в долгом изгнании, удаленный «от ваших жертв и тихих возлияний», поэт не переставал любить пенатов.

Связь нравственного сознания и нравственного очищения души с сознанием религиозным – чрезвычайно богатая тема пушкинского творчества. Это есть мотив, связанный с одним из центральных мотивов духовной жизни Пушкина вообще — с мотивом духовного преображения личности. Укажем лишь, что Пушкин на основании внутреннего опыта приходит прежде всего к своеобразному аскетизму: он хочет «жить, чтоб мыслить и страдать», он требует от себя, чтобы его душа была "чиста, печальна и покойна". Но этот аскетизм, по крайней мере на высшей своей ступени (у Пушкина можно проследить целый ряд его ступеней и форм), не содержит в себе ничего мрачного и ожесточенного: он оначает, напротив, просветление души, победу над мятежными страстями высших духовных сил благоговения, любви и благоговения к людям и миру. Таково, напр., описанное в ряде стихотворений просветление и умиротворение эротической любви, ее преображение в чистое умиление и бескорыстную любовь. Таково развитие нравственного сознания в узком смысле слова от тяжких, как бы безысходных угрызений совести к тихой сокрушенности и светлой печали (ср. напр., «тяжкие думы», «в уме, подавленном тоской» со "сладкой тоской" тихого покаяния в «Воспоминаниях в Царском Селе»). Религиозный характер этого мотива духовной жизни очевиден и там, где он не выражен отчетливо словами. Прослеживая точнее этот духовный путь поэта, можно было бы усмотреть, как Пушкин, исходя из изложенных отправных пунктов своей самобытной религиозности, достигает основных мотивов христианской веры — смирения и любви. Языческий, мятежный, чувственный и героический Пушкин (как его определяет К. Леонтьев) вместе с тем обнаруживается нам как один из глубочайших гениев русского христианского духа.
    продолжение
--PAGE_BREAK--
Выводы

Эмоция представляет собой один из ведущих объектов поэтического повествования, и поэтому лирика Пушкина может быть речью об эмоции, но отнюдь не эмоциональной речью. Литературные критики неизменно связывают поэтику поэта и его взгляд на мир; они интерпретируют пушкинскую поэтическую речь, создающую впечатление бесстрастной речи, и равнозначность всех образов, которую Пушкин показывает нам, уподобляя роль поэта эху, воспроизводящему все звуки, как «всеодобряющее» отношение поэта к миру, хотя мы знаем, что его личное отношение к миру в действительности носило другой характер. Каждый вдумчивый читатель оказывается в тупике перед множеством разнородных образов, населающих поэтический мир Пушкина на равных правах; большое число объектов пронизывают друг друга; один и тот же объект представляется в разных обликах. Полисемия произведения неизбежно проистекает из отсутствия иерархического порядка. «Борьба здесь идет за каждый образ, — пишет современный критик. — Ни один не может быть осмыслен до конца с одной точки зрения. Каждое осмысление открывает дверь другому и ни одно не может быть принято как окончательное» (19). Критик, тем не менее, ошибается, когда, сталкиваясь с полисемией поэтического произведения, он приходит к выводу о неопределенной позиции, колебаниях и расплывчатости мировоззрения его автора. Неоднозначность, или, более точно, множественность смыслов, есть базисный компонент поэтических произведений Пушкина, и было бы бесполезно искать какое-либо единообразное содержание в таком поэтическом объекте, как эхо. Именно в этим связан тот факт, что из поэтических произведений Пушкина критиками извлекается бесконечное число противоречивых суждений, характеризующих его политические, философские или религиозные взгляды, и положение не спасают никакие попытки объяснить эти противоречия деклассированным статусом поэта или тем обстоятельством, что он перерос свой собственный класс. Критики или порицают подобные идеологические «несообразности» в произведениях Пушкина, или же пытаются как-то оправдать эту «слабость», не замечая, однако, того, что именно благодаря этой удивительной эмоциональной множественности поэт-мастер занял совершенно исключительное место в культуре всех времен и народов. Каждое поколение, каждый класс, каждое идеологическое течение привносит свою собственную шкалу ценностей в его творческое наследие, которое само по себе лишено оценочных суждений.

Ученый, рассматривающий любое стихотворение пушкинской лирики как «вещь в себе», обнаруживает идейные противоречия, отмечает идеологический перелом, произошедший в 1825 г., говорит о мятежных настроениях и последующем изменении поэта. Однако читатель, для которого Пушкин остается источником жизненной силы, хорошо понимает, что творчество поэта есть непрерывный эмоциональный процесс, и в особенности его лирика, от ранних лицейских стихов и до последних лирических набросков, однородна по своей символике. В самом деле, почти невозможно говорить о малых формах у Пушкина, ибо эти малые фрагменты срастаются воедино в монолитном произведении-жизни, на последних страницах которого возобновляются, развиваются и угасают образы первых страниц. Без осознания этой целостности невозможно постичь лирику Пушкина.

Некоторые связи между образами столь тесны, что достаточно появиться одному образу, как в сознании непременно всплывает второе звено ассоциативной цепи. Так, темам рабства, мятежа и свободы неизбежно соответствуют образы воли, потока, наводнения, ущелья, тюрьмы, клетки, Петра I и Наполеона, и подобная ассоциативная связь сохраняется даже в том случае, если предмет темы прямо не назван в стихотворении или снят автором по цензурным соображениям (например, в стихотворении «Кавказ»). При этом не следует упускать из виду, что навязчивая и неусыпная цензура является весьма существенным фактором в истории русской литературы (это в большой степени относится и к пушкинской поре), что способность к чтению между строк становится необычайно развитой у читающей публики, и в силу этого поэт охотно обращается к намекам и недомолвкам, то есть к «эзопову языку». Именно на фоне такого рода устойчивых ассоциативных связей читатель с особенной яркостью воспринимает те связи, которые допускают различные вариации. В композиционном отношении это напоминает нам традиционную народную комедию, в которой возможности импровизации выступают особенно ярко на фоне устойчивых компонентов. И в пушкинской лирике постоянно повторяются различные противопоставления — покоя и движения, свободной воли и сдержанности, жизни и смерти, — при этом нас очаровывают и ошеломляют постоянные причудливые изменения взаимоотношений между членами этих пар. Эти изменчивые отношения отражаются в непрерывной изменчивости мифа о Пушкине, которого один русский писатель (Достоевский) прославляет как вечное воплощение смирения, а другой (Валерий Брюсов) — столь же убедительно — как вечный символ революции. Именно это неуничтожаемое внутреннее напряжение мы и называем «бессмертием поэта».

 

Глава
II
. Изучение творчества А. С. Пушкина на уроках литературы в школе

2.1. Особенности изучения лирики А.С. Пушкина на уроках литературы в школе

Одна из основных задач учителя – привить ученикам любовь к русской литературе, и к поэзии в частности, научить их понимать лирическое произведение, приобщить их к высокому духовному строю подлинной культуры. Это серьезный процесс, и он требует от самого учителя напряжения сил, любви, подлинной культуры. Школа должна приучать детей думать, поэтому она не имеет права упрощать реальный исторический процесс, приучать к простым и бездумным ответам. Приучать ученика понимать, чувствовать, любить поэзию, лирику – это три разные задачи, и средства для их достижения различные. Анализ идей, лежащих в основе того или иного лирического произведения, расширяет понимание, приучает видеть в литературном тексте акт мысли, требующий от читателя встречных интеллектуальных усилий.

         Поэзия – великая культурная ценность и она необходима человеку и обществу. Литературная начитанность, прочная языковая культура необходимы ребенку, и учитель обязан сделать все, чтобы поэтическое наследство было передано молодому поколению. На современную школу существенное влияние оказывает научно-техническая революция. Сегодня недостаточно дать ученику знания, нужно научить его овладевать методами познания. В преподавании литературы это значит научить учащихся самостоятельно ориентироваться в тексте художественных, в том числе лирических, произведений, проникать в мир авторских мыслей и идеалов, разбираться в основных теоретико- и историко-литературных проблемах. Осуществить это можно только при условии активной деятельности учащихся в процессе чтения и анализа произведения. Поэтому одна из важнейших задач методики – помочь учителю реализовать такие принципы обучения, которые бы развивали познавательную и творческую активность школьников.

Успех к учителю приходит в том случае, если он умело направляет работу всего класса и каждого ученика. Чтобы поэзия воспитывала, чтобы она могла дойти до сознания и сердца школьника, его нужно учить читать, воспринимать, понимать лирическое произведение. Причем учитель постоянно должен помнить о специфике предмета, о том, что вопросы воспитывающего обучения на уроках литературы необходимо решать на материале предмета, исходя из его природы, что воспитывают не нравоучительные выводы из произведения, а художественный образ, потому что он питает активное воображение.

Руководство учебным процессом познания поэзии учителем должно обеспечивать интерес и творческое самочувствие ученика, поэтому воздействие на учащихся должно быть многообразным, сочетающим для этой цели различные методы и приемы. Но все даже самые обычные методы и приемы обязательно всегда должны избираться с учетом специфики произведения, а также служить средством проникновения в текст, освоения его идейно-художественного содержания, должны быть обогащены выдумкой, творчеством, отсутствием какого бы то ни было шаблона в применении.

         Пушкинская лирика – одно из самых глубоких и совершенных созданий русской поэзии – особый высокий и полнокровный мир раздумий и чувств, прикоснувшись к которому человек становится духовно богаче. Недаром В.Г.Белинский находил, что чтение стихов А.С.Пушкина – лучшая школа воспитания гуманности.

         И тем сложнее и интереснее задача учителя литературы, который в довольно тесных рамках школьных уроков и в системе внеурочных занятий (факультативы, вечера поэзии, читательские конференции) может не только дать своим ученикам определенные знания о стихах Пушкина, но и разбудить в подростках желание еще и еще раз вернуться к его поэзии, почувствовать полноту бьющейся в ней жизни, задуматься над явлениями, будившими мысль гениального поэта.

         Пушкинское понимание творчества, полнее всего сказавшееся в произведениях, посвященных поэту и поэзии, может стать одной из тем факультатива по русской литературе Х1Х века и способствовать формированию представлений юношества о высоте и сложности пути творческой личности, о ее ответственности перед собою и теми, к кому обращены плоды трудов и свершений.

         Среди стихотворений Пушкина, включенных в программу по литературе, есть стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» («Памятник»), в котором тема творчества, поэтического призвания, неоспоримой ценности поэтического слова составляет главное содержание. Анализ этого произведения подведет юного читателя к постижению вещей, чрезвычайно серьезных и сложных, если учитель сумеет сделать понятными для него шедевр пушкинской лирики, постарается раскрыть серьезность и масштабность самого явления «творчество», даст почувствовать то духовное напряжение, которое вкладывает в представление о творчестве великий поэт, обратит внимание учащихся на то, что в лирике А.С.Пушкина тысячи нитей связывают поэзию и жизнь.

         При изучении пушкинской лирике в школе учитель должен шире представлять различные аспекты темы поэта и поэзии в художественном наследии Пушкина. В стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», посвященном этой теме, у Пушкина поражает обилие и многообразие связей между объективным миром реальности и творцом, который предстает как естественная, органическая часть действительности, общества, эпохи и в то же время выходит из подчинения тривиальным закономерностям и обретает свободу, которой, кроме поэта, не обладает никто. Пушкин последовательно отстаивает внутреннюю самоценность и самодостаточность поэзии и независимость творца от утилитарных требований «века» и столь же последовательно утверждает включенность поэта в движение бытия, его связи и с основными, вечными законами жизни, и с конкретными проявлениями исторического времени.

         Традиция, к которой примыкает пушкинское стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», глубоко уходит в историю мировой культуры. Очевидно, что диалог с традицией явно входил в замысел поэта и именно через него Пушкин стремился осуществить свой замысел. В этой традиции пушкинистика выделила «горацианско-державинскую идею бессмертия поэзии (М.П.Алексеев), но, разумеется, одной идеей, пусть даже столь масштабной, она не исчерпывается. Так же как не сводима она и к историко-литературной схеме, предложенной в известной монографии М.П.Алексеева: римские метрические эпитафии – «Памятник» Горация и т.д. Традиционный смысл пушкинского стихотворения («Я заслужил посмертную славу, потому что сделал в своей жизни то-то и то-то»), конечно же, опирается на представления более древние и развивает идеи более общие.

Проблемой изучения лирики в школе занимались многие замечательные литературоведы и методисты: Белобровцева И.З., Дегожская А.С., Жаворонкова А.Н., Карсалова Е.В., Лахостский К.П., Мадер Р.Д., Македонов Е.В., Медведев В.И., Мотольская Д.К., Сопалова К.И., Рез З.Я., Страшнов С., Тодоров Л.В., Рыбникова М.А., Лотман Ю.М., Липкина А.И., Оморокова М.И. и другие. 

Сравнительная характеристика программ литературного образования
для 10 класса общеобразовательной школы.



Программа под редакцией Т.Ф. Курдюмовой

Часы

Программа под редакцией В.Я. Коровиной

Часы

Пушкин

Слово о поэте

1

Слово о поэте

1

Дружба и друзья в лирике

1

“Евгений Онегин”

2

Свободолюбивая лирика

1

Тема дружбы

1

Любовная лирика

1

Тема любви

1

Тема поэта и поэзии

1

Тема поэта и поэзии

1

Образ природы

1

Философские   размышления    ожизни

1

“Евгений Онегин”

2

Свободолюбивая лирика

1



2.2. Система работы по изучению творчества А.С. Пушкина на уроках литературы в школе

УРОК 1.«Пушкин — это наше все» (Ап. Григорьев). Пушкин: личность и судьба. Страницы творческого пути.

  Приступая к изучению темы, учитель, во-первых, должен вспомнить с ребятами, что они уже знают о Пушкине из курса литературы основной школы. Читателей-школьников обычно привлекает известная цитата Н. В. Гоголя: «Пушкин есть чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через 200 лет». Эти слова современные школьники воспринимают с иронией. Ведь надежды Гоголя на то, что через 200 лет в России, может быть, родятся новые Пушкины, вряд ли оправдались. Творческий путь Пушкина можно условно разделить на несколько этапов:

Основные периоды жизни

и творчества Пушкина


Характерные

черты периода


Наиболее значительные произведения, созданные в этот период


Лицейский период (1813—1816 гг.)

 

 

Петербургский период (1817—1820 гг.)

 

 

Период Южной ссылки (1820—1824 гг.)

 

 


--PAGE_BREAK--


Не сдавайте скачаную работу преподавателю!
Данный реферат Вы можете использовать для подготовки курсовых проектов.

Поделись с друзьями, за репост + 100 мильонов к студенческой карме :

Пишем реферат самостоятельно:
! Как писать рефераты
Практические рекомендации по написанию студенческих рефератов.
! План реферата Краткий список разделов, отражающий структура и порядок работы над будующим рефератом.
! Введение реферата Вводная часть работы, в которой отражается цель и обозначается список задач.
! Заключение реферата В заключении подводятся итоги, описывается была ли достигнута поставленная цель, каковы результаты.
! Оформление рефератов Методические рекомендации по грамотному оформлению работы по ГОСТ.

Читайте также:
Виды рефератов Какими бывают рефераты по своему назначению и структуре.

Сейчас смотрят :

Реферат Проблемы налогового законодательства РФ
Реферат Тактические и психологические приемы допроса свидетелей и потерпевших
Реферат Потребность в подъемно-транспортном оборудовании общетоварного склада Социально-экономическая
Реферат Управление финансовыми ресурсами предприятия 2
Реферат Організаційно-методичні аспекти бухгалтерського обліку в акціонерних товариствах на прикладі
Реферат Патентное исследование на тему Изготовление свинцовых пуль для стрелкового оружия
Реферат Диагностика и лечение нефроптоза
Реферат Создание методико-психологического клуба "Школа приемных родителей" по подготовке семей к усыновлению детей сирот при доме ребенка №2 г. Хабаровска
Реферат Скульптурный портрет времени Республики I в. до н.э.
Реферат Организационно-методических положений проведения анализа в системе маркетинга
Реферат Мелиорация лесосплавного пути и гидротехнических сооружений
Реферат Разработка технологического процесса восстановления шины автомобиля ВАЗ 2108 в условиях ППП ООО "МТК"
Реферат Рулевое управление автомобиля КамАЗ–5320 и трактора МТЗ–80 с гидроусилителем
Реферат Взаимосвязь между паблик рилейшнз и средствами массовой информации
Реферат История болезни - Грыжевая компрессия С4-С5 в виде миелопатии с тетрасиндромом