Федеральное агентство по образованию
Пензенский государственный педагогический университет им. В.Г.Белинского
Факультет русского языка и литературы
Кафедра литературы и методики ее преподавания
Зачетная работа
по литературоведческому анализу художественного текста на тему: «Проблема экологии и нравственные проблемы повествования в рассказах В. Астафьева «Царь-рыба»
Выполнила: Плясова В.В.
студентка группы Л-51
Проверила: Ключарева И.С.
Пенза, 2007
Содержание
Введение
1. Жанровое своеобразие повествования в рассказах «Царь-рыба».
2. Стиль и язык произведения.
3. Образ автора.
4. Проблема взаимоотношения природы и человека. Резкое осуждение варварского отношения к природе на примере браконьеров.
5. Символический смыл главы «Царь-рыба», её место в книге.
6. Образы положительных героев. Аким и его судьба.
Заключение.
Список литературы.
Введение
Книга… Простое, незатейливое слово. Казалось бы, ничего особенного, обыкновенная вещь, которая есть в каждом доме. Книги стоят в шкафах в ярких или скромных обложках. Подчас не знаешь, какое чудо несут они в себе, открывая перед нами яркий мир фантазии и воображения, часто делая людей добрыми и умными, помогая понимать жизнь, формируя мировоззрение.
В современной прозе мне особенно нравятся произведения Виктора Петровича Астафьева. Когда читаешь подряд его книги, начиная с тех, в которых он состоялся как писатель – повести «Стародуб», «Перевал», «Последний поклон», сборники рассказов, — воочию видишь, как бурно рос этот самобытный художник слова, какими внутренними толчками развивался его талант. Предмет его любви определён и строг: Родина, Россия, её природа и люди, их предназначение на земле.
Настоящим событием в жизни и в литературе стало повествование в рассказах «Царь-рыба». Это удивительное произведение проникнуто страстной любовью к родной природе и негодованием по отношению к тем, кто своим равнодушием, жадностью, безумностью губит её. На вопрос о теме «Царь-рыбы» Астафьев ответил: «Наверное, это тема духовного общения человека с миром… Духовное существование в мире – так бы я определил тему «Царь-рыбы». Не впервые возникает она в нашей литературе, но, может быть, впервые зазвучала столь громко и широко».
Перечитав всё, что на сегодня написано о повествовании в рассказах «Царь-рыба», можно выделить как общепризнанное, что основные «герои» произведения – Человек и Природа, взаимодействие которых осмыслено в их гармонии и противоречии, в их общности и обособленности, в их взаимовлиянии и отталкивании, как представляется оно писателю сегодня – едва ли не в самый сложный период их «сосуществования» за всю человеческую историю. Иначе сказать, мы имеем дело с произведением откровенно и подчеркнуто социально-философским, в котором мысли и чувства воплощены в образы масштабные, имеющие общечеловеческое значение.
Астафьев не идеализирует природу и ее законы, а художественно исследует их противоречивое содержание. Природа не только врачует душу человека (глава «Капля»), но может быть слепа и жестока, как мы видим это, например, в главе «Поминки». Разум и духовный опыт позволяют человеку установить гармонические взаимоотношения между ним и природой, активно используя и пополняя ее богатства. Гармония взаимоотношений человека и природы, предполагающая и борьбу, исключает уничтожение. В человеческой душе заложено чувство бережного отношения ко всему живому на земле, к красоте лесов, рек, морей. Бессмысленное уничтожение природы разрушающе сказывается на самом человеке. Природные и социальные законы не дают ему права переступить ту «черту, за которой кончается человек, и из дальних, наполненных пещерной жутью времен выставляет и глядит, не моргая, низколобое, клыкастое мурло первобытного дикаря».
В «Царь-рыбе» жизненный материал разных послевоенных десятилетий спрессован, подчиняясь философскому смыслу идейного содержания. Постоянное сравнение прошедшего с настоящим, стремление автора полнее воплотить характер, поступки; духовные черты персонажей обуславливают временные сдвиги в произведении.
В. Семин с огромной откровенностью и искренностью говорил о своем восприятии произведения: ««Царь-рыба» — праздник жизни. Великая Сибирская река и река времени текут не по книжным страницам – их движение проходит через наше сердце, по нашим сосудам».
1. Жанровое своеобразие повествования в рассказах «Царь-рыба»
«Царь-рыба» имеет жанровое обозначение «повествование в рассказах». Тем самым Астафьев намеренно ориентировал своих читателей на то, что перед ними цикл, а значит, художественное единство здесь организуется не столько сюжетом или устойчивой системой характеров (как это бывает в повести или романе), сколько иными «скрепами». И в циклических жанрах именно «скрепы» несут очень существенную концептуальную нагрузку. Каковы же эти скрепы.
Прежде всего, в «Царь-рыбе» есть единое и цельное художественное пространство – действие каждого из рассказов происходит на одном из многочисленных притоков Енисея. А Енисей – «река жизни», так он и назван в книге. «Река жизни» — емкий образ, уходящий корнями в мифологическое сознание: у некоторых древних образ «река жизни», как «древо жизни» у других народов, был наглядно-зримым воплощением всего устройства бытия, всех начал и концов, всего земного, небесного и подземного, то есть целой «космографией».
Такое, возвращающее современного читателя к космогоническим первоначалам, представление о единстве всего сущего в «Царь-рыбе» реализуется через принцип ассоциаций между человеком и природой. Этот принцип выступает универсальным конструктором образного мира произведения: вся структура образов, начиная от образов персонажей и кончая сравнениями и метафорами, выдержана у Астафьева от начала до конца в одном ключе – человека он видит через природу, а природу через человека.
Так, ребенок ассоциируется у Астафьева с зеленым листком, который «прикреплялся к дереву жизни коротеньким стерженьком», а смерть старого человека вызывает ассоциацию с тем, как «падают в старом бору перестоялые сосны, с тяжелым хрустом и долгим выдохом». А образ матери и ребенка превращается под пером автора в образ Древа, питающего свой Росток:
«Вздрогнув поначалу от жадно, по-зверушечьи давнувших десен, заранее напрягшись в ожидании боли, мать почувствовала ребристое, горячее небо младенца, распускалась всеми ветвями и кореньями своего тела, гнала по ним капли живительного молока, и по раскрытой почке сосца оно переливалось в такой гибкий, живой, родной росточек».
Зато о речке Опарихе автор говорит так: «Синенькая жилка, трепещущая на виске земли». А другую, шумную речушку он напрямую сравнивает с человеком: «Бедовый, пьяный, словно новобранец с разорванной на груди рубахой, урча, внаклон катился поток к Нижней Тунгуске, падая в её мягкие материнские объятья». Этих метафор и сравнений, ярких, неожиданных, щемящих и смешливых, но всегда ведущих к философскому ядру книги, в «Царь-рыбе» очень и очень много. Подобные ассоциации, становясь принципом поэтики, по существу, вскрывают главную, исходную позицию автора. В. Астафьев напоминает нам, что человек и природа есть единое целое, что все мы – порождение природы, её часть, и, хотим или не хотим, находимся вместе с законами, изобретенными родом людским, под властью законов куда более могущественных и непреодолимых – законов природы. И поэтому самое отношение человека и природы Астафьев предлагает рассматривать как отношение родственное, как отношение между матерью и её детьми.
Отсюда и пафос, которым окрашена вся «Царь-рыба». Астафьев выстраивает целую цепь рассказов о браконьерах, причем браконьерах разного порядка: на первом плане здесь браконьеры из посёлка Чуш, «чушанцы», которые буквально грабят родную реку, безжалостно травят её; но есть и Гога Герцев – браконьер, который вытаптывает души встречающихся ему на пути одиноких женщин; наконец, браконьерами автор считает и тех чиновников государственного масштаба, которые так спроектировали и построили на Енисее плотину, что загноили великую сибирскую реку.
Дидактизм, который всегда в той или иной мере присутствовал в астафьевских произведениях, в «Царь-рыбе» выступает с наибольшей очевидностью. Собственно, те самые «скрепы», которые обеспечивают цельность «Царь-рыбе» как цикла, становятся наиболее значимыми носителями дидактического пафоса. Так, дидактика выражается, прежде всего, в однотипности сюжетной логики всех рассказов о попрании человеком природы — каждый из них обязательно завершается нравственным наказанием браконьера. Жестокого, злобного Командора постигает трагический удар судьбы: его любимицу-дочку Тайку задавил шофер – «сухопутный браконьер», «нажравшись бормотухи» («У Золотой Карги»). А Грохотало, «мякинное брюхо» и неудержимый рвач, наказуется в чисто гротескном, буффонадном виде: ослепленный удачей, он хвастает пойманным осётром перед человеком, который оказывается…инспектором рыбнадзора («Рыбак Грохотало»). Наказание неминуемо настигает человека даже за давние злодеяния – таков смысл кульминационного рассказа из первой части цикла, давшего название всей книге. Сюжет о том, как наиболее осмотрительный и вроде бы самый порядочный из браконьеров Игнатьич был стянут в воду гигантской рыбой, приобретает некий мистико-символический смысл: оказавшись в пучине, превратившись в пленника собственной добычи, почти прощаясь с жизнью, Итнатьич вспоминает давнее своё преступление – как он ещё безусым парнем, «молокососом», пакостно отомстил своей «изменщице», Глашке Куклиной, и навсегда опустошил её душу. И то, что с ним сейчас произошло, сам Игнатьич воспринимает как божью кару: «Пробил крестный час, пришла пора отчитаться за грехи…».
Авторская дидактика выражается и в соположении рассказов, входящих в цикл. Не случайно по контрасту с первой частью, которую целиком заняли браконьеры из посёлка Чуш, зверствующие на родной реке, во второй части книги на центральное место вышел Акимка, который духовно сращен с природой-матушкой. Его образ дается в параллели с «красногубым северным цветком», причем аналогия проводится через тщательную изобразительную конкретизацию: «Вместо листьев у цветка были крылышки, тоже мохнатый, точно куржаком охваченный, стебелек подпирал чашечку цветка, в чашечке мерцала тоненькая, прозрачная ледышка». (Видно, не шибко сладким было детство у этих северных цинготных Акимок, да всё равно – детство.) И рядом с Акимом появляются и другие персонажи, что, как могут, пекутся о родной земле, сострадают её бедам. А начинается вторая часть рассказом «Уха на Боганиде», где рисуется своего рода нравственная утопия. Боганида – это крохотный рыбацкий посёлок, «с десяток кособоких, до зольной плоти выветренных избушек», а вот между его обитателями: изувеченным войной приемщиком рыбы Кирягой-деревягой, бабами-резальщицами, детишками – существует какая-то особая добрая приязнь, прикрываемая грубоватым юмором или вроде бы сердитой воркотней. Апофеозом же этой утопической этологии становится ритуал – с первого бригадного улова «кормить всех ребят без разбору рыбацкой ухой». Автор обстоятельно, смакуя каждую подробность, описывает, как встречают боганидские ребятишки лодки с грузом, как помогают рыбакам, и те их не то что не прогоняют, а «даже самые лютые, нелюдимые мужики на боганидском миру проникались благодушием, милостивым настроением, возвышающим их в собственных глазах», как совершается процесс приготовления ухи. И, наконец, «венец всех дневных свершений и забот – вечерняя трапеза, святая, благостная», когда за общим артельным столом рядом с чужими отцами сидят чужие дети и согласно, дружно едят уху из общего котла. Эта картина есть зримое воплощение авторского идеала – единения людей, разумно живущих в сообществе, в ладу с природой и между с собой.
Наконец, дидактический пафос в «Царь-рыбе» выражается непосредственно – через лирические медитации Автора, выступающего в роли героя-повествователя. Так, в рассказе «Капля», который стоит в начале цикла, большая лирическая медитация начинается с такого поэтического наблюдения:
«На заостренном конце продолговатого ивового листа набухла, созрела продолговатая капля и, тяжелой силой налитая, замерзла, боясь обрушить мир своим падением. И я замерз «Не падай! Не падай!» — заклинал я, просил, молил, кожей и сердцем внимая покою, скрытому в себе и в мире».
И вид этой капли, замерзшей на кончике ивового листа, вызывает целый поток переживаний Автора – мысли о хрупкости и трепетности самой жизни, тревогу за судьбы наших детей, которые рано или поздно «останутся одни, сами с собой и с этим прекраснейшим и грозным миром», и душа его «наполнила всё вокруг беспокойством, недоверием, ожиданием беды».--PAGE_BREAK--
Именно в лирических медитациях Автора, в его взволнованных переживаниях то, что происходит здесь и сейчас, в социальной и бытовой сферах, переводится в масштабы вечности, соотносится с великими и суровыми законами бытия, окрашиваясь в экзистенциальные тона.
Однако, в принципе, дидактизм в исскустве выступает наружу, как правило, тогда, когда художественная реальность, воссозданная автором, не обладает энергией саморазвития. А это значит, что «всеобщая связь явлений» ещё не видна. На таких фазах литературного процесса оказывается востребованной форма цикла, ибо в ней удается запечатлеть мозаику жизни, а вот скрепить её в единую картину мира можно только архитектонически: посредством монтажа, при помощи весьма условных – риторических или чисто фабульных приемов (не случайно в ряде последующих изданий «Царь-рыбы» Астафьев переставлял местами рассказы, а некоторые даже исключал). Всё это свидетельствует о гипотетичности концепции произведения и об умозрительности предлагаемых автором рецептов.
Сам писатель рассказывал, с каким трудом у него «выстраивалась» «Царь-рыба»:
«Не знаю, что тому причиной, может быть, стихия материала, которого так много скопилось в душе и памяти, что я чувствовал себя буквально им задавленным и напряженно искал форму произведения, которая вместила бы в себя как можно больше содержания, то есть поглотила бы хоть часть материала и тех мук, что происходили в душе. Причем всё это делалось в процессе работы над книгой, так сказать, на ходу, и поэтому делалось с большим трудом».
В этих поисках формы, которая бы соединяла всю мозаику рассказов в единое целое, выражали себя муки мысли, пытающей мир, старающейся постигнуть справедливый закон жизни человека на земле. Не случайно на последних страницах «Царь-рыбы» Автор обращается за помощью к вековой мудрости, запечатленной в Священной книге человечества: «Всему свой час, и время всякому делу под небесами. Время родится и время умирать. Время войне и время миру». Но эти уравновешивающие всё и вся афоризмы Екклезиаста тоже не утешают, и кончается «Царь-рыба» трагическим вопросом Автора: «Так что же я ищу, отчего я мучаюсь, почему, зачем? – нет мне ответа».
2. Язык и стиль произведения
Как закономерна бытовая речь в рассказах о людях или сценах охоты и рыбалки, пробуждающих и азарт и страсть, так закономерна здесь и величавость и торжественность «слова автора», в меру насыщенного старославянизмами и ультрасовременными сочетаниями. Это две лексические грани одного образа. Они свидетельствуют, что автор не чужд народных представлений об отношении к природе. Пейзаж сам по себе, независимый от героя, словно бы и не существует в повествовании, он всегда как открытое сердце человека, жадно впитывающее в себя всё, что дает ему тайга, поле, река, озеро, небо…
«На речке появился туман. Его подхватывало токами воздуха, тащило над водой, рвало о подмытые дерева, свертывало в валки, катило над короткими плесами, опятнанными кругляшками пены».
По ассоциативным связям, запрятанным в глубине нашей памяти, представляем эту речку, но лирическому герою этого мало, он жаждет передать нам и то, как речка, покрытая туманом, преобразилась в его душе: «Нет, нельзя, пожалуй, назвать туманом легкие, кисеей колышущие полосы. Это облегченное дыхание земли после парного дня, освобождение от давящей духоты, успокоение прохладой всего живого».
Жаждой проникновения в тайную работу природы, изменяющей мир, сменяется буря чувств, вызванная одной единственной каплей, готовой к падению:
«В глуби лесов угадывалось чье-то тайное дыхание, мягкие шаги. И в небе чудилось осмысленное, но тоже тайное движение облаков, а может быть, иных миров иль «ангелов крыла»?! В такой райской тишине и в ангелов поверишь, и в вечное блаженство, и в истлевание зла, и в воскресение вечной доброты».
Это так закономерно для писателя, говорящего тут о бесконечности мироздания и прочности жизни. Это было закономерно и для всей русской литературы, которая искони думала о капле, образующей океаны, и о человеке, содержащем в себе весь мир, о жизни и смерти в тесном сопряжении с вечностью природы, о человеческом в самом разумном человеке.
Критических замечаний о языке «Царь-рыбы» сделано немало, и они появляются и до сих пор. Предела совершенству, как известно, нет; и сам писатель, понимая это прекрасно, возвращается к произведению, шлифует его стиль и язык. Но многие замечания, к сожалению, чаще всего решительно игнорируют специфику астафьевского языка, идущего все-таки из народных глубин, а отнюдь не изобретенного им. Это хорошо чувствовал читатель, инженер по профессии, писавший Астафьеву: «Язык этой вещи своеобразен, смел, иногда кажется, что слишком смел. Но я убежден, что это только кажется на первый взгляд. На самом же деле эта смелость словотворчества нужна Астафьеву, без неё не было бы и его. Нужна она и нам, читателям. Ведь стоит только представить, что было бы с языком Астафьева, если исключить эту смелость обращения со словом, эту яркость – какие тогда возникли бы потери?! Нет, яркость астафьевского слова – это призвание, его манера, кстати, манера тоже традиционная, хотя и вечно новая, а для нас – это большое истинное наслаждение…».
Именно: традиционная и вечно новая, потому что все писатели от Пушкина до Твардовского припадали к народным истокам и создавали нечто свое, неповторимое по звучности и красоте. Если исключить из астафьевского текста все необычные и необщепринятые обороты речи и слова, и этот текст поблекнет, перестанет существовать.
3. Образ автора
Образ автора объединяет все главы произведения. Есть главы отданные только ему, где все от первого лица, и мы постигаем характер героя, его мировосприятие, его философию, нередко выраженную с публицистическим пафосом, что вызывало недоумения и нарекания: дескать, автор хорош, когда он изображает, и плох, когда рассуждает. В самом образе, высказываются оппоненты, должно содержаться «рассуждение» автора: так поступают верные традициям жанра писатели. Тем не менее, нельзя им не возразить: нет числа и примерам вторжения «рассуждающего» автора в объективированную и достаточно отчужденную ткань романа. В. Астафьев продолжил традицию русского романа и даже усилил присутствие автора в произведении. Усилие такого рода по-новому эмоционально окрасило содержание романа, определило его стилеобразующую основу. «Слово автора» приобрело в произведении главенствующую роль.
Прежде всего, перед нами возникает образ искреннего и открытого человека, который рассматривает современный мир сквозь призму прошедшей мировой войны. Стоит прислушаться к тому, как он оценивает повседневный, как бы частный случай – обыденный разбой, учиняемый барыгами-охотниками на реке Сым. Не одних барыг, «шыкалов» касается истребление птиц и зверья, оно проанализировано писателем как принцип человеческого взаимоотношения с природой:
«Аким запамятовал, что я на войне был, в пекле окопов насмотрелся всего и знаю, ох как знаю, что она, кровь-то, с человеком делает! Оттого и страшусь, когда люди распоясываются в стрельбе, пусть даже по зверю, по птице, и мимоходом, играючи, проливают кровь. Не ведают они, что, перестав бояться крови, не почитая её, горячую кровь, живую, сами для себя незаметно переступают ту роковую черту, за которой кончается человек и из дальних, наполненных пещерной жутью времен выставляет и глядит, не моргая, низколобое, клыкастое мурло первобытного дикаря».
«Образ автора» в произведении не замаскирован. Ораторский, экспрессивно-публицистический строй речи оправдан ясностью и определенностью отношения к жизни, глубиной обобщения частного случая. До возможного предела обнажена легко ранимая душа героя, чем и вызывается безграничное читательское доверие. «Ох как знаю» поставлено на грань «болевого порога», за которой жуть, нечто непереносимое.
Лирический герой романа – сам писатель. Без обиняков через восприятие таёжных жителей затрагиваются вопросы о «проценте правды» в писательских сочинениях. Первая же глава произведении «Бойе» открывается признанием его в любви к родному краю, к Енисею. Часы и ночи, проведенные у костра на берегу реки, названы счастливыми, потому что «в такие минуты остаешься как бы один на один с природой» и «С тайной радостью ощущаешь: можно и нужно довериться всему, что есть вокруг…».
Доверять природе, её мудрости призывает В. Астафьев. «Нам только кажется, — утверждает он, — что мы преобразовали всё, и тайгу тоже. Нет, мы лишь ранили её, повредили, истоптали, исцарапали, ожгли огнем. Но страху, смятенности своей не смогли ей придать, не привили и враждебности, как ни старались. Тайга всё так же величественна, торжественна, невозмутима. Мы внушаем себе, будто управляем природой и что пожелаем, то и сделаем с нею. Но обман этот удается до тех пор, пока не останешься с тайгой с глазу на глаз, пока не побудешь в ней и не поврачуешься ею, тогда только внемлешь её могуществу, почувствуешь её космическую пространственность и величие». Бытие планеты ещё не управляется разумом человечного человека, оно во власти стихии природных сил. И доверие в этом случае — необходимый шаг на пути оздоровления отношений человека и природы. Человечество наконец будет не вредить природе, а беречь её богатства и врачеваться ею.
И так, главное в произведении – облик и образ автора, его внутреннее состояние, позиция, проявляющаяся в почти полном слиянии с миром, о котором повествуется. Два могучих человеческих чувства составляют основу книги: любовь и боль. Боль, временами переходящую в стыд или гнев по отношению к тому, что насилует эту жизнь, искажает и уродует её.
Магией писательского таланта Виктор Петрович Астафьев ведёт читателя за собой не берега родной реки, Енисея, на её притоки, Сурниху и Опариху, в чащобы приречной тайги, к подножию гор, в Игарку и прибрежный посёлок Боганиху, к геологам и речникам, в рыбацкую бригаду и стан браконьеров…
4. Проблема взаимоотношения природы и человека. Резкое осуждение варварского отношения к природе на примере браконьеров
Трудной жизнью живут герои «Царь-рыбы», а природа, окружающая их, сурова, по временам жестока к ним. Вот тут-то, в этом испытании, люди и делятся на тех, для которых, несмотря ни на что, она всё равно остаётся любимой матерью, и на других – для которых она уже не мать, а что-то отчужденное, что-то такое, от чего надо побольше взять. Побольше взять – то есть быть браконьером, и не только с недозволенной рыболовной снастью, но и усвоить браконьерство как способ всей жизни.
И вот такой тип людей широко представлен в книге В. Астафьева. Игнатьич, Командор, Дамка, Грохотало – браконьеры. В каждом из них мелькает какая-то своя золотинка человеческой любви или человеческого достоинства. Но всё это подавляется безграничным хищничеством, стремлением урвать лишний кусок.
Все «видные» браконьеры вышли в основном из старинного рыбацкого поселка Чуш или оказались тесно с ним связанными. В посёлке создан рыболовецкий совхоз, предприятие вполне современное, в нем работает подавляющее большинство чушанцев. Но, несмотря на эту внешне благополучную форму его существования, Чуш, у В. Астафьева, — своеобразная база браконьерства.
Живет в посёлке «пёстрое население», «угрюмый и потаенный сброд». Внешний вид селения непригляден, он захламлён, рядом течёт речушка с «зловонной жижей», и есть ещё «гнилой прудок», куда сваливали «дохлых собак, консервные банки, тряпьё». В центре посёлка была когда-то сколочена танцплощадка, но танцы не привились, и «парк» скоро «оккупировали козы, свиньи, куры». Магазин «Кедр» — самое загадочное помещение посёлка. Его особенность – он почти никогда не торгует, так как «хозяева» магазина быстренько проворовываются, да на полках его по существу нет необходимых товаров. Выглядит магазин под стать всему, что есть «приметного» в посёлке.
«Справа, всё на том же яру, над выемкой пересохшего ручья, на вытоптанном взлобке, похожем на могильный холм, насуплено темнело мрачное, свиньями подрытое помещение с закрытыми ставнями и замкнутыми на широкую железную полосу дверьми, так избитую гвоздями, что можно принять их за мишень, изрешеченную дробью, — это магазин «Кедр».
В такой тональности изображается и поселковое население. Мужики, пьющие на бревнах у реки в ожидании парохода, молодежь, прогуливающаяся тут же в ожидании всяких нежданных происшествий. Выделяется законодательница чушанской моды одеваться, курить, пить – студентка, приехавшая на каникулы. «На груди девицы, вкусно сбитой, бросая ярких зайцев, горела золотая, не менее килограмма весом, бляха… Девицы копытила ногами, бляха подпрыгивала и билась на её груди». Заострения, преувеличения, пренебрежительная окраска слов здесь явно из сатирического арсенала. Причем автор по-прежнему не отказывается от прямой оценки происходящих событий.
«За выдающейся студенткой, — продолжает он, — словно на собачьей свадьбе, тащились, преданно на неё взирая, чушанские парни, дальше на подчительной дистанции держались местные девчонки, более пестро, но не менее ценно одетые. Все курили, смеялись чему-то, а меня не покидало ощущение неловкости от плохо отрепетированного, хотя и правдоподобно играемого спектакля». продолжение
--PAGE_BREAK--
С ещё большей непримиримостью рисуется капитан судна «добывающий» через чушанцев рыбу с помощью бутылки, и Дамка, бродяга и пустомеля, промышляющий рыбой, по-браконьерски пойманной. Картины повседневного быта рыбацкого посёлка столь неприглядны, что напрашивается вывод, который и сделал автор в прямой публицистической форме:
«Законы и всякие новые веяния чушанцами воспринимаются с древней, мужицкой хитрецой – если закон обороняет от невзгод, помогает укрепиться материально, урвать на пропой, его охотно приемлют, если же закон суров и ущемляет в чем-то жителей поселка Чуш, они прикидываются отсталыми, сирыми, мы, мол, газетов не читаем, «живем в лесу, молимся колесу». Ну, а если уж припрут к стенке и не отвертеться – начинается молчаливая, длительная осада измором, тихим сапом чушанцы добиваются своего: что надо обойти – обойдут, чего захотят добыть – добудут, кого надо выжить из поселка – выживут…».
В подчеркнуто локальной харатеристике поселка Чуш мы узнаем, некоторые черты, проявляющиеся порой в жизни. Порядки в поселке Чуш, например, порождают «джентльменов удачи» — капитанов-хапуг, браконьеров, девиц с исключительно потребительским норовом, — автор напоминает, что в этих же краях до войны было больше порядка, дамки и капитаны так не обогащались и на развращались, потому что «старательский лов» организовывался: рыбозаводы заключали договора с местными рыбаками, и рыбу у них закупали по ценам несколько выше, чем у колхозных бригад.
Дамка появился в Чуше случайно – отстал от парохода. Но «притерся Дамка к поселку… Рыбаки охотно брали его с собой – для потехи. И, притворяясь дурачком, показывая бесплатный «тиятр», он между делом освоился на самоловах, схватил суть рыбной ловли, обзавелся деревянной лодчонкой… и, к удивлению мужиков, стал довольно-таки бойко добывать рыбу и ещё бойчее её сбывать встречными и поперечным людям».
Ещё один тип чушанского браконьера, посложней Дамки. Командор умен, деятелен, знающ, потому более агрессивен и опасен. Сложность его и в том, что временами он задумывался о своей душе, дочь свою Тайку-красавицу любил до самозабвения и готов был для неё сделать все. Тоска его иногда захватывала: «Проклятая житуха! Не помнит, когда летами вовремя ложился, когда нормально жрал, в кино ходил, жену в утеху обнимал. Ноги простужены, мозжат ночами, изжога мучает, из глаз метляки летят, и пожаловаться некому».
Однако браконьерничал Командор профессионально, так как урвать побольше и всюду, где можно, — смысл его жизни. Он верный сын Чуши и живет по законам поселка издавна. Для автора Командор сильный, изворотливый хищник номер один, недостойный сострадания.
«Хищно наклонившись клювом носа встречь лесному ветерку, Командор развернул лодку, заложив такой вираж, что дюралька легла на борт… Командор жадно облизнул с губ и, нахально скаля зубы, пошел прямо на дюральку рыбинспекторов. Он пронесся так близко, что различил недоумение на лицах преследователей. «Ничего сменщик у Семена, ладно скроен и крепко, как говорится, сшит!.. Да-а, это тебе не хроменький Семен с пробитой черепушкой! С этим врукопашную придется, может, и стреляться не миновать…».
«Клюв», «хищно», «нахально скаля зубы», «стреляться не миновать» — вот главные детали образа Командора. И хотя он тоскует по иной доле, мечтает уехать в теплые края и жить спокойно, честно – пусть другого дурака гоняют и стреляют, — любит дочь и по-человечески глубоко страдает, когда её сбила машина, управляемая пьяным шофером, мы испытываем один непреодолимый ужас от целей и смысла Командоровой жизни. Ржа бездуховности съела все лучшее, что продолжало слабо теплиться в нем.
В рассказе «Рыбак Грохотало» описан самый бесчеловечный метод добычи рыбы – самоловом, когда до половины её, израненной, исколотой крючками, «уходит в муках умирать». «Уснувшая же на крючках рыбина, особенно стерлядь и осётр, непригодны в еду…». Разные проходимцы ловят снулую рыбу и продают. Автор восклицает: «Загляни, покупатель, в жабры рыбины и, коли жабры угольно-черны иль с ядовито-синим отливом – дай рыбиной по харе продавцу и скажи: «Сам ешь, сволочь!»
Грохотало – бандеровец, когда-то творил черное дело: жег красноармейцев и взят был с оружием в руках. Судился, получил десять лет строгого режима, отбыл срок и остался жить в поселке Чуш, почуяв в нем благодатные для себя условия жизни. Это сближение Командора, Игнатьича и прочих разных дамок с такой разновидностью браконьеров, как Грохотало, не случайно. Варварское, эгоистически потребительское отношение к природе возводится в принцип этим человеком. Обобщения В. Астафьева приобретают новую емкую направленность, углубляются. Если Дамка показан с некоторой долей юмора, если в образе Командора ощутимы трагические нотки, то Грохотало изображается только в сатирическом ключе.
Грохотало заведовал в Чуше свиноводческой фермой, отменно выращивал свиней, и его имя не сходило с доски Почета. Но внутренняя суть его определялась одним: «Кроме сала и себя, Грохотало признавал еще гроши, потому был рвачом». История о том, как он выловил огромного осетра и как его застал на «месте преступления» незнакомый до этого инспектор рыбнадзора, выдержана в зло обличительных красках, как само начало главы о нем. Это – не человек, а глыба, его храп словно якорная цепь перекатывается, лицо залуженное, «все предметы на нем смазаны: ни носа, ни глаз, ни бровей, на нем полностью отсутствует «дыхание интеллекта». Не подозревая, что перед ним инспектор, Грохотало хвастался:
« — Вот зачепыв рыбочку-у! – перехваченным голосом сообщил он и от возбуждения простодушно загагатал, почесал живот, поддернул штаны, не зная. Что еще сделать и сказать, он принялся трепетной ладонью обтирать с осетра песок, воркуя что-то нежное, словно щекотал, почесывал молочного поросенка».
Портрет человекообразного животного с умственной неразвитостью и нравственной пустотой, выполнен в традициях сатирической литературы, то есть с широчайшим использованием сарказма, иронии, гиперболы. Его перехваченный голос, трепетная ладонь, простодушие нежное воркование были бы прямо трогательны, если бы не известная нам уже внутренняя никчемность «глыбы», если бы не комическая ситуация – похваляется перед рыбинспектором, если бы не сочеталось все это, наконец, с заведомо снижающей его лик лексикой – «загагатал», «почесал живот», «поддернул штаны».
В Грохотало уничтожающего эффекта В. Астафьев достигает всей фактурой образа – через соотнесение юмора и гротеска, через утрировку речи и поведения. Авторское отношение выражено в описаниях с языковой сатирической экспрессией.
Как-то не по-человечески дико пережило Грохотало свою неудачу с великолепным осетром, которого у него конфисковали. В. Астафьев мастерски передает его состояние: «Грохотало шевельнул горою спины, простонал вдруг по-детски жалобно и сел, озирая потухшими глазами компанию, узнал всех, растворил с завыванием красную пасть, передернулся, поцарапал грудь и удалился…».
В удалении Грохотало во тьму наказанным проявляется так называемая астафьевская «теория возмездия» за зло, содеянное человеку, обществу, природе, то есть за «браконьерство» в широком смысле. Дамка за недозволенные способы лова поплатился штрафом, Грохотало – крупной рыбиной им добытой, Командор – гибелью дочери, Игнатьич поймался на расставленные им самим крючки и едва не поплатился жизнью.
Мы с каждым годом убеждаемся на новых и новых фактах, что человечество расплачивается за свое непродуманное, нередко хищнеческое отношение к природе. Мысль о возмездии не за одно конкретное браконьерство Дамки или Грохотало, а за нарушение человеком экологического равновесия в природе пронизывает всю книгу В. Астафьева. С наибольшей полнотой она выражена, пожалуй, в главе «Царь-рыба», в истории жизни, потрясения и раскаяния Игнатьича.
5. Символический смыл главы «Царь-рыба», её место в книге
В книге «Царь-рыба» есть рассказ с таким же названием. Видимо, автор придает ей особое значение, поэтому мне хотелось бы подробнее остановиться именно на ней.
Игнатьич — главный герой рассказа. Этого человека уважают односельчане за то, что он всегда рад помочь советом и делом, за сноровку в ловле рыбы, за ум и сметливость. Это самый зажиточный человек в селе, все делает ладно и разумно. Нередко он помогает людям, но в его поступках нет искренности. Не складываются у героя рассказа добрые отношения и со своим братом.
В селе Игнатьич известен как самый удачливый и умелый
рыбак. Чувствуется, что он в избытке обладает рыбацким чутьем, опытом предков и собственным, обретенным за долгие годы.
Свои навыки Игнатьич часто использует во вред природе и людям, так как занимается браконьерством.
Истребляя рыбу без счета, нанося природным богатствам реки непоправимый урон, главный герой рассказа сознает незаконность и неблаговидность своих поступков, боится сраму, который может его постигнуть, если браконьера в темноте подкараулит лодка рыбнадзора. Заставляла же Игнатьича ловить рыбы больше, чем ему было нужно, жадность, жажда наживы любой ценой.
Это и сыграло для него роковую роль при встрече с царь-рыбой. Игнатьичу попалась рыба необыкновенной величины. С этого момента мы полностью сосредоточены на ней, и она для нас так же реальна, как и все вокруг. В. Астафьев замедляет ход действия, останавливается и с редкой наблюдательностью как бы любуется всеми статями рыбины – её величиной, красотой и бунтующей силой. Астафьев очень ярко описывает ее: « Что-то редкостное, первобытное было не только в величине рыбы, но и в формах её тела, от мягких, безжильных, как бы червячных усов, висящих под ровно состругнутой внизу головой, до перепончатого, крылатого хвоста – на доисторического ящера походила рыбина…».
Игнатьича поражают размеры осетра, выросшего на одних козявках, он с удивлением называет его загадкой природы. И невольно задумываешься уже не о конкретном осетре, сидящем на крючке самолова, а о чем-то большом, что олицетворено в этой рыбе.
Игнатьич чутьем опытного рыбака понял, что одному такую добычу не взять, но одна мысль о брате его возмутила: «Как? Рубить рыбину на две, а то и на три части! Никогда!» И выяснилось для него самого, что он не лучше своего братца, Дамки, недобитого бандеровца Грохотало: «Все хапуги схожи нутром и мордой. Только иным удается спрятать себя, притаиться до поры до времени». Игнатьич из притаившихся: «Чалдонская настырность, самолюбство, жадность, которую он почел азартом, ломали, корежили человека, раздирали на части».
Кроме жажды наживы, была еще одна причина, заставившая Игнатьича помериться силами с таинственным существом. Это удаль рыбацкая. «А-а, была не была!». Царь-рыба попадается раз в жизни, да и то не всякому Якову.
Однако стоило Игнатьичу хлебнуть воды, поймавшись на собственный самолов, как в нем заговорили прозорливые древние обычаи, идущие от дедов-прадедов, всколыхнулась забытая было вера в бога и оборотней: и подлинную красоту мира он не замечал, и в жизни других людей, в жизни общества участия не принимал, и в гибели юной племянницы, в сущности, вместе с отцом её повинен, и мерзок был, когда любимую Глаху оскорблял…
Все, что было просто житейским, перешло в план глобальных нравственных проблем; Игнатьич предстал человеком, осознавши свою скверну, а рыба с её инстинктом материнства и самосохранения – олицетворением самой природы, и их столкновение обрело новое качество – оно превратилось в единоборство Человека и Природы. И постигаем мы это, читая эпизод, не логикой, а чувством, и наиболее отчетливо в тот момент, когда Рыба, ища успокоения и защиты, уткнулась носом в бок Человека:
«Он вздрогнул, ужаснулся, показалось, рыба, хрустя жабрами и ртом, медленно сжевывала его заживо. Он попробовал отодвинуться, перебираясь руками по борту накренившейся лодки, но рыба подвигалась за ним, упрямо нащупывала его и, ткнувшись хрящом холодного носа в теплый бок, успокаивалась, скрипела возле сердца, будто перепиливала надреберье тупой ножовкой и мокрым чавканьем вбирала внутренности в раззявленный рот, точно в отверстие мясорубки».
Не о рыбе и её ловце, не о рыбалке, хотя и трудной, идет здесь речь, а о трагедии Человека. С Природой он повязан «одним смертным концом», который вполне реален при бездумном и безнравственном обращении с нею. Для раскрытия этой «повязанности», этого единства В. Астафьев как художник находит пронзительной силы образы. В них мысли и чувства неразделимы, слитны и естественны настолько, что мы не сразу замечаем их содержательной, философской направленности, их эстетической действительности:
«Он шевельнулся и увидел рядом осетра, полусонное, ленивое движение его тела почувствовал – рыба плотно и бережно жалась к нему толстым и нежным брюхом. Что-то женское было в этой бережности, в желании согреть, сохранить в себе зародившуюся жизнь».
Здесь говориться не просто о рыбе. В ней как бы воплощено женское начало природы и самой жизни. И это «жалость» к человеку само по себе значительно, ибо говорит нам о месте Человека в жизни Природы, особенно если он добр и внимателен к ней. Нельзя так же забывать о мощи природы о её непознанных тайнах. Потому так величественно звучат в главе последние аккорды запечатленной писателем драмы. продолжение
--PAGE_BREAK--
«Рыба перевернулась на живот, нащупала вздыбленным гребнем струю, взбурлила хвостом, толкнулась об воду, и отодрала бы она человека от лодки, с ногтями, с кожей отодрала бы, да лопнуло сразу несколько крючков. Ещё и ещё била рыба хвостом, пока не снялась с самолова, изорвав свое тело в клочья, унося в нем десятки смертельных уд. Яростная, тяжко раненная, но не укрощенная, она грохнулась где-то уже в невидимости, плеснулась в холодной заверти, буйство охватило освободившуюся, волшебную царь-рыбу».
Игнатьич понял, что этот случай с царь-рыбой наказание за его дурные поступки.
В этом и проявляется главная мысль рассказа и всей книги: человека ожидает расплата не только за варварское отношение к природе, но и за жестокость к людям. Истребляя в своей душе то, что природа закладывает изначально (доброту, порядочность, милосердие, честность, любовь), Игнатьич становится браконьером не только по отношению к природе, но и к самому себе.
Человек — это неотъемлемая часть природы. Он должен жить с ней в согласии, иначе она будет мстить за свое унижение, покорение. Это утверждает Астафьев в своей книге.
Обращаясь к Богу, Игнатьич просит: «Господи! Да разведи ты нас! Отпусти эту тварь на волю! Не по руке она мне!» Он просит прощения у девушки, которую когда-то обидел: «Прос-сти-итееее… ее-еээээ… Гла-а-аша-а-а, прости-и-и.»
Игнатьич дан объемно и пластично, с тем острейшим осуждением, какой определяет в романе многое, если не все. Игнатьич – фигура символическая, он тот самый царь природы, который в столкновении с царь-рыбой потерпел жесточайшее поражение. Физические и больше всего нравственные страдания – вот возмездие за дерзкую попытку покорить, подчинить или даже уничтожить царь-рыбу, рыбу-мать, несущую в себе миллион икринок. Оказалось, что человек, признанный царь природы, и царь-рыба связаны у матери-природы единой и нерасторжимой цепью, только пребывают они, так сказать на разных концах.
Может показаться, что Астафьев своими размышлениями только еще больше запутал читателя, а не выстроил его мысли, но все же он дает ответ на непростой вопрос: природа — это храм, где человек не может хозяйничать по своему усмотрению, он должен помочь этому храму обогатиться, ведь человек — часть природы, и он призван оберегать этот единственный дом для всего живого.
6. Образы положительных героев. Аким и его судьба
Отличительная особенность романа «Царь-рыба» в том, что в нем полнее, чем во многих современных произведениях, представлен народ и в массе своей, как артель на Боганиде, и в индивидуальных характерах, таких как бакенщик Павел Егорович.
Народ у В. Астафьева изображен многомерно, с выделением его контрастирующих характеров и социальных групп, и конфликты его ниак не назовешь просто бытовыми. Разве можно примирить Акима и бывшего бандеровца Грохотало, разве можно поставить рядом Николая Петровича, живущего для семьи, для людей, и Георгия Герцева, индивидуалиста и эгоиста? Невозможно как-то уравнивать Кирягу-деревягу, Парамона Парамоновича с тремя молодцами-грабителями…
Свободная структура романа позволила В. Астафьеву обратиться к разным слоям общества, то подчиняя их описание какому-то внутри главы развивающемуся сюжету, то изображая несколькими мазками эпизодически, то есть предельно кратко, как бы мимоходом, как старуху переселенку, которая не могла и за тридцать лет забыть своего скорбного пути по Угрюм-реке. Сразу видно, что «образ автора» неотделим от людей из той толщи народной, которая ему дорога: он сам из нее вышел. Но ни себя, ни этих людей он не идеализирует, не приподнимает, не романтизирует.
Глава «Уха на Боганиде» — необходимое звено в раздумьях автора о прошлом и настоящем, в анализе действительности, в раскрытии народных характеров.
Кроме Акима и его семьи в главе изображена артель рыбаков.
Не обычная эта артель: не оседлая и по составу непостоянная. Не менялись в ней лишь бригадир, о котором ничего существенного не сказано, приемщик продуктов по прозвищу «Киряга-деревяга», радист, повариха, акушерка Афимья Мозглякова. О самих артельщиках-рыбаках сказано: «Они вообще были свободны от каких-либо забот, что сказано делать – делают, где велят жить – живут, что выдано есть — едят». А Мозглякова, отбыв «за что-то» пять лет, осталась работать на Севере. Совсем, кажется, не образцово-показательная артель с прочно сложившимися вековыми традициями, а случайная, из года в год текучая, не без всякого рода изъянов, то есть люди в ней разные, есть и озлобленные, от всего отрешенные. И тем не менее именно в таком объединении сложилась и утвердилась коллективная забота о нуждающихся, и прежде всего о детях. Даже таких людей, несомненно, коснулись веяния века, гуманистические принципы которого они воплощают на деле. Скажи им об их подлинной человечности, они, пожалуй, и не поймут или не придадут словам никакого значения: для них самих такое поведение стало обыденностью. Изобразив подробно бедствия только одной многолюдной семьи на Боганиде – семья Акима и Касьянки, — писатель сказал о самом главном, что спасало многих от голода, от гибели в первые трудовые годы после войны: «…в Боганиде ещё с войны сохранился обычай: кормить всех ребят без разбору бригадной ухой. Выжили и выросли на той ухе многие дети, в мужиков обратились, по свету разъехались, но никогда им не забыть артельного тола. Да и невозможно такое забыть».
Страницы, посвященные ожиданию рыбаков, приготовлению ухи, ужину за общим столом, — образец изобразительности, они могут украсить любую хрестоматию. Все так плотно, объемно и крупно, что действительно невозможно забыть. Какой-то Тугунок, нескладный, с палец мальчишечка, первым получающий вою порцию из огромного котла, безраздельно захватывает наше внимание, словно нет сейчас ничего важнее того, как он, обжигаясь и захлебываясь, будет есть свою уху. А как вдруг тут возвысилась — другого слова для нее и не подобрать – славная девчушка Касьянка. Она первая безотказная работница, кухарка и официантка, для малышей наставница и мамка, верная хранительница боганидских обычаев живое олицетворение идеальных норм морали, которыми она руководствуется с детской непосредственностью. Даже фронтовику Киряге-деревяге она давала разумные советы и была едва ли не единственной на Боганиде его заступницей и утешительницей в горькие часы, она же обшивала, обмывала и кормила его. «Затем в Боганиде и есть Касьянка, чтобы всем вовремя пригодиться и помочь… Легкая, беленькая, порхала по берегу Касьянка от котла к столу, от стола к котлу, что метляк, что птаха малая, и уж после, когда все были у дела, все заняты едой, оглядев застолье заботливым взглядом, тыкалась девчушка с краю стола, ела торопливо, но опрятно, готовая в любой миг вскочить, поднести чего иль выполнить чью просьбу».
С не меньшей тщательностью обрисован и сам Киряга-деревяга. Был он снайпером на войне, награжден медалью. Но пропил её Киряга однажды в тяжелую минуту и страшно казнил себя за это. В остальном – прекраснейший человек, рачительный хозяин артельного дела, один из столпов гуманнейшей традиции на Боганиде. Любил детей и души не чаял в Касьянке. Ранение у него тяжелейшее, трудно переносимое, потому он и искал облегчения в вине. Война окончилась, но продолжала преследовать людей, этим и объясняется авторская печаль и боль, когда он с добрым юмором рассказывает о своем собрате фронтовике.
В художественной ткани главы заметна та же экспрессия и напряженность, что и в лирических главах, но здесь явное преобладание эпических форм. Мир на Боганиде предстает в объективном преломлении, он чуть-чуть описателен, всегда зрим и пластичен. Поселок – это «десяток кособоких, до зольной плоти выветренных избушек, сплошь одноконных, с амбарными крышами, затянутыми толем, хопающим на ветру». Создан поселок для рыбной ловли, потому и сообщается, что «рыболовецкая артель прибывала в Боганиду ещё по снегу, готовила снасти, конопатила и смолила лодки, наводники, делала весла, чинила рыбоприемный пункт». И место, где стоит поселок, изображено в деловито-спокойных тонах: «Песчаная коса отлога, до блеска промытая водой, зализанная волнами, сплошь утыканная вешалами для сушки неводов, спокойно, лениво вытягивается от мыса реки». И жизнь одной женщины, ставшая на какое-то время центром главы, прослежена тщательно от начала до конца. Имени мы её не знаем. Мать семерых детей от разных отцов, и – все. Она дочь долганки и русского. Удивительный характер рассмотрел в жизни В. Астафьев и выцепил его с таким искусством, что мы верим каждому его слову.
Да, дети у неё от разных отцов, от тех самых рыбаков-артельщиков, кого случайно из года в год забрасывало в поселок. Но слова осуждения — ветренка и прочее – не прилипали к ней. Она, по точному определению всех, «была и осталась девочкой-подростком по уму и сердцу». Доброта – её всепоглощающее качество. Доброта до обезоруживающей простоты. Работала она резальщицей в сезонные месяцы, трудно добывала дефицитную тогда муку, но беззаботно спускала её со своими «касьяшками» в две-три недели. В эти сытные дни к ней заходили кто хочет – угощайся. Все обычные домашние дела давались ей с трудом, но ради семьи она преодолевала все, всему обучилась. «Чему учить её не надо было, так это легко, беззаботно весело любить ребятишек и всех живых людей», потому-то она и сохранила всех семерых «даже в самые голодные зимы». Одно слово – Мать. Стихия безотчетного материнства, как в природе, подчеркнута в ней. Стоило ей послушаться «разумного» совета – избавиться то восьмого ребенка, как она сразу же погибла. Понятие «природа-мать» неожиданно и своеобразно конкретизировано в этой безымянной женщине. Мы не можем не заметить, что от нее, естественно бесхитростной, самоотверженной труженицы, идет внутренняя красота Касьянки, Акима, которые сохраняют её потом, как бы не корежила жизнь.
В. Астафьев и в этой главе остается верен себе. Его проза бесстрашна, она не боится контрастов, так называемого «внеэстетичного» нагнетания подробностей и всяких бытовых мелочей. Ну зачем, кажется, ему нужна «пропрелая вонька нора» или «рты с кровоточащими от цинги деснами», подчеркнутая дважды «томительная слюна» и «липкая слюна»?
Попробуем, однако, вслушаться в эти сочетания в контексте, и убедимся, что они на месте и что вся сосредоточенность Тугунка на миске, на пережитом им голоде, воспроизведенном здесь с такими подробностями, нужна для того, чтобы никто не забыл о голоде и войне, о голодных Тугунках, где бы они ни были:
«Задохнувшийся от запаха ухи и от того, что вся ему вкуснятина зацепилась, напрягшийся темечком – не запнуться бы, не упасть, Тугунок мелконько перебирал ногами, загребая песок драной обувкой, правясь к артельному столу, а руки ему жгло горячей миской… Рот мальчишки переполнился томительной слюной от зверушечьего нетерпения, скорее хватить пищи, захлебнуться обжигающим варевом, откусить кус хлебушка… Темнеет у малого человека в глазах: немеет нёбо, и липкая слюна не держится во рту — скорее, скорее к столу, но так жжет руки миской, так жжет – не удержать! Ой, не удержать! Уронит! Сейчас уронит!..»
Не сама по себе существует такая изобразительность, она одухотворена, как и в других главах «Царь-рыба», сверхзадачей: сказать правду о социальном бытии народа, вскрыть истинные истоки его нравственной силы, позволить человеку оглянуться и подумать о своем будущем. «Уха на Боганиде» — это гимн коллективным началам в жизни любого общества. А образы Павла Егоровича, Николая Петровича, Парамона Парамоновича, Киряги-деревяги, Старшего и Матери, все вместе взятые, есть поэма о доброте и человечности, не умозрительной, не словесной, а той, что разлита реально в народе и неприметно и свято воплощается им в деяниях и поступках.
Когда мы думаем о Касьянке и Акиме, вскормленных артельной ухой, мы не можем не помнить, что они с детства впитывали в себя эти коллективистские трудовые навыки, эти гуманистические принципы, эти этические нормы. Об Акиме и Георгии Герцеве справедливо говорят как о противоположных типах. Они вызвали наибольшее количество критических замечаний, вокруг них возникла дискуссия.
«Кризис в отношениях между человеком и природой, — говорил читатель-ученый, — возник главным образом по вине людей типа Гоги Герцева. Это, в общем, очевидно. Труднее понять иное, что и Аким не является тем типом человека, который сможет спасти человечество от угрозы экологического кризиса. Конечно, он благороден в своем отношении к природе, он почти обожествляет её, поклоняется ей. Однако и у него нет с нею взаимодействия – в том смысле, что он не может понять всю сложность системы экологических взаимосвязей».
Если говорить точнее, далеко не один Герцев повинен в экологическом кризисе. И сводить образ Акима к дилемме, сможет или не сможет понять он всю сложность экологических взаимодействий, вряд ли правомерно. Аким – обыкновенный человек. И надо думать, общество наше состоит и будет состоять в ближайшем будущем не только из ученых, но как рез из таких обыкновенных людей, без благородного отношения которых к природе это будущее невозможно и представить. Да и сама наука, в конечном счете, внедряет в жизнь свои прогрессивные идеи не без такого массового участия людей.
Критик Ю. Селезнев односторонне оценивает его: «Аким – «дитя природы», он – её герой, имеющий силы проявить себя только в конкретной, узкой сфере. Характер же эпохи, потребности ситуации требуют от героя быть не «мальчиком, но мужем» во всех сферах жизни. А на такую роль «акимы», как мы понимаем, в том качестве, в котором являет их нам наша литература, не способны». Снова Акиму и «акимам» предлагают не ту роль, какую они занимают в жизни и какими представлены в произведении В. Астафьева. Аким не только – «дитя природы» (видимо, в некоем узком понимании, ибо все мы – дети природы), но еще и представитель самых массовых и пока что необходимых профессий – охотник, рыбак, шофер, слесарь, моторист… Только летчиком ещё Аким не бывал, но надеется попробовать. И где бы он не работал, это всегда был труд ответственный и с полной самоотдачей. Вспомним, с какой самоотверженностью и изобретательностью заставил он работать вконец запущенный вездеход. продолжение
--PAGE_BREAK--
Не получил Аким образования, не приобрел больших знаний. Это беда многих из военного поколения. А вот трудился он честно и разные профессии приобретал с малых лет, потому что нелегкое выпало на его долю детство. И на просто работал, а радовался, что сам зарабатывает на хлеб, матери помогает. И был он наблюдателен и пытлив, быстро постигал, как какая рыба себя ведет, как к ней лучше приспособиться. Его рыбацкий труд, когда артель навсегда покинула поселок и «касьяшки» с матерью одни остались, стал совсем недетским, надсадным и изнурительным.
Аким рано начал понимать мать, случалось, укорял её за беспечность, но любил и про себя думал о ней с нежностью: «Ну чего вот с ней сделаешь?» Его мысли о матери необычны для подростка, выделяются чуткостью и глубиной:
«Спит у костерка мать, улыбается чему-то. Снова и снова дивуется парнишка тому, что вот эта женщина или девочка… взяла вот и произвела его на свет, дурня такого! Подарила ему братьев и сестер, тундру и реку, тихо уходящую в беспредельность полуночного края, чистое небо, солнце, ласкающее лицо прощальным теплом, цветок, протыкающий землю веснами, звуки ветра, белизну снега, табуны птиц, рыбу, ягоды, кусты, Боганиду и все, что есть вокруг, все-все подарила она! Удивительно до потрясения!»
Выразительно запечатлен процесс формирования миросозерцания у подростка. Он постигает красоту мира и величие матери, подарившей ему этот мир. Потрясение, испытанное им, посещает не каждого человека.
Мать умерла молодой. Как Аким страдал, когда подъезжал к родной, но уже пустой Боганиде! И как по-своему осмыслил слово «мир», запомнившееся ему нарисованным на косынке матери.
«Разве забудешь мать в морошковом платье, как, гремя половицами, сорванными с гвоздей, откаблучивает она, прикрывая рот косыночкой, а на косыночке порхают голуби, и то исчезает, то появляется слово «мир», и не надо ломать голову, что оно означает; мир – это артель, мир – это мать, которая, даже веселясь, не забывает о детях…»
Такова основа «философии жизни» Акима, его нравственных принципов, о которых он сам говорил, как бы оправдываясь: «Культуре я учился на Боганиде, да на «Бедовом», да среди шоферни». На самом деле это была высокая культура чувств трудового человека.
Аким заботится о заболевшем Парамоне Парамоновиче, становится в нужную минуту нравственной опорой для Петруни. Петруня – напарник Акима по геологической партии, забулдыга и ругатель, но мастер на все руки. Случайно и нелепо он погиб на охоте. Его смерть Аким пережил как личную трагедию. Для каждого человека найдется у Акима сочувствие. Даже начальника партии Аким «жалел», потому и согласился работать на разбитом вездеходе: безвыходное положение – надо выручать. Но полнее всего раскрылся Аким в дни, когда спасал Элю, гордую женщину, по вине Герцева оказавшуюся в тайге. В этом случае он выложил всего себя, ни о чем не жалея: «Главное – человека спасти». Женщина погибала от болезни и истощения.
До этого события мы знали, что Аким ко всему был приспособлен, почти все умел делать. Здесь же мы увидели, как он, преодолевая слабость, заставлял себя работать. Свойственное ему трудолюбие и нравственная чистота слились воедино, и он совершил подвиг самоотвержения ради спасения другого человека.
Большая сцена отъезда из зимовья, когда Аким с трудом поставил Элю на ноги, и невольного возврата – одна из лучших в романе. В ней Аким сделал нечеловечески тяжелую, героическую попытку вырваться из плена зимней тайги едва не замерз. В эти погибельные часы и молилась Эля, обращаясь «не к небу, а к нему, мужчине», который «во веки веков был опорой и защитой женщине». А сам «бог», по определению критика, в этот момент «одолел слабость, поднялся, постоял на карачках, увязив руки в снегу. Оскалившись от боли, скуля по-собачьи, он выкачал себя из снега, пополз из-под дерева на четвереньках до синеющего следа». А когда Аким привез Элю в ту же опостылевшую им избушку, она, возмущенная, отхлестала Акима по обмороженному лицу с криком: «Гад! Гад! Гад! Ты куда меня привел? Я к маме хочу! К маме! В Москву!» «Бог» не выдержал, ругаться начал, но все-таки сделал то, что считал нужным, что подсказывала ему совесть. Определять «философию» героя следует не по словам, вырванным из контекста всей сцены, а по логике развития характера.
Заключение
Было бы непростительной узостью трактовать «Царь-рыбу» в чисто экологическом плане, лишь как произведение, ратующее за сохранение окружающей среды. Природа важна для В. П. Астафьева постольку, поскольку она необходима для людей, для их тела и души. Его главная задача – человек. Тот человек, который ему дорог и близок, которого он знал с детства, которого вновь встретил в своей недавней поездке по родным местам. «Переменилась моя родная Сибирь, и все переменилось, — заключает свое повествование писатель. – Все течет, все изменяется! Так было. Так есть. Так будет». Выдержит ли только сибирская природа, и выросший на ее лоне простодушный северный человек?..
Позднее В. Астафьев так определял суть своего произведения: «Всем строем своей повести я хотел сказать читателю: настало время хранить, а еще вернее – охранять природу. И если нельзя не тратить, то делать это надо с умом, бережно… Тут, как нигде, со всей наглядностью ясно, что защита природы – это глубоко человеческая задача, если хотите, это защита, самого человека от нравственного саморазрушения…»
Вопрос этот в книге открыт, так как ответ на него в силах дать только жизнь. Но он поставлен, сформулирован, потому что тревожит писателя.
«Царь-рыба» — чистый родник поэзии. Припадая к нему, впитываешь в себя те благородные нравственные идеи, которые несет это произведение, и незаметно становишься чище и прекраснее.
Эта книга проста и ненавязчива. По мере того, как меняется герой, меняемся и мы. Я нашла книгу, которая запала мне в душу.
Список литературы:
Агеносов В. В. Человек и мирозданье в лирико-философском романе В. Астафьева «Царь-рыба» // Агеносов В. В. Советский философский роман. – М., 1989
Высоцкая В. Человек и природа. По повествованию в рассказах В. Астафьева «Царь-рыба» // Литература. – июнь(№ 24). – с. 14-15
Гончаров А. Творчество В. П. Астафьева в контексте русской прозы 1950-1990-х годов. – М., 2003
Жуков И. «царь-рыба»: человек, история, природа – тама произведения В. Астафьева. – В кн.: Жуков И. Рождение героя. – М., 1984. – 301с. – с. 202-213
Курбатов В. Миг и вечность: Размышления о творчестве В. Астафьева. – Красноярск, 1983
Ланщиков А. П. Виктор Астафьев: Право на искренность / А. Ланщиков. – М.: «Сов. Россия», 1975. – 96 с. – с. 45-51
Лейдерман Н. Крик сердца (Творческий облик В. Астафьева) – В кн: Русская литература XX века в зеркале критики: Хрестоматия для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений / сост. С. И. Тимина, М. А. Черняк, Н. Н. Кякито. СПб.: Филологический факультет СПбГУ; М.: Изд. центр «Академия», 2003. – 656 с. – с. 385-389
Молчанова Н. А. Повествование в рассказах В. Астафьева «Царь-рыба» — В кн: Советская литература. Традиции и новаторство. – Л., 1981. – 216 с. – с. 164-175
Селезнев Ю. В преддверии героя. – В кн.: Селезнев Ю. Мысль чувствующая и живая. – М., 1982. – 350 с. – с. 267-278
Яновский Н. Н. Виктор Астафьев: Очерк творчества. – М.: Сов. писатель, 1982. – 272 с. – с. 124-137