Революция обнаруживает и высоту человеческой природы, и истребление духовных ценностей
(по роману Ю. Трифонова «Нетерпение»)
«Нетерпение» Юрия Трифонова — роман высокого трагедийного накала. «Что такое история? На древнегреческом языке это слово означает расследование. Мне и хотелось написать расследование о Желябове, хотелось найти те корни, ту основу, которая стала в чем-то определяющей и для других поколений революционеров». Как часто случается в искусстве, одна — ближайшая — задача повлекла за собой другие, и решение их, размыкая и укрупняя повествовательную форму, обрело куда большее значение. Воплотив в Андрее Желябове типический образ революционера-народовольца, Ю. Трифонов создал не его беллетризованную биографию, а социально- аналитический, психологический роман о духовных исканиях эпохи и того поколения борцов, которому выпало, не пробившись к истинам истории, помочь выработать, постичь их дорогой ценой собственного самопожертвования. В этом первоисточник двух постоянных, тесно сплетенных мотивов повествования: уважения к нравственному подвижничеству героев «Народной Воли», чистоте, бескорыстию их духовных порывов и устремлений и понимания иллюзорности социальных и политических идей, потерпевших жестокое крушение. Отсюда и неизменная горечь в ключевом слове: «нетерпение».
Желябовское нетерпение — не эмоциональный выплеск импульсивной натуры; в конечном итоге оно сродни суровому аскетизму самоотречения, который определял моральный кодекс народовольцев с их обостренным чувством и народом, не меньше остро проявленным достоинством личности, ее развитым гражданским самосознанием. Не хрустальные бокалы символизируют в романе этот общий «душевный настрой», а кинжалы, крест-накрест положенные в последнюю новогоднюю ночь (факт действительный) на чашу. Есть в таком символе то «прочное, негнущееся, что отмечало их всех». И объединяло сильнее, «чем любовь и ненависть, чем готовность умереть, чем даже идеи, которыми они живут. Это большое, это громадное, спаявшее воедино несколько человек — среди неисчислимости России — было нельзя определить словами…». Но писатель показал и обреченность избранного пути, иллюзорность попыток подстегнуть историю волевым усилием — «навалимся, там разберемся. Толкануть барку в воду, она самоходом пойдет». Стремясь полнее передать трагизм исторически неизбежной гибельности народовольческого террора, Ю. Трифонов допускает даже смешение реальности, представляя Желябова чуть больше «фанатичным» террористом, чем был в действительности его прототип. Казалось бы, спросить не о чем: борьбы без жертв не бывает. А если «кровь без революции?» — терзается в романе один из одесских друзей Желябова. И как примирить эти жертвы и кровь с другой, столь же несомненной, по Достоевскому, истиной: никакая «высшая гармония» в мире не стоит «слезинки хотя бы одного… ребенка»?
Если в поисках своего пути и своего места в борьбе Желябов склоняется к террору, то потому лишь, что он представляется средством не только более надежным и нравственным. Снова и снова возвращается Желябов к этой мысли, словно бы еще и еще убеждает себя в том, что иного выбора история не дает. И то и дело перепроверяет свой выбор зловещей тенью «нечаевщины», видя в ней реальный призрак, встающий на народовольческом пути. Вводя Нечаева в круг действующих лиц романа, автор делает предполагаемую встречу Желябова и Нечаева одной из кульминационных сцен повествования. Мы не знаем, была ли встреча в действительности. Но Ю. Трифонову интересно проследить, как поведет себя Нечаев перед лицом предоставленного ему выбора, сможет ли он, «видящий только цель и только пользу… понять то, что касается его собственной жизни»? Как, равным образом, и Желябова интересно перепроверить искусом нечаевщины: устоит ли он перед наваждением «этого загадочного человека», окруженного каким-то «темным облаком наивности, страха, одновременно бесстрашия, фатализма и безоглядной доверчивости?». Желябов устоял, хотя «на какой-то миг» его одурманила «странная гипнотическая сила, проникавшая из зарешеченного окна». И, устояв без обиняков, в полный голос высказал Нечаеву жестокую, но необходимую правду о невозможности его освобождения. Так утверждает себя в романе духовное превосходство революционера над беспринципным прагматизмом заговорщика, оправдывающего безнравственность средств моральностью цели.
Каков же смысл сквозного поэтического образа, вынесенного автором в заглавие романа? Он, как и всякий поэтический образ, неоднозначен. С одной стороны, нетерпение — это чувство, объединяющее народовольцев: благородное нетерпение, невозможность для порядочного человека больше терпеть, мириться с подлостью, видеть бесконечные страдания народа. Отсюда духовный порыв, энергия, самоотречение, готовность умереть за свои идеалы, чтобы изменить эту мерзкую, ненавистную жизнь. С другой стороны, нетерпение — это недостаточная аналитичность жизни, неразборчивость в выборе средств, попытки подстегнуть историю. «Навалимся, там разберемся. Толкнуть барку в воду, она сама ходом пойдет», — рассуждают народовольцы. Но их героические волевые усилия оказались тщетными…