Ранчин А. М.
Изображаясмерть князя Андрея Болконского на страницах «Войны и мира», Толстой обращаетсяк банальной на первый взгляд паре метафор «жизнь — сон» и «смерть —пробуждение». В виде чеканной формулы первая из двух метафор вынесена взаглавие драмы П. Кальдерона, Один из ее героев, король Басилио, заключает своймонолог словами: « В этом мире каждый, // Живя, лишь спит и видит сон»(Кальдерон де ла Барка П. Драмы: В 2 кн. / Пер. К. Бальмонта; Изд. подгот. Н.И.Балашов и Д.Г. Макогоненко. М., 1989. (Серия «Литературные памятники»). Кн. 2.С. 45 (хорнада 2, сцена 1)), а его сын принц Сехисмундо развертывает этот тезис,сплетая обе метафоры:
Житьзначит спать, быть в этой жизни —
Житьсновиденьем каждый час.
Мнесамый опыт возвещает:
Мыздесь до пробужденья спим.
(Тамже. С. 89 (хорнада 2, сцена 19)
Действительно,эти иносказания принадлежат «общим местам», к литературной и культурной топике,однако их воплощение и функции в толстовском тексте совсем не тривиальны.
ТяжелораненыйБолконский видит сон, в котором ему представляется смерть (страшное и безликое«оно»), пытающаяся войти в дверь, которую умирающий тщетно пытается затворить:«Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал вдействительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных,являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем-то ненужном. Онисбираются ехать куда-то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно ичто у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие-топустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, ивсе заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобызадвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее,зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет заперетьдверь, но все-таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страхохватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то жевремя как он бессильно-неловко подползает к двери, это что-то ужасное, с другойстороны уже, надавливая, ломится в нее. Что-то не человеческое — смерть —ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последниеусилия — запереть уже нельзя — хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и,надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Ещераз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обеполовинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрейумер.
Нов то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то жемгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
“Да,это была смерть. Я умер — — я проснулся. Да, смерть — пробуждение!” — вдруг просветлелов его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята передего душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в немсилы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когдаон, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему испросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на неестранным взглядом.
Это-тобыло то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня,как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташане интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более длянее несомненные, нравственные признаки.
Сэтого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна — пробуждениеот жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно,чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения» (т. 4, ч. 1, гл.XVI).
Трактовкажизни как «сна», а смерти как «пробуждения» для Толстого, очевидно, оченьзначима: Толстой дважды выражает этот мотив: сначала в размышлении князя Андрея,затем — в авторском комментарии к сновидению и его последствиям для больного.Новизну полустертым метафорам придает их включение в событийный ряд: князьБолконский действительно засыпает, и во сне он не в силах предотвратить приходсмерти, пытающейся войти через дверь. Он переживает собственную смерть во сне, умираетв пространстве сна и в этот момент пробуждается. Пробуждение, вызванноечувством собственной смерти, таким образом, является освобождением, спасениемот реального, а не метафорического сна — кошмарного, давящего, вызывающего«холодный пот». Но кошмарная мнимая смерть, произошедшая с любимым толстовскимгероем во сне, в глубинном и глубочайшем смысле слова оказывается реальностью —явью высшего, духовного рода, смертью плотского и душевного человека ирождением человека духовного. Князь Андрей «пробудился» не только от сна, но иот жизни. Душевная смерть и рождение Болконского — нового, духовного «я», ничемне привязанного к бренному, им покидаемому тварному миру, — совершаются задолгодо смерти физической. Однако пробуждение от сна и от жизни семантическиприравнено к позднейшей телесной смерти: проснувшийся Болконский — это ужедругой человек, освободившийся от земных привязанностей, не боящейся кончины ивидящий духовным взором сокровенное, прежде закрытое от него «завесой». Этопробуждение-освобождение — процесс, а не одномоментное событие, однако сознаниюсамого умирающего оно открывается как одномоментное, мгновенное, наподобиепробуждения от сна физического. Это «пробуждение» истолковывается автором какпочти произвольное, как словно бы добровольное отрешение от земногосуществования: врач объясняет ухудшение состояния больного «дурным характером»лихорадки, но Наташа верно видит «несомненные, нравственные признаки» близкогоухода.
Поэтомуневозможно согласиться с мыслью Д.С. Мережковского, тонко проанализировавшегосмерти толстовских героев, но убежденного, что их предсмертные мысли и чувствавторичны от плоти, от ее болезни и ран: «Есть ли это, однако, последнееосвобождение, победа духа над плотью? Так Л. Толстой думает, или хотел быдумать. Но едва ли оно так. Ведь нечто новое, решающее здесь произошло сначалав теле; душа только отражает то, что уже произошло в теле; только объясняетслабость тела, как “слабость любви”, как сознание своего страшного одиночестваи беззащитности; но собственно от себя ничего не прибавляет. И здесь, как везде,как всегда у Толстого, не тело следует за душою, а, наоборот, душа за телом:что сначала в теле, то потом в душе. Телесное первоначально, духовное или, лучшесказать, “душевное” — производно. Душевное вытекает из телесного, как следствиеиз причины. Тело уходит из жизни в не-жизнь, опускается в “черную дыру” — идуша влечется за телом; тело тянет душу. Воскресение духа есть только умираниетела, не начало чего-то нового, сверхживотного, а только конец старого, животного— отрицание плоти — одно отрицание, без утверждения того, что за плотью»(Мережковский Д.С. Толстой и Достоевский // Он же. Толстой и Достоевский.Вечные спутники / Подгот. текста, послесл. М. Ермолаева; Коммент. А.Архангельской и М. Ермолаева. М., 1995. С. 222. Выделено Д.С. Мережковским).
Примерс умиранием князя Андрея не вписывается в полной мере в концепцию Мережковского,основанную на слишком схематичной дихотомии «Толстой как приверженец “религииплоти” — Достоевский как адепт “религии духа”».
Страданиятела, предсмертная болезнь героев Толстого — это не столько причина, сколькоусловие их «пробуждения от жизни» или воскресения. Чтобы подняться над собой, необходимопережить катастрофу, и это у Толстого относится не только к смерти: графу ПьеруБезухову приоткрывается истина после дуэли, на которой он ранит противника иврага Долохова, а Николай Ростов испытывает невозможное счастье от пения сестрыпосле страшного проигрыша в карты тому же Долохову, — проигрыша, из-за которогоон только что думал наложить на себя руки.
Болезньи боль у Толстого — это та экзистенциальная ситуация, напоминающая о словахапостола Павла: « Дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтобыя не превозносился» (2 Кор. 12: 7).
Сонкнязя Андрея — подтверждение суждения священника Павла Флоренского: «С о н —вот первая и простейшая, т. е. в смысле нашей полной привычки к нему, ступеньжизни в невидимом. Пусть эта ступень есть низшая, по крайней мере чаще всегобывает низшей; но и сон восторгает душу в невидимое и дает даже самымнечутким из нас предощущение, что есть и иное, кроме того, что мы склоннысчитать единственно жизнью» (Флоренский П.А. Иконостас // Флоренский П., свящ.Соч.: В 4 т. М., 1995. Т. 2. С. 419. Выделено П.А. Флоренским).
Авторуэтих строк довелось однажды прочитать в абитуриентском сочинении забавноеречение: «Смысл жизни князь Андрей понял только после своей смерти». Несмотряна абсурдность, в этом утверждении заключена доля правды: на несколько дней, после«пробуждения», князь Андрей «зависает» между двумя мирами — земным ипотусторонним; он пребывает мертвецом среди живых или, с высшей точки зрения, живымсреди мертвых. И не случайно он не хочет и не может поддержать разговор скняжной Марьей, не может передать ей свою мысль, а себя уподобляет «птицамнебесным» из евангельского речения Христа «Взгляните на птиц небесных: они несеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш небесный питает их» (Мф.: 626). Князь Андрей и сам уже пребывает не на земле, а в обители Небесной. (Этотобраз и его осмысление у Толстого замечательно истолкованы Б.И. Берманом:Берман Б.И. Сокровенный Толстой. М., 1992. С.81-193.) Взгляд умирающего ивзгляды оставляемых им воспринимают, видят не одну и ту же духовную реальность:для Наташи и княжны Марьи умирание князя Андрея — это уход «вниз», «вглубь», «подземлю»: «Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускалсяот них куда-то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо».Для него это, очевидно, воспарение вверх, — не случайно Болконский сравниваетсебя с птицами небесными или, может быть, выход в ту самую дверь, в которую вего сне рвалось «оно».
Несовпадениегоризонтов видения князя Андрея и Наташи с княжной Марьей выражено икомпозиционно, фабульным сдвигом: в главе XV 1-ой части 4-го тома изложенысобытия произошедшие между «пробуждением» и физической кончиной князя Андрея, вто время как в XVI главе повествование возвращается вспять, но завершается ужесмертью. В первой из этих глав происходящее представлено преимущественно ввосприятии внешнем по отношению к уходящему — с психологической точки зрениякняжны Марьи, мысли которой переданы посредством так называемойнесобственно-прямой речи. В последней из этих глав господствует сознание князяАндрея, а последние часы Болконского описаны с некоей внешней условной точкизрения, не совпадающей с восприятием кого-либо из персонажей, но и непротивопоставленной ему. Время земной жизни — время Наташи, княжны Марьи, НиколенькиБолконского — и время уходящего не совпадают, расходятся в разные стороны. Несовпадают и время духовного и земного уходов князя Андрея, как не совпадаютвремя во сне в состоянии бодрствования, при этом время сна обгоняет земное, вялоползущее или текущее. Но, действительно, «всякий знает, что за краткое, повнешнему измерению со стороны, время можно пережить во сне часы, месяцы, дажегоды, а при некоторых особых обстоятельствах — века и тысячелетия. В этомсмысле никто не сомневается, что спящий, замыкаясь от внешнего видимого мира ипереходя сознанием в другую систему, и м е р у в р е м е н и приобретает новую,в силу чего е г о время, сравнительно со временем покинутой им системы, протекаетс неимоверною быстротою» (Флоренский П.А. Иконостас. С. 419, выделено П.А.Флоренским).
Описаниефизической смерти князя Андрея напоминает изображение его пробуждения, тогда онпроснулся в «холодном поту», теперь «тело его холодея, лежало передними» — перед Наташей и княжной Марьей. Сам же окончательный уход не показанизнутри, в восприятии князя Андрея. Это таинство, внятное лишь Богу ипосвященным в него, через смерть проходящим: «простое и торжественное таинствосмерти», рождающее у оставшихся «благоговейное умиление». Тело ушедшего свято, какикона: Наташа «не поцеловала» глаза умершего Болконского, а «приложилась к тому,что было ближайшим воспоминанием о нем».
КорольБасилио в драме Педро Кальдерона «Жизнь есть сон» изрек: « Схоже — //Родиться в мир и умереть» (Кальдерон де ла Барка П. Драмы: В 2 кн. Кн. 2. С. 29(хорнада 1, сцена 5). И в «Войне и мире» смерть — это не только «пробуждение», аи второе рождение — в Жизнь Вечную. Не случайно тем же словом «таинство» автор«Войны и мира» именует и собственно природное рождение — появление на светНиколеньки Болконского: «Таинство, торжественнейшее в мире, продолжалосовершаться» (т. 2, ч. 1, гл. VIII). Это сближение, почти отождествлениерождения и смерти проходит и через текст романа «Анна Каренина», где оно, впрочем,осложнено рядом символических образов: это роды Кити Лёвиной и зловещий сон, предрекающийсмерть Анны: мужик Корней предсказывает ей во сне смерть родами (ч. 4, гл.III). (На параллель мотивов обратил внимание Д.С. Мережковский; МережковскийД.С. Толстой и Достоевский.С. 338-340).
Смерть,пережитая князем Андреем во сне, — условие перехода в иной, вечный мир; смерть«здесь» тождественна пробуждению и рождению «там». Многозначен образ двери, которуютщетно пытается затворить Болконский. Для сновидца это дверь в жизнь из небытия,откуда незваная входит смерть. Но совсем недавно наяву в дверь комнаты князяАндрея входила Наташа: « Что-то скрипнуло, пахнуло свежим ветром и белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого чфинксабыло бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчасдумал» (т. 3, ч. 3, гл. XXXII), Наташа олицетворяет и рождающее начало (Nataliaпо-латыни «рождающая»), и «свежий ветер» бытия, и его тайну (она «сфинкс).Белизна платья — это и белизна чистоты, и цвет смерти. Наташа подобна богиниСудьбы Парке, когда она вяжет у постели раненого.
Носимволическая дверь — это еще и выход в вечность, и князя Андрея долженвстречать Тот, кто в Откровении Иоанна Богослова — Книге о Последнем Суде и оЖизни Вечной — сказал о Себе: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голосМой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откр.3: 20). Тщетно пытаясь не дать войти смерти, князь Андрей не впускал Его, умеревво сне, он наконец отворил дверь.
Примернодвадцать лет спустя, после духовного перелома 1879—1880 гг., Толстой пишетповесть «Смерть Ивана Ильича» (закончена и издана в 1886 г.), которая завершается кончиной главного героя. Д.С. Мережковский рассматривал обе смерти, князяАндрея Болконского и героя повести, как сущностно тождественные: писатель будтобы изображает «любовь не в жизнь, а из жизни», представляет переход к вечностиодинаково — как отрешение от плоти и погружение в некую буддийскую нирвану (Тамже. С. 222-225, 255-257). Но в действительности эти две смерти — всё же разные.Автор «Смерти Ивана Ильича» несоизмеримо более жесток к агонизирующему герою, чемсоздатель «Войны и мира». Прежде всего, смерть чиновника — некрасивая, неэстетичнаяи неблагообразная: «Умирающий все кричал отчаянно и кидал руками. Рука егопопала на голову гимназистика. Гимназистик схватил ее, прижал к губам изаплакал». Но в этой некрасивости есть своя правда, в том числе правда высокая,которой теперь, по мнению Толстого, ставшего жестоким ригористом, нет ни в чем«эстетическом» — правда чувства, сопереживания: этот несимпатичный и неприятныйсын Ивана Ильича, уничижительно именуемый «гимназистиком»,
Вэто самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь егобыла не то, что надо, но что это можно еще поправить».
«Вэто самое время» еще не значит «по причине этого», «из-за того, что хотя быодно человеческое существо пожалело умирающего». Но и совпадение двух событий —проявления доброты и «видения» света умирающим — не может быть толькослучайным. Чуть дальше, сразу же происходит еще одно сближение во временипорыва доброты и жалости и прозрения истины, точнее, на сей раз ужеосвобождения от смерти и рождения в Вечную Жизнь: «Он спросил себя: что же “то”,и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Оноткрыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Онвзглянул на нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, сотчаянным выражением смотрела на него. Ему жалко стало ее.
“Да,я мучаю их, — подумал он. — Им жалко, но им лучше будет, когда я умру”. Онхотел сказать это, но не в силах был выговорить. “Впрочем, зачем же говорить, надосделать”, — подумал он. Он указал жене взглядом на сына и сказал:
—Уведи… жалко… и тебя… — Он хотел сказать еще “прости”, но сказал“пропусти”, и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, чтопоймет тот, кому надо.
Ивдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг всевыходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надосделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этихстраданий. “Как хорошо и как просто, — подумал он. — А боль? — спросил он себя,— Ее куда? Ну-ка, где ты, боль?”
Онстал прислушиваться.
“Да,вот она. Ну что ж, пускай боль”.
“Асмерть? Где она?”
Онискал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какаясмерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было.
Вместосмерти был свет.
—Так вот что! — вдруг вслух проговорил он. — Какая радость!».
Здесьслито воедино и осознание тщеты прежней жизни, ее переоценка и освобождающееотречение от прошлого, и жалость к ближним — к сыну и к жене, и чувство обретеннойсвободы, и преодоление страха смерти, и победа над болью. Что первично, чтовторично? — Такой вопрос попросту неправомерен. Героя покидает, «выходит» изнего ложь, а с нею и боль и страх небытия.
Правда,первый раз Ивану Ильичу слабый свет открывается раньше, под спасительным ударомболи, как бы заставляющим подсознательно ощутить свою мизерность, ничтожность и,тем самым, ложь прежней самонадеянной правоты: «Вдруг какая-то сила толкнулаего в грудь, в бок, еще сильнее сдавила ему дыхание, он провалился в дыру, итам, в конце дыры, засветилось что-то. С ним сделалось то, что бывало с ним в вагонежелезной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдругузнаешь настоящее направление».
ОговоркаИвана Ильича «пропусти» вместо «прости» для автора полна глубокого смысла:умирающий просит «пропустить» его туда, в высший мир. Князю Андрею на пути«туда» были препятствием земные привязанности, но умирает он спокойно, «чинно»,и его уход — истинно торжественное таинство для покинутых.
Дляэтой торжественной красоты ухода нашел точные слова Н.С. Лесков, написавший:«Какая простая и поистине прекрасная, неподражаемая картина смерти? Ни в прозе,ни в стихах мы не знаем ничего равного этому описанию. Это не шекспировское“умереть-уснуть”, ни диккенсовское “быть восхищенным”, ни материалистическое“перейти в небытие”, — это тихое и спокойное “пробуждение от сна жизни”. Глядятаким взглядом на смерть, — умирать не страшно. Человек уходит отсюда, и этохорошо. И чувствуешь, что это в самом деле хорошо, и окружающие это чувствуют, чтоэто в самом деле хорошо, что это прекрасно» (Лесков Н.С. Герои Отечественнойвойны по гр. Л.Н. Толстому («Война и мир». Соч. гр. Л.Н. Толстого, т. V, 1869 г.) // Он же. Собр. соч.: В 11 т. М., 1958. Т. 10. С. 10, вВыделено Н.С. Лесковым).
ИванИльич «пролезает» — нехорошо, мучительно, почти стыдно для окружающих, которыевидят лишь оболочку произошедшего: «Для присутствующих же агония его продолжаласьеще два часа. В груди его клокотало что-то; изможденное тело его вздрагивало.Потом реже и реже стало клокотанье и хрипенье.
—Кончено! — сказал кто-то над ним.
Онуслышал эти слова и повторил их в своей душе. “Кончена смерть, — сказал онсебе. — Ее нет больше”.
Онвтянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».
Смертькнязя Андрея возвышенна и пластична, ее бы признали достойной и античные риторыи историографы, и живописцы-классики. Она поучительна для созерцающих: так«надо» умирать. Князь Андрей стал, как замечает Наташа, «слишком хорош» дляжизни и потому «не может жить». Но он и раньше не был «плохим», и его путь«туда» вовсе не представлен как единственно истинный исход. Где-то безмернодалеко и вместе с тем совсем рядом — путь опрощения графа Пьера Безухова — постарой Смоленской дороге, со сбитыми в кровь ногами. А где-то в стороне —усадьба настоящего хозяина, хорошего барина графа Николая Ростова, — он тоженашел свое предназначение, и автор «Войны и мира» приветствует и ценит это.
Дляоставшихся прощание с князем Андреем исполнено высокого смысла. Правда, высокоеумиление ощущают лишь Наташа и княжна Марья. Графиня мать Ростова и Соня«просто» плачут, жалея не только об ушедшем, но и о Наташе, а старый граф«плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот жестрашный шаг». Но все же это торжественное и возвышенное прощание.
В«Смерти Ивана Ильича» покойник — это никому по-настоящему не нужная и немногонеприличная вещь, которую, начинающую дурно пахнуть, надо поскорее спрятать.Поведение оставшихся, прощающихся с покойным, подчинено не истинной скорби, апустым и ничтожным правилам приличия. Происходит разоблачение, обнажениестрашной правды. В указании на фальшь происходящего автору «помогает» один изгероев, сослуживец Ивана Ильича Петр Иванович; повествование о прощании спокойным ведется в психологическом ракурсе этого чиновника, не испытывающегоскорби по умершему, но вынужденного ее проявлять на публике: «Петр Иванович вошел,как всегда это бывает, с недоумением о том, что ему там надо будет делать. Одноон знал, что креститься в этих случаях никогда не мешает. Насчет того, что нужноли при этом и кланяться, он не совсем был уверен и потому выбрал среднее: войдяв комнату, он стал креститься и немножко как будто кланяться. Насколько ему позволялидвижения рук и головы, он вместе с тем оглядывал комнату. Два молодые человека,один гимназист, кажется, племянники, крестясь, выходили из комнаты. Старушкастояла неподвижно. И дама с странно поднятыми бровями что-то ей говорилашепотом. Дьячок в сюртуке, бодрый, решительный, читал что-то громко свыражением, исключающим всякое противоречие; буфетный мужик Герасим, пройдяперед Петром Ивановичем легкими шагами, что-то посыпал по полу. Увидав это, ПетрИванович тотчас же почувствовал легкий запах разлагающегося трупа. В последнеесвое посещение Ивана Ильича Петр Иванович видел этого мужика в кабинете; онисполнял должность сиделки, и Иван Ильич особенно любил его. Петр Иванович все крестилсяи слегка кланялся по серединному направлению между гробом, дьячком и образамина столе в углу. Потом, когда это движение крещения рукою показалось ему ужеслишком продолжительно, он приостановился и стал разглядывать мертвеца».
Этаусловность поведения и фальшивость демонстрируемого сослуживцем и, по всеобщемуи его собственному мнению, другом Ивана Ильича остро контрастирует со страшнойправдой смерти, явленной в фигуре мертвеца: «Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы,особенно тяжело, по-мертвецки, утонувши окоченевшими членами в подстилке гроба,с навсегда согнувшеюся головой на подушке, и выставлял, как всегда выставляютмертвецы, свой желтый восковой лоб с взлизами на ввалившихся висках и торчащийнос, как бы надавивший на верхнюю губу. Он очень переменился, еще похудел с техпор, как Петр Иванович не видал его, но, как у всех мертвецов, лицо его былокрасивее, главное — значительнее, чем оно было у живого. На лице было выражениетого, что то, что нужно было сделать, сделано, и сделано правильно. Кроме того,в этом выражении был еще упрек или напоминание живым. Напоминание этопоказалось Петру Ивановичу неуместным или, по крайней мере, до него некасающимся. Что-то ему стало неприятно, и потому Петр Иванович еще раз поспешноперекрестился и, как ему показалось, слишком поспешно, несообразно с приличиями,повернулся и пошел к двери».
Ноэто напоминание о смерти, и о его, Петра Ивановича, неизбежном конце, персонажстремится как можно скорее изгнаит из сознания: «Шварц ждал его в проходнойкомнате, расставив широко ноги и играя обеими руками за спиной своим цилиндром.Один взгляд на игривую, чистоплотную и элегантную фигуру Шварца освежил ПетраИвановича. Петр Иванович понял, что он, Шварц, стоит выше этого и не поддаетсяудручающим впечатлениям. Один вид его говорил: инцидент панихиды Ивана Ильичаникак не может служить достаточным поводом для признания порядка заседаниянарушенным, то есть что ничто не может помешать нынче же вечером щелкануть, распечатываяее, колодой карт, в то время как лакей будет расставлять четыре необожженные свечи;вообще нет основания предполагать, чтобы инцидент этот мог помешать нам провестиприятно и сегодняшний вечер. Он и сказал это шепотом проходившему ПетруИвановичу, предлагая соединиться на партию у Федора Васильевича».
Партияв карты на самом деле занимает Петра Ивановича, а не скорбь по покойному и нераздумья о вечности. «Но, видно, Петру Ивановичу была не судьба винтить нынчевечером. Прасковья Федоровна, невысокая, жирная женщина, несмотря на всестарания устроить противное, все-таки расширявшаяся от плеч книзу, вся в черном,с покрытой кружевом головой и с такими же странно поднятыми бровями, как и тадама, стоявшая против г роба, вышла из своих покоев с другими дамами и, проводивих в дверь мертвеца, сказала:
—Сейчас будет панихида; пройдите.
Шварц,неопределенно поклонившись, остановился, очевидно, не принимая и не отклоняяэтого предложения. Прасковья Федоровна, узнав Петра Ивановича, вздохнула, подошлак нему вплоть, взяла его за руку и сказала:
—Я знаю, что вы были истинным другом Ивана Ильича… — и посмотрела на него, ожидаяот него соответствующие этим словам действия.
ПетрИванович знал, что как там надо было креститься, так здесь надо было пожатьруку, вздохнуть и сказать: “Поверьте!”. И он так и сделал. И, сделав это, почувствовал,что результат получился желаемый: что он тронут и она тронута.
—Пойдемте, пока там не началось; мне надо поговорить с вами, — сказала
вдова.— Дайте мне руку.
ПетрИванович подал руку, и они направились во внутренние комнаты, мимо Шварца, которыйпечально подмигнул Петру Ивановичу: “Вот те и винт! Уж не взыщите, другого партнеравозьмем. Нешто впятером, когда отделаетесь”, — сказал его игривый взгляд.
ПетрИванович вздохнул еще глубже и печальнее, и Прасковья Федоровна благодарнопожала ему руку».
Всепроисходящее — ложь и притворство; даже вздох сожаления, оказывается, вызван некончиной друга, а невозможностью присоединиться к партии в карты. Но не этифальшивые чувства и не бессердечие воспринимаются в извращенном мире какнеприличие, а сломанный пуф и неловкость гостя: «Войдя в ее обитую розовым кретономгостиную с пасмурной лампой, они сели у стола: она на диван, а Петр Иванович нарасстроившийся пружинами и неправильно подававшийся под его сиденьем низенькийпуф. Прасковья Федоровна хотела предупредить его, чтобы он сел на другой стул, нонашла это предупреждение не соответствующим своему положению и раздумала.Садясь на этот пуф, Петр Иванович вспомнил, как Иван Ильич устраивал этугостиную и советовался с ним об этом самом розовом с зелеными листьями кретоне.Садясь на диван и проходя мимо стола (вообще вся гостиная была полна вещиц имебели), вдова зацепилась черным кружевом черной мантилий за резьбу стола. ПетрИванович приподнялся, чтобы отцепить, и освобожденный под ним пуф сталволноваться и подталкивать его. Вдова сама стала отцеплять свое кружево, и ПетрИванович опять сел, придавив бунтовавшийся под ним пуф. Но вдова не все отцепила,и Петр Иванович опять поднялся, и опять пуф забунтовал и даже щелкнул. Когда всеэто кончилось, она вынула чистый батистовый платок и стала плакать. Петра же Ивановичаохладил эпизод с кружевом и борьба с пуфом, и он сидел насупившись».
«Кончилось»— так говорит автор о «борьбе» Петра Ивановича с пуфом. Это досадноепроисшествие в мире живых мертвецов является действительным, хотя и неприятнымсобытием. Но этим же словом «Кончено» в финале повести некто (в оставляемомгероем земном пространстве — кто-то из присутствующих при кончине, впространстве надмирном — Господь, Судия) скажет о смерти Ивана Ильича. Да и ктоон, Иван Ильич Головин, для еще не засунутых в «черный мешок» смерти, как нетакой же сломанный пуф. Умирание и смерть в мире, в котором пребывают персонажиповести, неприличны, как сломанная мебель.
Позамечанию Н.С. Лескова, «всего ужаснее в этой истории едва ли не безучастие такназываемых образованных людей русского общества к несчастию, происходящему взнакомом семействе. Люди не только совсем потеряли уменье оказать участливостьк больному и его семейным, но они даже не почитают это за нужное, да и не знают,как к этому приступить и чем тронуться. Не будь у них слуг для посылки “узнатьо здоровье”, не будь панихид, при которых можно “сделать визит умершему”, — всезнакомые решительно не знали бы, чем показать, что усопший был им знаком и чтоони хотя сколько-нибудь соболезнуют о горе, постигшем знакомое семейство»(Лесков Н.С. О куфельном мужике и проч. Заметки по поводу некоторых отзывов оЛ. Толстом // Он же. Собр. соч.: В 11 т. Т. 11. С. 143-144).
В«Смерти Ивана Ильича» все иначе, чем в кончине князя Андрея. Иван Ильич Головинподвергнут страшному суду автора и найден слишком «легким» и «теплохладным».Это и к нему обращено суровое слово Агнца из Откровения Иоанна Богослова: «Знаютвои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, какты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо тыговоришь: “я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды”; а не знаешь, что тынесчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг. Советую тебе купить у Меня золото, огнемочищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы невидна была срамота наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобывидеть. Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак будь ревностен и покайся.Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду кнему, и буду вечерять с ним, и он со Мною. Побеждающему дам сесть со Мною напрестоле Моем, как и Я победил и сел с Отцем Моим на престоле Его».
Толстойсловно отдает Ивана Ильича во власть пыточного мастера: «Все три дня, в продолжениекоторых для него не было времени, он барахтался в том черном мешке, в который просовывалаего невидимая непреодолимая сила. Он бился, как бьется в руках палачаприговоренный к смерти, зная, что он не может спастись; и с каждой минутой ончувствовал, что, несмотря на все усилия борьбы, он ближе и ближе становился ктому, что ужасало его. Он чувствовал, что мученье его и в том, что онвсовывается в эту черную дыру, и еще больше в том, что он не может пролезть в нее.Пролезть же ему мешает признанье того, что жизнь его была хорошая. Это-тооправдание своей жизни цепляло и не пускало его вперед и больше всего мучилоего».
Жизньгероя «самая простая и обыкновенная и самая ужасная» одновременно, и всятолстовская повесть являет читателю эти ужас и ложь. «Смерть Ивана Ильича»должна учить, как учит притча. Но смерть Ивана Ильича никого ничему не учит:человек умирает один, урок ему преподается у самой «черной дыры», и даже еслион его выучит, даст верный ответ и выдержит последний экзамен, об этом другиене узнают. Они увидят лишь «клокотанье и хрипенье». Внутреннее зрение, обретенноеИваном Ильичом, и взгляд окружающих на совершающееся с ним не совмещаются и непересекаются. Для «них» все кончается на фразе «Он втянул в себя воздух, остановилсяна половине вздоха, потянулся и умер». К его телу не будут и не могут«прикладываться» как к иконе. Наверное, сын или вдова поцелуют, прощаясь, то, чтобыло когда-то отцом и мужем. Но эти поцелуи не нужны ушедшему и неинтересныписавшему.
«Пропусти»Ивана Ильича в отличие от не выговорившегося «прости» обращено уже не к жене, ИванИльич не «отрешается» от нее перед смертью так, как князь Андрей от сына, сестрыи Наташи. «Пропусти» как будто бы обращено к «Тому» единственному, кто пойметего и как просьбу о прощении, и как моление «пропустить», дать безвозвратнопройти через «черную дыру» смерти.
КнязяБолконского ввело в вечность отрешение от преходящих привязанностей, от всегонеабсолютного, только лишь земного. Ивана Ильича спасло отречение от всейпрежней жизни и несколько крупиц доброты, ибо вся жизнь его была ложь. Так жедоброта и отречение от лжи жестоковыйной гордыни спасло купца Василия АндреичаБрехунова — героя рассказа «Хозяин и работник», написанного спустя десять летпосле «Смерти Ивана Ильича»: ценою собственной жизни он неожиданно для себя, согреваясвоим телом, уберег в снежной степи от замерзания работника Никиту. Обрывусвязей с уходящей жизнью у Брехунова, как и у князя Андрея, совершается послевнезапного пробуждения, когда «вдруг точно что-то толкнуло и разбудило его». Нопросыпается он не после пророческого сновидения, пробуждению предшествоваладремота без снов, и пробудившегося обстает смертный ужас. Приговоренному ксмерти купцу второй гильдии нужно пережить этот леденящий страх небытия, чтобыпод конец прийти к спасительной любви. Освобождение Ивана Ильича происходитвнезапно, «вдруг». И так же «вдруг» Брехунов, только что пытавшийся спастись, бросивработника умирать, «засучил рукава шубы и принялся отогревать замерзающегоНикиту». Это «вдруг» необычайно весомо и значимо: с толстовским персонажем«внезапно происходит загадочная, совершенно невыводимая, говоряшкольным языком философов, из его эмпирического характера перемена. Откуда явилось такое решение и что оно значит, Толстой не объясняет, и, нужно думать,хорошо делает. Ибо всякая попытка объяснить, т. е. связать с известнымчеловеческим устремлением к неизвестному, безусловно недопустима», — писал ЛевШестов (Шестов Л. На весах Иова. С. 146). Иррационалист и экзистенциалист ЛевШестов прав и неправ одновременно: автор «Хозяина и работника» неоднократнопереписывал сцену спасения Брехуновым Никиты, стремясь добитьсяпсихологического, жизненного правдоподобия; но вместе с тем и обращение ИванаИльича, и обращение Брехунова непредсказуемы, неожиданны и поэтому свободны.Обусловленность, ограниченность поступка человека обстоятельствами и характероми абсолютная свобода воли для Толстого не исключали друг друга: еще в Эпилоге«Войны и мира» он вслед за И. Кантом и А. Шопенгауэром признавал эту антиномию основойбытия и сознания.
Брехунов,как и князь Андрей, видит сон, — но уже только перед самой смертью: «Он спалдолго, без снов, но перед рассветом опять появились сновидения». Во сне он неможет вынуть руки из карманов и подать прихожанке свечу из свечного ящика иоторвать от пола прилипшие к нему ноги, потом он видит себя лежащим на постелии не может встать. Эта обездвиженность, паралич — символ душевной и духовнойсмерти толстовского героя. Вдруг он слышит зов и понимает, что это голос изиного мира, призыв Господа, к нему обращенный. «“Иду!” — кричит он радостно, икрик этот будит его. И он просыпается, но просыпается совсем уже не тем, какимон заснул. Он хочет встать — и не может, хочет двинуть рукой — не может, ногой— тоже не может. Хочет повернуть головой — и того не может. И он удивляется; нонисколько не огорчается этим. Он понимает, что это смерть, но нисколько неогорчается этим». Сновидение — предвестие совершающегося с умирающим ивоскресающим наяву. Но сокровенный смысл телесности в сне и в явипротивоположен: в бренном земном существовании обездвиженность означает несмерть, а отречение от гордыни и самодовлеющей «плотскости», размягчение сердца,оттаивание души. Зов же Господа во сне и после пробуждения остается неизменным:«И опять слышит он зов того, кто уже окликал его. «Иду, иду!» — радостно, умиленноговорит все существо его. И он чувствует, что он свободен и ничто уж больше недержит его».
В«Хозяине и работнике» Толстой возвращается к изображению сна — откровения и кмотиву пробуждения души, но контраст между страшным сном князя Андрея и егоуспокоительным «пробуждением от жизни» заменен повтором: «пробуждение от жизни»Брехунова в его сновидении свернуто, спеленато.
В«Войне и мире» смерть и второе рождение князя Андрея выглядят не толькоконтрастом к прежде прожитой жизни, но и завершением ранее совершенной духовнойработы. В «Смерти Ивана Ильича» и в «Хозяине и работнике» Толстой испытывает, пытаетгероев смертью, и они рождаются вновь вопреки всей своей жизни: «В обоихрассказах Толстой представляет нам человека сперва в обычных, всем знакомых ивсеми принятых условиях существования, и затем, почти внезапно — в “Хозяине иработнике” приготовлений еще меньше, чем в “Смерти Ивана Ильича”, — переноситего в то одиночество, полнее которого нет ни на дне морском, ни под землею»(Шестов Л. На весах Иова. С. 138).
ИванИльич в отличие от князя Андрея не видит предсмертного сна, и, соответственно, автор«Смерти Ивана Ильича» отбрасывает метафоры «жизнь — сон» и «смерть —пробуждение». Отбрасывает, вероятно, не только потому, что их смысловой зарядуже был «истрачен» при описании смерти князя Андрея Болконского, но и потому, чтопредсмертные дни и часы персонажа повести — это только физические страдания, корчащеесяв муках тело. Сновидения — пусть часто слабые, но отражения не только«обнаженной» физиологии, но и душевной жизни «я» не нужны при создании ранящегоконтраста между прежним безболезненным благополучием и нынешними невыносимымимуками толстовского героя с его «судорожным цеплянием за единственное, что ещеу него осталось — несчастное, изъеденное болью, но все еще живое тело»(Виноградов И.И. Как человеку жить надо? Один из сюжетов духовной жизни Л.Толстого // Он же. Духовные искания русской литературы. М., 2005. С. 225). Сонкнязя Андрея — это дарованное ему откровение, приуготовляющее к переходу в мирвечный. (Сон-откровение есть и в автобиографическом трактате Толстого«Исповедь», завершенном в 1880 г.: автор видит себя во сне, в которомобретенную новую веру символизирует поддерживающая его за спину над безднойширокая петля. Пробуждение знаменует начало новой жизни: «Все это мне было ясно,и я был рад и спокоен. И как будто кто-то мне говорит: смотри же, запомни. И япроснулся».) Болконский уходит в этот мир «естественно», постепенноосвобождаясь от пут, связывающих его с остающимися. Иван Ильич спасается отнебытия, внезапно «проваливаясь» в «черную дыру», ведущую ко второму рождению.Его спасение, его «обращение» к Истине на самом пороге смерти — это невидимое иникому, кроме автора, не ведомое чудо. И спасенный мог бы воскликнуть вместе сапостолом Павлом: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа? Жало же смерти —грех; а сила греха — закон» (1 Кор. 15: 55-55). Но Толстой, чурающийся красотыслова, подозревающий в ней «обман», позволяет своему герою лишь выдохнуть: «Таквот что! Какая радость!» — слова, которые окружившие его, наверное, принялиза предсмертный бред.
Болконский,после явленного ему во сне откровения смерти и нового бытия, физически умирал, отвыкал,освобождался от земной жизни медленно, хотя в его духовном пространстве этопроисходит мгновенно. Умирание Ивана Ильича после прозрения стремительно икатастрофично, оно занимает всего лишь два земных часа.
КнязьАндрей непохож ни на светского щеголя и жуира князя Анатоля Курагина, ни накарьеристов наподобие полковника Берга, ни на лощеных сановников, как князьВасилий Курагин. Болконский личность, а не тип. Иван Ильич Головин и ВасилийАндреич Брехунов — прежде всего типы: добившегося успехов в карьере чиновника иудачливого, волевого и рьяного предпринимателя, торговца. Шире — оба онипринадлежат к тем, кто сделал успех и признание окружающими мерилом своейсамооценки.
КнязьАндрей Болконский неординарен, Иван Ильич зауряден, история его жизниобыкновенна, Болконский никогда не пребывал в плену общественных условностей, идаже его былая зачарованность Наполеоном и почитание Сперанского далеки отобыденности, от общих мнений. Он может сам или почти что сам подняться надтщетой существования. И у Болконского был прежде опыт умирания, приготовления ксмерти — после аустерлицкого ранения.
ИванИльич к смерти не готов, и перед ее суровым, возвышенным и неподкупным ликом онсначала, и очень долго, ведет себя трусливо, скандально, истерично. «Иван Ильичне мыслил ранее; он делал свою служебную карьеру и, по немыслию своему, жил так,как будто устраивался тут навеки. В этом и других дрязгах была вся задача егожизни. Он принадлежал к людям, живущим в той среде, где мысль о конце считаетсянеуместною, — ее гонят из головы и не допускают в разговорах. А потому люди тутесли не умирают внезапно, “скорописною смертью”, то почти всегда умираютмалодушными трусами, как раз так страшно и мучительно, как умирал Иван Ильич. Ксмерти, составляющей, по народному выражению, “окладное дело”, надо себяприучать, и те, которые в этом успевали, по многочисленным замечаниям, умиралиспокойнее и легче, — совсем не так, как умер Иван Ильич, а как умирали мудрецы,праведники и как умирают русские простолюдины » (Лесков Н.С. Окуфельном мужике и проч. С. 140). Господину Головину нужен толчок, удар извне, освобождающеечудо. И потому история Ивана Ильича превращается в универсальную, притчевую:князем Андреем читатель может умиляться, с Иваном Ильичом он должен отождествитьсебя.
КнязьАндрей — личность, «я», никогда не был всецело растворен во «всеобщем», врутине признанных «законов» и «приличий». Чиновник Иван Ильич потерялсобственное «я», и умирание означает для него еще и возвращение к себе, отпадениешелухи, коросты противоестественного существования, наросшей на нем. «Всю своюжизнь до болезни Иван Ильич только и делал, что подавлял в себе человека.Человеческое подавлялось вещами, суетными желаниями, исполнением этикетных, формальныхобязанностей. За всем этим пропадало индивидуально-человеческое, личное. Атеперь, перед смертью, человек точно проснулся, громко заявил о себе. Проснулсяне вообще человек, а Иван Ильич, единственный, неповторимый, который зачем-товедь родился, жил и который не может, не должен вот так просто взять иисчезнуть из жизни», — заметил о толстовском герое Е.А. Маймин (Маймин Е.А. ЛевТолстой: Путь писателя. М., 1978. С. 153). Он прав и неправ одновременно.
Вотгерой повести видит себя в прошлой жизни, пытаясь тщетно увернуться от железныхоков силлогизма из учебника логики, утверждающего смертность всех людей, в томчисле и его, Ивана Ильича: «Тот пример силлогизма, которому он учился в логике Кизеветера:Кай — человек, люди смертны, потому Кай смертен, казался ему во всю его жизнь правильнымтолько по отношению к Каю, но никак не к нему. То был Кай-человек, вообщечеловек, и это было совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообщечеловек, а он всегда был совсем, совсем особенное от всех других существо; онбыл Ваня с мама, папа, с Митей и Володей, с игрушками, кучером, с няней, потом сКатенькой, со всеми радостями, горестями, восторгами детства, юности, молодости.Разве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который так любил Ваня!Разве Кай целовал так руку матери и разве для Кая так шуршал шелк складокплатья матери? Разве он бунтовал за пирожки в Правоведении? Разве Кай так былвлюблен? Разве Кай так мог вести заседание?».
Какиечувства стоят за этими строками? Ощущение своей жизни как единственного, бесценногодара, неповторимого и потому вечного? Конечно, и не случайно В.В. Набоковподнимет выкатившийся из ручки толстовского ребенка мячик и протянет своемулюбимому герою, центральному персонажу романа «Дар» — поэту, собственномудвойнику Федору Годунову-Чердынцеву, сборник которого открываетсястихотворением «Пропавший Мяч»:
Мячзакатился мой под нянин
комод,и на полу свеча
теньза концы берет и тянет
туда,сюда, — но нет мяча.
Новот выскакивает сам он
втрепещущую темноту, —
черезвсю комнату, и прямо
поднеприступную тахту.
Совпадениепришлось бы посчитать случайным, если бы не эпиграф из учебника русскойграмматики П. Смирновского, предваряющий текст «Дара»; последний пример изучебника в эпиграфе — простое предложение: «Смерть неизбежна». Это уже прозрачноенапоминание читателю о повести Толстого. Смирновский стоит Кизветера(правильнее — Кизеветтера), правила грамматики так же страшны, как и законылогики. Мячик закатился за тахту, России больше нет, ее литература кончилась, ноФедор Годунов-Чердынцев и его создатель доказывают обратное, творя в слове мир,канувший в небытие.
Однакоесли мячик, шуршание шелка материнского платья, влюбленность — это неумирающиеотблески былых чувств и в них словно пульсирует, бьется память и самого автора,то самонадеянно-пошлая гордость, упоение господина Головина тем, как он умеловел судебное заседание, вечности не заслуживает и в нее не перейдет. Мысли ичувства толстовского персонажа раздвоены, непреходящее — неповторимое — исуетное — «ничейное» и «всеобщее» — в них всплывают и мелькают рядом. И еслимячик и шорох платья причастны вечности, то неправ Д.С. Мережковский, считавшийинобытие в художественном мире Толстого обезличенной Нирваной.
Снеумолимой строгостью судии и с им же самим отвергаемым схоластическимформализмом Лев Шестов противопоставил две правды Толстого — правду «всеобщего»,мира сего, старого барства, усадебной поэзии и трудного семейного счастья, правду,которой он «воздвиг поистине нерукотворный памятник» в «Войне и мире» и в «АннеКарениной», — и правду не от мира сего, воплощенную в «Смерти Ивана Ильича», в«Хозяине и работнике» — в поздней, созданной после духовного перелома прозе.«Две правды стоят одна против другой и анафематствуют: Sic quis mundum ad Deigloriam conditum esse negaverit, anathema sit [Если кто станет отрицать, чтомир создан для славы Божией, — анафема; лат.], — гремит одна правда. Столь жегрозно отвечает другая правда: Sic quis dixerit mundum ad Dei gloriam conditumesse, anathema sit [Если кто скажет, что мир создан для славы Божией, —анафема; лат.]» (Шестов Л. На весах Иова. С. 113). Но как в «Войне и мире» и в«Анне Карениной» Толстой отдалял от себя пустоту и пошлость мира, вовсе непринимая его весь, так и в «Смерти Ивана Ильича» и в «Хозяине и работнике» онутверждает существование не в смерти, а в естественности — в той простоте иестественности, которую, подобно Платону Каратаеву, несут в себе кухонный мужикГерасим, ухаживавший за умиравшим чиновником, и работник Никита. Герасима «высокомерный»взгляд экзистенциального философа попросту не заметил, а Никиту Лев Шестовпоторопился причислить к бесчувственному и бесхитростному миру «большинства».Не две картины мира противостоят друг другу у Толстого; это одна картина, ноподвижная, меняющаяся и увиденная под двумя разными ракурсами. И Лев Шестов сам«поправил себя» в письме дочерям 13 апреля 1921 г.: «Теперь о моей статье. Ведь это откровение смерти. Толстой прежде написал “Войну и мир”, апотом “Хозяина и работника” и “Смерть Ивана Ильича” Этого забывать ненужно. Т. е. не нужно думать, что откровения только от смерти. Конечно, тот, кто понял состояние Ивана Ильича, иначе о многом судит, чемдругие. Но от жизни не отворачивается. Скорее научается видеть многое ценное втом, что казалось прежде безразличным. Прежде карты и комфорт казались ИвануИльичу верхом возможных достижений, а повышение по службе и квартира, как увсех, идеалом общественного положения. Он не видел солнца и неба, он ничего нене видел в жизни — хотя все и было перед глазами. Стало быть, откровениесмерти не есть отрицание жизни, а, наоборот, скорее утверждение — толькоутверждение не той обычной “мышьей беготни”, на которую люди разменивают себя…»(Шестов Л. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 518-519).
В.В.Набоков, тонко проанализировавший стиль и приемы «Смерти Ивана Ильича», проявилудивительную глухоту к ее итоговому смыслу, сочтя, что «это история жизни, а несмерти Ивана Ильича», потому что «физическая смерть, описанная в рассказе, представляетсобой часть смертной жизни, лишь ее последний миг» (Набоков В. Лекции порусской литературе / Пер. с англ. М., 1996. С. 309. Пер. с англ. А. Курт). Но, возможно,автор «Защиты Лужина» и «Дара» прибегнул к такой трактовке намеренно, как бызащищаясь от собственного страха небытия с помощью отрицания, отбрасывая прочьмотив смерти-суда. Весь текст повести вставлен в «рамку» смерти: о кончинегероя сообщается в начале ее и изображается мертвец, лежащий в гробу, имучительное умирание-прозревание описывается в завершающей главе. Текст«втягивается» в воронку смерти, как Ивана Ильича «затягивает», влечет в «чернуюдыру». И наконец, все существование Ивана Ильича осмыслено под знаком смерти.Еще более неправ Набоков в интерпретации общего смысла толстовского сочинения, вутверждении, что «толстовский догмат гласит: Иван Ильич прожил дурную жизнь, араз дурная жизнь есть не что иное, как смерть души, то, следовательно, он жил всмерти. А так как после смерти должен воссиять Божественный свет жизни, то онумер для новой жизни, Жизни с большой буквы» (Там же. С. 309). Несчастный ИванИльич жил в смерти, но умер, чтобы родиться в Жизни, ибо раскаялся. Это нецерковное покаяние, но это сокрушение о ложном существовании. Умирающемударовано «чудо “просветления”» (выражение Л.Д. Опульской; см.: Опульская Л.Д.Лев Николаевич Толстой: Материалы к биографии с 1892 по 1899 год. М., 1998. С.128).
Передсмертью в Иване Ильиче «возрастает отчаяние, и всё больше сгущается мрак, безысходный,кромешный — Иван Ильич испытывает невыносимое мученье, всасываясь в черную дыруи застревая в ней. Но это и кульминация страданий — только окончательно признав,что вся его жизнь была не то, кроме нескольких отдаленных светлых точек вдетстве, отказавшись от всяких попыток найти для этой эгоистической и лживойжизни оправдание, Иван Ильич пролезает сквозь черную дыру к свету. Ненависть излоба отступают .
Непросто нравственная перемена, а преображение и преодоление страха смерти, самойсмерти, наконец, вместо которой был свет. Мгновение радости. И смертьприносит освобождение» (Зверев А., Туниманов В. Лев Толстой. М., 2006. (Серия«Жизнь замечательных людей». Вып. 1216 (1016)). С. 427-428).
Повестьзавершается словами о смерти, а не о новой жизни героя, точной в медицинскомстиле констатацией: «Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулсяи умер». Но эта констатация относится, несомненно, только к прекращениютелесного существования Ивана Ильича Головина, заметного окружающим. Душа егоне могла «умереть»: об этом свидетельствуют и увиденный свет, и обретеннаярадость толстовского героя.
КнязьАндрей, умирая, пробуждается. Иван Ильич, умирая, рождается в Новую Жизнь: этаузкая черная дыра, этот бесконечный туннель — одновременно и разверстая могила,и лоно. По другую сторону его — свет. Итог смерти двух персонажей сходен, но умираниеодного непохоже на умирание другого. «Мешок» оказался «дырой», «дыра» — выходомв иное бытие. «Трое суток ужасных страданий» перед кончиною Ивана Ильичанапоминают о крестных страданиях Христа и о Его воскресении на третий день.
Каки у князя Андрея, сроки душевной смерти и духовного рождения Ивана Ильича несовпадают: герой толстовской повести тоже обретает сознание истины, свободу ипричастность к свету прежде, чем начинается агония. Но раньше ненамного — всеголишь за два часа. Бег времени катастрофически убыстрен в сравнении с плавным, неторопливымтечением его в описании ухода Болконского.
ЛевШестов предварил свой анализ экзистенциальной проблематики повести «СмертьИвана Ильича» и рассказа «Хозяин и работник» утверждением: «Умереть не страшно,страшно — жить нашей бессмысленной, тупой жизнью. Наша жизнь есть смерть, нашасмерть — есть жизнь или начало жизни. Вот что говорит окружающим Толстой и вотчего они не понимали и никогда не поймут. Да разве это можно “понять”? Развесам Толстой это “понимал”?..» (Шестов Л. На весах Иова. С. 117). Сам Толстойэто, очевидно, понимал. И в разные периоды жизни и творчества понималнеодинаково.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/