«Хаос иудейский» В культурном контексте О.Э. Мандельштама
(На материале книги «Шум времени»)
Елена Черная
"Как крошка мускуса наполнит весь дом, так малейшее влияние юдаизма переполняет целуюжизнь. О, какой это сильный запах".
О.Э. Мандельштам.
"Я люблю евреев, хотя сам и не могу стать таким, как они. Эволюция не сумела бысоздать их. Они для меня — единственное доказательство существованиябога".
И.Б. Зингер.
«Каждаянациональная целостность есть космо-психо-логос, т. е.: тип местной природы,национальный характер народа и склад мышления находятся во взаимномсоответствии и дополнительности друг к другу». Казалось бы, такоеопределение относится к любому этносу. Отчего же вопрос о положении культурыеврейского народа и о её взаимодействии с культурами различных государствзанимает в наше время особое место? Попытаемся рассмотреть эту проблему наматериале книги прозы О. Э. Мандельштама «Шум времени». Бытуетмнение, что Мандельштам отмежевался от еврейства, и в самом деле, читая книгу«Шум времени» мы постоянно сталкиваемся с тем, что любое упоминаниеоб иудаизме несет на себе ореол отрицания, чуждости. Но так ли это на самомделе? Или принадлежность к иудаизму кроется где-то в глубинных смыслах текста?
Первоеупоминание об иудаизме связано в тексте с воспоминаниями детства. В рассказ ожизни Петербурга, о стройности, упорядоченности, «парадности» жизнигорода и его жителей, врывается фраза, перекрывающая своей значимостью всепредыдущее повествование: «Весь стройный мираж Петербурга был только сон,блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаосиудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир,откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывается и бежал,всегда бежал…Иудейский хаос пробивался во все щели каменной Петербургскойквартиры угрозой разрушенья».
КнигаМандельштама носит автобиографический характер, но в то же время данный текстпредставляет собой и биографию эпохи. Автор так определяет предназначениекниги: «Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом ипрорастанием времени… Разночинцу не нужна память, мне достаточно рассказать окнигах, которые он прочел и биография готова». Но, несмотря на эти строки,в летоисчисление жизни эпохи как биографии самого автора, иудаизм проникает каксугубо личное начало, существующее независимо от жизни поколения. Рассмотримуказанный выше отрывок текста, акцентируя внимание на том, что это взглядсложившегося человека на своё детство, это осмысление прошлого с точки зрениянастоящего. Итак, стройный мираж Петербурга был только сон, … покров, накинутыйнад бездной". Т. е. мир реальный, мир поколения есть только«сон», «мираж», «покров», реальный мир переходитв разряд ирреального, что же тогда реально? "… кругом простирался хаосиудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробныймир…"
Выделимэто противопоставление: «не родина», «не дом», «неочаг»; а именно «хаос», «утробный мир». Что есть родина,дом, очаг в сравнении с миром? Ведь не случайно здесь движение — от большего кмалому, от родины к очагу. В этой градации прослеживается стремление ксемейственности, средоточию, единению. Если родина — это пространство, где яродился, где родились соотечественники, то дом, очаг — это моё замкнутоепространство, пространство моей семьи, пространство обитания, дух единения. Нов то же время это пространство реально и осязаемо для окружающих, и родинасостоит из таких семейственно заключенных пространств. Иудейство жепротивопоставлено этим понятиям. Это «именно ХАОС, незнакомый УТРОБНЫЙМИР». Мир понятийно стоит первым в линии родина, дом, очаг. Это слово какбы объединяет все последующие понятия {т. к. оба основных значения: МИР — невойна, единство}, но в исследуемом тексте это слово стоит обособленно, авторпроводит четкую границу.
Реальнуюжизнь Петербурга окружают «хаос иудейства, незнакомый утробный мир».Опустим пока «хаос» и рассмотрим сочетание «Утробный мир».«Утробный» — значит внутренний, сокрытый ( сокровенный). Понятие«утроба» потребляется в двух основных полярных контекстах — «материнская» и «ненасытная»; если продолжить этупараллель, то и «рождающая» и «всепоглощающая». В сочетаниис миром это приобретает довольно отчетливое значение. Далее рассмотримсочетание «хаос иудейский». Говоря об иудаизме, Мандельштам постоянносвязывает явление иудаизма с хаосом, что также неоднозначно в тексте.«Хаос здесь, с одной стороны, противопоставлен стройности Петербургскойжизни; хаотичность отцовского наследия, языка противопоставлена чистоте, иупорядоченности языка матери {об этом далее}. Но в то же время „хаосиудейский“ занимает положение, равнозначное „утробному миру“.Хотелось бы обратится к роману И. Б. Зингера „Шоша“, т. к. здесьнамечается некоторая связь, объединяющая понятие „хаос иудейства“ уМандельштама с Зингеровским представлением об иудаизме. Герои „Шоши“,рассуждая о цели всего сущего, произносят следующее:
-Такчто же, цель всего — это желать?
-Агде это написано, что цель должна быть?
Бытьможет ХАОС это и есть цель. Вы немного интересовались каббалой и наверноезнаете, что до того, как Эйн-соф создал вселенную, он погасил свет и образовалпустоту. Вот в этой пустоте и начиналось сотворение».
Исходяиз этого, мы можем предположить, что хаос есть первоначало, из которого всесотворено "…но как хаос может сотворить, что нибудь?"- Говорит АаронГрейдингер, герой «Шоши». Но если соотнести суждение героев Зингера с«иудейским Хаосом» Мандельштама, то «утробный мир», миррождающий и есть этот первоначальный хаос, «первопричина всегосущего». Из этого мира «я вышел, которого я боялся, о котором смутнодогадывался и бежал, всегда бежал. Определив причастность автора к „хаосуиудейскому“, рассмотрим теперь, почему возникает эта боязнь и стремлениебежать, отделиться от этого мира?
Создаваябиографию времени, Мандельштам включает в эпоху и своё существования. Авторговорит, что его „память враждебна всему личному…; работает она не надвоспроизведением, а над отстранением прошлого“. Но это „личное(прошлое) пробивается во все щели каменной Петербургской квартиры угрозойразрушенья“, … „клочками черно-желтого ритуала“; наряду среально существующими для России и поколения праздниками „с крашеннымияйцами, ёлками…, путался призрак — новый год в сентябре и невеселые страшныепраздники, терзавшие слух дикими именами: Рош-Гашана и Йом-Кимур“. Мы ужеговорили выше, что это взгляд из настоящего в прошлое, в детство. И дляребенка, живущего в реальности Петербурга, в реальности своей эпохи страшен»призрак" (преследователь, появляющийся независимо от нашей воли) техпраздников, которых нет у его окружения. В этих праздниках ребенок чувствуетотчуждение, отстранение от реального настоящего. Это возвращение в «мирутробный», спрятанный от других, обособленный, уводящий из настоящего в«чужой век».
Ноне только боязнь незнакомого, чужого, оторванного от реальности Петербурга мира«боится» и «бежит» автор (тема еврейства связана в книгелишь с детством; принадлежность к иудаизму и внешняя жизнь Петербурга несвязываются в психике ребенка в единое целое).
Впредставлении Мандельштама история народа есть история его языка, и в устахавтора «слово как таковое» приобретает колоссальное значение.«Слово в эллинистическом понимании есть плоть деятельная, разрешающаяся всобытие. Поэтому русский язык историчен уже сам по себе, т. к. во всей своейсовокупности он есть волнующееся море событий, непрерывное воплощение идействие разумной и дышащей плоти».
Таковли язык отца, ведь именно с отцовским культурным наследием связывает авториудаизм. Иудаизм является ребенку в обличие его отца. {Мандельштам намеренносокращает дистанцию между культурным фоном и фигурой, помещенной на этом фоне}.«Уже отцовский кабинет был непохож на гранитный рай моих стройных прогулок,уже он уводил в чужой мир, а смесь его обстановки, подбор предметов соединялисьв моем сознании крепкой вязкой». Здесь Мандельштамом намечается чуждостьотцовского мира стройности жизни дореволюционного Петербурга.
Авот строки из текста, посвященные культурному наследию семьи. Символомдуховного и культурного наполнения семьи Мандельштама является «книжныйшкап: „Эта странная маленькая библиотека, как геологическое напластование,не случайно отлагалась десятки лет. Отцовское и материнское в ней не смешивалось,а существовало розно, и, в разрезе своем, этот шкапчик был историей духовногонапряжения целого рода и прививки к нему чужой крови“. И опять вповествование входит понятие „хаос“, но это уже не „первопричинасущего“, а хаотичность еврейского наследия отца, его непоследовательностьи смешение с другими культурами. Культурное наследие отца оказалосьнежизнеспособным, время остановилось, а значит остановился и ход истории.»Нижнюю полку я помню всегда хаотической; книги не стояли корешок ккорешку, а лежали, как руины: рыжие пятикнижия с оборванными переплетами,русская история евреев, написанные неуклюжим и робким языком говорящегопо-русски талмудиста. Это был повергнутый в пыль хаос иудейский. Сюда же быстроупала древнееврейская моя азбука, которой я так и не обучился. В припадкенационального раскаяния наняли ко мне настоящего еврейского учителя… грамотнаярусская речь звучала фальшиво". Но в то же время Мандельштам подчеркиваетсвою причастность этому миру. «Еврейская азбука с картинками изображала вовсех видах…одного и того же мальчика в картузе с очень грустным и взрослымлицом. В этом мальчике я не узнавал себя и всем существом восставал на книгу инауку». С одной стороны автор чувствует, что «утробный мир»,«хаос иудейский» — это его мир, его корни, но с другой стороны,еврейский мир, заключенный в рамки русской государственности, сквозит фальшью инаигранностью. «Раз или два в жизни меня водили в синагогу, как в концерт,… чуть ли не покупая билеты у барышников; и от того, что я видел и слышал, я возвращалсяв тяжелом чаду». И опять противопоставляет автор глубинный смысл иудаизма,его ритуалы и таинства фальши современной жизни: «Еврейский корабль…плыветна всех парусах, расколотый какой-то древней бурей на мужскую и женскуюполовину. Кантор, как силач Самсон, рушил львиное здание, ему отвечалибархатные камилавки, и дивное равновесие гласных и согласных, в четкопроизносимых словах, сообщало несокрушимую силу песнопениям. Но какоеоскорбление — скверная, хотя и грамотная речь раввина, какая пошлость, когда онпроизносит „Государь император“, какая пошлость все, что онговорит!». И здесь же повествование о языке матери: «Речь матери — ясная и звонкая, без малейшей чужестранной примеси, литературная великорусскаяречь,… это язык, в нем есть что-то коренное и уверенное… У отца совсем не былоязыка, это было косноязычие и безъязычие, …совершенно отвлеченный, придуманныйязык, витиеватая и закрученная речь самоучки, где обычные слова переплетаются сстаринными философскими терминами Гердера, Лейбница и Спинозы, причудливыйсинтаксис талмудиста…это было все что угодно, но не язык, все равно — по-русскиили по-немецки. По существу, отец переносил меня в совершенно чужой век иотдаленную обстановку, но никак не еврейскую. Если хотите, это был чистейший 18или даже 17 век просвещенного гетто где-нибудь в Гамбурге. Религиозные интересывытравлены совершенно. Просветительская философия претворилась в замысловатыйталмудистский пантеизм».
Нокак близок мир отца миру, отображенному Зингером в «Шоше». В средепросвещенных евреев царит скептицизм и отрицание. Герой пишет пьесу «одевушке, которая хотела жить как мужчина. Она изучала Тору, надевала талес ифилактерии. Она стала раввином и у неё был свой хасидский двор».Современный еврейский мир требовал сенсаций, отпадения от традиций, но неполного отречения от еврейства. Это попытка прижиться к иной культуре, в данномслучае, к европейской. Это естественный процесс, т. к. спецификой еврейскойнации является её странничество, её сосуществование с другими народами. Не имеясвоей земли, своего национального пространства, евреи создавали небольшиеостровки, местечки, где жизнь подчинена традициям, единственному способу нераствориться в чужой среде. Л. Аннинский так характеризует это явление:«Традиционное еврейское сознание предлагает своим детищам тысячелетнийрецепт спасения: верность. Верность ритуалу, верность старым книгам, верностьмасляному фитильку в ханукальный вечер… еврейскость „как таковая“. Норушится и это. Трагедия евреев в том, что они не могут перестать быть евреямидаже тогда, когда страстно хотят перестать ими быть. Клеймо диаспоры горит в ихдушах…». Не такова ли картина в «Шуме времени»? Еврейские книгиотца «лежали, как руины,… это был повергнутый в пыль хаос иудейский. Надиудейскими развалинами начинался книжный строй, то были немцы: Шиллер, Гете,Кернер… Это отец пробивался самоучкой в германский мир из талмудическихдебрей».
Икак попытка вернуться в родное лоно, возобновить традиции, подняться из руин,«в припадке национального раскаяния», нанят был настоящий еврейскийучитель. Но его «грамотная русская речь звучала фальшиво»,«чувство еврейской национальной гордости звучало неестественно»,«я знал, что прячет свою гордость, когда выходит на улицу, и поэтому неверил». Эта «адаптированная» к русской среде, русскойгосударственности еврейскость, отсутствие своего языка и стройности наследияотталкивает автора. Здесь нет движения вглубь истории, а есть попытка продлитьостатки национальных традиций в русскоязычной пространственной протяженности.Время отца остановилось, превратилось в «руины» и остановилось.
Икак доказательство реальности этого остановившегося времени, читаем мы уЗингера:
"Крохмальная улица (еврейский район) представлялась мне глубоколежащим пластомархеологических раскопок, до которого я, вероятно, никогда не смогу добраться!Но в то же время я помнил каждый двор, дворик, помнил хедер, хасидскуюмолельню…". Складывается ощущение, что евреи, оказавшиеся в лонеевропейской культуры, зачастую несущей в себе атеистические взгляды (чащевозвращение к религии возникает в европейской культуре в упадочные эпохи какпопытка вернуться к первоначалу), просветительство и дух протестантизма,пытаются влиться в эту культуру, прижиться к ней, стать её частью, в то жевремя не утратив своих традиций. И в этом замечена некая особенность еврейскойнации. В.В. Розанов в работе «В соседстве Содома» так говорит об этойпроблеме: "… у евреев женоподобность национальна; Древние пророки говорято непрерывной влюбчивости евреев в соседние племена … Евреи действительноприлепляются, прилипают, как сказано о жене, что она «прилепится к мужусвоему». Так культура иных народов, в данном случае польского и русского,а, в общем, культура европейская, врывается в еврейскую среду вихремпросветительства. Здесь существует двойная связь: кроме «влюбчивостиевреев в соседние племена» существует ещё такая проблема, каксуществование одной культуры в контексте другой, существование в контексте инойгосударственности, и тогда необходимо это проникновение, приживление к этомугосударству, к его культуре, языку. Тогда почему же русская речь еврейскогоучителя звучит фальшиво, почему служба в синагоге и все, что говорит раввин,наполнено пошлостью, неестественностью, почему время остановилось, а попыткавозвращения в мир иудейский выглядит как «припадок национальногораскаяния»? Здесь хотелось бы отметить, никак не претендуя на подлинностьданной гипотезы, что иудаизм как религия не существует вне еврейской культуры;тогда вообще сомнительно существование еврейской культуры, оторванной отрелигии. В этом особенность иудаизма, его особое место среди иных культур ирелигий. Если европейская культура мыслится вне церковных доктрин, если жизньсветского европейца лишена обрядовости, ритуала, а литература носит мирской,зачастую атеистический характер, то культура еврейская, ее бытописание,неразрывно связана с таинствами иудаизма. Сама жизнь еврея есть таинство, естьжизнь в Боге, в вековых традициях. Это очень четко прослеживается у Зингера.Жизнь Крохмальной улицы, ее жителей пронизана «еврейскостью», гдеверность ритуалу проглядывает в каждом шаге родителей героя (отец — раввин), вчистоте и простоте жизни семьи Шоши. Эти люди просто живут и верят, незадумываясь о правильности закона, по которому они живут, и, не боясь вторженияв их мир чужой культуры. Но даже в тот момент, когда просвещение иатеистическое мировоззрение, круговорот реальной жизни страны вырывает героя изКрохмальной улицы, и тогда, став человеком светским и как бы утратив эту связьс еврейством как таковым, познакомившись с трудами Дарвина и утративуверенность в том, что чудеса, описанные в святых книгах, действительнопроисходили, Аарон Грейдингер (Цуцик), да и все его окружение, все равно немогут оторваться от еврейства; традиции, атрибутика преследуют героев, от этогоневозможно уйти, и трагедия героев «Шоши» заключается не только втом, что Польша оккупирована немецкими солдатами и евреи оказались в двойномкольце, но и в том, что в такой критический момент евреи утратили веру иостались одни лишь предметы ритуала, «наглядное пособие еврейства».Наличие предметов ритуала не несло в себе спасения, "…трудно былоповерить, что такая пылкая любовь к еврейству — всего лишь декорация, авнутренний смысл, сущность всего этого давно утеряны большинством из нас".
И,проектируя эти строки на текст «Шума времени», мы видим, что наследиеотца, его попытка соединить несоединимое, вырваться из «талмудическихдебрей в германский мир» приводит к смешению культур и«отпадению» от еврейства («отец уводил в чужой мир — никак нееврейский»), «хаос иудейский» повергнут в пыль, германский мирне познан, связь с русской культурой существует на уровне русскоязычныхпереводов еврейских книг (как языковая среда государства), и даже грамотнаярусская речь еврейского учителя звучит фальшиво.
Нечувствуя глубинности, таинственности смысла в наследии отца, чувствуя фальшь вовнешнем проявлении еврейства, не отрицая язык отца, автор пытается скрыться отэтого в русской культуре, в языке, полном стройности и бытийственности. Поэтомумать, чья речь «ясная, звонкая, без малейшей чужестранной примеси»,ближе автору, чем «составленные из незнакомых шумов» слова рижскогодедушки. Речь матери — литературная великорусская речь, близка автору еще ипотому, что это живой язык поколений, живших на этой земле, этот язык понятен иблизок с детства, а язык отца незнаком, «чужд», он уводит в «векчужой, в чужую обстановку». Ведь все упоминания об иудаизме связаны сдетством автора, это отношение ребенка к попытке привить «чужуюкровь», далее же текст посвящен истории эпохи, истории поколения, егокультуры. «Взрослый» Мандельштам уже не возвращается к иудаизму как кпроблеме «свое — чужое». Это задано в главах о детстве: «Каккрошка мускуса наполнит весь дом, так малейшее влияние юдаизма переполняет всю жизнь».И как бы ни хотелось бежать от этого наследия, получив его, будучи рожденнымэтим «утробным миром», его нельзя убежать.
Нопочему тогда память Мандельштама «враждебна и работает над отстранениемпрошлого»? Почему автор отказывается от всего личного и свою биографиювписывает в биографию эпохи? На мой взгляд, ответ дает само название книги — " Шум времени".
«Мнехочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастаниемвремени», а время — это Россия конца 19 — начала 20 века, эпоха перемен,эпоха переломная как для русской, так и для европейской культуры — сменалитературных направлений, переход к другому типу государственности. И с этимипеременами, с этой жизнью никак не совпадает остановившаяся в 18 или даже 17веке, жизнь отца, и запнувшийся на Надсоне мир матери. Мир родителей глух кновой эпохе, и шум времени не слышен им. В этом мне видится«враждебность» отношения ко всему личному. Родители утратили связьвремен. «Что хотела сказать семья? Я не знаю. Она была косноязычна от рождения,- а между тем у нее было что сказать. Надо мной…тяготеет косноязычие рождения.Мы учились не говорить, а лепетать — и, лишь прислушиваясь к нарастающему шумувека..., мы обрели язык». И снова хочется вернуться к тексту«Шоши», где герой, молодой еврейский писатель, так видит цельтворчества: «Я полагал, что задача литературы — запечатлеть уходящеевремя. Но мое собственное время текло между пальцев». Возможно,Мандельштам, рассказав историю своего детства, историю семьи и ее духовногонаполнения, отстраняется от нее и входит в семью иную, может быть, болееабстрактную, но и более насыщенную, более единую — семью литературную. В устахавтора литература обретает значение дома, семьи и дает ему то, что не смогла,возможно, дать семья реальная. И Мандельштам как поэт, как литератор, входит влитературную семью, «чей дом был полная чаша».
Список литературы
1.Мандельштам О.Э. Четвертая проза. — М.: СП Интерпринт, 1991.- 240с.
2.Мандельштам О.Э. Собрание сочинений в четырех томах. Том II. — М: ТЕРРА, 1991.-730с.
3.Башевис Зингер И. Шоша. Сборник: «Шоша». Роман. Пер. с англ.;Рассказы. Пер. с идиша. — М.: РИК «Культура», 1991, — 336с.
4.Розанов В.В. Сочинения. — М.: Сов. Россия, 1990. — 592с.
5.Гачев Г. Русская Дума. Портреты русских мыслителей. — М.: Издательство "Новости", 1991. — 272с.