--PAGE_BREAK--Столбы, отмеряющие версты на большой дороге, Пушкин и Гоголь видели
глазами путешественника, несущегося на «борзой» тройке:
И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают как забор.
(Пушкин. «Евгений Онегин»)
"… да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи".
(Гоголь. «Мертвые души»)
Фет видит их во время ночного пешего блуждания по полю. Перед ним один
столб, покрытый «огонечками» инея. Тройка проносится мимо него, и лишь
ветер доносит звон бубенцов, возвещающий о том, что неведомый и мгновенный
посетитель пустынного, родного поэту угла помчался далее «считать версты».
Через ряд циклов сборника проходят мотивы грусти и любви к
окружающему, духовного родства с ним. Глагол «люблю» формирует концепцию и
структуру первого стихотворения цикла «Снега»; в третьем стихотворении
цикла мы опять встречаем: «Но, боже! Как люблю я Как тройкою ямщик кибитку
удалую Промчит - и скроется...» (157). И пятое стихотворение цикла -
«Печальная береза...» - пронизано мотивами любви, родства с окружающей
природой («Люблю игру денницы Я замечать на ней...» (156) и т. д.). Седьмое
стихотворение прямо начинается словами: «Чудная картина, Как ты мне
родна...» (157). Здесь. как и в третьем стихотворении, возникает образ
тройки («И саней далеких Одинокий бег») - образ, подчеркивающий
«оседлость», неподвижность, замкнутость лирического субъекта в свое,
ограниченное пространство, через которое проносятся сани далекого путника.
Дом поэта составляет центр пространства, природы, которая изображается
в его пейзажной лирике. Поэтому в стихах его часты упоминания о том, что
поэт созерцает природу в окно.
Своеобразие поэтического восприятия природы, присущее Фету, передано в
его стихотворении «Деревня». По своей композиционной структуре и в
значительной степени по поэтической идее оно близко к первому стихотворению
цикла «Снега» (тема любви к родным местам).
Люблю я приют ваш печальный,
И вечер деревни глухой…
(255)
Поэт любит деревню как мир, окружающий милую ему девушку, являющийся
ее «сферой». Взор поэта как бы кружит по этой сфере, сначала описывая
внешнюю ее границу по горизонту, затем приближаясь к малому кругу внутри
этого круга - дому, заглядывая в нею и находя в этом кругу еще один -
«тесный круг» людей за чайным столом. Поэт любит природу и людей,
окружающих девушку, звуки и игру света вокруг нее, ароматы и движение
воздуха ее леса, ее луга, ее дома. Он любит кошку, которая резвится у ее
ног, и работу в ее руках.
Все это — она. Перечисление предметов, заполняющих «ее пространство»,
деталей обстановки и пейзажа нельзя рассматривать как дробные элементы
описания. Недаром стихотворение носит собирательное название «Деревня», т.
е. мир, составляющий живое и органическое единство. Девушка — душа этого
единства, но она неотделима от него, от своей семьи, своего дома, деревни.
Поэтому поэт говорит о деревне как о приюте всей ' семьи («Люблю я приют
ваш печальный...»). Внутри этого поэтического круга для поэта нет иерархии
предметов - все они равно ему милы и важны для него. Сам поэт становится
его частью, и у него открывается новое отношение к самому себе. Он начинает
любить себя как часть этого мира, любить свои собственные рассказы, которые
отныне делаются' принадлежностью нравственной атмосферы, окружающей
девушку, и открывают ему доступ к центру круга — ее глазам, к ее душевному
миру. Вместе с тем, хотя произведение и рисует «пространство», — а это его
главный поэтический образ, - поэт воспринимает его во времени. Это не
только «деревня», но и «вечер деревни глухой», и поэтическое изображение
передает течение этого вечера от «благовеста» до восхода месяца, время,
дающее возможность не раз долить и выпить самовар, рассказать «сказки»
«собственной выдумки», исчерпать темы разговоров («речи замедленный ход») и
добиться наконец того, чтобы «милая, застенчивая внучка» подняла на гостя
глаза. Здесь параллелизм «смолкающих пташек» и медленной беседы людей, а
также света месяца и дрожанья в этом свете чашек имеет двойное значение.
Это явления, расположенные «рядом» в пространстве и во времени.
Необычайную остроту ощущения движения в природе и поразительную
новизну приемов ее поэтического воссоздания продемонстрировал Фет в
стихотворении «Шепот, робкое дыханье...». Первое, что бросается в глаза и
что сразу было замечено читателями, - отсутствие глаголов в этом
стихотворении, передающем Динамику ночной жизни природы и человеческих
чувств. Поэт изобразил ночь как смену многозначительных, полных содержания
мгновений, как поток событий. Стихотворение повествует о том, как ночь
сменяется рассветом и в отношениях между влюбленными после объяснения
наступает ясность. Действие развивается параллельно между людьми и в
природе. Параллелизм в изображении человека и природы как типичная черта
поэзии Фета отмечался неоднократно исследователями творчества Фета (Б. М.
Эйхенбаум, Б. Я. Бухштаб, П. П. Громов). В данном случае этот параллелизм
выступает как основной конструктивный принцип построения стихотворения.
Создав четкую, предельно обнаженную композицию и пользуясь особым методом
описания, как бы «высвечивающего» наиболее значительные, «говорящие» детали
картины, поэт вкладывает в предельно сжатый, почти невероятно малый объем
стихотворения весьма широкое содержание. Так как в не антологических,
лирических стихотворениях Фет считает для себя кинетичность, движение
объектов изображения более существенным их признаком, чем пластичность и
форму, он заменяет подробное описание броской деталью и, активизируя
фантазию читателя недосказанностью, некоторой загадочностью «повествования,
заставляет его восполнять недостающие части картины. Да эти недостающие
части картины для Фета не столь уж важны. Ведь действие развивается, как бы
»пульсируя", и он отмечает те содержательные мгновения, когда в состоянии
природы и человека происходят изменения. Движение теней и света «отмечает»
течение времени. Месяц по-разному освещает предметы в разные периоды,
моменты ночи, а появление первых лучей солнца возвещает наступление утра.
Так же и выражение освещаемого изменчивым светом ночи и утра лица женщины
отражает перипетии пережитых за ночь чувств. Самая сжатость поэтического
рассказа в стихотворении передает краткость летней ночи, служит средством
поэтической выразительности.
В последней строке стихотворения происходит окончательное слияние
лаконичного повествования о событиях жизни людей и природы. «Заря» — начало
(нового дня жизни природы и человеческих сердец. Эта строка, заканчивающая
стихотворение на «открытом дыхании», скорее похожа на начало, чем на конец
в привычном смысле слова.
Такая особенность окончаний стихотворений характерна для Фета,
рассматривающего любое душевное состояние или любую картину природы как
фрагмент бесконечного процесса. В стихотворении «Шепот, робкое дыханье...»
полная лирических событий летняя ночь рисуется как прелюдия, начало счастья
и радостного дня новой жизни.
Осознание значимости мгновения, его способности «увеличиваться в
объеме» вместе с увеличением его содержательности выливается в поэтическое
восприятие цветения жизни как чуда, как бы нарушающего привычные мерки
пространства и времени. Есть такие мгновения, когда звезды опускаются на
землю, когда зацветают цветы, которым дано цвести раз в столетие. Напор
чудесного разрушает законы обыденного. Такие мгновения не есть плод только
субъективного ощущения. Они присущи природе, и хотя не всем людям, но
некоторым суждено испытать минуту цветения единовременно с природой и
сопережить с нею этот момент. Таково содержание казавшегося загадочным
некоторым современникам поэта стихотворения «Мы одни; из сада в стекла окон
Светит месяц... тусклы наши свечи...». В издании 1856 г. оно получило
заглавие «Фантазия». В целях сокращения стихотворения и придания ему
большей композиционной стройности из него была изъята третья строфа:
Знать, цветы, которых нет заветней,
Распустились в неге своевольной?
Знать, и кактус побелел столетний,
И банан, и лотос богомольный?
(695)
Удаление этой сферы, подчеркивавшей объективность чуда, происходящего
в природе, его реальность, не изменило общего смысла стихотворения, но
усилило его фантастичность. Между тем строфа о цветении «заветных» цветов
связывает это стихотворение с поздним рассказом Фета «Кактус», где поэт в
прямой, декларативной форме выражает мысль об особом значении редких,
исключительных моментов жизни природы, о глубоком смысле момента цветения.
Вера в беспредельность жизни природы и в возможность гармонического
слияния с нею человека пронизывает многие стихотворения сборника 1850 г. и,
являясь их философской основой, придает им светлое, умиротворяющее
звучание.
Цветение жизни, ее красота и ее движение являются содержанием
искусства. Тайна искусства в том и состоит, что оно передает красоту жизни,
ее динамику, но сохраняет и совершенство раз возникшей формы, придает
прекрасному мгновению высшего цветения — вечность, делает его непреходящим.
Ведь каждый переход от одного состояния к другому порождает новую красоту,
но и приносит потерн. Ощущением этого пронизаны антологические
стихотворения Фета.
Жанр антологического стихотворения традиционно связывался с образами
античной мифологии, поэзии, пластического искусства. Фет насыщает свои
антологические стихотворения философским подтекстом. Выражается этот
подтекст не декларативно, а при помощи специфической организации образной
системы стихотворений и их лирических мотивов. В антологическом
стихотворении «Диана» Фет передал мысль о произведении пластического
искусства как непостижимом чуде соединения жизни и вечности, движения и
остановки. Тургенев, Достоевский и другие литераторы исключительно высоко
оцепили это стихотворение, а Некрасов писал о нем: «Всякая похвала немеет
перед высокой поэзиею этого стихотворения, так освежительно действующего на
душу». [6]
Чрезвычайно важно для поэта было сознание единства таких взаимно
противоположных начал, как вечность и мгновение, жизнь и смерть, начало и
конец.
Антологический стиль, с одной стороны, и философская мысль об
особенном значении начала как истока движения и средоточия всего смысла
процесса, с другой, проникли в поэзию природы Фета и придали ей черты
яркого своеобразия. Характерно в этом отношении стихотворение «Первая
борозда», напечатанное в 1854 г. в «Современнике» и вошедшее в Сборник
стихотворении Фета 1856 г.
Ржавый плуг опять светлеет,
Где волы, склонясь, прошли,
Лентой бархатной чернеет
Глыба взрезанной земли.
Чем-то блещут свежим, нежным
Солнца вешние лучи,
Вслед за пахарем прилежным
Ходят жадные грачи.
Ветерок благоухает
Сочной почвы глубиной,-
И Юпитера встречает
Лоно Геи молодой.
(263)
Начало весны, первая борозда, первое соединение стихии света, солнца,
неба со стихией темной, полной тайн земли заменяет собою рассказ о всем
цикле жизни природы, наиболее содержательный момент процесса «представляет»
весь процесс.
Интересно отметить, что соучастниками этого начала, сводящими воедино
землю и небо, являются человек, волы и грачи. Усилия каждого из них важны и
значительны. Сближение человека с остальным живым миром было характерной
чертой поэтического сознания Фета. Строки «Вслед за пахарем прилежным Ходят
жадные грачи» казались многим современникам Фета прозаическими, неуместными
в поэтическом описании весны. А. К. Толстой — поэт по своим эстетическим
принципам во многом близкий Фету — потешался над этими строками, ими он за
кончил большое сатирическое стихотворение «Мудрость жизни», состоящее из
пародийных сентенций.
В антологическом стихотворении «Зевс», написанном через несколько лет,
в 1859 г., Фет особенно ясно выразил ощущение значительности «начала»,
возникновения явления. Бога, властвующего над вселенной (каким был Зевс по
греческой мифологии), он изображает в момент его «начала», младенчества,
непосредственно следующего за рождением:
В кипарисной роще Крита
Вновь заплакал мальчик Реи,
Потянул к себе сердито
Он сосцы у Амальтеи.
Юный бог уж ненавидит,
Эти крики местью дышат, —
Но земля его не видит,
Небеса его не слышат.
(300)
Кажется, трудно продолжение
--PAGE_BREAK-- более категорично выразить мысль о том, что новому,
слабому, неизвестному и только родившемуся принадлежит мир. Он еще
собственно не Зевс, самое имя его никому не известно, он сын своей матери,
«мальчик Реи». Единственное, чем он владеет и распоряжается, — грудь
кормилицы, и именно в это время, когда «земля его не видит, Небеса его не
слышат», божественная сущность его, как кажется поэту, особенно сильна, ибо
в нем сосредоточена вся мощь, которая приведет его в движение и покорит ему
мир.
В 1854 г. Фет, служа в Красном селе под Петербургом и бывая в столице,
посещает редакцию «Современника». Он сближается с сотрудниками журнала и
членами его редакции. Подготовка нового собрания стихотворений Фета
сотрудниками «Современника» во главе с И. С. Тургеневым сыграла большую
роль в судьбе поэта. Именно в пору работы над этим изданием, которое вышло
в 1856 г., Фет преодолел одиночество, почувствовал себя членом круга
талантливых, избранных по своим дарованиям и положению в литературе
писателей, вошел с ними в активные творческие контакты. Самочувствие Фета
изменилось, но Тургенев побуждал поэта к переработке произведений с
настойчивостью и категоричностью, которые воспринимались автором как нажим,
творческое давление и несомненно не всегда были оправданы.
Готовя сборник Фета в 1856 г. и редактируя его стихи, Тургенев
стремился сблизить творчество молодого поэта с традициями Пушкина, сделать
его произведения более ясными, классически простыми. В новом издании циклы
«Снега» и «Гадания» уже не открывали сборника, цикл «Баллады» был сильно
сокращен. Редактор стремился превратить Фета из «субъективного» в
«объективного» поэта, стимулировать преодоление им черт индивидуализма,
рефлексии, содействовать приобщению его к светлому, гармоническому идеалу.
Этого он добивался, обсуждая стихи Фета в кругу ареопага сотрудников
«Современника» и требуя от поэта «доведения» текста до смысловой ясности.
С этой же целью он изменил положение циклов в сборнике, придал
некоторым произведениям «поясняющие» заглавия, изъял отдельные строфы и
целые стихотворения. В борьбе против субъективности Фета Тургенев нередко
проявлял рационалистический подход к лирике. Вместе с тем Тургенев тонко
понимал многие особенности поэзии Фета. Именно Тургенев первый в полной
мере оценил в Фете вдохновенного певца русской природы, Тургенев же понял и
показал Фету, что лирический подтекст картин природы в его стихотворениях
воспринимается читателем без специальных, поясняющих его концовок.
Понимание Тургеневым внутренних тенденций развития творчества Фета
сделало для поэта приемлемыми многие его редакторские решения, огорчавшие
автора, но затем оставленные им в силе во всех последующих изданиях.
Сотрудники «Современника» продолжили борьбу Белинского с поздним
ультраромантизмом, статьи критика, посвященные творчеству Пушкина, были
существеннейшим моментом этой борьбы. «Энциклопедичность», разносторонняя
«отзывчивость» и объективность Пушкина расценивались Белинским как высшее
проявление творческого осмысления поэтом впечатлений бытия. Сама личность
Пушкина провозглашалась идеалом поэтической «художнической» натуры. В своих
попытках приблизить Фета к этому идеалу, освободить его поэзию от элементов
романтического субъективизма сотрудники «Современника», и прежде всего
Тургенев, опирались на такие черты Фета, как его острая наблюдательность,
умение видеть и передавать динамичные стороны жизни природы, способность
выражать юношеское воодушевление, стихийную радость существования. Прилив
энергии, творческой активности и оптимизма, которые испытал Фет, попавший
после нескольких лет скитания по провинции в избранный круг лучших
литераторов, обнадеживал Тургенева, внушал ему мысль, что Фет окажется
восприимчивым к эстетическим идеалам редакции «Современника». Однако
несмотря на то, что сотрудники «Современника» 50-х гг. оказали благотворное
влияние на развитие творчества Фета, полного сближения поэта с их кругом не
произошло. Даже у тех из них, кто лично более других был дружески к нему
расположен, были существеннейшие пункты идейного и эстетического
расхождения с ним. Л. Толстого - особенно позже, в период их дружеской
близости - раздражало в Фете его безразличие к проблемам нравственности и
религии. В конечном счете они не могли сойтись и в отношении к искусству,
его задачам и цели, ибо Фет отрицал социально-этическое значение искусства,
которое Толстому представлялось главным.
Взгляды Фета и Тургенева по основным политическим вопросам не
совпадали. С годами, по мере углубления консервативных, а затем и
реакционных черт в политических взглядах Фета их полемика приобретала все
более резкий характер. Уже в 50-х гг. Тургенев горячо спорил с Фетом по
важнейшему вопросу эстетики: вопросу о значении поэзии и ее субъективном и
объективном содержании. Фет отстаивал бессознательность и субъективность
творчества, предельно заостряя свои положения, иногда доводя их до
парадоксов. [7] Вместе с тем Фет стремился не к разобщению, а к сближению
людей посредством искусства. Не веря в исторический и социальный прогресс,
он верил в природную способность людей к взаимному пониманию и видел в
общении источник счастья и выражение полноты жизни.
Само ощущение «недостаточности» словесного выражения, логической речи
у Фета возникает из острой жажды полноты духовного общения. Этот лирический
мотив становится одним из «сюжетов» его поэзии. Фет ищет и находит помимо
слов другие средства передачи мысли и чувства и наслаждается этими новыми
путями, ведущими к сближению между людьми. Сильнейшими из этих новых
«языков» оказываются звук сам по себе и особенно музыка, в которой поэт
ощущает огромную емкость содержания и непосредственность его сообщения. Уже
в сборнике 1850 г. тема музыки становится одним из главных поэтических
сюжетов. На фоне поэтического «портрета» музыки поэт и передает свои
размышления о богатстве языка музыкального и ограниченности логической
речи:
Исполнена тайны жестокой
Душа замирающих скрипок.
Средь шума толпы неизвестной
Те звуки понятны мне вдвое:
Напомнили силой чудесной
Они мне всё сердцу родное.
(176)
Или в другом стихотворении цикла «Мелодии»:
Как мошки зарею,
Крылатые звуки толпятся;
…
О, если б без слова
Сказаться душой было можно!
(177)
Звук, музыка — не единственный «язык», которым поэт хотел бы дополнить
средства общения между людьми. Фет воспринимает каждого человека в ореоле
ему присущей нравственной и материальной сферы. Предметы, окружающие
личность, входящие в ее быт, составляющие ее среду, тоже выражают личность,
рассказывают о душе человека. Поэтому, находясь в цветущем саду и ожидая
любимую женщину, поэт может по запаху цветов получить весть о ее
приближении.
В отдел «Подражание восточному» сборника 1850 г. включено
стихотворение «Язык цветов»:
Я давно хочу с тобой
Говорить пахучей рифмой.
Каждый цвет уже намек, —
Ты поймешь мои признанья;
Может быть, что весь пучок
Нам откроет путь свиданья.
(444)
Известно, что восточные поэты создали целую систему символов,
отражающих смысловое истолкование аромата цветов. Рядом со стихотворениями
о языке музыки, о языке немых предметов и о языке ароматов у Фета стоят
стихотворения о языке взглядов, и этот язык тоже полон значения и глубокой
содержательности:
Время жизни скоротечно,
Но в одном пределе круга
Наши очи могут вечно
Пересказывать друг друга.
(422)
Так, взор человека может, по мысли поэта, передать его внутреннее
психическое состояние и получить ответ о душевном мире собеседника через то
же молчаливое общение.
В жадном стремлении Фета «дополнить» словесную речь другими языками
сказались критика им разума и рационалистического начала сознания, с одной
стороны, и любовь к физической природной жизни человека, ко всем ее
появлениям - с другой. В стихотворениях начала 50-х гг., поры наибольшей
близости Фета к «Современнику», лирический мотив радости взаимного
понимания людей звучит особенно отчетливо. Творческая атмосфера, в которую
Фет был вовлечен, воодушевляла его. Подъем духа поэта сказался на
стихотворениях, напечатанных в «Современнике» н включенных затем в сборник
1856 г. В этих стихотворениях, особенно в двух из них, составляющих
своеобразный диптих, - «Какое счастие: и ночь, и мы одни...» и «Что за
ночь! Прозрачный воздух скован...» (1854), — изображалась победа чувства
над холодом души, восторг и счастье «прорыва» к взаимопониманию, к чуду
любви.
К представительнице литературного круга «Современника» А. Я. Панаевой
обращено стихотворение Фета «На Днепре в половодье» (1853). Стихотворение
это содержит живую картину природы. В нем нет прямого обращения к
собеседнице, и лишь в самом конце его поэт «выводит» из подтекста свою
мысль, прямо высказывает чувство, которое «просвечивает» в глубине образов
его живой картины. Однако это - монолог, обращенный к собеседнице, к
товарищу по поколению, по кругу литературных интересов, во многом и по
переживаниям.
По своему лирическому содержанию стихотворение близко ко многим
произведениям Некрасова. Оно рисует «врачующий простор» природы родного
края. Мотивы «Родины» Лермонтова здесь оборачиваются лирической темой
соотнесения покоя просторов родной природы со смятенностью души «вечного
странника» — русского интеллигента.
Как и в других произведениях Фета, в этом его стихотворении образ
простора родной страны получает относительно замкнутое, ограничительное
воплощение. Если Лермонтов, говоря о просторе родины, упоминает «разливы
рек ее, подобные морям», то Фет видит безбрежность разлива одной реки,
Днепра, на том месте, которое он переплывает на парусной лодке. Он видит
его от берега до берега, фиксируя все разнообразие картин, сменяющихся за
время преодоления им этого большого пространства, - и таким образом
передавая его протяженность. Он изображает буйство сил стихии через
непривычный, «парадоксальный» пейзаж.
Первая строфа стихотворения с enjambement, разрубающим неожиданную
метафору и придающим ей еще более странное звучание, настраивает на острое
восприятие удивительной картины и воссоздает своим несколько затрудненным
синтаксисом усилие, которое требуется, чтобы преодолеть сопротивление
речной быстрины и отчалить от берега.
Светало. Ветер гнул упругое стекло
Днепра, еще в волнах не пробуждая звука.
Старик отчаливал, опершись на весло,
А между тем ворчал на внука.
Дальнейшие строфы передают все перипетии борьбы с рекой, все
изменяющиеся по мере передвижения по ней «взаимоотношения» парусника и
водной стихии. Вместе с тем они рисуют картины, открывающиеся по мере
ускорения движения лодки и изменения точки зрения:
А там затопленный навстречу лес летел…
В него зеркальные врывалися заливы;
Над сонной влагою там тополь зеленел,
Велели яблони и трепетали ивы.
(258)
В первой публикации в журнале «Современник» за мощной панорамой
разлива реки следовала развернутая лирическая концовка, раскрывающая
чувства поэта, который, любуясь картинами природы, отрекается от суеты
городской жизни. Концовка эта в числе многих других была упразднена по
совету Тургенева в издании стихотворений 1856 г., и здесь от нее осталась
одна строка, комментировавшая подтекст всего поэтического описания и
оказавшаяся вполне достаточной для его прояснения:
Остался б здесь дышать, смотреть и слушать век…
(258)
В этом стихотворении, которое произвело очень большое впечатление на
Тургенева, описания природы представлялись ему, очевидно, гораздо более
значительными и художественно важными, чем поэтическая декларация.
В преддверье 60-х гг. Фет включается в литературную и эстетическую
полемику, поначалу как бы разделяя взгляды таких своих друзей, как Л. Н.
продолжение
--PAGE_BREAK--