--PAGE_BREAK--Свои рассуждения о природе искусства Кузмин строит на отрицании «скомпрометировавшего себя» и «обанкротившегося» тезиса о том, что «искусство — подражание природе» или вежливее «искусство — зеркало природы». Для него очевидно, что искусство живет по «собственной природе» и творит «параллельно природе природной другую свою природу иногда с неисследованными еще законами». Кузмин неоднократно повторяет, что «натурализм в искусстве почти невозможен, даже губителен», потому что «наивная „всамделишность“ всегда предполагает ограничение и предел». Он убежден, что «законы искусства и жизни различны, почти противоположны, разного происхождения». Однако в искусстве мы все же имеем дело с жизнью, «реальной и подлинной, более реальной, чем может быть, действительность, убедительная и настоящая». «Жизнь в искусстве», по мнению Кузмина, имеет «свои условия и законы», которые «весьма различные от жизненных условий в житейском смысле этого слова. Если у различных родов искусств несхожие законы, то еще большая разница между условиями жизненности сценической и реальной». Судить искусство можно и нужно только по законам им же самим созданным и никакие идеологические критерии не должны приниматься в расчет. Предъявление к художественным произведениям политических, экономических, исправительных требований, «упреки в несовременности, несоответствии моменту, отсутствии темпа» отвергались Кузминым.
Такое утилитарное отношение к искусству он считал не только вредным, но и опасным: «Всякие требования посторонних функций от искусства, кроме свойственных каждому в отдельности, прикрытая ловушка в ту же детскую нелепость». «У каждого произведения — свои законы и формы, вызванные органической необходимостью, по которым оно и должно быть судимо».) Поставив перед собой задачу разобраться в «условностях искусства, насколько они условны и необходимы», Кузмин отмечает, что «может быть, нет такого искусства, где чувствовалась бы более осязательно условность, как в театре». Он называет два «врага театрального искусства — »натурализм и традиция". Искусство только тогда и развивается, по мнению Кузмина, когда находится тот, кто способен противопоставить нечто новое «традиции», когда «условность» пусть даже самая невероятная становится столь же привычной, как ранее казалась неуместной и нарушающей каноны.
Главным судьей для художника является он сам. Творческая свобода, которую Кузмин постоянно отстаивал в своих статьях и доказывал своими произведениями, была для него важнее, нежели принадлежность к какому-либо конкретному направлению или школе.
Безоговорочно и с любовью принимая все проявления жизни, не разделяя их по категориям добра и зла, Кузмин во всех явлениях реального мира искал отражение божественной гармонии. Художник по его убеждению должен являть миру итоги собственного сложнейшего внутреннего духовного труда. Этот кропотливый труд по восприятию жизни и отношению к ней, проделанный автором должен быть невидим воспринимающему. Соотношение формы и содержания должно быть настолько выверено и незаметно, чтобы не отвлекать от духовно-эмоциональной сущности произведения.
В «Прекрасной ясности» Кузмин словно наметил собственную творческую программу, определил путь собственных поисков в искусстве. Не случайно статья заканчивалась вопросом: «Но „путь искусства долог, а жизнь коротка“, и все эти наставления, не суть ли только благие пожелания самому себе?» Кузмин не дал изложения стройной и законченной теории искусства. Однако в ряде статей («Пристрастная критика», «Капуста на яблонях», «Эмоциональность как основной элемент искусства») он сформулировал критерии, которыми сам руководствовался на протяжении значительного времени: «Критик, объективно без всякого интереса относящийся к предмету своего труда, делает бесполезное, и даже вредное дело», «нужно любить и ненавидеть, жить, — тогда критика жива и действенна».
Таким образом, Кузмин настаивает на том, что искусство должно «восприниматься», а не «объясняться». Он определяет для себя три собственных эстетических критерия — «понять, пережить, почувствовать». И свои произведения он основывает, исходя из органического соединения этих понятий.
1.2 «Китайский колорит» в сказке «Принц желания»
Сказка М. Кузмина «Принц желание» написана в стиле китайской притчи.
Общеизвестно, что очень многое из мудрости народной пришло к нам из глубины веков. Притчи, рассказы, пословицы, поговорки — каждая из них содержит крупицы опыта, накопленного поколениями наших предшественников.
Каждая притча, это не только интересный и поучительный рассказ, это еще и маленький жизненный урок, часть мира, в котором все мы с вами живем. Известный и авторитетный философ и мыслитель Абуль-Фарадж называл именовал притчи не иначе как рассказ, освежающий разум.
Есть основания считать, что древние люди обладали большим багажом знаний, чем современный человек. В ту пору человек значительно лучше разбирался в устройстве мироздания. Несомненно, мудрость была их достоинством, и знания их передавались в речевой форме своим потомкам. Рассказы — суть дошедшие до нас притчи. Притча есть ценной, потому что в ней отсутствует прямой вопрос и не подразумевается ответ, нет, кроме нашей, морали. Она как бы намекает нам, предлагает оригинальный выход из ситуации, взгляд с другой точки зрения.
Подобно зерну, притча сеется в наше сознание и ждет своего времени. И лишь по прошествии какого-то времени она дает восход — и вы понимаете, какая великая мудрость в ней заключена. Само определение притчи выглядит примерно так: притча (слав. Притъка — случай) — иносказание, образный рассказ, периодически встречающийся в Библии и Евангелии для изложения вероучительных догм. В отличие от басни притча не содержит прямого наставления, морали. Человек, который слушает притчу, сам должен сделать выводы. Именно поэтому Христос свои притчи, как правило заканчивал восклицанием: «Имеющий уши слышать, да слышит! ».
Зачастую в сюжет сказки вводятся столкновение универсального смысла притчи с конкретными событиями, как бы поднимается описание на более высоком, философском уровне. Так, сказка «Принц Желание», как бы «высвечивает» его собственную судьбу.
Как и в китайской притче, Кузмин использует приемы, характерные именно для них: излагает ситуацию, делится своим мнением и дает вопрос для размышления. Но вместе с тем сохраняется простота, характерная русским сказкам: «Давно, давно — так давно, что этого не помню не только я, но и моя бабушка и бабушка моей бабушки, в те времена, о которых мы можем знать только из старых книг, подъеденных мышами и переплетенных в свиную кожу, — была страна Китай. Она, конечно, существует и теперь и даже мало чем отличается от того, какою была тысячи две лет тому назад, но та история, которую я собираюсь рассказать, была очень давно. Нет надобности называть города, в котором она произошла, а также упоминать название большой реки, там протекавшей. Эти названия очень трудные, и вы нее равно их позабудете, как забываете урок географии». Уже в начале сказки прослеживается ироничность, с которой Кузмин пытается донести ее суть.
Благодаря изяществу стиля, в котором написана сказка, и поверхностному содержанию, стилизация Кузмина вошла в моду, но ни один из его подражателей не обладает его утонченной и легкой грацией. Сам Кузмин, по-видимому, отказался от такой кукольной поэзии, хотя всегда охотно поет и говорит о «милых пустяках», перенося легкость и легкомыслие в современную обстановку. Она была маленького роста, по китайскому обычаю сильно набелена и нарумянена, глаза ее косили; забинтованные ножки па деревянных подставках еле передвигались, а крошечные ручки с трудом шевелили раскрашенным веером. Таковы китайские красавицы — и потому неудивительно, что нашему рыбаку она показалась чудесным видением. Она бросилась ему на шею и пролепетала тоненьким голоском, как у десятилетней девочки...»
В его «Принце Желания» чувствуется некоторая неуверенность в себе и поиски чего-то живого, волнующего душу.
В сказке Кузмин приходит к оправданию жизни, нормальной и здоровой, в каких бы формах она ни проявлялась. Сложность современной души он считает болезнью или блажью. Кузмин обращает внимание на приемы техники, требуя ясности".
Речь большинства персонажей Кузмина пестрит клишированными фразами, от чего их слова приобретают ярко выраженное ироническое звучание.
Эти словосочетания отличаются большей структурной спаянностью и вытекающей отсюда большой степенью предсказуемости компонентов.
Это выражается в именах героев, их действиях, диалогах, формах выражения мыслей и т.п. Стоит привести в доказательстве этого диалог главного героя Непьючая и его «крестного»:
— Чего тебе надо? О чем ты ворчишь?
— Моя воркотня нисколько тебя не касается. И жаловался на свою судьбу — что у меня нет никаких родных, кто бы мне помог.
— Ты стонал, что у тебя нет крестного, очевидно не подозревая, что я — твой крестный.
— Ах, вот как? Очень приятно познакомиться. Но отчего вы не появлялись до сих пор и что вы можете делать?
Чудовище улыбнулось и почесало рукою за ухом, которое было величиною с добрый лопух.
В диалоге героев просвечивается простота употребляемых выражений, слов, образов, но в то же время ироничность и некая неприязнь.
Сам Принц желание в сказки Кузмина является мальчиком и выражает «потому что я принц Желание. И я — твое желание. Я всегда был с тобою, только ты меня не видел, а когда твои крестный стал исполнять все твои прихоти, мне ничего не оставалось делать, как уйти от тебя. Оттого я плачу, что ты меня позабыл. У всякого человека есть такой принц, у всякого свой. Мы радуемся и бережем вас, пока вы нас любите, и пока в вас не иссякают желания. Когда же вы, успокоившись, отвернетесь от нас, мы плачем и покидаем вас»…
Мораль сказки притчи является ясной и простой для читателя, она улавливается на протяжении всего произведения – не стоит отказываться от своих желаний и искать легкие пути и выходы. Стоит любить свои желания и идти к ним.
Сказка «Принц желание» Кузмина это абсолютная победа стилизации. Он создает иронично-изящную миниатюру, пародирующую его собственными поэтическими усилиями текст.
Несмотря на то, что сказка является по своей сути китайской притчей, в ее содержание четко прослеживается комический эффект.
Довольно часто встречаются у Кузмина не только книжные, но и газетные штампы.
Трудно переоценить роль ранее метафоричных словосочетаний, превратившихся в клише, для актуализации иронии. Являясь одним из первых средств (и в качественном и в количественном плане) реализации иронии на лексическом уровне в текстах Кузмина, они представляют собой мельчайшее звено в цепи, тянущейся к текстовым средствам выражения иронии (аллюзии, цитации, пародии), также представленным в произведениях автора.
В некоторых случаях стереотипные словосочетания, звучащие из уст персонажа, для которого эти клишированные фразы не кажутся избитыми и банальными, являются исчерпывающей речевой характеристикой героя. К примеру, реплики главного героя напичканы сентиментальщиной, которую та употребляет на полном серьезе. В результате возникает весьма живописный портрет. Например, диалог Непьючая с принцем желание:
… Тогда Непьючай еще раз спросил:
— Ты, может быть, немой или глухой? Я тебя спрашиваю, кто тебя обидел?
— Ты меня обидел.
— Чем же я мог тебя обидеть? Я тебя вижу в первый раз.
— Ты меня обидел тем, что от себя удалил.
— Разве ты у меня служил? Я тебя не помню.
— Смотри на меня хорошенько, неужели ты меня не узнаешь?..
— Сколько же тебе лет? Тебя и на свете-то не было двадцать лет тому назад.
В принципе, отрывки из сказки «Принц Желание» можно рассматривать и как пародию на лексику и стиль любовных романов. Но прием, с помощью которого автор добивается этого пародийного звучания, все же – использование клише.
Мы переходим к другой большой области комизма, а именно к комическим характерам. Здесь сразу следует заметить, что, строго говоря, комических характеров как таковых, собственно, не бывает. Любая отрицательная черта характера может быть представлена в смешном виде такими же способами, какими вообще создается комический эффект.
Еще Аристотель сказал, что комедия изображает людей «худших, нежели ныне существующие». Иначе говоря, для создания комического характера требуется некоторое преувеличение. Изучая комические характеры в русской литературе XIX в., легко можно заметить, что они создаются по принципу карикатуры. Карикатура, как мы уже знаем, состоит в том, что берется одна какая-нибудь частность, эта частность увеличивается и тем становится видимой для всех. В обрисовке комических характеров берется одно какое-нибудь отрицательное свойство характера, преувеличивается, и тем на него обращается основное внимание читателя или зрителя. Гегель определяет карикатуру на характер так: «В карикатуре определенный характер необычайно преувеличен и представляет собой как бы характерное, доведенное до излишества».
Но преувеличение — не единственное условие комизма характера. У Кузмина отрицательные свойства преувеличиваются, но и на то, что это преувеличение требует известных границ, известной меры: Однажды сети у него прорвались и вся рыба ушла обратно в море. Значит — прощай денежки и вечерняя порция риса с бобами! Непьючай очень огорчился и провор -это сделать, как из моря поднялся туман, все выше и выше, и поплыл на берег прямо к тому месту, где находился несчастный Непьючай. Дойдя до него, туман рассеялся, и перед нашим рыбаком очутилась странная фигура вроде громадной лягушки, по с человеческой головой и шестью парами человечьих же рук… Непьючай не очень испугался, потому что китайцы любят ставить изображения всяких чудовищ и рыбак к ним привык, но он очень удивился, когда морской урод, раскрыв свою широкую пасть, заговорил по-китайски…
Отрицательные качества не должны доходить до порочности; они не должны вызывать в зрителе страданий, говорит он, и мы бы еще прибавили — не должны вызвать отвращения или омерзения. Комичны мелкие недостатки. Комичными могут оказаться трусы в быту (но не на войне), хвастуны, подхалимы, карьеристы, мелкие плуты, педанты и формалисты всех видов, скопидомы и стяжатели, люди тщеславные и самонадеянные, молодящиеся старики и старухи, деспотические жены и мужья под башмаком и т. д.
Если идти этим путем, то придется составить полный каталог человеческих недостатков и иллюстрировать их примерами из литературы. Такие попытки, как уже указывалось, действительно были. Пороки, недостатки, доведенные до размеров гибельных страстей, составляют предмет не комедий, а трагедий. Впрочем, граница здесь не всегда соблюдается точно. Главный герой, изображенный М. Кузминым как комический характер, остается «у разбитого корыта, возвращаясь к прежней жизни. Где граница между порочностью, составляющей узел трагедии, и недостатками, которые возможны в комедии, — это логически установить невозможно, это устанавливается талантом и тактом писателя. Одно и то же свойство, если оно преувеличено умеренно, может оказаться комическим, если же оно доведено до степени порока — трагическим.
Так сразу определились две линии в сказке Кузмина — изящного, забавного рассказчика, каким он остается в своих мелких вещах, имеющих иногда вид простых анекдотов, и серьезного, поучающего собеседника.
Итак, сказка М. Кузмина, хоть и является по своей сути притчей, несущий в себе некий скрытый смысл, подталкивающий на определенные выводы, порочащей одни качества человека и возглавляющей другие, все таки является высоким литературным произведением — сказка написана с мастерством стилизации.
Глава 2. Литературный Китай Сергея Георгиева 2.1 Творческая индивидуальность Сергея Георгиева
Георгиев Сергей (род. в 1954 г.) — в недавнем прошлом — философ, преподаватель логики в Свердловском юридическом институте. Окончил философский факультет и аспирантуру Уральского государственного университета им. А.М.Горького. Защитил диссертацию по теме «Становление свободной индивидуальности (на материале современной детской литературы)» — кандидат философских наук. Работал ассистентом, старшим преподавателем, доцентом в Вузах Екатеринбурга (Свердловска), литературным консультантом и заведующим отделом литературы в редакциях журналов «Уральский следопыт», «МИКС» и «Голос». Уже более 25 лет работает редактором Детского юмористического киножурнала «Ералаш».
продолжение
--PAGE_BREAK--