Ничипоров И. Б.
Психологическаяглубина творимой автором картины мира задана уже в центральной, помещенной впервой части повести трагедийной сцене, запечатлевшей, как за баней, «возлекартофельной ямы» [1, с.307], «лежали убитые старик и старуха». В россыпипредметно-бытовых подробностей (их бедные одежды, «в сумке лепехи из мерзлыхкартошек») проступает сложное сочетание проявлений душевного потрясения ужасамивойны, навсегда отпечатавшегося в их «горестных потухших лицах», и отчаянного, пребывающегона грани осознанного и инстинктивного начал стремления даже в этих условияхсберечь устойчивые нравственные ориентиры мирного бытия, предстать перед судомвечности, «прикрывая друг друга», «обнявшимися в этот смертный час». Антиномиянадорванности войной и попытки опереться на непреходящие ценности личностногосуществования разными художественными путями будет постигаться автором и прилепке характеров основных героев. От этой пасторальной и одновременнотрагедийной картины протягиваются психологические параллели к истории любвиБориса и Люси, к косвенному изображению родительской семьи главного героя, образномумиру его детских воспоминаний [2, с.83]. В данной же сцене психологическипарадоксален эпизод, когда «пожилой долговязый боец» Ланцов читает над могилойстариков заупокойную священническую молитву, что спустя некоторое время будетмотивировано фактами предыстории этого персонажа, исподволь приоткрывающимидуховные корни его невысказанной, скрывающейся за склонностью к пространнымфилософствованиям драмы: «В детстве на клиросе пел, потом под давлениемобщественности к атеистически настроенному пролетариату присоединился…».
Однимиз центральных выступает в повести образ молодого, внутренне чуждого военнойреальности лейтенанта Бориса Костяева. Начиная с экспозиционных характеристикБориса, которыми открывается вторая часть произведения, рельефно выделяетсялейтмотив его «разбитого внимания», мучительной дробности колеблемого войнойдушевного мира: «Неустойчиво все во взводном, в голове покачивается и шумит ещес ночи». Сквозной для всего повествования о Костяеве образ утратившегопривычное место человеческого сердца входит в контекст экспрессивныхпсихофизических характеристик, которые насыщены густой, сопрягающей явленное исокровенное метафорикой и передают его реакцию на фронтовую явь: «Дергающеесявозле самого горла сердце сжалось, постояло на мертвой точке и опало на своеместо… Будто по ледяной катушке катятся по нему обрывки видений». При видеизрубленных немцев, когда Борис «оборонялся от жалости и жути», его лицо «своспаленными глазами» выглядело «будто из чугуна отлитым».
Содной стороны, внутреннее отдаление от военной повседневности усиливает в героевоспоминания о мирной жизни – например, в эпизоде мытья в корыте, где черезопосредованные ассоциации Борису припоминается, «как глянулось ему, когда домаперекладывали печь», и сердцевиной душевного бытия становится «этот кусочек изпрошлого, в котором все было исполнено особого смысла и значения». Вместе с темпребывание на войне стимулирует и личностный рост лейтенанта, его напряженную, взращеннуюмногими боями и перенесенным ранением саморефлексию о прежней горячности ипоспешности в обращении с подчиненными солдатами, когда он «застыдился себя…такого самонадеянного, такого разудалого и несуразного, дошел головой своей, чтоне солдаты за ним, он за солдатами». Проницательное постижение душевного мирагероя вбирает в себя и изображение потаенного, «сновидческого» измерения еговнутреннего бытия. Потрясение от зрелища расстрела старшиной Мохнаковымпленного немца, отчаянно умолявшего «выкупить» собственную жизнь за «сверкающиечасики», не укладывается для Бориса в эмпирическую, освоенную разумомдействительность и переходит в гротескно-фантастическую сферу дремотных мыслей,сновидений, где вновь и вновь катастрофически рушится мир с чистым небом, чистойводой и «прокручивается» эпизод с немцем; где самого себя терзаемый мукамисовести Костяев видит в образе враждебного ему человека, идущего по густойкрови и ныряющего в нее.
Внутренние,подчас не до конца вербализованные искания персонажа вступают в синергию савторскими обобщающими наблюдениями о войне, основанными не на отвлеченныхсхемах, но на калейдоскопе подсказанных фронтовой памятью эпизодов. Авторское, напрямуюобращенное ко всякому бойцу слово подчиняется особой – задушевно-лиричной ижесткой одновременно – интонации, право на которую выстрадано окопным опытом.Раздумья о том, что «война ведь, война, брат, беспощадная», воплощаются вкартинах того, как солдат покидает свой окоп, «распаляя самого себя матом, разомотринув от себя все земное»; как в своих молитвах он ощущает истончившуюсягрань «между жизнью и смертью»; как умирает он («просто сожмется в нем сердцеот одиночества, и грустно утихнет разум») или же «счастливо» выживает, «удивляясьна самого себя».
Источникоммногих психологических наблюдений и обобщений становится в повести изображениеперипетий любовных взаимоотношений Бориса и Люси. Через подчасвозвышенно-романтическое, «пасторальное» восприятие главного героя пропущенынаиболее значимые портретные лейтмотивы, передающие парадоксальные личностныечерты Люси, родственные архетипическим свойствам страждущей и любящей женщины иматери: «Было в ее маленьком лице что-то как будто недорисованное… проступалиотдельные лишь черты лика». Особенно выделяется сокровенная, «строго-сосредоточенная,всепонимающая» жизнь ее глаз, из которых «не исчезало выражение покорности иустоявшейся печали» и которые в сознании Бориса, с «пугливой настороженностью»взыскующего устойчивую гармонию посреди хаоса и насилия, ассоциируются совселенской беспредельностью: «И этот чего-то прячущий взгляд, и звезды, робкопротыкающие небесную мглу… Эта женщина с древними глазами, по которым искрятнебесные или снежные звезды». Глубоким психологизмом насыщены астафьевскиеэпитеты, сопрягающие предметный и условно-метафорический образные ряды ивоплощающие коренные бытийные антиномии, что особенно ощутимо в передачепопыток Бориса аналитически осмыслить, «отчего колотится все в нем, и сознаниевсе еще отлетчивое, скользкое, будто по ледяной катушке катятся по нему обрывкивидений и опадают за остро отточенную, но неуловимую грань».
Лаконичными,но содержательно емкими штрихами прорисованы любовные переживания героев, неизбывнонесущих в себе отсветы катастрофического состояния воюющего мира. Это и«материнская» ласка Люси, таящая «какое-то снисходительное над нимпревосходство», и раздвоенность Бориса, переживающего вместе с первым упоениемлюбовным восторгом («сердце зашлось в радостном бое», «захлестнутый ответнойнежностью») внутреннее потрясение «неведомыми доселе слабостью и виной», тем, как«все в нем ломалось: дыхание, тело, рассудок». В фокус психологическогоизображения выдвигаются резкие эмоциональные перепады в состоянии героя – отлюбовного блаженства, когда «душа делалась податливой, мягкой, плюшевойделалась душа», до просквоженных военными сценами ужаса и смерти детскихвоспоминаний о посещении театра, где под «сиреневую музыку» «танцевали двое –он и она…».
Душевнаянадломленность войной делает персонажей Астафьева уязвимыми перед лицомэнтропии и в сфере интимных отношений, обрекая их на горечь драмы «невстречи».Даже в поэтичных воспоминаниях Бориса о том, «как пахнет утро в родномгородишке», о «ладе», царившем в родительской семье, Люся «женским чутьем, особеннообострившимся в эту ночь, уловила, как он снова отдаляется от нее», начинаетощущать себя старше Бориса «на сто лет». И в восприятии Костяева их отношенияоказались во власти внеличностной стихии, велением которой «ровно бы уносило ееот него, эту грустную и покорную женщину, с такими близкими и в то же времятакими далекими глазами». Сцена разлуки выведена автором в пластике «жестовой»детализации, посредством парадоксально заостренных психологических сравнений.Прошедшая нелегкий жизненный путь Люся неожиданно напомнила «школьницу, раскапризничавшуюсяна выпускном вечере», а обожженный фронтом командир взвода Костяев «неуклюже, будтоновобранец на первых учениях, повернулся кругом», мучаясь от тягостногорасщепления рациональной и эмоциональной составляющих внутреннего бытия: «Мыслировно бы затвердели в голове, остановились, но сердце и жизнь, пущенные в этуночь на большую скорость, двигались своим чередом».
Психологическиглубоко мотивирован в повести душевный надрыв Костяева, ставший очевидным послеполученного нетяжелого ранения и приведший его к безвременному уходу из жизни.Его все более мрачное самоощущение «выдохшимся человечишкой», «мимолетнымгостем» на «вечной земле» художественно передается во взаимодействиисоматических и душевных характеристик. Ранение подрывает в Борисе чувствоединства телесного «я», побуждает в потрясенном состоянии «баюкатьприбинтованную к туловищу руку» и воспринимать болевую стихию каксамостоятельную, овладевающую им силу, когда «в выветренном, почти уже пустомнутре, поднялось что-то, толкнулось в грудь и оборвалось в устоявшуюся боль».Сама душа оказывается под властью страдающего тела, вследствие чего «нести своюдушу Борису сделалось еще тяжелее». «Отупев от боли и усталости», герой, содной стороны, прощается со своим взводом, сторонясь деструктивной военнойреальности, но с другой – роковым образом отчуждается и от животворных силпробуждающейся весенней земли: он «слышал токи» природного мироздания, но это«откликалось не в нем, а в другом каком-то человеке». Провиденциальное звучаниеприобретают слова врача о том, что «души и остеомиелиты в полевых условиях нелечат», которые органично переходят в авторский психологический комментарий, подкрепленныймногими фронтовыми впечатлениями: «… и на передовой бывало: даже очень сильныелюди вроде бы ни с того ни с сего начинали зарываться в молчание, точно ящерицыв песок, делаться одинокими среди людей. И однажды с обезоруживающейуверенностью объявляли: «А меня скоро убьют». Иные даже и срок определяли –«сегодня или завтра». И никогда, почти никогда не ошибались». При этом процессдуховного умирания личности может облекаться, в изображении Астафьева, внесхожие внешние формы и, начавшись на войне, растягивается на долгиепослевоенные годы, что ярко иллюстрируется раздумьями автора в связи свозникшими в санбате отношениями «немолодого, заезженного войной врача» истаршей сестры. Лаконичные по способу выражения, эти наблюдения воссоздают, однако,объемную панораму частной человеческой судьбы, на десятилетия впередискривленной войной: «Не одного еще такого мямлю-мужика обратает такая вотсвятоликая боевая подруга. Удобно устраиваясь на жительство, разведет его ссемьей, увезет с собою в южный городок, где сытно и тепло, будет жить, сладостнозамирая сердцем, вспоминать будет войну, нацепив медали на вольно болтающуюсягрудь, плясать и плакать на праздничных площадях станет да помыкатьпростофилей-мужем будет еще лет десять-двадцать, пока тот не помрет от надсадыи домашнего угнетения».
Впредсмертных переживаниях Бориса единичные воспоминания выходят на уровеньархетипических, обобщенных образов стремительно удаляющейся от него жизни. Этопастух и пастушка, кажущиеся теперь похожими «на мать, на отца, на всех людей, которыхон знал когда-то»; это и Люся, олицетворяющая таинственную стихиюженственности: «Погружалась в небытие женщина со скорбными глазами богоматери».Эпизод смерти Костяева, ушедшего из земного мира с «потаенной улыбкой», прорисованна пересечении телесной, предметной достоверности и метафизическойбесконечности, приоткрывающей загадку исчерпания витальной энергиичеловеческого «я». Его сердце «билось тише и реже» и наконец «выкатилось» изгруди, «булькнуло в бездонном омуте за окном вагона». В глубоко символичной, объединяющейэкспозицию и финал сцене посещения затерянной «посреди России» могилы Костяеваженщиной «с уже отцветающими древними глазами» – намечается восстановление нетолько прерванных душевных связей, но и не отменяемой вселенскими потрясениямисопряженности личности с животворными природными циклами: могила стала тем, что«уже срослось с большим телом земли», лежащий в ней «опутан корнями трав ицветов», «корни жилистых степных трав и цветов полезли в глубь земли, нащупываямертвое тело в неглубокой могиле, уверенно оплетали его, росли из него и цвелинад ним».
Однимиз психологических открытий выступает в повести Астафьева и надорванный войнойхарактер старшины Мохнакова. Начиная с экспозиционных характеристик становитсяочевидной его внешняя приспособленность к условиям войны. В первой части, видястаршину в угаре боя, Борис дивился «его собранности, этому жестокому и верномурасчету». Проявления отцовского участия к малоопытному Костяеву («старшина, будтородимый тятя, опекал и берег лейтенанта») вступают в противоречивое сочетание сразрушительной силой, все более явственно овладевавшей душой Мохнакова. Вэпизодах, когда его «обуревал кураж», со дна души поднимались «презрение, может,брезгливость или еще какие-то скрытые неприязненные чувства». На авторскоеупоминание о его циничной «ухмылке» при разговоре с Люсей («охально ощерился»)контрастно накладываются психологические наблюдения солдат по поводу того, что«как-то подшиблено стал ходить старшина», «начал даже синенькой немецкойгранатой баловаться», усвоил манеру устремлять «слепой взгляд в пустоту».
Зафиксированноештрихами к психологическому портрету усиление внутренней деструктивности герояраскрывается далее в его явных и скрытых столкновениях с Костяевым, у которогопри раздумьях о душевном надломе боевого товарища («Что же ты с собой сделал?»)возникала «какая-то душу стискивающая тоска». Примечательно, что разъедающаядушу и тело военная действительность активизирует в сознании Мохнаковапронзительную саморефлексию. Сквозь затаенную, невысказанную враждебность вэпизодах общения с Борисом прорываются его исповедальные признания, где звучати не заглушенные до конца ноты сердечности («светлый ты парень», «за то почитаю,чего сам не имею»), и осмысление духовно-нравственных истоков как своегопостыдного физического недуга, так и внутреннего оскудения: «Не понять тебе. Весья вышел. Сердце истратил… И не жаль мне никого. Мне и себя не жаль. Не вылечусья. Не откуплюсь этим золотом. Так это. Дурь. Блажь. Баловство». Прерывистыйритмический рисунок этой исповеди, имманентный пульсации страждущего сердца, органичнопереходит в аналитические авторские характеристики Мохнакова, в глуби которого«угадывалось что-то затаенное и жутковатое, темень там была и буреломник».Экспозиционное замечание Бориса о том, что Мохнаков «вжился в войну», получаеттеперь разностороннюю, преимущественно безрадостную этическую оценку: «Старшинавжился в войну, привык к ней и умел переступить те мелочи, которые часто бываютне нужны на войне, вредны фронтовой жизни. Он никогда не говорил о том, какбудет жить после войны, умел только стрелять и ничего больше…».
Внаблюдениях сослуживцев, в авторских раздумьях о непредставимости послевоенногоэтапа в судьбе Мохнакова и особенно в суждениях Бориса («богатырь и умиратьдолжен по-богатырски, а не гнить от паршивой болезни») композиционнопредугадывается роковая развязка этой драмы. В противовес окопной грязи душагероя просветляется трогательными воспоминаниями о дочери, «он непроизвольноулыбнулся этому драгоценному озарению», что отчасти восполняет в его душе нераз попиравшуюся им чистоту женственности. Однако мгновенное озарение лишьрельефнее оттеняет прогрессирующую «лютость» в искании смерти. Глубокоантиномичен сам эпизод героической и в то же время самоубийственной гибелиМохнакова, устремившегося с миной под немецкий танк. В этических координатах повестиэта смерть становится и частичным искуплением допущенной в душу неправды, иодновременно следствием поработившего человеческую личность телесного идушевного недуга. Данная сцена выведена экспрессивными, зловещими красками, вкоторых, однако, сквозь нагромождение ужаса проступает интуиция о вечных, животворныхтоках природного бытия, что предвосхищает и мотивы финального изображениямогилы Костяева: «Тело старшины, пораженное заразной, неизлечимой в окопахболезнью, вместе с выгоревшим на войне сердцем разнесло, разбросало по высотке,туманящейся с солнечного бока зеленью».
Такимобразом, в столкновении «нежной пасторальной темы… с жесточайшей прозой жизни»[2, с.83], многосторонним осмыслением которого мотивированы основныеконструктивные принципы повести Астафьева, рождается художественное постижениевоенной реальности в ее антропологическом, экзистенциальном аспектах. Поэтикапсихологических характеристик сопряжена с контрастными сопоставлениями ключевыхперсонажей, осмыслением динамики их душевных состояний, с системой ключевыхлейтмотивов. Предметный изобразительный ряд, запечатлевший «материю»повседневного фронтового существования, пронизан у Астафьева метафизическимиинтуициями, незримые душевные процессы зачастую выражаются развернутыми «опредмечивающими»метафорами, частные же эпизоды таят потенциал символических обобщений.
Список литературы
1.Астафьев В.П. Собр. соч. в 6 т. Т.1. М., 1991. Текст повести приводится поданному изд.
2.Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Виктор Астафьев // Лейдерман Н.Л., ЛиповецкийМ.Н. Современная русская литература: В 3-х кн. Кн. 1. Литература «Оттепели»(1953 – 1968): Учебное пособие. М., 2001.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru