Сергей Довлатов (1941—1990). Жизнь. Творчество. Воспоминания современников

СЕРГЕЙ ДОНАТОВИЧ ДОВЛАТОВ
(1941—1990)


Большую часть своихпроизведений Довлатов написал в эмиграции. Он уехал в возрасте почти тридцатисеми лет — три четверти его недолгого века. «Я уехал, — сказал Довлатов водном из последних интервью, — чтобы стать писателем...» На чужбине ему удалосьнайти применение жизненному опыту, которым столь щедро одарила его советскаяродина.
Задвенадцать лет — вплоть до смерти в нью-йоркской машине «скорой по­мощи» — оннаписал около десятка книг, в числе которых циклы рассказов «Че­модан»,«Компромисс», повести «Заповедник», «Иностранка» и др. Все они в той или инойстепени отражают историю жизни самого рассказчика — до и пос­ле эмиграции.Американскими критиками ему отведено место среди «фанта­стов и юмористов». Дляроссийского читателя мир, описанный Довлатовым, только-только уходит впрошлое...
МЕЖДУРЕАЛЬНОСТЬЮ И АБСУРДОМ
«Всю свою жизнь ярассказываю ис­тории, которые я либо где-то слышал, либо выдумал, либопреобразил», — сказал Сергей Довлатов в интервью американскому журналисту ДжонуГлэду.
Анекдоты из собственнойжизни, а также из жизни знакомых и «знако­мых незнакомцев», деятелей полити­кии культуры — от Бродского до Хрущева, от Сталина до Ахматовой — лю­бимый жанрДовлатова. Сам Довлатов неоднократно заявлял, что считает се­бя не писателем,который «пишет о том, во имя чего живут люди», но рас­сказчиком, повествующим отом, «как живутлюди».
И лучше всего отвечаютэтому стремлению, конечно же, бытовая ис­тория, анекдот. Многие друзья и зна­комыеДовлатова стали его персонажа­ми. Многие мечтали оказаться в ряду героев егопроизведений, хотя «геро­ических» ролей хватало далеко не всем. Вот, например,анекдот — обра­зец жанра «писательских баек», столь популярного в литературныхкругах:
«Молодого Евтушенкопредстави­ли Ахматовой. Евтушенко был в мод­ном свитере и заграничном пиджаке,В нагрудном кармане поблескивала авторучка.
Ахматова спросила:
— А где ваша зубная щётка?»«Лучшие вещи Довлатова, — пи­шет литературовед Игорь Сухих, — балансируют награни между было — не было, реальностью и абсурдом». Его записные книжки(опубликованы под названиями «Соло на Ундервуде», 1980 г., и «Соло на IBM», 1990 г.)пест­рят байками, каламбурами и сами по себе читаются как увлекательные ис­тории,дружеские шаржи и словес­ные игры. Но они же служили писа­телю заготовками,литературным «сырьём», к повестям (Довлатов назы­вал их «моироманы»).
Бот, к примеру, сцепка из«Соло на Ундервуде»:
«Битов и Цыбип поссорилисьв од­ной компании. Битов говорит:
— Я тебе, сволочь, мордунабью! Цыбин отвечает:
— Это исключено. Потому чтоя — толстовец. Если ты меня ударишь, я подставлю другую щёку.
Гости слегка успокоились.Видят, что драка едва ли состоится. Вышли курить на балкон.
Вдруг слышат грохот,Забегают в комнату. Видят — на полу лежит окровавленный Битов. А толстовецЦыбин, сидя на Битове верхом, моло­тит его пудовыми кулаками». Этот анекдотДовлатов позже позаимствовал для своей повести «Иностранка», поменяв толькофамилии: реальные лица — писатель Андрей Битов и по­эт Владимир Цыбин — здесьпревра­тились в «прозаика Стукалина» и «ли­тературоведа Зайцева».
Читатель С. Довлатовавстречается с не совсем обычным для литерату­ры — типично фольклорным — при­ёмом:известные всему миру люди (И. Бродский, Р. Якобсон, М. Ростропович...)становятся героями анекдота и живут в нём,
Персонажи, придуманные(некто с трудной фамилией Каценеленбоген, две грубиянки Сцилла Ефимовна и Ха­рибдаАбрамовна...) и реальные (час­то здравствующие и поныне), сталки­ваются впроизведениях Довлатова нос к носу, меняются друг с другом местами. В одной итой же истории, рассказанной дважды, в качестве героя могут оказаться дваразных персона­жа: Пушкин, например, превращается в Толстого, Хемишуэй уступаетместо Кафке, а поэт Наум Коржавин — выду­манному поэту Рувиму Ковригину… Таким образом, «традиции бытового иисторического анекдота, для которо­го имя собственное обязательно, —сливаются». Проза Довлатова, по выра­жению литературоведа Игоря Сухих,«превращается в анекдотическую ис­торию современности».
Читая «Соло...», читательобнару­живает не только смешные и трога­тельные имена и ситуации, по и сценкииз жизни самого Довлатова: то комическое зерно, из которого вы­растает егопроза.
«Я спросил у восьмилетнейдочки;
—  Без окон, без дверей — полна горница людей.Что это?
— Тюрьма, — ответила Катя».
Довлатов признавался: «Я их(рас­сказы) не создавал, я только записывал, мучительно подби­рая слова,которые… кое-как отвечали тому, что я слышу, как голос извне".
МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ
Малая зона подготовилаписателя к встрече с зо­ной большой — государством. Пол­тора десятилетия,которые провёл Довлатов к СССР после окончании службы в лагерной охране, былиот­даны творчеству и бесплодным по­пыткам издать свои книги. В 1977 г. появились первыепубликации его произведений на Западе. В 1978 г. пи­сатель был поставлен перед необхо­димостьюэмигрировать. Всё иму­щество уместилось в один чемодан. «Чемодан» (1986 г.) — название цикларассказов, объединённых, как молится у Довлатова, общим ключевым словом. Вещихранят  в себе память о прошлом, —память, которую невоз­можно вытряхнуть точно пыль. Со­бранные вместе, онистановятся свое­образным конспектом прожитых лет.
Каждая из восьми вошедших вкнигу историй словно иллюстрирует главную идею довлатовского творче­ства: жизньнелепа и в то же время удивительна! «Пропащая, бесценная, единственная» —жизнь...
Персонаж «Чемодана» (СергейДовлатов), подобно персонажу вол­шебной сказки, совершает (как пра­вило,поневоле) ряд «подвигов» и по­лучаст за это неожиданную «награду». Врассказе «Креповые финские нос­ки» он, не успев стать участником махинации сперепродажей импорт­ного товара, оказывается жертвой социалистическойэкономики, во­преки логике наладившей выпуск товара повышенного спроса. И врезультате становится обладате­лем «двухсот сорока пар одинаковых креповыхносков безобразной горо­ховой расцветки». Б рассказе «Номен­клатурныеполуботинки» в нём не­ожиданно просыпается «подавленное диссидентство», ион крадёт ботинки у председателя ленинградского гор­исполкома.
В последнем рассказе книги— «Шофёрские перчатки» — герой, об­лачившись в костюм Петра Первого, участвуетв съёмках любительского фильма. По замыслу режиссера он должен стоять в очередиу пивного ларька, рядом с «алкашами», дабы явить непримиримый контраст —«монарх среди подонков»: «Смотрю — Шлиппенбах из подворотни машеткулаками, отдаёт распоряжения. Вид­но, хочет, чтобы я действовал сооб­разнозамыслу. То есть, надеется, что меня ударят кружкой по голове». Но ничегоровным счётом не происхо­дит. На «воскресшего императора» никто не обращаетвнимания.
«Стою, Тихонько двигаюсь кпри­лавку.
Слышу — железнодорожниккому-то объясняет:
— Я стою за лысым. Царь замной. А ты уж будешь за царём...»
Вновьлюбимый довлатовский при­ём «обманутого ожидания». И это то­же в духе волшебнойсказки. Наградой герою, втянутому в бессмысленный маскарад, стали «перчатки сраструба­ми, как у первых российских автомо­билистов». А автор рассказа наконецполучил долгожданное признание — после того как уехал в Америку.
Там С. Довлатову удалосьиздать практически всё, что он написал за период эмиграции. Его переводили намногие языки мира. И в первую очередь — па язык любимых им Ш.Андерсона, Э.Хемингуэя, У. Фолк­нера, Д. Сэлинджера. Но тема его рассказов осталасьнеизменной.
Оказалось, и в Америке естьмес­то абсурду. А потому бывший совет­ский гражданин, попав туда, остаётсяпрежним. Правда, с небольшой по­правкой. «Маленький человек» там становитсясредним американцем.
В повести «Иностранка» (1986 г.) таких«американцев» целая галерея. Это таксисты, издатели, торговцы не­движимостьюи «таинственные рели­гиозные деятели». В центре повество­вания — остроумнорассказанная история эмигрантки Маруси Татарович. Персонаж по фамилии Довлатовздесь тоже присутствует, но его роль не стержневая: он лишь разделяет судьбумногих других, пытающихся найти себе применение на Американ­ском континенте.
Герой довлатовской прозыпо-прежнему обыкновенный человек, ко­торый ищет своё место под солнцем.Человеческие слабости и истинные чувства не зависят от господствующе­го режима.Некоторые политические эмигранты и в Новом Свете продолжа­ют вести борьбу «забудущее России», хотя предмет и цели борьбы пред­ставляются им всё болеесмутными, как, например, в случае с «отставным диссидентом» Караваевым:«Америка разочаровала Караваева. Ему не хва­тало здесь советской власти,марксиз­ма и карательных органов. Караваеву нечему было противостоять...».
Довлатовскиегерои противостоят абсурду, не ведая, что сами давно яв­ляются его частью.
С 1990 г. Довлатова началииздавать на родине. «Едва вернувшись в Россию, — пишет И. Сухих, — книги СергеяДовлатова стали анекдотической сагой об ушедшем времени. И лирической прозой очём-то непреходящем».
ГЛАВНЫЙ ГЕРОЙ ДОВЛАТОВА
Среди многочисленных героевДовлатова, как и в реальной жизни, нет ни одного на сто процентов положитель­ного,равно как и безнадёжно отрица­тельного. Но есть между ними такой, к которомуавтор беспощадней, чем к кому бы то ни было. Этот персонаж — сам Довлатов,точнее, его «автопсихо­логический образ», от чьего лица ве­дётся повествование.
«Довлатовские персонажи, —пишет критик Андрей Арьев, — могут быть нехороши собой, могут являть самыедурные черты характера. Могут быть лгунами, фанфаронами (хвастунами)бездарностями, косноязыч­ными проповедниками… Но их душев­ные изъяны всегданевелики — по срав­нению с пороками рассказчика».
Он и есть главный геройДовлатова, начиная с самых ранних его рассказов. Созданная в жанре семейнойлетописи повесть «Наши» (1983 г.) — это состав­ленный из маленьких главок смешной иодновременно грустный рассказ о четы­рёх поколениях одной семьи: от праде­да поотцу Моисея до «единственного нормального члена семьи» — фокстерьерши Глаши, скоторой герой не рас­стался даже в эмиграции.
Как всегла у Довлатова,одна удач­но найденная черта или метафора ста­новится решающей в образе исудьбе персонажа. В «Наших» такой метафо­рой зачастую служит какой-нибудьэлемент внешности героя или факт биографии. Например, богатырские размеры дедаИсаака (он «мог поло­жить в рот целое яблоко», а на войне во время атаки загораживалсобой вражеские укрепления, мешая артилле­ристам вести огонь) делают его обликпоистине легендарным. Герой разреза­ет батоны не поперёк, а вдоль, в гневеподнимает и разворачивает грузо­вик и пробивает кулаком стол!.. Или актёрскаякарьера отца. Ему жизнь казалась «грандиозным театрализован­ным представлением.Сталин напоми­нал шекспировских злодеев. Народ безмолствовал, как в„Годунове"»… А «центральным героем был он сам».
«Наши» производят, повыражению поэта и литературоведа Льва Лосева, «впечатление мифологического цик­ла».Однако каждый из «мифов» — вдобавок и целая историческая эпоха...
Начало 60-х. Вылетев изуниверси­тета за неуспеваемость, будущий писа­тель был призван в армию иоказался в лагерной охране. Эту страницу своей биографии  он  впоследствии   не  раз «перелистывал» и «перечитывал»...
В «Невидимой книге» (1978 г.) Довлатоврассказывает, что, попав в зону, он с удивлением обнаружил: «Полицейские и ворычрезвычайно напоминают друг друга. Заключённые особого режи­ма и лагерные надзирателибезумно по­хожи… По обе стороны колючей про­волоки — единый и жестокий мир».
В повести«Зона» (опубликована в 1982 г.)эта мысль доведена до логиче­ского конца: «… Лагерь представляет собойдовольно точную модель государ­ства. Причём именно Советского госу­дарства. Влагере имеется диктатура пролетариата (т. е. — режим), народ (за­ключённые),милиция (охрана). Там есть партийный аппарат, культура, индуст­рия. Есть всё,чему положено быть в го­сударстве». Однако диктатура не сти­хийное бедствие.Почти каждый из довлатовских героев мог бы сказать о себе примерно следуюшее:«Мир урод­лив, люди несовершенны, да ведь и я не подарок!..». Но эта ироничная интонацияпоявится позже. Герой «Зоны» на предостережение военного комиссара: «ВОХРА(вооружённая охрана. — Прим. авт.) — это ад!» — отвечает серь­ёзно ижёстко: «Ад… мы сами». Не об этом ли говорил Ланиелот (герой пьесы Е. Шварца«Дракон»): «В каждом… при­дётся убить дракона».
«ЛИБО САЖАТЬ, ЛИБОВЫСЫЛАТЬ...»
«Представьтесебе, — иронизировал по поводу своего отъезда Довлатов, — в Ленинграде ходиттакой огромный толстый дядя, пьюший. Печатается в «Кон­тиненте», в журнале«Время и мы» (журналы русской эмиграиии. Участвует в литературной жизни, знакомс Бродским. Шумно везде хохочет, говорит какие-то глупости, ведёт вздорныеантисоветские разговоры и насто­ятельно всем советует следовать его примеру. Иесли существовал какой-то отдел госбезопасности, который занимался такимилюдьми, то им стало оче­видно: надо либо сажать, либо высылать. Они же не обязаныбыли знать, что я человек слабый и стойкий диссидент из меня вряд ли получится...»
В ПОИСКАХ НОРМЫ
Довлатов всегда точен визображении своих героев. Два-три штриха — и пе­ред нами живой характер совсеми до­бродетелями и слабостями, со своим прошлым и будущим. Вот один из вто­ростепенныхперсонажей повести «Ком­промисс» (1981 г.): «Лицо умеренно, но регулярновыпивающего человека...». Сказанное следом почти ничего суще­ственного неприбавляет, лишь закреп­ляет готовый портрет: «В кино так изо­бражают отставныхполковников. Прочный лоб, обыденные светлые гла­за, золотые коронки».
А вот начало повести«Заповедник» (1983 г.).По пути в Михайловское (Пушкинский музей-заповедник) герой оказывается вмаленьком провинциаль­ном городе Луге, типичной российской глубинке, главнаядостопримечатель­ность которой здание вокзала:
«Я пересёк вестибюль сгазетным киоском и массивными цементными урнами. Интуитивно выявил буфет.
—  Через официанта, — вяло про­изнесла буфетчица.На пологой груди её болтался штопор.
Я сел у двери. Через минутупо­явился официант с громадными вой­лочными бакенбардами.
— Что вам угодно?
— Мне угодно, — говорю, —что­бы все были доброжелательны, скром­ны и любезны.
Официант, пресыщенныйразнооб­разием жизни, молчал».
Две детали — «болтаюшийсяна по­логой груди штопор» и «войлочные бакенбарды» —- подчёркивают искусст­венность,нелепость ситуации, в кото­рой, как всегда, оказывается герой Довлатова. И в тоже время это закон­ченные образы буфетчицы и официан­та, а также выразительнаякартина убогого захолустья.
Бытовая и душевнаянеустроен­ность, заброшенность постоянно со­путствуют довлатовскому герою. Егожизнь никому не нужна и, по-видимо­му, бессмысленна. Однако персонажи лишьвнешне похожи на того «маленького человека», который был болью и заботойклассической русской литера­туры. Под пером Довлатова они вырас­тают вмасштабные фигуры.
Михал Иваныч из«Заповедника» с его безграничным простодушием и неподражаемой речью, большойребё­нок Рафаэль Гонзалес из повести «Ино­странка», «городской сумасшедший»Эрик Буш в «Компромиссе» и многие, многие другие — все они живут в аб­сурдном,перевёрнутом мире, но дру­гого и не знают.
«… Абсурд и безумиестановятся чем-то совершенно естественным, а норма, т. е. поведение нормальное,естественное, доброжелательное, спо­койное, сдержанное, интеллигентное…становится всё более из ряда вон выходяшим событием… Вызывать у читате­ля ощущение,что это нормально… это и есть моя тема...» — так, точнее лю­бого критика иисследователя, говорил о своём творчестве сам С. Довлатов.
В абсурдном миреединственной надеждой на спасение оказывается смех, поскольку только чувствоюмора означает наличие здравого смысла.
Смех у Довлатова почтивсегда ре­зультат обманутого ожидания. В повес­ти «Заповедник» сотрудница музеяв Михайловском знакомит героя с мемо­риалом.
«— Тут всё живёт и дышитПушки­ным, — сказала Галя, — буквально каждая веточка, каждая травинка. Так иждёшь, что он выйдет сейчас из-за поворота… Цилиндр, крылатка, знако­мыйпрофиль...
Между тем из-за поворотавышел Лёня Гурьянов, бывший университет­ский стукач».
Приём этот часто служитпружиной для развития сюжета. Например, в по­вести «Компромисс» авторописывает, как он работал журналистом в респуб­ликанской газете «СоветскаяЭстония». Повесть состоит из отдельных расска­зов, каждый из которыхпредваряется газетной заметкой о том или ином со­бытии — политическом иликультур­ном. Автор заметок и есть рассказчик. Затем читатель узнаёт, «как онобыло на самом деле*. Что же стоит за всей этой «липовой» благообразностью?
Один из рассказов«Компромисса» начинается некрологом:
«ТАЛЛИНН ПРОЩАЕТСЯ СХУ-БЕРТОМ ИЛЬВЕСОМ. Вчера на кладби-ше Линнаметса был похоронен верный сынэстонского народа, бессменный директор телестудии,Герой Социали­стического ТрудаХуберт Вольдемаре-вич Ильвес.
Вся жизнь ХубертаИльвеса была образном беззаветного служения делу коммунизма… Над свежеймогилой звучат торжественные слова проша-ния… Память о Хуберте Ильвесе будетвечно жить в наших сердцах».
Дальше идёт собственнорассказ, ко-торый представляет собой цепь несураз­ностей. Сначала герой(Довлатов) вмес­то своего коллеги отправляется на похороны. Там ему надлежит«держать­ся так, будто хорошо знал покойного»… Потом он получает бумажку сготовым текстом надгробной речи, которую сле­дует произнести… В довершениевсего хоронят не директора телестудии Иль­веса, а бухгалтера рыболовецкого кол­хозаГаспля (в морге перепутали гробы).
Обманутое ожиданиестановится главной темой и «Невидимой книги» (1977 г.). Позже, вместе с«Невидимой газетой», она вышла под названием «Ре­месло» (1985 г.). Здесь герой тотже, что и в «Компромиссе», — Довлатов. Те же автобиографические черты, та жесудьба. Бесконечные попытки опубли­коваться. Переезд из Ленинграда в Эс­тонию.Журналистика. Компромиссы.
Однажды герой «решил навремя забыть о чести», чтобы напечататься в «толстом» журнале. Он накатал «дваавторских листа тошнотворной елей­ной халтуры»:
«В «Неве» мой рассказпрочитали и отвергли… Я был озадачен. Я решил­ся продать душу сатане, а чтовышло? Вышло, что я душу сатане — подарил. Что может быть позорнее?..»
При всейдраматичности ситуации автор-герой сохраняет способность к юмору. Противостоятьабсурду помо­гает творчество.
 
Довлатов по воспоминаниям современников: PROи  CONTRA.
Ася Пекуровская: Будучичеловеком застенчивым с оттенком заносчивости, к концу третьего семестра вЛенинградском университете, то есть к декабрю 1959 года, я не завела ни одногознакомства, исключая, пожалуй, некий визуальный образ гиганта, идущего вверх полестнице вестибюля университета в сопровождении хрупкой, бледнолицей шатенки,чьи светлые глаза и тонкие, укоризненно поджатые губы робко выглядывали из-подгигантового локтя, монолитно и рука в руку влекущего их за собой. Былоочевидно, что сопровождение гиганта, Мила Пазюк, возникло там не по воле случаяслепого, а по предопределению свыше, и они оба прекрасно вписывались в сюжетвлюбленная пара, привлекая всеобщее внимание и сами ни в ком не нуждаясь.

Вероятно, картина суверенного великана так засела в моем воображении, что,когда я услышала вопрос, адресованный явно ко мне: Девушка, вам не нужен лифокстерьер чистых кровей? и увидела Сережино участливое лицо, я охотно ипоспешно откликнулась: Фокстерьер у меня уже есть, а вот в трех рублях сильнонуждаюсь. Моментально мы почувствовали себя уже давно знакомыми людьми, иСережа пригласил меня к себе домой: покормить и познакомить с мамой — по-кавказски, но на Сережин манер, то есть в соответствии с ритуалом, о которомрасскажу позже. Заручившись моим согласием, Сережа начал было спускаться полестнице, как вдруг, то ли под бременем свободы как осознанной необходимости,то ли, наоборот, поддавшись самой этой необходимости, отвергающей свободу, онвспомнил об академической задолженности по немецкому языку, срок которой истекалв соседней аудитории в пандан с течением нашей беседы. (...)

Видите ли, — решился на признание Сережа, — тут есть одно досадное, хотя и ненепредвиденное обстоятельство: у меня с немецким языком живого контакта так ине состоялось, как, впрочем, и с любым другим иностранным языком. Я имею ввиду, в рамках университета. (Сережа учился тогда на финно-угорском отделении.)А за рамками? — спрашиваю я. — Тоже нет. На что же вы надеетесь? — поддерживаюбеседу. — Честно говоря, ни на что, хотя я, при прочих скромных способностях иординарной внешности, обладаю незаурядной памятью. При благоприятном стеченииобстоятельств мне не составит труда удержать в памяти содержание этой книжки(откуда-то извлекается роман Германа Гессе). Однако не буду вводить вас в заблуждение,утверждая, что моя память беспредельна: все будет бесследно утрачено в момент,когда зачет окажется в книжке.

Чего же вы ждете? — решаюсь я на своего рода мнение. -Подходящего момента…Скажем, попадись мне сейчас Абелев или Азадовский, готовые исполнить свойтоварищеский долг перед Довлатовым и перевести прозаика Гессе на доступныйДовлатову, то есть общечеловеческий язык, буду считать, что момент наступил.Тогда не пройдет и получаса, как я окажусь в вашем распоряжении… (Тут Сережаделает паузу.) Разумеется, при условии, что вы согласитесь провести эти полчасаздесь (взгляд падает на угол деревянной скамьи университетского вестибюля) втоскливом ожидании меня.

Зная немецкий язык в степени, достаточной для перевода Сережиного текста, япредложила свои услуги, которые были приняты с благодарностью человека, укоторого в последнюю минуту раскрылся парашют. Сережа внимал моему переводу иследил за текстом с таким напряжением, как если бы он взялся проглотить себеподобного гиганта. Полчаса спустя он появился, помахивая зачеткой, и с улыбкойпобедителя бросил: Вот так. Нам поставили зачет. В наше настоящее ваш вкладоказывается первым. Люблю быть в долгу. Хотя все происходило на моих глазах,поверить в то, что некая китайская грамота, коей был для Сережи, согласно еговерсии, немецкий текст, могла быть перенесена на камертонных вилках слуха из однойкомнаты в другую, как нота ля, было выше моих сил. Угадав причину моегонедоверия (А что, если он знает немецкий язык не хуже меня?), которое, по-видимому,застыло на моем лице, Сережа сказал: Разве я вас не предупреждал, что обладаюфеноменальной памятью? Чтобы поспеть за мной, вам может понадобиться золотаяколесница. (...)

Сережин аттракцион обычно начинался с воспроизведения по памяти шестнадцати строчекнезнакомого ему рифмованного текста, немедленно протягивавшегося ему из разныхрук и исполнявшегося в первозданности оригинального звучания. Одаренныйповсесердно, ничуть не смущенный всеобщим восторгом публики, Сережа тут жевыражал готовность побеседовать с аутентичным носителем любого языка безвмешательства переводчика. Ему приводили аборигенов всех континентов:американцев, европейцев, австралийцев, которых предупреждали, что им предстоитвстреча с человеком, посвятившим жизнь изучению их родного языка и культуры.Сережа немедленно вступал с ними в разговор, начиная что-то объяснять быстро,почти скороговоркой, без пауз, завораживая эффектом звучания, не уступавшимэффекту спиритического сеанса. Русская аудитория слушала его, как слушают романсыВертинского, уносящие вас туда, где улетает и тает печаль, туда, где расцветаетминдаль, в то время как оторопевший иностранец, не готовый к спонтанномусоучастию, покорно держал улыбку восхищения на страдальческом лице. (...)

Когда кто-то восхищенно сказал Сереже: Боже, какая у тебя поразительнаяпамять!- Сережа бросил небрежно: При чем тут память? У меня всего лишьабсолютный музыкальный слух. Получил по довлатовской линии. От матери.




*    — Девушка, вглядитесь в мои голубыеглаза. Вы в них найдете вязкость петербургских болот и жемчужную гладьатлантической волны в час ее полуденного досуга. Надеюсь, вы не взыщете, еслине найдете в них обывательского добродушия? Обладая незаурядным ростом ифеноменальной памятью, скажете вы, мужчина может поступиться добродушием.Девушка, вы заметили, как темнеют мои глаза в момент откровенных признаний?
Такого типа монологи, адресованные будущим и прекрасным незнакомкам, произносилСережа в часы будничной трапезы, выдавая их мне, при этом жадно предвкушаядругие подиумы на обруче вселенской орбиты. Однако в каждый знак препинания, вкаждое новое слово, включенные в монолог, Сережа верил свято, ибо они-то и былисвятой правдой его обреченной на мечту молодости.
Хотя свой джентльменский набор Сережа выдавал сразу, при первом же знакомстве,особенно если хотел произвести впечатление, в чем никогда не отказывал себе, атем более собеседнику, в силу то ли логического, то ли астрологического балансаопасность разочароваться в нем впоследствии тоже оставалась ничтожно малой. Всвоем графическом обличии Сережа был одарен удивительнойдиспропорциональностью. Короткое туловище плотно сидело на гигантских ногах,отмерявших шаги вверх по просторной университетской лестнице, а позднее вдольперспективы Невского проспекта, с точностью землемера. При этом короткие,детские ручки его либо утопали в мелких карманах уникального в своейединственности твидового пиджака, либо беспомощно и бездельно повисали ввоздухе.
Однако Сережа справедливо избежал репутации бездельного человека. О егокаждодневных и систематических занятиях с достоверностью и красноречивосвидетельствовали как его натруженный указательный палец правой руки (хотя поанкетным данным он должен был быть левшой), так и заусенцы на каждой фаланге.Человеком беспомощным его также нельзя было назвать, хотя в этом его личнойзаслуги было уже меньше. Не без тайного кокетства и гордости Сережа любилпосетовать, с какой великодушной щедростью его мама, Нора Сергеевна, распоряжаласьего мужскими ресурсами. Ну какие грузчики! Сережа вам этот шкаф сегодня жедоставит. По какому адресу? Записываю. Нина Николаевна, милая моя, забудьте оваших чемоданах. Сережа после занятий забежит к вам и поднесет их к перрону.
Неявно и в соответствии с им насаждаемыми законами вкуса Сережа гордился собойи своим ростом, легко носил свой вес даже когда сильно отяжелел, и сам больше,чем что бы то ни было, служил материалом для своего мифотворчества. Например,он любил рассказать, как при виде его ступни сорок седьмого размера, шагнувшейвнутрь обувной лавки, продавщицы умирали от восхищения и сострадания,восхищаясь магической цифрой 47, о существовании которой дотоле не подозревали,и сострадая от сознания безнадежности его поиска. Между тем ботинки этогоразмера поступали к Сереже, хоть и слегка поношенными, но зато от самогоЧеркасова, который предварительно хаживал в них по сцене Пушкинского театра,представляясь то Иваном Грозным, то Александром Невским, и с семьей которогоСережина мама издавна приятельствовала. При этом трофей выставлялся на стол,протираемый рукавом уже упомянутого единственного пиджака из твидовой материи,и Сережа ревностно следил за тем, чтобы каждый из гостей в полной мерепоучаствовал в ритуале всеобщего любования. (...)
Сережа,например, любил во всем насаждать свой канон, разумеется, не библейский и дажене отпевальный, а скорее грамматический. Стоило Ане Крот неосторожнообмолвиться словом сложен, с ударением на первый слог, вместо сложён, на нее сдвухметровой высоты уже обрушивалось с укоризной: это дрова сложены, а человексложён. (...)
Он подходил к жертве осторожно, с кошачьей мягкостью восточного диктатора, иначинал издалека. С грузинским акцентом, который он умел имитировать виртуозно,жрец-Сережа выговаривал, любовно заглядывая в мерцающие предзакатным блескомглаза своей жертвы: Зачем обижаешь? Мы тут все князья. А ты как сюда попал?ЗаблудЫлся что ли?(...)

Свои жреческие функции Сережа выполнял, как и все жрецы, за семейным и родовымстолом, где традиционно совершались обряды еды и питья, так сказать, смазываниекрови, которое, на манер всякого тотема, обращало чужаков в друзей-кунаков. Назавершение одного такого обряда не хватило всей Сережиной жизни. В году эдак1961-м кто-то из сидящих у нас за столом затребовал тарелку с творогом, произнесяслово творог с ударением на первом слоге. С неизменной педантичностью Сережавнес поправку, передвинув ударение на конец. Вы, наверное, имели в виду творог?Уличенный снял с полки орфографический словарь и, найдя нужное место, пригласилСережу засвидетельствовать узаконенное грамматикой альтернативное произношениеслова творог с ударением либо на первом, либо на втором слоге. Не умеякапитулировать, Сережа пробурчал что-то себе под нос, что звучало примерно так:Хотел бы я услышать, как императрице Марии Федоровне предлагают творог назавтрак вместо творога. (...)

* Годы службы отечеству, возможно, оказав неплохую службу отечеству, необратимонаделили Сережу чувством собственной обреченности. Он как-то разом и по-светскипогрубел, стал неопрятен в отношениях и сильно пристрастился к алкоголю. (Чемсильнее была угнетена моя плоть, тем нахальнее резвился дух.) В нем появиласьсмекалка, свойственная людям, умеющим бойко протиснуться сквозь толпу. Онвозродил прежнюю любовь к театру и массовым зрелищам, распахнул двери своегобалаганчика для веселых и славных детей, возродил клоунаду и, казалось, делалвсе для того, чтобы добиться утраченной популярности жреца и распорядителяжертвенной плоти.

*Звонит мне Сережа однажды и приглашает себя в гости.
— У меня уже есть гости, — отвечаю ему, — приходи в другой раз.
У меня в гостях была подруга, Лариса Хорошайлова. Через некоторое время звонокв дверь. Сережа.
— Я же тебя просила прийти в другой раз, — говорю я через дверь, придерживаемуюцепочкой.
— Я пришел по важному делу, насчет кольца.
— Какого кольца?
— Восточного образца, золото с малахитом…
— А при чем тут я?
— Я принес его тебе в подарок. Жена ты мне или нет.
Захлопываю дверь. Через несколько минут опять звонок. Сережа. Опять уговоры.Лариса делает мне знаки: да пригласи его, какая разница. Сережа появляется,демонстрирует кольцо, звонит известной нам знакомой женщине и вскорости уходит,оставив кольцо Ларисе для передачи мне. Утром, чуть свет, звонит опять. Робкопросит кольцо назад. Я вешаю трубку. Проходит время. Мне в окно подбрасываетсязаписка, дескать, вчерашнее предназначение кольца для сдачи в ломбард неутратило актуальности, хотя вчера можно было им поступиться, так как сгорал отлюбопытства узнать, кто был у тебя в гостях. В той же записке и тем же путем,то есть через окно, я вернула кольцо владельцу.
   
Дима Бобышев: Я, например, узнал от него, что одназамужняя дама, известная мне, хороша с ним. И другая тоже. Назывались имена,причем при свидетелях; упоминались детали. А ведь и сам он был женат уже вторымбраком, имел ребенка… Все-таки понять его было сложно: зачем он так позорилсвоих подружек, раскрывая секреты их похождений? Для утверждения своегомужества? Или — чтоб раззадорить слушателей? Довлатова обидеть легко, а вот понять…Помню, едва появившись на пороге,Сережа, под тяжестью сложной жизни, вынимал записную книжку (не ту ли, что еговдова напечатала вкупе с чеховской?) и занимал позицию около телефона. Звонок.Ожидание. Любезный разговор на тему. Имя. Демонстрация атрибутов, то, се.Напрашивание в гости. Подхихикивание, мол, со всем согласен. Ну, разумеется, кзамужним. А вы что подумали? Да-да, с рекламной заявкой, не иначе как поформуле: ужин-завтрак. Вот, а чуть трубку на рычаг, не упустит случаяповеселить публику подробностями. Ведь публике, как известно, давайподробности. Вот он им и давал. Коли есть подробности, чего их беречь, когдаможно дать. Да и почему бы не дать? Хотя бы даже безвозмездно. Любил Сережабезвозмездность. Не сродни ли она безнаказанности? Если задуматься, ты мздишь имздишь, она как воду в рот набрала. Не дает ответа. Значит, согласна. Кто она?Да публика же. Страсть как любил Сережа публику.

Любовь, — писал Довлатов в записной книжке, — это или остаток чего-товырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что вбудущем разовьется во что-то громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет,даже гораздо меньше, чем ждешь.

Игорь Ефимов: С детства Довлатовым был усвоен неписаныйкод благородного человеческого поведения  (Неповторимость любой ценой). — И каждый раз,когда близкие нарушали его, он страдал. Не меньше страдал он и тогда, когда самнарушал его. Никакие уговоры друзей, никакие уверения в том, что близкиеотносятся друг другу и к нему гораздо снисходительнее, что они любят ивосхищаются им таким, какой он есть, не помогали. Я не хочу вступать в вашклуб, если он готов принять меня — таким, как я есть, — в свои члены.

Петр Вайль: Он погружался в хитросплетениявзаимоотношений своих знакомых с вожделением почти патологическим, метастазытут бывали жутковатые: погубленные репутации, опороченные имена, разрушенныесоюзы. Не было человека — без преувеличения, ни одного, даже среди самых родныхи близких, — обойденного хищным вниманием Довлатова. Тут он был литературно бескорыстен.Впрочем, как почти все доморощенные интриганы, Сергей был интриганомпростодушным: ему больше нравилось мирить, чем ссорить… Он на самом делепереживал, по-кавказски непомерно, неурядицы близких и даже дальних, иногдаискренне забывая о том, что сам был причиной бед и расстройств. Однакосознательное зло причиненных Сережей бед и расстройств по