Ранчин А. М.
«Куст»— пример стихотворений-двойчаток, у Цветаевой нередких. Две части соотносятсяпо принципу зеркальной симметрии: в первой говорится о тяготении куста клирическому «я», о движении куста внутрь «я» поэта, причем это стремлениепредставлено как парадоксальное. Растение обладает полнотой бытия, смысла, и отчеловека, ему, казалось бы, ничего не должно быть нужно:
Чтонужно кусту от меня?
Неречи ж!
Анужно ж! иначе б не шел
Мнев очи, и в мысли, и в уши.
Ненужно б — тогда бы не цвел
Мнепрямо в разверстую душу…
Утверждение«Не речи ж!» как будто бы отрицает вероятность того, что кусту нужнодо-воплощение, выражение своего бытия, своего смысла в слове, в стихе поэта.Взаимосвязь между кустом и предназначением поэта на первый взгляд непросматривается в тексте. Однако она есть, причем вопреки явному содержаниюстихотворения «косноязычный» поэт соотнесен с пророком – служителем Господа.Эпитет «разверстая» в выражении «разверстая душа» — это аллюзия настихотворение А.С. Пушкина «Пророк», в котором о серафиме, изменяющем телопризванного к служению, сказано:
Ион мне грудь рассек мечом,
Исердце трепетное вынул,
Иугль, пылающий огнем,
Вогрудь отверстую водвинул.
Ноу Пушкина «поэтическая тема страдания зиждется на точных, конкретно-чувственныхзрительных деталях. Трепетное сердце — трепещущее, еще живое;отверстая грудь — разрубленная мечом…» (Вацуро В.Э. Записки комментатора. СПб.,1994. С. 14). Правда, поэт «все время сохраняет дистанцию между словеснымописанием и зрительным представлением, не допуская, чтобы картина сделаласьпрямо изобразительной. И здесь он пользуется абстрактностью имногозначностью “высокого” старославянского слова » (Там же. С. 14).Однако для Цветаевой даже эта полуметафорическая предметность неприемлема. УПушкина посредством изменения тела герой «перерожден в прямом смысле этогослова – перерожден в Пророка» (Там же. С. 15. Курсив в цитатах здесь и далеевсегда воспроизводит выделения оригинала). У Цветаевой обретение полноты бытиялирической героини представлено только как изменение души, которая, вместе стем, как бы наделена признаком телесности: она, а не плоть, не грудь —«разверстая». Это глубоко не случайно. Цветаевская лирическая героиня — этопрежде всего манифестация души, телесное в ней второстепенно, однако «преобладающийтип Л Г — не чистый дух, а душа, заключенная вземную оболочку: тело. Отсюда явная физичность цветаевской души (“физика души”,по выражению Цветаевой) и духа. Ср. “руки души”, “глаза души”, “уши души”, “головав пять чувств” . Ибо мир Цветаевой не земля — или небо, — а земля, преображеннаянебом, и небо, сошедшее на землю. Таким образом, физичность души иодушевленность-одухотворенность “физики” – характерная особенностьЛ Г Цветаевой» (Ельницкая С. Поэтический мирЦветаевой: Конфликт лирического героя и действительности. Wien, 1990 (WienerSlawistischer Almanach. Sonderband 30). С. 93-94).
Откликаясьна пушкинский текст, Цветаева заменяет эпитет «отверстая» его синонимом, но сдругим префиксом: «разверстая», наделяя свою героиню несоизмеримо большей, экстатическойоткрытостью миру и кусту: приставка раз- семантически «сильнее», чем от-, означая«распахнутость», «полную раскрытость». К «Пророку» отсылает и выражение шумушной: у Пушкина ему соответствуют строки: «Моих ушей коснулся он, / И ихнаполнил шум и звон: /
Ивнял я неба содроганье, / И горний ангелов полет, /
Игад морских подводный ход, / И дольней лозы прозябанье».
Такая«раскрытость» в художественном мире Цветаевой — знак открытости божественной энергии,заполняющей «полую» душу и / или тело героини, призванной к пророческой миссии.Таков ключевой мотив стихотворного диптиха «Сивилла», в котором лирическое «я»предстает тоже в образе пророчицы, но языческой:
Сивилла:выжжена, сивилла: ствол,
Всептицы вымерли, но Бог вошел.
ТакБлаговещенье свершилось в тот
Часне стареющий, так в седость трав
Бреннаядевственность, пещерой став
Дивномуголосу…
(«Сивилла»,1)
Телотвое – пещера
Голосатвоего.
(«Сивилла»,2)
Какпишет Людмила Зубова, «героиня произведений Цветаевой, выражающая ее лирическое“я”, всегда активна и в своей активности предельно максималистична. За этимпределом и находится состояние пассивности как подверженности стихийным началам,готовности к восприятию вдохновения» (Зубова Л.В. Поэзия Марины Цветаевой:Лингвистический аспект. Л., 1989. С. 26). В ценностном отношении для автора«Куста» роль источника вдохновения была выше роли стихотворца; Цветаева прямовыразила эту мысль в очерке «Пленный дух»: «Уже шестнадцати лет я поняла, чтовнушать стихи больше, чем писать стихи, больше “дар Божий”, бóльшаябогоизбранность ».
Вернемсяк «Кусту» и «Пророку» Пушкина. По традиционному мнению, пушкинский герой неесть пророк в собственном значении, он — символ поэта, «чистый носитель тогобезусловного идеального существа поэзии, которое было присуще всякому истинномупоэту» (Соловьев В.С. Значение поэзии в стихотворениях Пушкина // Соловьев В.С.Философия искусства и литературная критика / Сост. и вступ. ст. Р. Гальцевой иИ. Роднянской; Коммент. А.А. Носова. М., 1991. С. 352). (Существует и другоепрочтение, согласно которому в стихотворении Пушкина описывается именнобиблейский пророк. Так полагал, в частности, Владислав Ходасевич: см.:Ходасевич В. «Жребий Пушкина», статья о. С.Н. Булгакова // Ходасевич В.Собрание сочинений: В 4 т. М., 1996. Т. 2. С. 405.)
Автор«Куста», напоминая о пушкинском стихотворении, наделяет слово поэта весомостьюи непререкаемостью пророческого глагола.
Норечь героини совершенно неадекватна сокровенному смыслу, который несет в себекуст: «преткновения пни», «препинания звуки», «осколки». Она признается, что нев состоянии выразить то, что «знала, пока не раскрыла // Рта» и что обрететвновь за чертой смерти («как только умолкну»). И все же, «невзирая на толькочто сказанное “Не речи ж!”, Цветаева именно ей посвящает свой обращенный ккусту монолог» (Шевеленко И. Литературный путь Цветаевой: Идеология – поэтика –идентичность автора в контексте эпохи. М., 2002. С. 423). Существенно, однако, чтосамо это косноязычие, ущербность (пни, противопоставленные ветвям куста) могутбыть знáком пророческого избранничества. «В мифологии различных народовсуществует представление: пророки косноязычны. Косноязычен был библейскийМоисей. О нем в Библии сказано: “И сказал Моисей Господу: о, Господи! человек яне речистый, и таков был и вчера и третьего дня, и когда Ты начал говорить срабом Твоим: я тяжело говорю и косноязычен. Господь сказал Моисею: кто дал устачеловеку? кто делает немым, или глухим, или зрячим, или слепым? не Я ли ГосподьБог? итак пойди, и Я буду при устах твоих…” (Исход, 4, 10-12). Пушкин показалсвоего пророка в момент окончания немоты и обретения им речи. КосноязычиеДемосфена – один из многих примеров легенды о том, что способность “глаголом”жечь “сердца людей” рождается из преодоления немоты» (Лотман Ю.М. Поэтическоекосноязычие Андрея Белого // Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С.681). В XV строфе десятой главы «Евгения Онегина» о декабристе Лунине сказано:«Тут Лунин дерзко предлагал / Свои решительные меры / И вдохновенно бормотал».Этот пример Ю.М. Лотман рассматривает как аналог «невнятиц» Андрея Белого.
Какзамечает один из интерпретаторов стихотворения, «ответ на вопрос, что нужнокусту от человека, можно сформулировать примерно так: куст (природа) ждет отпоэта-творца, что он напишет о ней, то есть создаст новую форму егосуществования в искусстве» (Кавакита Н.С. Архетипы природы в творчестве М.Цветаевой // На путях к постижению Марины Цветаевой: Девятая цветаевскаямеждународная научно-тематическая конференция (9—12 октября 2001 года): Сборникдокладов. М., 2002. С. 292). Это истолкование в целом верное, но в нем неучтено, что цветаевская лирическая героиня не творец, но инструмент для голосакуста, посредница между ним, символизирующим высшее, трансцендентное бытие, и«обыкновенным» миром.
Кусту,несомненно, нужна не эта несовершенная речь героини, героиня нужна ему какорган для его собственной речи, он, заполняя ее, распространяет себя вовне, вземное бытие, обретает в ней свой собственный голос. Семантически этот мотив —синоним пушкинского «Исполнись волею Моей». Энергия куста наделяет цветаевскуюгероиню «сверхречью».
Впервом стихотворении «Куста» были две строфы (вторая из них являласьзаключительной), не вошедшие в окончательный текст:
Всёлиственная болтовня
Была…Проспалась – и отвечу:
Чтонужно кусту от меня?
—Моейчеловеческой речи.
…Тогдая узнаю, тоня
Лицомв тишине первозданной,
Чтонужно кусту – от меня:
Меня— и Ахматовой Анны.
Причиныотказа от этих стихов ясны: утверждение, что кусту нужна от героини простая, еесобственная («моя») «человеческая речь», лишало героиню избранничества, миссиислужить Высшему Началу бытия, а прямое высказывание поэта о себе и об АннеАхматовой выглядело пошлостью, снижением высокого регистра, с элементом рекламыи саморекламы.
Зеркальнаясимметричность второго стихотворения заключается в том, что здесь героиняговорит уже о том, что ей нужно от куста. «Невнятица» речи / поэзии приобретаеттеперь позитивный ценностный смысл. «Что нужно от куста — поэту? Здесь ответоднозначен: тишины. Тишины творчества. Тишины (гула!) Вселенной, невнятицыхаоса, которая, заполнив душу поэта, становится творчеством. Тишины (но несмертной!) иного бытия .
Поэтждет от куста тишины некоего непрерывного звучания: вот строфы, которые невошли в окончательный текст:
Несмолчности— точно поэт
Очем-то бормочет поэту…
Нотолько — настойчивей нет…
Нотолько — доходчивей нету…
Несмолчности,и вместе с тем
Сохранности— силы и тайны:
Невнятностипервых поэм,
Невнятицыот чрезвычайной
Внас мощи…» (Саакянц А. Марина Цветаева: Жизнь и творчество. М., 1997. С. 599).
Сэтой трактовкой в общем нельзя не согласиться. Но само понятие тишина(определяемое посредством оксюморонного, парадоксального отождествления сбормотаньем и с несмолчностью) отнюдь не однозначно и требует истолкования.
Одиниз его смыслов связан с романтической идеей невыразимого. (Ср. сопоставлениецветаевского «Куста» и стихотворения В.А. Жуковского «Невыразимое»: ШевеленкоИ. Литературный путь Цветаевой. С. 423. Текстуального сходства между двумястихотворениями нет, и их похожесть ограничивается присутствием этогообщеромантического мотива.) Высший, истинный смысл бытия невыразим посредствомограниченного, ущербного человеческого слова. Воссоздание этой полноты смыславозможно только благодаря отказу от человеческой речи, возвышения над ней вмузыке и / или безмолвии.
Вариацияэтой старой идеи содержится в стихах современника Цветаевой Осипа Мандельштама:
Нио чем не нужно говорить,
Ничемуне следует учить,
Ипечальна так и хороша
Темнаязвериная душа:
Ничемуне хочет научить,
Неумеет вовсе говорить
Иплывет дельфином молодым
Поседым пучинам мировым.
Этотмотив развивается в стихотворении с программным названием «Silentium» —«Молчание» (лат.):
Онаеще не родилась,
Онаи музыка и слово,
Ипотому всего живого
Ненарушаемаясвязь.
Даобретут мои уста
Первоначальнуюнемóту,
Каккристаллическую ноту,
Чтоот рождения чиста!
Названиецитатное, восходящее к тютчевскому стихотворению. Но Мандельштам (о чемнеоднократно писали исследователи) с Тютчевым скорее не солидаризируется, аспорит. К.Ф. Тарановский так интерпретировал этот текст: «Слово ненужно; поэт приказывает ему возвратиться в музыку. Конечно, это не наша человеческаямузыка, но, скорее, метафизическая музыка: стихийный язык бытия. В этомстихотворении Мандельштам еще символист. Самый тонкий духовный опытчеловека заключается в слиянии с подлинной сущностью жизни, с первоначальнойгармонией универсума. Пусть это лишь утешительный миф; он все же говорит нам обистинной ценности бытия, которую человек обретает в безмолвном размышлении(contemplation) о мире и красоте» (Taranovsky K. Essays on Mandel’štam.Cambrigde (Mass.); London, 1976. Р. 123).
Цветаевская«невнятица первых слогов» и посмертных поэм — аналог этой немоты и чистоймузыки — первоосновы бытия. «По Цветаевой, в тишине заключены все лучшиевозможности звучащего мира: древесный шелест, звуки музыки, невнятная детскаяречь, высокая поэзия. Тишина — тот язык, на котором поэты говорят после смерти.Тишина — состояние “между согласьем и спором”, ушной шум, предшествующийрождению стихотворения. Тишина — нерасплесканный полный кувшин души поэта, “всесоединилось в котором”, все чувства, не передаваемые словом, все мысли, осколкамидоходящие в стихах. Тишина — прохладный кувшин души — и Вечности» (АйзенштейнЕ. Построен на созвучьях мир… Звуковая стихия Цветаевой. СПб., 2000. С. 141).
Невнятица/ невнятность, даруемая кустом, подобна косноязычию героини, о котором сказанов первом стихотворении двойчатки, и одновременно контрастна по отношению кнему: это полнота обретенного и не высказываемого до конца, ни в слове, ни дажев музыке (для этого нужна музыка новая) смысла. Это высокое значение невнятицеЦветаева, возможно, придала вслед за Андреем Белым – автором поэмы «Первоесвидание», где так охарактеризована поэзия автобиографического героя; впрочем, в«Первом свидании» эта лексема семантически амбивалентна, сохраняя и словарноезначение с пейоративными коннотациями:
Такв голове моей фонтаном
Взыграл,заколобродил смысл;
Такмысли, легкие стрекозы,
Летятнад небом, стрекоча;
Такбелоствольные березы
Дрожат,невнятицей шепча;
Такзвуки слова «дар Валадая»
Балды,под партою болтая, —
Переболтаютв «дарвалдая»…
Ах,много, много «дарвалдаев» —
Невнятицэтих у меня.
Существенно,что в финале поэмы содержится упоминание о церкви Неопалимой купины вмосковском Неопалимовском переулке; с Богоматерью – Неопалимой купинойсоотнесена героиня поэмы. Неопалимая купина – образ, значимый в символике«Куста», о чем ниже.
Н.С.Кавакита соотнесла цветаевскую «тишину» с «ничто» восточных учений, в частности,по-видимому, с буддийской Нирваной: «Олицетворением всего мира представляетсятишина, не имеющая ни пространственных, ни временных ограничений. В связи с чемследует отметить, что цветаевская “тишина” по своей сути близка широкораспространенной на Востоке философской категории “ничто”, лежащей в основетрадиционных восточных учений» (Кавакита Н.С. Архетипы природы в творчестве М.Цветаевой. С. 293). Однако этот поэтический концепт можно истолковать и вконтексте платонической философской традиции, в том числе и в ее христианскойверсии — в апофатическом («отрицательном») богословии, показывающемнепознаваемость Бога посредством отвержения, отбрасывания всех определений, неспособныхотразить его сверхприродную и сверхсловесную сущность.
Так,Дионисий (Псевдо-Дионисий) Ареопагит писал: « Многословесная благаяПричина всего, и малоречива, и даже бессловесна настолько, что не имеет нислова, ни мысли по причине того, что все Она пресущественно превосходит, инеприкрыто и истинно изъявляется одним тем, кто нечистое все и чистое превзойдя,и на все и всяческие святые вершины восхождение одолев, и все божественные светы,и звуки, и речи небесные оставив, вступает “во мрак, где” воистину пребывает, какговорит Писание (Исх. 20: 21), Тот, Кто вне всего» (Дионисия Ареопагита, епископаАфинского, к Тимофею, епископу Ефесскому о мистическом богословии // ДионисийАреопагит. Сочинения. Толкования Максима Исповедника. СПб., 2003. С. 741, 743.Пер. с греч. Г.М. Прохорова).
Развиваяэту мысль, он пояснял: « По мере нашего восхождения вверх, речивследствие сокращения умозрений сокращаются. Так что и ныне входя в сущий выше умамрак, мы обретаем не малословие, но совершенную бессловесность и неразумение.
Аоттуда, сверху, до пределов нисходя, слово по мере нисхождения соответствующимобразом распространяется. Но теперь, восходя от нижнего к высшему, по меревосхождения оно сокращается и после полного восхождения будет вовсе беззвучными полностью соединится с невыразимым» (Там же. С. 753).
МаксимИсповедник, толкователь Дионисия, так определял употребленные им понятия:«Бессловесностью он называет неспособность представить словом то, что вышеслова, неразумением же – неспособность составить понятие о том, что выше ума»(Там же. С. 753).
Л.В.Зубова отмечает: «Цветаева обозначает пограничную ситуацию между молчанием иговорением – речь сбивчивую, затем утверждает полноту знания в молчании, чтосоответствует старой идее исихазма о непознаваемости и неизреченности Бога». —Зубова Л.В. Язык поэзии Марины Цветаевой (фонетика, словообразование, морфология).Л., 1999. С. 116. Но исихасты в этом были продолжателями еще более древней традиции,христианский извод которой связан прежде всего именно с Дионисием Ареопагитом.
Движениекуста в мир, в душу лирической героини Цветаевой соответствует схождению втварный мир «многословесной благой Причины» — Бога, а порыв лирической героини— восхождению человеческого ума к Богу.
Разумеется,я отнюдь не склонен трактовать «Куст» как выражение и иллюстрацию ни этой, никакой бы то ни было иной философской или богословской идеи. Неоправданным былобы просто настаивать на знакомстве автора с той или иной концепцией.Существенно не это. В культуре Серебряного века (прежде всего в символизме)романтическая идея невыразимого (производная от платонизма) была широкораспространена, актуален был и собственно богословский апофатизм. Естьдостаточные основания для того, чтобы предполагать у Цветаевой установку наэтот комплекс идей.
Воздействиекуста на цветаевскую героиню — это заполнение пустоты полнотой. (См. о полнотеи пустоте в художественном мире поэта: Зубова Л.В. Язык поэзии МариныЦветаевой. С. 108-119.) Она «только кустом не пуста», куст — «полная чаша», она— «место пусто». Причем это заполнение представлено не только в планесодержания «Куста», как основной мотив произведения, но и в плане выражения, нафонетическом уровне. Лексема куст созвучна слову пуст, причем оба слова сначалаобразуют внутреннюю рифму (в начальной строке четвертой строфы первогостихотворения – «кустом не пуста»), а затем концевую рифму не пуста – куста, скоторой рифмуется пара захолустий – пусте. Благодаря такому рифменному созвучиюв этих словах выделяется псевдоморфема, псевдокорень — уст-, в соединении скоторым начальные к- и п- воспринимаются как префиксы со значением полноты(к-уст) и пустоты (п-уст). Куст не только наделяется признаком полноты, заполненности,но и словно заполняет лексему п-уст, в ней прорастая, расцветая.
Одновременноповторяющееся созвучие –уст- может быть воспринято как вариация слова уста.Куст как бы наделяется устами или стремится обрести свои уста в лирическойгероине. У нее же самой, еще не преображенной вхождением куста в ее душу, неуста, а губы, упомянутые во второй строке четверостишия, завершающего первоестихотворение. Не названные, но подразумеваемые в подтексте уста, соотнесенные,между прочим, с устами пушкинского пророка, стилистически (как слово высокогослога, церковнославянизм) и, соответственно, семантически (как божественный, ане человеческий орган речи) противопоставлены губам.
Противопоставлениелексемы куст слову пуст встречается и в стихотворении «Тоска по родине! Давно…»,написанном в том же 1934 г., что и «Куст»:
Всякдом мне чужд, всяк храм мне пуст,
Ивсе равно, и все – едино.
Ноесли по дороге – куст
Встает,особенно – рябина…
Какзаметила Людмила Зубова, метафора полная чаша куста «явно индуцированапоговоркой дом — полная чаша. Полнота как абсолютное бытие переносится с дома(который пуст рядом с кустом) на сам куст» (Там же. С. 117).Одновременно эта метафора мотивирована формой куста, напоминающей чашу, ичашеобразным начертанием буквы у, обозначающей единственный гласный звук вслове куст. Таким образом, связь между означаемым (понятие ‘куст’) и означающим(звуковой и графический комплекс куст) предстает непроизвольной и неизменяемой,как в священном, сакральном языке.
Глубинныйсмысл метафоры полная чаша куста — символический, содержащий христологическиелитургические ассоциации. Чаша куста соотнесена с литургической чашей, вхождениекуста в душу лирической героини – с причащением. На христологическийлитургический подтекст «Куста» указывает выражение лобное всхолмье как образГолгофы. «В таком случае еще один образ пустоты — все кувшины / Востока — этота пустота, те сосуды, которые наполнятся кровью Христовой» (Там же. С. 117).
Такаясимволизация куста объясняется, во-первых, созвучием (паронимическойаттракцией) между словами куст и крест и, во-вторых, вероятно, символическимосмыслением отдельных букв. Такое осмысление букв, составляющих лексему куст, содержитсяв поэме Иосифа Бродского «Исаак и Авраам», в которой образ куста восходит, несомненно,к цветаевскому:
Кто?Куст. Что? Куст. В нем больше нет корней.
Внем сами буквы больше слова, шире.
“К”с веткой схоже, “У” — еще сильней.
Лишь“С” и “Т” в другом каком-то мире.
Уветки “К” отростков только два,
аветка “У” — всего с одним суставом.
Новот урок: пришла пора слова
учитьпо форме букв, в ущерб составам.
Восне Исаак видит:
Земляблестит, и пышный куст над ней
возноситсяпред ним во тьму все выше.
Чтож “С” и “Т” — а КУст пронзает хмарь.
Чтож “С” и “Т” — все ветви рвутся в танец.
Новот он понял: “Т” — алтарь, алтарь,
А“С” лежит на нем, как в путах агнец.
Таквот что КУСТ: К, У, и С, и Т.
Порывыветра резко ветви кренят
вовсе концы, но встреча им в кресте,
гдебуква “Т” все пять одна заменит.
Нетолько “С” придется там уснуть,
нетолько “У” делиться после снами.
Лишьверхней планке стоит вниз скользнуть,
небуква “Т” — а тотчас КРЕСТ пред нами.
Иветви, видит он, длинней, длинней.
Ивот они его в себя прияли.
МихаилКрепс, истолковывая этот образ в поэме Бродского, замечает: «Оказывается, чтокуст — это не только символ жизни, но и символ жертвы, и в этом последнемзначении “куст” сближается с “крест”, который является центром и средоточиемкуста, его основой » (Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. Ann Arbor, 1984.С. 165-166).
Вероятно,сходство начертания буквы «Т» с формой креста было значимо и для Цветаевой, также, как и сходство фонетической рамки слов к-ус-т и к-рес-т и «мерцание» влексеме куст анаграммы имени Iисусъ Христосъ: С-У-С-СТ-С.
Аведь «образ “распятья” укоренен в цветаевском дискурсе, где мотив“пригвожденности” составляет сердцевину для мифологемы Поэта-Орфея»(Ничипоров И.Б. Марина Цветаева в зеркале посвященных ей стихов(Поэты-современники) // На путях к постижению Марины Цветаевой: Девятаяцветаевская международная научно-тематическая конференция (9—12 октября 2001года): Сборник докладов. М., 2002. С. 210, здесь же примеры.). Слово креступотребляется в текстах Цветаевой очень часто, чаще, чем куст, — при том, чтокуст является одним из любимых образов поэта. (См. данные в кн.: Словарьпоэтического языка Марины Цветаевой: В 4 т. / Составители: И.Ю. Белякова, И.П.Оловянникова, О.Г. Ревзина. М., 1998. Т. 2. Д—Л. С. 379-381, 417-418.)Ассоциации между кустом и крестом, в «Кусте» данные лишь намеком, представленыв поэзии Цветаевой и в более явном виде, названы прямо:
Черезстол гляжу на крест твой.
Сколькомест — зáгородных, и места
Зáгородом!и кому же машет
Какне нам – куст?
(«Новогоднее»)
Сближениекуста и креста может быть объяснено также их соотнесенностью в христианскойсимволике и в богословских толкованиях. Цветаевский куст — цветущий (третьястрока третьей строфы первого стихотворения). В христианской символикераспространены изображения древа в виде процветшего креста и собственноизображения процветшего креста. Возможно, крест с находящимся под нимполумесяцем – весьма древняя форма креста, и в цветаевское время, и сейчасувенчивающая купола храмов – это вариация первоначального креста с идущими отнего древесными побегами. По распространенному в церковной и светскойисториографии мнению, «наиболее вероятное объяснение фигуры полумесяцазаключается в том, что она представляет собою форму стилизации процветшегокреста: ветви процветшего креста постепенно перешли в фигуру полумесяца»(Покровский Н.В. Церковная археология в связи с историею христианскогоискусства. Пг., 1916. С. 157). Этот символ восходит к образу процветшего жезлаАарона из ветхозаветной Книги Чисел: «Полумесяц под крестом является“наследником” византийской композиции “процветшего креста”, известной какминимум с VI в. Исходящие от креста ветви-побеги призваны напомнить обогословской концепции “плодоносящей” христианской церкви, результатдеятельности которой состоит в умножении числа христиан и их добродетели.Подобный образ имеет основание в библейской книге Чисел, где оставленный наночь в скинии жезл Моисеева брата Аарона “прозяб” (Числ., 17: 8). Этотпроцветший жезл явился подтверждением прав владельца на священство. Вхристианском контексте жезл перерос в крест с распустившимися ветвями.Впоследствии эти ветви и оказались стилизованными под рога мнимого “полумесяца”в соответствии с эстетическими предпочтениями эпохи, но в богословии ихристианской символике процветший крест оставался процветшим крестом, а несимволом борьбы христианства и ислама» (Мусин А.Е. MilitesChristi Древней Руси:Воинская культура русского Средневековья в контексте религиозного менталитета.СПб., 2005. С. 321).
Проросшийжезл Аарона трактуется как символ Крестного Древа, в частности, в Каноне напраздник Воздвижения Честнаго Креста, составленном Косьмой Маюмским. (Изданиецерковнославянского текста по одной из древнейших рукописей: Служба ВоздвиженьюКреста Косьмы Маюмского (Подготовка текста, пер. и коммент. Т.В. Ткачевой) // Библиотекалитературы Древней Руси. СПб., 1999. Т. 2. XI—XII века. С. 480-491.) В этомтексте Крест Христов именуется также древом. «В службе празднику Воздвижениявещество Креста рассматривается и как вселенский символ. Он неоднократноназывается здесь Древом. В ирмосе песни 9 канона он именуется “насажденным наземли живоносным Древом”, которое сопоставляется с древом жизни, насаженнымБогом в раю, и сопоставляется древу преслушания. Здесь древу познания,неблаговременное вкушение плодов которого принесло человеку смерть, противопоставленодрево жизни которое стало впервые доступно благоразумному разбойнику.
ДревоКреста не только само является источником жизни, но и освящает собою и самоеестество древес дубравных: “Да возрадуются древа дубравныя вся, освятившусяестеству их, от Него же изначала насадишася”, то есть насажденные вначалеХристом» (Настольная книга священнослужителя. Изд. 2-е. М., 1992. Т. 1. С.455-456).
Помимоканона на Воздвижение, символ процветшего Креста встречается также и в древнерусскомискусстве (в частности, в рельефах Дмитриевского собора во Владимире, конец XIIв.). Он отражен и в оригинальной древнерусской книжности, например, в такомшироко известном житийном памятнике, как Повесть о Петре и Февронии. (См. обэтом: Ранчин А.М. Вертоград златословный: Древнерусская книжность винтерпретациях, разборах и комментариях. М., 2007. (Новое литературноеобозрение. Научное приложение. Вып. 60). С. 44-50; Гладкова О.В. Ославяно-русской агиографии: Очерки. М., 2008. С. 112-115.)
Крестс побегами символизировал и Богородицу, и Христа: «Процветший крест, как и“жезл Ааронов”, заключает в себе и богородичную символику, олицетворяяодновременно и самого Христа, о чем говорят изображения креста на актовыхпечатях X—XV вв., сопровождающиеся инициалами “ИС ХС” » (Гладкая М.С.Рельефы Дмитриевского собора во Владимире: Опыт комплексного исследования. М., 2009.С. 107-109).
Неисключено, что, вопреки господствующему представлению, крест с полумесяцем –форма более ранняя, а не более поздняя, чем процветший крест: «Рядисследователей полагает, что крест с полумесяцем восходит к формам процветшегоили же якорного креста. Думается, однако, что дело обстояло прямопротивоположным образом: именно крест с полумесяцем — или, если угодно, с серповиднойформой, соответствующей изображению полумесяца, — представляет собой, по-видимому,относительно более древнюю форму, тогда как другие, орнаментированные формыкреста оказываются результатом ее последующего развития» (Успенский Б.А. Крести круг: Из истории христианской символики. М., 2006. С. 249-250). Однако дляинтерпретации цветаевского стихотворения это не принципиально.
Существеннодля реконструкции вероятного семантического фона «Куста» другое: полумесяцистолковывался в христианской традиции, начиная с весьма раннего времени, каксимвол Богородицы. (См. об этом подробнее: Там же. С. 232-233 сл.) Однакосуществовало и представление о нем как о символе евхаристической чаши. Крометого, в христианском искусстве и ствол древа, символизирующего Христа –Крестную Жертву, мог изображаться в форме чаши: так, «на миниатюре канонов“Золотого Евангелия Харли” времени каролингского Ренессанса (IX в.)» нарисованы«соединенные вместе пальма и крест, вырастающие из ствола в форме чаши (мотиваЕвхаристии) » (Гладкая М.С. Рельефы Дмитриевского собора во Владимире.С. 109).
Естественно,было бы неправомерным говорить об актуальности для Цветаевой этой очень давнейи весьма богатой христианской традиции. Однако бесспорно, что в каких-то своихответвлениях, вариациях она была автору «Куста» знакома. Так, невозможнопредставить, чтобы Цветаева не знала о символике службы праздника Воздвижения.Цветаева родилась в день памяти апостола Иоанна Богослова, 26 сентября старогостиля и осмысляла это совпадение как исполненное глубокого смысла; церковныйпраздник ассоциировался для нее с кустообразным деревом – с любимой рябиной:«Красною кистью / Рябина зажглась. / Падали листья, / Я родилась. // Спорилисотни / Колоколов. / День был субботний: / Иоанн Богослов» («Красною кистью…»).В церковном календаре память апостола Иоанна Богослова соседствует с праздникомВоздвижения (14 сентября старого стиля), поэтому Цветаева могла быть ксимволике Воздвиженской службы особенно внимательна.
Крометого, эта символика была адаптирована в символистской литературе, Цветаевойпрекрасно известной и на нее сильно повлиявшей. Ограничусь одним примером. Впоэме Андрея Белого «Христос воскрес» есть строки «Исходит огромными розами /Прорастающий Крест!». Но, конечно, между двумя образами общего немного:цветаевский куст, — несомненно, не цветок, как роза, а древовидное растение, чтоследует хотя бы из противопоставление куста пням и из упоминания о его мощи
Всоотнесенности с прообразами из церковной традиции куст ассоциируется с Христомкак Богом и Крестной Жертвой и с Крестом, а также с райским древом жизни. (Впоэзии Цветаевой куст и дерево – образы со сходной семантикой.) В скрещенииэтих уподоблений поэзия, творчество приобретает смысл жертвы и искупительногослужения, а также вместилища вечной жизни.
Ещеодин религиозный прообраз цветаевского куста – Неопалимая купина, куст, изкоторого Господь воззвал к Моисею: «И явился ему Ангел Господень в пламени огняиз среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но кустне сгорает. Моисей сказал: пойду и посмотрю на сие великое явление, отчего кустне сгорает. Господь увидел, что он идет смотреть, и воззвал к нему Бог из средыкуста, и сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот я!» (Исх. 3: 2-4).
По-видимому,впервые на этот прообраз цветаевского куста указала Л.В. Зубова, она привелапримеры прямого отождествления куста и Неопалимой купины (в финале «ПоэмыЛестницы», в стихотворении «Ударило в виноградник…»); см.: Зубова Л.В. Языкпоэзии Марины Цветаевой. С. 115. В позднейших научных работах и эссе, посвященныхЦветаевой, параллель между кустом из цветаевской двойчатки и Неопалимой купинойвстречается неоднократно (см., например: Малинская М. «Гетто избранничеств…».М., 2001. С. 267-268; Шевеленко И. Литературный путь Цветаевой. С. 421). Тем неменее, соотнесенность цветаевского образа и Неопалимой купины не сталапредметом развернутого анализа.
Неизменноевнимание Цветаевой к образу куста, соотнесенность куста и лирического «я»связаны, в частности, с тем, что этот образ для нее ассоциируется с кустом —Купиной неопалимой. А Купина может символизировать творчество: огонь –творческое горение, а голос Бога к Моисею – прообраз вдохновения. Именно кустКупины неопалимой Райнер Мария Рильке выбрал в качестве метафорическогоименования Цветаевой и ее поэзии: «О, как я тебя понимаю, женственное цветеньена длящемся кусте непреходящем!» («Элегия для Марины», подстрочный пер. с нем.Н. Болдырева. — Хольтхузен Г.Э. Райнер Мария Рильке, сам свидетельствующий осебе и о своей жизни (с приложением фотодокументов и иллюстраций) / Пер. с нем.Челябинск, 1998. С. 340). Эта поэтическая метафора, найденная дорогим дляЦветаевой поэтом, вероятно, повлияла на восприятие ею собственного творчества.
Вхристианской экзегетической традиции образ Неопалимой купины был истолкован какпрообразующий символ. «Видению этому отцы церкви и в песнях церковных придаюттаинственное значение: несгораемая купина — это Матерь Божия, пребывшая Девою ипо воплощении и рождении от нее Сына Божия» (Полный православный богословскийэнциклопедический словарь. СПб., [б. г.]. Т. 2. Стб. 1501.). Вместе с темгорящий и не сгорающий терновый куст в этой традиции содержит ихристологическую символику: «Явившийся Моисею в терновом кусте Ангел Господеньсчитается отцами Церкви Вторым Лицом св. Троицы; отличается он от самого Бога ипервомучеником Стефаном (Деян. VII, 35), и все видение является, по отеческомутолкованию, прообразом таинства воплощения (Григорий Нисский, бл. Феодорит).Другие же отцы Церкви, напр. Кирилл Александрийский, разумеют, согласно сконтекстом под Ангелом самого Бога» (Толковая Библия, или Комментарийна все книги Св. Писания Ветхого и Нового Завета. С иллюстр. Изданиенаследников А.П. Лопухина. Стокгольм, 1987. Т. 1. (Репринтное воспроизв. изд.:Пб., 1904). С. 282).
Очевидно,к христианской традиции восходит соотнесенность кустов и воскресающего Бога встихотворении Андрея Белого «Буря». Однако его автор «переворачивает» структурухристианского символа, противопоставляя мертвые, чахлые кусты воскресшему Господу/ Солнцу:
Воскрес:сквозь сень древес – я зрю – очес мерцанье:
Твоих,твоих очес сквозь чахлые кусты.
Твойбледный, хладный лик, твое возликованье
Мертвыдля них, как мертв для них воскресший: ты.
Цветаевскаягероиня, вбирающая в себя куст, его энергию в свою грудь, подобную лону, рождающаяслово, может соотносить себя с Матерью Бога — Слова. Это рискованное, а дляхристианского сознания даже кощунственное уподобление в художественном миреЦветаевой, проникнутом мотивами избранничества героини и противоречивогоприятия-отталкивания христианской традиции вполне естественно. Показательновосприятия Благовещенья поэтом как особенно родственного, близкого праздника встихотворении «В день Благовещенья…», содержащем сквозной рефрен молитвенногорода «Благовещенье, праздник мой!» и параллель между двумя матерями –лирической героиней и Богоматерью в стихотворении «Канун Благовещенья».
Одновременноцветаевский куст предстает выражением, если не воплощением божественного началабытия, не предполагающего конфессиональной конкретизации. «Деревья и кусты поконцепции Цветаевой не только подобны человеку, но и подобны поэту, так какзанимают положение между землей и небом, т.е. являются медиумами», — пишетЛюдмила Зубова (Зубова Л.В. Язык поэзии Марины Цветаевой. С. 114). Этахарактеристика допускает небольшое уточнение: куст или дерево в художественноммире поэта могут быть не медиумами, но, так сказать, собственно божествами илиих персонификациями. Ведь «разговор с кустом – это разговор с иным“ответвлением природы”, более совершенным, с точки зрения поэта, ибовнеположным миру “человечьему”» (Шевеленко И. Литературный путь Цветаевой. С.424). Вместе с тем куст у Цветаевой — не деперсонифицированная «языческая»стихия: он неизбывно нуждается с другом, в собеседнике, и листья его непохожидруг на друга («на ветвях / Твоих – хоть бы лист одинаков!»). Все они –личностны.
Показательно,что, хотя иногда куст в поэзии Цветаевой непосредственно соотнесен с Неопалимойкупиной, обыкновенно (в том числе и в «Кусте») его образ не содержит прямыхотсылок к ветхозаветному прообразу. Не случайно и то, что аллюзии на крестнуюсмерть Христа в «Кусте» даны лишь пунктиром. Ирина Шевеленко заметила остихотворении Цветаевой «Тоска по родине! Давно…», написанном в один год с двойчаткой:« Куст в этом стихотворении столько же природный образ, сколькобожественный — Неопалимая купина, которую в красный, огненный цвет и“окрашивает” рябина. Синкретизм найденного образа кодирует важное для Цветаевойпредставление о “двойном” родстве поэта – с божественным и с природнымначалами» (Там же. С. 421). Подобный синкретизм характерен и для «Куста».
Впятом стихотворении из цикла «Стол», написанном за год до «Куста», Цветаеваписала:
Мойписьменный верный стол!
Спасибоза то, что ствол
Отдавмне, чтоб стать – столом,
Остался= живым стволом!
Слиствы молодой игрой
Надбровью, с живой корой,
Сслезами живой смолы,
Скорнями до дна земли!
ИринаШевеленко, интерпретируя эти строки как выражение осознания поэтом природытворчества, пишет: «Природность стола, или же сохранение столом своейприродности, несмотря на культурность его функции, — олицетворяет “природность”искусства. Цветаева продолжает в лирике тему, подробно разрабатывавшуюся ею встатьях. В двух стихотворениях 1934 года, “Тоска по родине. Давно…” и “Куст”, этатема находит свое наиболее полное – и трагическое – воплощение» (Там же. С.420).
СветланаЕльницкая провела анализ образов кустов в цветаевской лирике: (рябины, трактуемойпоэтом именно как куст, а не как дерево, — «своего рода символ цветаевского‘я’», «дерева-куста» бузины, барбариса (Ельницкая С. Поэтический мир Цветаевой.С. 85-87). Характеризуя цветаевские растения как «чертовы», С. Ельницкаяпроявляет односторонность: тот же красный цвет ягод рябины и бузины может иметьне демоническую природу, а христианский смысл, ассоциируясь с кровью Христовой.Ср., например: «Бузина казнена, казнена! / Бузина – целый сад залила / Кровьююных и кровью чистых, / Кровью веточек огнекислых — / Величайшей из всехкровей: / Кровью сердца – твоей, моей…» («Бузина») или: «Рябину / Рубили /Зорькою. / Рябина — / Судьбина / Горькая. Рябина! / Судьбина /Русская» («Рябину…»). Во втором стихотворении горькая судьбина России, которойуподоблена рябина, явно наделена ассоциациями с крестными страданиями Христа.
Осоотношении искусства, природы и христианства Цветаева высказалась так:«Искусство есть та же природа» и «Обратная крайность природы есть Христос»(«Искусство при свете совести»). По толкованию этого высказывания Светланой Лютовой,«здесь творчество по сути своей оказывается неотделимо от языческой — природной,непосредственной, интуитивной, “внесовестной” формы религиозности» (Лютова С.Марина Цветаева и Максимилиан Волошин: Эстетика смыслообразования. М., 2004. С.16). Развивая эту мысль, исследовательница, на мой взгляд, допускает серьезноепреувеличение и искажение реальной картины, определяя цветаевское творчествокак по существу и ценностной системе языческое, связанное с политеистическимвосприятием мира. Цветаева признавалась в симпатии к язычеству: «Бессмертья, можетбыть, залог! (Строка из «Пира во время чумы» А.С. Пушкина. — А. Р.) Залог бессмертья самой природы, самих стихий — в нас, поскольку мы они, она.Строка, если не кощунственная, то явно-языческая. Последний атомсопротивления стихии во славу ей — и есть искусство. Природа, перерабатывающаясаму себя во славу свою» («Искусство при свете совести». Порой она делала этодаже в вызывающей форме, как в записи о крещении сына Мура (Георгия)священником Сергием Булгаковым в 1925 году: «Мур, во время обряда Одну ножку так помазать и не дал. (Ахиллесова пята язычества! Моя сплошнаяпята!)». Однако абсолютизировать эти высказывания не следует. «В типичномлирическом герое Цветаевой есть все: и от Черта, Дьявола, Демона, беса и отБога, ангела. В нем конфликтно совмещаются ад и рай, тьма и свет, борютсястрасти-демоны, своевольный произвол от Лукавого и Божий Промысел, направляющийдушу по истинному пути» (Ельницкая С. Поэтический мир Цветаевой. С. 81). Поройропща на мир и Бога, иногда даже богоборствуя, лирическая героиня Цветаевойопределяет себя прежде всего категориями христианского сознания:
Звездыгорят.
Вправой рученьке — рай,
влевой рученьке — ад.
Естьи шелковый пояс —
Отвсех мытарств.
Головоюпокоюсь
НаКниге Царств.
Многоль нас таких
Насвятой Руси —
Уветров спроси,
Уволков спроси.
Такиз края в край,
Такиз града в град,
Вправой рученьке — рай,
Влевой рученьке — ад.
Обостренноечувство личности, непризнание гармонии космического миропорядка, ощущениеранящего контраста между небесным и земным («Голос правды небесной / Противправды земной» (второе стихотворение из двойчатки «Заводские») порою почтигностическое отвержение материального начала бытия («А может, лучшая победа /Над временем и тяготеньем — / Пройти, чтоб не оставить следа, / Пройти, чтоб неоставить тени / На стенах… Распасться, не оставив праха // На урну…»(«Прокрасться…») не позволяют считать мироощущение цветаевской лирическойгероини языческим. Эти кардинальные свойства мировосприятия весомееутверждения: «Многобожие поэта. Я бы сказала: в лучшем случае наш христианскийБог входит в сонм его богов» («Искусство при свете совести»). И нельзя несогласиться с Иосифом Бродским, сказавшим: «При всей ее внецерковности, Цветаева– христианка » (Бродский И. Примечание к комментарию // Бродский оЦветаевой: интервью, эссе. М., 1998. С. 165).
УЦветаевой спорадически встречаются примеры крайне резкого отрицанияхристианской дихотомии души и тела и утверждение ценности именно телесного:«Виденья райские с усмешкой провожая, / Одна в кругу невинно-строгих дев, / Ябуду петь, земная и чужая, / Земной напев!» («В раю»), « Паром в дыруушла / Пресловутая ересь вздорная, / Именуемая душа. // Христианская немочьбледная! / Пар. Припарками обложить! / Да ее никогда и не было! / Было тело, хотеложить!» («Поэма Конца»), «На труп и призрак – неделим! / Не отдадим тебя за дым/ Кадил» («Напрасно глазом – как гвоздем…» из двойчатки «Надгробие»). Однакоони являются лишь одним из полюсов в мотивной структуре ее поэзии — поэзии, котораяв культурном отношении все равно принадлежит христианской традиции.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/