Феномен Достоевского
Если спросят тебя, как узнать пророка, отвечай: это тот,кто дает мне знание о моем собственном сердце. Дэзатир
Читайте Достоевского, любите Достоевского, — если можете,а не можете, браните Достоевского, но читайте… по возможности только его. б И.Анненcкий
Для чего пишут писатели и читают читатели? Нам долговнушали: чтобы сделать мир лучше. Но мир словом переделывает один Бог. Так длячего-кого пишут писатели? Для будущего! Великие писатели пишут для будущего внадежде, что мир образумится, человек просветлеет и наконец услышит их слово. Анастоящее… Настоящее никогда не слышит великих писателей даже в тех редкихслучаях, когда их читает. Ведь не услышала же Россия ни Выбранных мест, ниИсповеди, ни Бесов, ни Вех. Не по причине ли такой глухоты — наша сквернаяжизнь?..
Правда о Достоевском — бесконечна, ибо он сам бесконечен,заполняя собой все время-пространство, лежащее между добром и злом, вечностью имигом.
Феномен Достоевского — все — от подпольного человека доХриста, от бесовщины до святости, от великой ненависти до бесконечной любви.
Да, жестокий талант… Болезненный и совестливый…Гуманизм бездн… Ясновидение духа… Но и эти определения — не более чем точкизрения стоящих у подножья, у входа, на краю… Достоевский же — совокупностьвсех точек зрения: гора, пещера, пропасть… Катакомбы и небеса...
Достоевскому жгли сердце страдания народа, но он искреннелюбил трон, корону, царизм. Он был охвачен стремлением поднять униженных иоскорбленных, восстановить человечность падших, но слишком хорошо зналчеловеческий мир. Он хотел быть врачевателем, а был больным...
Достоевский не был реалистом, он был визионером. И искатьу него надо не сходство с жизнью, а весть о грядущем.
Достоевский — вестник, ибо творил в «зазоребытия», в том экзистенциальном состоянии сверхвидения, которое делаетчеловека пророком, в тех безднах, где время останавливается, а пространствосжимается в точку. Само вестничество — отсюда, из вечности, из одоления времении пространства.
Как и Киркегор, Достоевский знал, что человека нельзя«переродить» извне — только изнутри, только духовно, тольконравственно. Будто возражая грядущим бесам, он вопрошал: «Можно лидостигнуть этого оружием?» И отвечал: «Переродить оружием — рисковатьвсем человечеством».
Полифония? Неслиянность? Равноправие правд? Но ведь надвсеми правдами его героев была единственная правда их творца — Дневникписателя. И еще: правда его жизни… Не слов, которые произносил, но дел,которые совершал...
Тем не менее нельзя не согласиться с Бахтиным и Ортегой:попытки втиснуть мир Достоевского, множественность сознаний его героев в единуюсистему, в одно мировоззрение, измерить его одной мерой — обречены на провал.
Разве можно представить себе жизнь другого? Одна мысль,соприкасаясь с другой, уже ее искажает. Любая правда в лучшем случаеправдоподобна. Что коробит меня в интерпретации лучшего и честнейшего нашеголитературоведа? — Неслиянность. Непроходимость дебрей между сознаниями.Отделенность этих множественных и непохожих двойников от их творца. Нет этихразделяющих бездн, нет! Есть непрерывная мимикрия: любого — в любого.
Лицо Достоевского
В. С. Соловьев:
Это лицо сразу и навсегда запечатлевалось в памяти, ононосило на себе отпечаток исключительной духовной жизни. Замечалось в нем имного болезненного — кожа была тонкая, бледная, будто восковая. Лица, производящиеподобное впечатление, мне приходилось видеть в тюрьмах — это были вынесшиедолгое одиночное заключение фанатики-сектанты.
Можно в конце
Что мы знаем о человеке, который рассказал о себе — все?Кто он? Каким он был? «Этот человек, проживший так открыто, так напоказ,так на виду, оказался самым скрытым, самым невидимым и унес свою тайну вмогилу».
Все жизнеописания, как, впрочем, и все исповеди, — лживы:это не портреты поэтов, а характеры пишущих, дерзающих созерцать себя вбиографиях титанов; и в исповедях-самообличениях неискоренимо желание, дажеуничижая себя, себя возвеличить, оправдать.
Глазами Фрейда
Вся действительность не исчерпывается насущным, ибоогромностью своей частию заключается в ней в виде еще подспудного,невысказанного будущего Слова. Ф. М. Достоевский
Фрейд считал, что в основе художественного творчества лежитмеханизм вытеснения, и само оно есть выплескивание скрытого, бессознательного.Произведение искусства отражает не столько внешнюю, сколько внутреннююдействительность, глубинный личный опыт художника. Сильное настоящеепереживание пробуждает в художнике психический опыт прошлого, часто относящийсяк детскому возрасту, вытесненные побуждения, страхи и страсти. Искусство — катарсис, очищение гения от внутреннего порока. Образы искусства — «отчужденные пороки», «трагические ритмы гордости иунижения». Они ведут нас к «слабому свету самопознания», коткрытию негативных сторон собственного «Я».
Как бы ни относиться к фрейдистским истолкованиям личностии творчества Достоевского, я не сомневаюсь, что последнее (то есть творчество)представляло собой также и психотерапию. У Достоевского был огромный личныйопыт психологических страданий, он вечно считал себя униженным и егодействительно часто унижали.
Не потому ли у него столько униженных и оскорбленных?Достоевский часто не владел собой в обществе, боялся стать посмешищем,болезненно реагировал на уколы. Некрасов видел в нем героя подполья еще донаписания Записок из подполья. Не исключено, что Достоевский много писал измести — из мести своим унизителям. Не исключено, что унижение — одна из еготочек зрения на мир. Униженный человек лучше видит мир. Ум и злость обостряютсяунижением. Друзья и враги, унижая Достоевского, лишь обостряли его перо...
Основополагающая идея Фрейда: изучите детствоинтересующего вас человека — и вы поймете все. Прекрасно, но где взять материал?
«Перед нами возникла картина маленького мальчика,немного пренебрегаемого матерью и строго муштруемого отцом. Одинокий вотцовском доме и в школе, полный сильных вытесняемых влечений, неисполнимыхжеланий и мыслей о богатстве, могуществе и силе, спасается он издействительности в мир фантазии, мечты, где могут быть исполнены все егонеудовлетворенные желания. Из этих мечтаний возникли его произведения: ихоснование — эротическое влечение, их предмет — бессознательное инцестуозноежелание. Жизнь и творчество Достоевского, его дела и чувства, его судьба, — всевозникает из комплекса Эдипа...»
Перед нами фрейдовский Достоевский: не бунтарь, непровидец, не гений, а обыкновенный человек, всю жизнь терзаемый страстямигреховной души, неудовлетворенным честолюбием, стремлением к самоутверждению,вожделениями и обостренным чувством раскаяния, — Достоевский, вся сила которого- в мощи подсознательных инстинктов художника, Достоевский, задолго до Фрейдавскрывший силы бесконтрольного «я».
Фрейд считал эпилепсию Достоевского результатом«комплекса отцеубийства», которым страдал Достоевский, а Смердякова — эманацией темных глубин личности его творца, одной из проекций его внутреннегомира. Смердяков — результат переживаний Достоевского, связанных с вынесенными имунижениями и тайным желанием смерти унизителя. Смердяковым он как быосвобождался от спрятанного в глубинах подсознания желания отомстить отцу.
Что глубоко прятали другие, то выставлял на общееобозрение Достоевский. О чем все молчали, о том он кричал.
Много сказано об амбивалентности Достоевского: любовь иненависть. Но ведь двойничество, идеал Мадонны и идеал содомский, преступлениеи наказание — лишь крайности, экстремумы, полюса. А между ними — большаякантовская карта человеческой души, где освещены лишь немногие пункты, а всеостальное — ночь, мрак. Этот-то мрак и хотел он развеять...
Его интересовали глубины подсознания, где зарождались,копошились, клокотали и властно требовали выхода не просто взаимоисключающиедушевные порывы, но происходила вся наша душевная жизнь. Вся, а недиалектические да-нет, можно-нельзя, вперед-назад. Творчество Достоевского — прорыв в подсознательное, незнаемое, несказанное, невыразимое словом, ноодновременно — непреодолимое, непредвиденное, алогичное, иррациональное.
Так же, как Фрейд несводим к либидо, обречены попыткивтиснуть Достоевского (слишком велик) в комплекс Эдипа. Да, творчествопоглощало значительную часть его низших желаний. Да, он истерик. Но сводитьгениальность к гипертрофированной сексуальности, связывать эпилепсию своздержанием или приписывать ему мазохизм страстотерпца — значит поступать, какПрокруст. Это же относится к интерпретации взаимоотношения братьев Карамазовыхс отцом и самого Достоевского с царем (батюшкой!) с помощью комплекса Эдипа. Будучипочитателем Достоевского, отводя ему место в одном ряду с Шекспиром, называяБратьев Карамазовых «величайшим романом из всех, когда-либо написанных, аЛегенду о Великом Инквизиторе — высочайшим достижением мировой культуры, Фрейдпосвятил Федору Михайловичу большую работу Достоевский и отцеубийство, главныемотивы которой — »очищение художника" и «отчуждениепорока».
В Братьях Карамазовых имеются ключевые моменты,раскрывающие истинный смысл произведения. Это, по Фрейду, речь защитника насуде и «разгадка» старцем «готовности Дмитрия котцеубийству». Речь на суде — ирония над психологией: «она, мол,палка о двух концах». В ней надо было «все перевернуть», и тогдабудет вскрыта сущность восприятия Достоевского, так как насмешки заслуживает непсихология, но судебный процесс дознания. Ведь важно не то, кто физическисовершил отцеубийство, но «кто его в своем сердце желал и кто егосовершение приветствовал». В данном случае это не только все братьяКарамазовы, включая Алешу, но… их творец.
Трагедия самого Достоевского, считает Фрейд, — это ранняяненависть к отцу, бессознательное желание ему смерти. Реализация вытесненногожелания (смерть отца) рождает комплекс вины. Ключевым в романе являетсяразговор старца Зосимы с Дмитрием: старец постигает, что Дмитрий внутреннеготов к отцеубийству, и бросается перед ним на колени. Тем самым святойпреодолевает грех презрения к убийце или суда над ним. Святому приличествуетсмирение и прощение. Тем самым Достоевский выражает свою симпатию к грешнику,который для него «почти спаситель, взявший на себя вину». Преступниккак бы освобождает другого от убийства, убивать больше не надо, надоблагодарить того, кто взял твой грех на себя.
Такова человеческая психология, таков механизм нашегоучастия к другому человеку. И эта психология наиболее ярко выражена в«чрезвычайном случае обремененного сознания своей вины писателя». Помнению Фрейда, Достоевский принадлежал к интеллектуалам, тщательно скрывающимименно те негативные человеческие качества, которые его больше всего мучили иинтересовали. Он не мог скрыть свой интерес к преступнику и преступлению,поэтому выставлял напоказ преступника вообще, политического и религиозногопреступника в частности, но не «первопреступника» — отцеубийцу. Темне менее в образе Карамазова-отцеубийцы он фактически «сделал своепоэтическое признание».
Вина требует наказания. И представители этого типа людейвсегда «ищут наказания» или «самонаказания». Фрейд считает,что Ф. М. Достоевский легко смирился с каторгой, с годами бедствий и унижений, увидевв этом наказании батюшки-царя реальную возможность расплатиться за свой грех поотношению к реальному отцу. Угрызения совести — самое сильное переживание Ф. М.Достоевского, и попыткой избавиться от них, по Фрейду, выступает игра в карты,«доведение себя до крайне бедственного положения», самоунижения себякак «странного грешника» в глазах молодой жены, — все это формы«патологического удовлетворения», формы «разгрузкисовести».
Речь идет не о соблазне причислить Ф. М. Достоевского кпреступникам, даже не о его нездоровых страстях, в частности пристрастии казартным играм, но о все том же вытеснении, об одержимости чувствомгреховности, о мотиве жестоко обиженной девочки, «одном из давних иустойчивых замыслов» писателя. Конечно, можно интерпретировать явноепристрастие Достоевского к ситуациям, в которых проявляется «предельнаягреховность», страстным желанием привести человека к Богу, покаяться передним, зародить «благодатную просветленность». Самый «великийгрешник» не утрачивает способности, дойдя до последних пределов, предстатьпред Богом с покаянием (мысль, очень типичная для русского сознания и в этомключе интерпретируемая русской критикой: «Интерес Достоевского к этойсюжетной схеме вызывался и поддерживался не какими-либо автобиографическимиреминисценциями, а стремлением художника найти в сюжете адекватнуювыразительность своему религиозному постижению мира»).
Но, как мне представляется, страстность — куда болеедьявольское, чем божественное начало: трудно создать гениальное произведениебез сотрудничества с бесом, дуэнде. Фрейд имел все основания видеть в явныхлитературных пристрастиях Достоевского-художника мотивы личного«вытеснения», отнюдь не обязательно предполагающие«биографические реминисценции», если таковыми считать действия, а не«больную совесть».
Достоевский — глубокий, но не раскованный писатель. Еслихотите, он пуританин, и в этом отношении весь в своем веке. Сонечка Мармеладова- не проститутка, а бестелесная святая, тогда как Настасья Филипповнаинфернальная женщина. Погружаясь в глубь духа, Достоевский бежал тела. Тело длянего — табу. В этом смысле он мало отличался от Прудона, то есть был ханжой.Вообще до Арцыбашева все русские писатели, кроме Пушкина, были ханжами. Этоможно назвать гиперморализмом, но на самом деле эта «моральность»нанесла России непоправимый урон, приучив ее к лицемерному отказу от жизненныхправд. Нация, у которой даже духовные отцы прячут тело, а народ юродствует всквернословье, открыта для бесчеловечности. Будь у нас свои маркизы де Сады иКазановы, возможно, не было бы сифилитиков-вождей и сексуальныхгангстеров-жандармов, хватающих женщин на улицах. Когда тщательно прячут низ,деградирует верх — Фрейд называл это вытеснением, ведущим к разрушению.
Конечно, творчество Достоевского можно назвать хрестоматиейфрейдизма: В Подростке — вытеснение инцестуальных влечений; любовь НеточкиНезвановой к отцу — женский вариант комплекса Эдипа; у самого Достоевского — отец был пьяницей, склонным к садизму, злобным, подозрительным, алчным. «Аразрушительные импульсы сильны в подсознании людей, с которыми плохо обращалисьв детстве». Вполне даже возможно, что эпилепсия Достоевского илиистерические припадки могли быть связаны с сексуальной травмой. Но сколько нас- с отягощенной пьянством наследственностью, темным мраком «светлогодетства», свидетелей черт знает чего, о чем в веке XIX не могло быть иречи, — так и не ставших ни гениями, ни даже писателями средней руки, ни, нахудой конец, распутниками?..
Вытеснение вытеснением, но у людей такого аналитическогоума интеллект, самоосознание, совесть не менее сильны, чем инстинкт. Унижениечеловека, растление чистоты страшно волнуют его, заставляя раз за разомвозвращаться к этому страшному мотиву, понуждая Ивана Карамазоваколлекционировать факты жестокости в отношении ребенка. «Слезинкеребенка» предшествует целая вереница зверств. Разин режет детей изудовольствия, Ставрогин из звериного сладострастия растлевает девочку и темсамым доводит ее до самоубийства, Тоцкий — еще один растлитель. Тот же грех,судя по всему, лежит и на совести Свидригайлова, жертва которого является ему вночь перед самоубийством. Раскольников тоже убивает еще не родившегося ребенкаЛизаветы. Насилие над ребенком — idee fixe Достоевского, настолько импереживаемая, что он не останавливается перед этим дьявольским самооговором.
Почему в романах Достоевского так много снов? Не претендуяна единственность или универсальность ответа, я связываю сны Достоевского соснами Фрейда: сны — подсознание, сны — говорящая совесть человека. Человекбодрствует, совесть спит, человек засыпает, просыпается совесть.
Сны у Достоевского — подсознание у Фрейда, даже слова ужепочти те же:
Али есть закон природы такой, которого не знаем мы икоторый кричит в нас? Сон.
Полифония
Случись, что я начну развивать мысль, в которую верую, ипочти всегда в конце изложения я сам перестаю верить в излагаемое. Ф. М.Достоевский
И в этом смысле он может быть уподоблен художественномуцелому в полифонической музыке: пять голосов фуги, последовательно вступающих иразвивающихся в контрапунктическом созвучии, напоминают«голосоведение» романа Достоевского. М. М. Бахтин
В соответствии с воззрениями М.Бахтина,эстетико-литературные явления не только отображают жизненную реальность вформах литературы и искусства, но и являются одним из фундаментальныхэкзистенциально-онтологических оснований самой этой жизненной реальности.М.М.Бахтин глубоко убежден, что эстетические проявления бытия изначальноукоренены в различных сферах жизни — в ритуалах культуры, в общении людей, вжизни реального человеческого слова, в интонациях и перебоях голосов, в текстахи произведениях знаковой культуры. По его мнению, эстетическая деятельностьсобирает «рассеянные смыслы мира» и создает для преходящего эмоциональныйэквивалент и ценностную позицию, с которыми преходящее в мире обретаетценностный событийный вес, причастный бытию и вечности.
Эстетико-литературные явления рассматриваются М.Бахтинымкак потенциально и реально диалогичные, ибо они рождаются в сопряжениях такихэкзистенциально-онтологических категорий как индивидуальное и социокультурное,человеческое и вечное, непосредственно-чувственное иархитектонически-смысловое, интенциальное и «вненаходимое» и др. В пониманииМ.М.Бахтина эстетическое начало неотделимо от ценностно-этического отношения ипоскольку целью, ценностью и посредником эстетически-аксиологического отношениявыступает другой человек, то оно диалогично изначально.
Диалогическое мироотношение М.М.Бахтина обогатило еемногими оригинальными понятиями: эстетическое событие (как «событие бытия»),диалогичность и монологичность, вненаходимость, полифония, карнавализация,амбивалентность, фамильярно-смеховая культура, «внутренне убедительное иавторитарное слово», «автономная причастность» и «причастная автономия»искусства, слезный аспект мира и др.
Эстетическая система М.М.Бахтина зиждится на глубокомпонимании различий монологической и диалогической художественности. Считает,что монологическая эстетика основана на культуре монологического сознания как«научения знающим и обладающим истиной не знающего и ошибающегося», котороеутвердилось в европейском мышлении как культура монистического разума. Вмонологическом романе автор знает все пути решения проблем героев, он ихописывает и оценивает как завершенно-определенные и обрамленные «твердой оправойавторского сознания».
В произведениях Достоевского Бахтин прежде всего находитяркий пример диалогичной эстетики — это эстетика «многоголосия» (полифонии), вкоторой голоса героев уравнены с голосом автора или даже явлены болееразвернуто и убедительно. Диалогически-полифоническое произведение становитсяпринципиально открытым, свободно-неопределимым, незавершимым «событием бытия» ивследствие этого делается невозможным монологическое авторское сознание — всеведающее, всеоценивающее, всетворящее, завершающе-определяющее.
Эстетика монологического романа традициионно связывается сжанром прозы; эстетика диалогийно-полифонического романа обнаруживает стольбогатое идейно-композиционно-художественное содержание, что позволяетрассматривать его своеобразие с точки зрения поэтики.
Решающий признак художественного стиля ДостоевскогоМ.Бахтин видит в том, что несовместимейшие материалы распределены «не в одномкругозоре, а в нескольких полных и равноценных кругозорах, и не материалнепосредственно, но эти миры, эти сознания с их кругозорами сочетаются в высшееединство, так сказать, второго порядка, в единство полифонического романа».
Музыкальный термин «полифония», который М.М.Бахтин ввелдля обозначения диалогического многоголосия (в отличие от монологического многоголосия,т.е. гомофонии), оказался необыкновенно емким и широким и стал обозначать типхудожественного мышления, тип эстетического мировоззрения, методхудожественного творчества.
Диалогизм полифонического произведения имеет двоякуюинтенциональность: внешнюю, социокультурную, семиотико-композиционную ивнутреннюю, психодуховную, глубинно-трансцендентную. Внешняя интенциональностьчрезвычайно многогранна и неисчерпаема: диалог героев и их ценностныхориентаций; диалог слова и молчания; разноязычие, разностильность; полифонияроманной образности и ценностных хронотопов; диалог художника с «памятьюжанра», с реальным или потенциальным героем, с нехудожественнойдействительностью; стилизация и пародирование и др. Полифоническое произведение- это «сгусток» диалогичности, это встреча многих семиотико-культурных явленийи процессов: текстов, образов, смыслов и пр.
Внутренняя интенциональность полифонического произведениязаключается в том, что автор романа необычайно расширяет отображение внутреннейжизни персонажей и углубляет проникновение в душевную и духовную жизнь героев,причем делает это не «извне», путем авторского описания и комментария, а«изнутри», с точки зрения самого героя. М.Бахтин убежден, что вдиалогийно-полифоническом произведении постижение психологии внутреннего мирагероев осуществляется не путем «объектно-овнешняющего»,объективно-завершающего» наблюдения и описания-фиксации, а посредствомотображения постоянной диалогийной обращенности-интенциональности к другомучеловеку, герою, персонажу.
Гуманитарно-диалогийное понимание свободы М.М.Бахтинымвозвышает человека над любыми внешними силами и факторами его бытия — влияниямисреды, наследственности, насилия, авторитета, чуда, мистики — и переводит локусконтроля в «событиях его бытия» в сферу сознания. Полифония сознания, открытаяДостоевским и осмысленная М.Бахтиным, является главной сферой порождения ипроявления субъектности человека, а потому фрейдовское представление обессознательном, подсознательном («оно») в мире диалогийного бытия человекаявляется внеположной сознанию силой, разрушающей личность. Бахтин считает, чтоДостоевский как художник исследовал не глубины бессознательного, а высотысознания и убедительно показал, что драматические коллизии и перипетии жизнисознания часто оказываются сложнее и могущественнее бессознательных комплексовЗ.Фрейда.
В системе диалогических и эстетических представленийМ.М.Бахтина центральную роль играет категория «вненаходимости», сравнимая позначению с такими понятиями как «диалог», «двуголосие», «полифония»,«амбивалентность», «карнавализация» и др. Феномен вненаходимости дает ответ наважнейший вопрос теории диалога о том, каким образом один человек можетпонимать и чувствовать другого человека.
Решающим основанием для этого является то, что, в процессевчувствования в другого человека игнорируется понимание необходимости не тольковчувствования в другого, но и возврата к самому себе посредством«вненаходимости» — эстетической или онтологической. Весьма принципиально то,что, отождествляясь с другим человеком, я «растворяюсь» в нем и утрачиваюощущение и осознание своего собственного места в мире или в актуальнойситуации. При полном слиянии с чувствами другого человека происходит буквальноезаражение «внутринаходимыми чувствами», а «вненаходимое» эстетическое илионтологическое созерцание, порождающее «избыток видения» как «избыток бытия»,становится невозможным. Онтологической основой эстетической вненаходимостиявляется тот факт, что самого себя я не могу увидеть с такой же степеньювсеохватности как другого человека, а при восприятии другого человека я обладаю«избытком видения», невозможным при восприятии самого себя. Мое видение себяотмечено «недостатком видения» и «избытком внутреннего самовосприятия», а вотношении к другому человеку у меня есть «избыток (внешнего) видения» иотсутствие «внутреннего восприятия» душевных переживаний и состояний другогочеловека.
«Вненаходимость», по Бахтину, характеризует эстетическуюпозицию, позволяющую видеть и создавать цельный образ героя без привнесения авторскойсубъективности.
Мировоззрение М.М.Бахтина может показаться одним извариантов «эстетизации жизни» и «эстетизации поступка», однако, вдействительности диалогийная эстетика Бахтина прямо противоположна как культу«чистой эстетики», так и отождествлению этики и эстетики. Когда Бахтинобъявляет объектом (диалогийной) эстетики «выразительное и говорящее бытие», тотри слова «выражение», «говорение» и «бытие» размещаются для него не по разнымведомствам — «эстетики», «лингвистики» и «онтологии», — но сочетаются внеслиянно-нераздельное единство «первой философии», воплощающей живую,прекрасную и подлинную реальность человеческого поступка и«человеко-человеческого» бытия.
«Сущность полифонии именно в том, что голоса здесьостаются самостоятельными и, как таковые, сочетаются в единстве высшего порядка(!), чем в гомофонии. Если уж говорить об индивидуальной воле, то в полифонииименно и происходит сочетание нескольких индивидуальных воль, совершаетсяпринципиальный выход за пределы одной воли. Можно сказать так: художественнаяволя полифонии есть воля к сочетанию многих воль».
Мы уже знакомы с подобным миром — это мир Данте. Мир, гдеобщаются неслиянные души, грешники и праведники, раскаявшиеся и непокаянные,осужденные и судьи. Здесь все сосуществует со всем, а множественность сливаетсяс вечностью.
Мир карамазовского человека — сосуществует все! Всеодновременно и вечно!
Достоевский действительно мало интересуется историей,причинностью, эволюцией, прогрессом. Его человек внеисторичен. Мир — тоже: всесуществует всегда. Зачем прошлое, социальное, каузальное, временное, если всесосуществует?
Я почувствовал здесь у себя фальшь и решил уточнить… Но,чу… Разве возможна абсолютная правда? Разве ценно однозначное, не рождающеепротеста? Нет, абсолютное бесплодно. Система хороша, но она обладает свойствомпожирать самое себя. (О, ягнята систем! О, пастыри абсолютов! О, демиургиединственных правд! Как там? — Маздак, о-о-о-о!..)
Достоевский умел находить сложность даже в однозначном: ведином — множественное, в простом — составное, в голосе — хор, в утверждении — отрицание, в жесте — противоречие, в смысле — многосмысленность. Это великийдар: слышать, знать, издавать, различать в себе все голоса одновременно. М. М.Бахтин.
Герои-идеи Достоевского суть эти самые точки зрения. Этоновая философия: философия точек зрений {Задолго до создания этой философии еюуже широко пользовался Достоевский. Бахтин, одним из первых обнаруживший это,говорил: он мыслил не мыслями, а точками зрений, сознаниями, голосами. О полифонииДостоевского говорили Вяч. Иванов и Ортега.}. Сознанию одного герояпротивопоставляется не истина, а сознание другого; здесь множество равноправныхсознаний. Но и каждое в отдельности — безгранично. «Герой Достоевского — бесконечная функция». Отсюда — нескончаемый внутренний диалог.
Так строится характер, так строится и каждый роман:пересечения, созвучия, перебои — какофония реплик открытого диалога свнутренним, неслиянные голоса, сливающиеся в додекафонной музыке жизни.
Многоголосье его самого и его героев и есть полифония.Отсюда — неиссякаемый интерес Достоевского к сложности, запутанности души инеоднозначности мира.
Не двойственность, не диалектичность, не диалог — хорголосов и идей. Великий художник — человек, которого интересует все и который всевпитывает в себя.
Художник множества правд, Достоевский не разделяет и необособляет их: каждый знает правду всех; все правды находятся в сознаниикаждого; выбор — это и есть личность. Не просто убедительность всего, нодоведение самого неприемлемого до предела убедительности — вот что такоеполифония.
Феномен Достоевского: исследование всех возможностей,примеривание всех масок, вечный протей, вечно возвращающийся к самому себе. Вотуж где никакая точка зрения не является единственно верной и окончательной.
Итак, Бесы — провидческая книга Достоевского и одна изсамых пророческих книг в мировой литературе, мимо которых мы прошли, несодрогнувшись и не прислушавшись к предупреждениям. Бесы все еще актуальны — вот что страшно. Инсценируя Бесов, А. Камю писал: «Для меня Достоевскийпрежде всего писатель, который задолго до Ницше смог различить современныйнигилизм, определить его, предсказать его ужасные последствия и попытатьсяуказать пути спасения».
Братья Карамазовы, или закат Европы
Ничего нет вне, ничего — внутри, ибо что вне, то и внутри Я.Беме
Совершенно неожиданную трактовку Достоевского, связывающуюего идеи со шпенглеровским «закатом Европы», предложил Гессе.Напомню, что О. Шпенглер, предрекая исчерпание европейской цивилизации, впоисках ее преемницы остановился на России. Гессе пришел к несколько иномувыводу: закат Европы — это приятие ею «азиатского» идеала, столь ясновыраженного Достоевским в Братьях Карамазовых.
Но что же это за «азиатский» идеал, который янахожу у Достоевского и о котором думаю, что он намерен завоевать Европу? — вопрошает Гессе.
Это, коротко говоря, отказ от всякой нормативной этики иморали в пользу некоего всепонимания, всеприятия, некоей новой, опасной ижуткой святости, как возвещает о ней старец Зосима, как живет ею Алеша, как смаксимальной отчетливостью формулируют ее Дмитрий и особенно Иван Карамазов.
«Новый идеал», угрожающий самому существованиюевропейского духа, пишет Г. Гессе в 1919-м, предчувствуя 1933-й, представляетсясовершенно аморальным образом мышления и чувствования, способностью прозреватьбожественное, необходимое, судьбинное и в зле, и в безобразии, способностьючтить и благословлять их. Попытка прокурора в своей длинной речи изобразить этукарамазовщину с утрированной иронией и выставить на осмеяние обывателей — этапопытка на самом деле ничего не утрирует, она даже выглядит слишком робкой.
«Закат Европы» — это подавление фаустовскогочеловека русским, опасным, трогательным, безответственным, ранимым,мечтательным, свирепым, глубоко ребячливым, склонным к утопиям и нетерпеливым,давно уже вознамерившимся стать европейским.
На этом русском человеке стоит задержать взгляд. Оннамного старше, чем Достоевский, однако именно Достоевский окончательнопредставил его миру во всем плодотворном значении. Русский человек — этоКарамазов, это Федор Павлович, это Дмитрий, это Иван, это Алеша. Ибо этичетверо, как они ни отличаются друг от друга, накрепко спаяны между собой,вместе образуют они Карамазовых, вместе образуют они русского человека, вместеобразуют они грядущего, уже приближающегося человека европейского кризиса.
Русский человек не сводим ни к истерику, ни к пьянице илипреступнику, ни к поэту или святому; в нем все это помещается вместе, всовокупности всех этих свойств. Русский человек, Карамазов, — это одновременнои убийца, и судия, буян и нежнейшая душа, законченный эгоист и геройсовершеннейшего самопожертвования. К нему не применима европейская, то естьтвердая морально-этическая, догматическая точка зрения. В этом человеке внешнееи внутреннее, добро и зло, бог и сатана неразрывно слиты.
Оттого-то в душе этих Карамазовых копится страстная жаждавысшего символа — Бога, который одновременно был бы и чертом. Таким символом иявляется русский человек Достоевского. Бог, который одновременно и дьявол, — это ведь древний демиург. Он был изначально; он, единственный, находится по тусторону всех противоречий, он не знает ни дня, ни ночи, ни добра, ни зла. Он — ничто, и он — все. Мы не можем познать его, ибо мы познаем что-либо только впротиворечиях, мы — индивидуумы, привязанные ко дню и ночи, к теплу и холоду,нам нужен бог и дьявол. За гранью противоположностей, в ничто и во всем живетодин лишь демиург, Бог вселенной, не ведающий добра и зла.
Русский человек рвется прочь от противоположностей, отопределенных свойств, от морали, это человек, который намерен раствориться,вернувшись вспять в principum individuationis {Принцип индивидуации. (лат )}.Этот человек ничего не любит и любит все, он ничего не боится и боится всего,он ничего не делает и делает все. Этот человек — снова праматериал,неоформленный материал душевной плазмы. В таком виде он не может жить, он можетлишь гибнуть, падая метеоритом.
Этого-то человека катастрофы, этот ужасный призрак ивызвал своим гением Достоевский. Нередко высказывалось мнение: счастье еще, чтоего «Карамазовы» не окончены, не то они взорвали бы не только русскуюлитературу, но и всю Россию, и все человечество. Карамазовский элемент, как ивсе азиатское, хаотическое, дикое, опасное, аморальное, как и вообще все вмире, можно оценивать двояко — позитивно и негативно. Те, кто попростуотвергает весь этот мир, этого Достоевского, этих Карамазовых, этих русских,эту Азию, эти демиурговы фантазии, обречены теперь на бессильные проклятия истрах, у них безрадостное положение там, где Карамазовы явно доминируют — более, чем когда-либо прежде. Но они заблуждаются, желая видеть во всем этомодно лишь фактическое, наглядное, материальное. Они смотрят на закат Европы,как на ужасную катастрофу с разверзающимся небесным грохотом, либо как нареволюцию, полную резни и насилий, либо как на торжество преступников,коррупции, воровства, убийств и всех прочих пороков.
Все это возможно, все это заложено в Карамазове. Когдаимеешь дело с Карамазовым, то не знаешь, чем он нас ошарашит в следующий миг.Может, ударит так, что и убьет, а может, споет пронзительную песнь во славуБожью. Среди них есть Алеши и Дмитрии, Федоры и Иваны. Они ведь, как мы видели,определяются не какими-либо свойствами, но готовностью в любое время перенятьлюбые свойства.
Но пусть пугливые не ужасаются тем, что сейнепредсказуемый человек будущего (он существует уже и в настоящем!) способентворить не только зло, но и добро, способен основать царство Божье так же, какцарство дьявола. То, что можно основать или свергнуть на земле, мало интересуетКарамазовых. Тайна их не здесь — как и ценность, и плодотворность их аморальнойсути.
Любое формирование человека, любая культура, любаяцивилизация, любой порядок основываются на соглашении относительно разрешенногои запрещенного. Человек, находящийся на пути от животного к далекомучеловеческому будущему, постоянно должен многое, бесконечно многое в себеподавлять, скрывать, отрицать, чтобы быть человеком порядочным, способным кчеловеческому общежитию. Человек заполнен животным, заполнен древним промиром,заполнен чудовищными, вряд ли укротимыми инстинктами по-звериному жестокогоэгоизма. Все эти опасные инстинкты у нас в наличии, всегда в наличии, однакокультура, соглашение, цивилизация их скрыли; их не показывают, с детства учасьпрятать и подавлять эти инстинкты. Но каждый из этих инстинктов время отвремени прорывается наружу. Каждый из них продолжает жить, не один не искоренендо конца, ни один не облагорожен и не преобразован надолго, навечно. И ведькаждый из этих инстинктов сам по себе не так уж и плох, не хуже любых других,вот только у всякой эпохи и всякой культуры существуют инстинкты, которыхопасаются и которые преследуют больше других. И вот когда эти инстинкты сновапросыпаются, как необузданные, лишь поверхностно и с трудом укрощенные стихии,когда звери снова рычат, а рабы, которых долгое время подавляли и стегалибичами, восстают с воплями древней ярости, вот тогда появляются Карамазовы.Когда устает и начинает шататься культура, эта попытка одомашнить человека,тогда все более и более распространяется тип людей странных, истерических, снеобычными отклонениями — подобных юношам в переходном возрасте или беременнымженщинам. И в душах поднимаются порывы, которым нет имени, которые — исходя изпонятий старой культуры и морали — следует признать дурными, которые, однако,способны говорить таким сильным, таким естественным, таким невинным голосом,что всякое добро и зло становятся сомнительными, а всякий закон — зыблемым.
Такими людьми и являются братья Карамазовы. Они слегкостью относятся к любому закону как к условности, к любому законнику — какк филистеру, с легкостью переоценивают всякую свободу и непохожесть на других,с пылом влюбленных прислушиваются к хору голосов в собственной груди.
Пока старая, умирающая культура и мораль еще не сменилисьновыми, в это глухое, опасное и болезненное безвременье человек должен сновазаглянуть в свою душу, должен снова увидеть, как вздымается в ней зверь, какиграют в ней первобытные силы, которые выше морали. Обреченные на это,призванные к этому, предназначенные и приготовленные к этому люди — и естьКарамазовы. Они истеричны и опасны, они так же легко становятся преступниками,как аскетами, они ни во что не верят, их безумная вера — сомнительность всякойверы.
Особенно удивительна фигура Ивана. Он предстает перед намикак человек современный, приспособившийся, культурный — несколько холодный,несколько разочарованный, несколько скептический, несколько утомленный. Но чемдальше, тем он становится моложе, становится теплее, становится значительнее,становится более Карамазовым. Это он сочинил «Великого Инквизитора».Это он проходит путь от отрицания, даже презрения к убийце, за которого ондержит брата, к глубокому чувству собственной вины и раскаяния. И это он всехрезче и причудливее переживает душевный процесс конфронтации с бессознательным.(А ведь вокруг этого все и крутится! В этом весь смысл всего заката, всеговозрождения!) В последней книге романа имеется престранная глава, в которойИван, возвращаясь от Смердякова, застает в своей комнате черта и битый часбеседует с ним. Этот черт — не что иное, как подсознание Ивана, как всплескдавно осевшего и, казалось бы, забытого содержимого его души. И он знает это.Иван знает это с поразительной уверенностью и ясно говорит об этом. И все же онбеседует с чертом, верит в него — ибо что внутри, то и снаружи! — и все жесердится на черта, набрасывается на него, швыряет в него даже стакан — в того,о ком он знает, что тот живет внутри него самого. Пожалуй, никогда прежде неизображался в литературе столь отчетливо и наглядно разговор человека ссобственным подсознанием. И этот разговор, это (несмотря на вспышки злобы)взаимопонимание с чертом — это как раз и есть тот путь, на который призваны намуказать Карамазовы. Здесь, у Достоевского, подсознание изображается в видечерта. И по праву — ибо зашоренному, культурному да моральному нашему взглядувсе вытесненное в подсознание, что мы несем в себе, представляется сатанинскими ненавистным. Но уже комбинация из Ивана и Алеши могла бы дать более высокую иплодотворную точку зрения, основанную на почве грядущего нового. И тутподсознание уже не черт, но богочерт, демиург, тот, кто был всегда и из коговсе выходит. Утвердить добро и зло заново — это дело не предвечного, недемиурга, но дело человека и его маленьких богов.
Достоевский, собственно, не писатель или не в первуюочередь писатель. Он — пророк. Трудно, однако, сказать, что это, собственно,означает — пророк! Пророк — это больной, так же как Достоевский вдействительности был истериком, эпилептиком. Пророк — это такой больной,который утратил здоровый, добрый, благодетельный инстинкт самосохранения,являющийся воплощением всех буржуазных добродетелей. Пророков не может бытьмного, иначе мир распался бы. Подобный больной, будь то Достоевский илиКарамазов, наделен такой странной, скрытой, болезненной, божественнойспособностью, которую азиат чтит в каждом безумце. Он — прорицатель, он — знающий. То есть в нем народ, эпоха, страна или континент выработали себеорган, некие щупальца, редкий, невероятно нежный, невероятно благородный,невероятно хрупкий орган, которого нет у других, который остался у других, к ихвящему счастью, в зачаточном состоянии. И каждое видение, каждый сон, каждаяфантазия или мысль человеческая на пути от подсознания к сознанию может обреститысячи различных толкований, каждое из которых может быть правильным. Ясновидецже и пророк толкует свои видения не сам: кошмар, его угнетающий, напоминает емуне о собственной болезни, не о собственной смерти, но о болезни и смертиобщего, чьим органом, чьими щупальцами он является. Этим общим может бытьсемья, партия, народ, но им может быть и все человечество.
То в душе Достоевского, что мы привыкли называть истерией,некая болезнь и способность к страданию послужили человечеству подобныморганом, подобным путеводителем и барометром. И человечество начинает замечатьэто. Уже пол-Европы, уже по меньшей мере половина Восточной Европы находится напути к хаосу, мчится в пьяном и святом раже по краю пропасти, распевая пьяные гимны,какие пел Дмитрий Карамазов. Над этими гимнами глумится обиженный обыватель, носвятой и ясновидец слушают их со слезами.
Экзистенциальный мыслитель
Человек должен беспрерывно чувствовать страдание, иначеземля была бы бессмысленной. Ф. М. Достоевский
Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытиетолько тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие. Ф. М. Достоевский
Достоевский относился к тем трагическим мыслителям,наследникам индо-христианских доктрин, для которых даже наслаждение — разновидность страдания. Это не uncommon sense, не отсутствие здравого смысла,а очистительная функция страдания, ведомая творцам всех святых книг.
Я страдаю, следовательно, существую...
Откуда эта запредельная тяга к страданию, где ее истоки?Почему дорога к катарсису проходит через ад?
Есть такой редкий феномен, когда ангел и зверь поселяютсяв одно тело. Тогда сладострастие уживается с чистотой, злодейство с милосердиеми страдание с наслаждением. Достоевский любил свои пороки и, как творец,поэтизировал их. Но он был обнаженным религиозным мыслителем и, как мистик,предавал их анафеме. Отсюда — невыносимость муки и апология ее. Вот почемугерои других книг страждут счастья, а его герои — страдания. Порок и чистотагонят их к скорби. Вот почему его идеал быть не таким, каков он сам, жить нетак, как он живет. Отсюда и эти серафимоподобные герои: Зосима, Мышкин, Алеша.Но и их он наделяет частицей себя — болью.
Проблема свободы у Достоевского неотделима от проблемызла. Больше всего его мучила вековечная проблема сосуществования зла и Бога. Ион лучше своих предшественников разрешил эту проблему. Вот это решение вформулировке Н. А. Бердяева:
Бог именно потому и есть, что есть зло и страдание в мире,существование зла есть доказательство бытия Божьего. Если бы мир был исключительнодобрым и благим, то Бог был бы не нужен, то мир был бы уже богом. Бог естьпотому, что есть зло. Это значит, что Бог есть потому, что есть свобода. Онпроповедовал не только сострадание, но и страдание. Человек — ответственное существо.И страдание человека не невинное страдание. Страдание связано со злом. Злосвязано со свободой. Поэтому свобода ведет к страданию. К самому Достоевскомуприменимы слова Великого Инквизитора: «Ты взял все, что было необычайного,гадательного и неопределенного, взял все, что было не по силам людям, а потомупоступил как бы не любя их вовсе».
Н. А. Бердяев считал главным в Достоевском бурный истрастный динамизм человеческой природы, огненный, вулканический вихрь идей — вихрь, человека разрушающий и… очищающий. Эти идеи — не платоновские эйдосы,первообразы, формы, но — «проклятые вопросы», трагические судьбыбытия, судьбы мира, судьбы духа человеческого. Сам Достоевский был человекомопаленным, сжигаемым внутренним адским огнем, необъяснимым и парадоксальнымобразом обращающимся в огнь небесный.
Мучимый проблемой теодицеи, Достоевский не знал, какпримирить Бога и миротворение, основанное на зле и страдании.
Не будем заниматься схоластикой, выясняя, что далДостоевский экзистенциализму и что взял у него. Достоевскому уже было известномногое из того, что открыл в человеке экзистенциализм и что он еще откроет.Судьба индивидуального сознания, трагическая несообразность бытия, проблемывыбора, ведущий к своеволию бунт, верховное значение личности, конфликтличности и общества — все это всегда было в центре его внимания.
Все творчество Достоевского, в сущности, есть философия вобразах, причем высшая, незаинтересованная философия, не призванная что-либодоказать. И если кто-то пытается Достоевским что-либо доказать, то это лишьсвидетельствует о несоизмеримости с Достоевским.
Это не абстрактная философия, но художественная, живая,страстная, в ней все разыгрывается в человеческих глубинах, в душевномпространстве, идет непрерывная борьба сердца и ума. «Ум ищет божества, асердце не находит...» Его герои — человеко-идеи, живущие глубокойвнутренней жизнью, подспудной и невыразимой. Все они — вехи будущей философии,где ни одна идея не отрицает другую, где вопросы не имеют ответов и где самаопределенность есть абсурд.
Все хорошо, все позволено, ничто не являетсяотвратительным — это язык абсурда. И никто, кроме Достоевского, считал Камю, неумел придать миру абсурда такого близкого и такого мучительного очарования. «Мы имеем дело не с абсурдным творчеством, но с творчеством, в котором ставитсяпроблема абсурда».
Но и экзистенциалист Достоевский удивительный:удивительный снова-таки своей множественностью, сочетанием сложности ипростоты. Взыскующий смысла жизни, опробовавший самые экстремальные характеры,он на вопрос, что же такое живая жизнь, отвечает: это должно быть нечто ужаснопростое, самое обыденное, и до того простое, что мы никак не можем поверить,чтобы оно было так просто, и, естественно, проходим мимо вот уже многие тысячилет, не замечая и не узнавая.
Экзистенциальность Достоевского и близка, и далека асбурдусуществования — и было бы странным, будь она только далека или только близка.Большинством своих героев он утверждает этот абсурд, но Макаром Ивановичем учитподростков «преклониться» человеку («невозможно и быть человеку,чтобы не преклониться»), большинством своих героев он утверждаетнезыблемость бытия и тут же противопоставляет ей чудо — чудо, в которое верит.В этом весь Достоевский, своей огромностью превосходящий блеск и яркость мыслиКамю.
Достоевский — один из родоначальников экзистенциальногопонимания свободы: как трагической судьбы, как бремени, как вызова миру, кактрудноопределимого соотношения долга и обязательств. Почти все его героиотпущены на свободу и не знают, что с нею делать. Отправной вопросэкзистенциализма, делающий его всегда современной философией, — как жить вмире, где «все дозволено»? Затем следует второй, более общий: чтоделать человеку со своей свободой? Раскольниковым, Иваном Карамазовым,парадоксалистом, Великим Инквизитором, Ставрогиным пытается Достоевский, небоясь результатов, додумать эти проклятые вопросы до конца.
Бунт всех его антигероев — чисто экзистенциальный протестличности против стадного существования. «Все позволено» ИванаКарамазова — это единственное выражение свободы, скажет затем Камю. Нельзясказать, что так думал сам Достоевский (этим он и отличался от европейца), но яне стал бы интерпретировать его «все позволено» лишь в ироническомили негативном плане. Личности, может быть, все позволено, ибо святой не имеетвыбора, но надо выделаться в личность — такова расширительная интерпретация,вытекающая не из одного произведения, а из всего творчества писателя.
Человек Достоевского одинок перед миром и беззащитен: одинна один. Лицом к лицу пред всем нечеловеческим человеческим. Боль одиночества,отчуждение, герметичность внутреннего мира — сквозные темы его творчества.
Достоевский и Ницше: на пути к новой метафизике человека
Тема «Достоевский и Ницше» является одной из важнейших дляпонимания смысла резких изменений, произошедших в европейской философии икультуре на рубеже XIX и ХХ столетий. Эта эпоха все еще представляет собойзагадку, она стала одновременно и периодом расцвета творческих сил европейскогочеловечества и началом трагического «слома» истории, породившего две мировыевойны и невиданные бедствия, последствия которых Европа, так и не смоглапреодолеть (в пользу этого говорит непрекращающийся упадок традиционнойкультуры, начавшийся после окончания Второй мировой войны и продолжающийся донаших дней). В эту эпоху философия вновь, как это было в XVIII столетии,закончившемся Великой французской революцией, вышла из кабинетов на улицы,стала практической силой, неуклонно подтачивающей существующий порядок вещей; вопределенном смысле именно она вызвала катастрофические события первой половиныХХ века, имевшие, как никогда ранее, метафизический подтекст. В центреперелома, захватившего абсолютно все формы европейской цивилизации изавершившегося в начале ХХ века возникновением неклассической науки,«неклассического» искусства и «неклассической» философии, находилась проблемачеловека, его сущности, смысла его существования, проблема отношений человека собществом, миром и Абсолютом.
Можно сказать, что в культуре второй половины XIX века произошлосвоего рода «освобождение человека» — освобождение отдельной эмпирическойличности, существующей во времени и неизменно идущей к смерти, от гнета«потусторонних», трансцендентных сил и инстанций. Человечный христианский Богпревратился в Мировой Разум — всемогущий, но холодный и «немой», бесконечнодалекий от человека и его мелких житейских забот.
И только некоторые, особенно прозорливые и чуткиемыслители, понимали, что нужно идти вперед, а не назад, нужно не простоотрицать новые тенденции, но преодолевать их через включение в более широкийконтекст, через развитие более сложного и глубокого мировоззрения, в котором иэти новые тенденции найдут себе достойное место. Значение Достоевского и Ницшесостоит как раз в том, что они заложили основы этого мировоззрения. Находясь всамом начале долгого пути, завершившегося созданием новой философской моделичеловека, они не могли еще достаточно ясно и недвусмысленно формулировать своигениальные прозрения.
Утверждение о сходстве исканий Ницше и Достоевского неявляется новым, оно достаточно часто встречалось в критической литературе.Однако начиная с классической работы Л. Шестова «Достоевский и Ницше (философиятрагедии)» в большинстве случаев речь идет о сходстве этических воззрений двухфилософов, а вовсе не об их единстве в подходе к новой метафизике человека,следствиями которой являются определенные этические концепции. Главнымпрепятствием на пути к осознанию этого принципиального сходства философскихвоззрений Ницше и Достоевского всегда являлось отсутствие четкого пониманияметафизического измерения взглядов обоих мыслителей. Резко отрицательноеотношение Ницше ко всякой метафизике (точнее — к полаганию «метафизическихмиров») и специфическая форма выражения Достоевским своих философских идей(через художественные образы своих романов) делают непростой задачей выделениеуказанного измерения. Тем не менее решение этой задачи и возможно, инеобходимо. Ведь в итоге той философской «революции», во главе которойоказались Достоевский и Ницше, были разработаны новые подходы к построениюметафизики, — в русской философии эти подходы с наибольшей последовательностьюуже в ХХ веке были реализованы в системах С. Франка и Л. Карсавина, в западнойуниверсальную модель новой метафизики (фундаментальной онтологии) создал М.Хайдеггер. В связи с этим определяющая роль Ницше и Достоевского в формированиифилософии ХХ века была бы совершенно непонятна, если бы они не имели никакогоотношения к возникшей под их влиянием новой метафизике.
Не претендуя на окончательное решение этой очень сложнойзадачи, выявить ту общую метафизическую составляющую взглядов Достоевского иНицше, которая определила их значение в качестве родоначальников неклассическойфилософии. В качестве центрального элемента выберем то, что имело безусловно важнейшеезначение для обоих мыслителей и составляло самую известную и в то же времясамую загадочную часть их творчества — их отношение к христианству и вособенности к главному символу этой религии — к образу Иисуса Христа.
Метафизическая глубина исканий Достоевского стала явнойтолько в начале ХХ века, в эпоху расцвета русской философии.
Только сейчас мы, наконец, приблизились к цельному иисчерпывающему осмыслению всего самого главного в философии Достоевского [2].В своем творчестве Достоевский пытался обосновать систему идей, согласнокоторой конкретная человеческая личность воспринимается как нечто абсолютнозначимое, первоисходное, несводимое ни к какой высшей, божественной сущности.Герои Достоевского и он сам очень много говорят о том, что без Бога человек неимеет ни бытийных, метафизических, ни моральных оснований в жизни. Однакотрадиционная, догматическая концепция Бога не устраивает писателя, он пытаетсясамого Бога понять как некую инстанцию бытия, «дополнительную» по отношению кчеловеку, а не противоположную ему. Бог из трансцендентного Абсолютапревращается в имманентную основу отдельной эмпирической личности; Бог — этопотенциальная полнота жизненных проявлений личности, ее потенциальнаяабсолютность, которую каждая личность призвана реализовывать в каждом моментесвоей жизни. Это обуславливает первостепенное значение образа Иисуса Христа дляДостоевского. Христос для него — это человек, доказавший возможность реализациитой полноты жизни и той потенциальной абсолютности, которые заложены в каждомиз нас и которые каждый может хотя бы частично раскрыть в своем бытии. Именно вэтом состоит смысл Богочеловечности Христа, а вовсе не в том, что он соединил всебе человеческое начало с некоей сверх- и внечеловеческой божественнойсущностью.
Из двух тезисов — «Бога нет» и «Бог должен быть» —Кириллов выводит парадоксальное заключение: «Значит, я — Бог». Проще всего,вслед за прямолинейными интерпретаторами Достоевского объявить, что этот выводсвидетельствует о безумии Кириллова, и гораздо сложнее понять истинноесодержание рассуждений героя, за которыми просматривается система идей,по-видимому, чрезвычайно важная для Достоевского.
Высказывая убеждение, что «человек только и делал, чтовыдумывал Бога», и что «Бога нет», Кириллов говорит о Боге как о внешней длячеловека силе и инстанции, именно такого Бога он отрицает. Но раз в мире должнобыть абсолютное основание для всех смыслов, должен быть Бог, — значит, он можетсуществовать только как что-то внутренне присущее отдельной человеческойличности; поэтому Кириллов и делает вывод о том, что он — Бог. По существу, вэтом суждении он утверждает наличие некоего абсолютного, божественногосодержания в каждой личности. Парадоксальность этого абсолютного содержаниясостоит в том, что оно только потенциально, и перед каждым человеком стоитзадача раскрыть это содержание в своей жизни, сделать его из потенциальногоактуальным.
Только один человек смог приблизиться в своей жизни креализации полноты своей абсолютности и тем самым дал пример и образец для всехнас — это Иисус Христос. Кириллов лучше других осознает значение Христа и еговеликую заслугу в выявлении подлинных целей человеческой жизни. Но кроме этогоон видит и то, что не видят другие — он видит роковую ошибку Иисуса, котораяисказила откровение, принесенное им в мир и, в результате, не позволилачеловечеству правильно понять смысл его жизни. В предсмертном разговоре сВерховенским Кириллов таким образом излагает свое видение истории Иисуса:«Слушай большую идею: был на земле один день, и в средине земли стояли трикреста. Один на кресте до того веровал, что сказал другому: “Будешь сегодня сомною в раю”. Кончился день, оба померли, пошли и не нашли ни рая, нивоскресения. Не оправдалось сказанное. Слушай: этот человек был высший на всейземле, составлял то, для чего ей жить. Вся планета, со всем, что на ней, безэтого человека — одно сумасшествие. Не было ни прежде, ни после Ему такого же,и никогда, даже до чуда. В том то и чудо, что не было и не будет такого женикогда» (10, 471—472).
«Не оправдалось сказанное» не в том смысле, что Христос иразбойник не обрели посмертного существования, — как и для самого Достоевского,для Кириллова очевидно, что после смерти человека непременно ждет какое-то иноебытие, — но в том смысле, что указанное иное бытие не является «райским»,совершенным, божественным. Оно остается таким же «открытым» и полным различныхвозможностей, как и земное бытие человека; оно в равной степени может оказатьсяи более совершенным, и более абсурдным — подобным «бане с пауками», жуткомуобразу вечности, встающему в воображении Свидригайлова
Прежде чем переходить к уяснению метафизических основмировоззрения Ницше, сделаем одно «методологическое» замечание. Важнейшаяпроблема, возникающая в связи со сформулированной интерпретацией историиКириллова — насколько допустимо отождествлять взгляды героев Достоевского с егособственной позицией. Можно частично согласиться с мнением, высказанным еще М.Бахтиным, о том, что Достоевский стремится «предоставить слово» самим героям,не навязывая им своей точки зрения; в связи с этим, конечно же, невозможнонапрямую приписать идеи, высказываемые героями, их автору. Но, с другойстороны, не менее очевидно, что у нас нет иного метода для пониманияфилософских взглядов писателя, кроме последовательных попыток их «расшифровки»через анализ жизненных позиций, мыслей и поступков персонажей его романов. Ужепервые подходы к такому анализу показывают неверность утверждения Бахтина отом, что все герои Достоевского говорят только своим собственным «голосом». Обнаруживаетсяпоказательное совпадение идей и точек зрения, даже если речь идет об оченьразных людях (вспомним хотя бы удивительное «взаимопонимание» Мышкина иРогожина в «Идиоте»). И особенно большое значение они приобретают в контекстесравнения позиций Достоевского и Ницше, поскольку, по очень удачному выражению,с которым, вероятно, согласится большинство исследователей немецкого мыслителя,Ницше в своей жизни и в своем творчестве предстает как типичный геройДостоевского. И если бы нужно было более конкретно указать, чью историю и чьюсудьбу в реальной жизни воплотил Ницше, то ответ был бы очевидным: этоКириллов.
Правильное понимание философии Ницше, избегающеетрадиционных ошибок, возможно только на основе целостного восприятия еготворчества, в равной степени учитывающего и самые известные его сочинения иранние работы, в которых особенно ясно проявляются цели, вдохновлявшие Ницше напротяжении всей его жизни. Именно в ранних работах Ницше можно найти ключ к егоподлинному мировоззрению, которое он в определенном смысле скрыл за чрезмернорезкими или слишком туманными суждениями своих зрелых работ.
В статьях из цикла «Несвоевременные размышления» мынаходим совершенно недвусмысленное выражение важнейшего убеждения Ницше,составившего основу всей его философии, — убеждения в абсолютнойнеповторимости, уникальности каждого человека. При этом Ницше настаивает, чтоуказанная абсолютная уникальность не является уже данной в каждом из нас, онавыступает неким идеальным пределом, целью жизненных усилий каждой личности, икаждая личность призвана к тому, чтобы явить в мире эту уникальность, доказатьабсолютное значение своего прихода в мир. «В сущности, — пишет Ницше в статье«Шопенгауэр как воспитатель», — каждый человек хорошо знает, что он живет насвете только один раз, что он есть нечто единственное, и что даже редчайшийслучай не сольет уже вторично столь дивно-пестрое многообразие в то единство,которое составляет его личность; он это знает, но скрывает, как нечистуюсовесть, — почему? Из страха перед соседом, который требует условности и сампрячется за нее… Одни лишь художники ненавидят это небрежное щеголяние вчужих манерах и надетых на себя мнениях и обнажают тайну, злую совесть каждого,— положение, что каждый человек есть однажды случающееся чудо...» [5] Проблемакаждого человека в том, что он прячется за обыденное мнение и привычныестереотипы поведения и забывает о главном, о подлинной цели жизни — онеобходимости быть собой: «Мы должны дать самим себе отчет в нашем бытии;следовательно, мы хотим также стать подлинными кормчими этого бытия и недопустить, чтобы наше существование было равносильно бессмысленной случайности»[6] .
Безусловность веры в совершенство и правду может иметьоснованием онтологическую реальность высшего совершенства — так эта вераобосновывалась в традиции христианского платонизма. Отвергая такуюонтологическую реальность совершенства, Ницше, казалось бы, не имеет никакихоснований настаивать на безусловности нашей веры. Делая это, он фактическиутверждает наличие чего-то абсолютного в бытии, замещающего трансцендентную«высшую реальность» платоновской традиции. Нетрудно понять, что здесь речь идетоб абсолютности самой веры, т. е. об абсолютности личности, исповедывающей этуверу. В результате, та проблема, которая возникает для Ницше в связи с егоутверждением о безусловности веры в совершенство, ничем не отличается отаналогичной проблемы, возникающей в творчестве Достоевского. Решение этойпроблемы, подразумевающееся в ранних сочинениях Ницше, явно согласуется сосновными принципами метафизики Достоевского. Признавая наш эмпирический мирединственным метафизически реальным миром, Ницше сохраняет понятие Абсолюта засчет признания Абсолютом человеческой личности. При этом точно так же, как и уДостоевского, абсолютность личности у Ницше проявляется через ее способностьговорить решительное «нет!» несовершенству и неправде мира, через способностьнаходить в себе идеал совершенства и правды, — пусть даже только «иллюзорный»,но принимаемый безусловно и абсолютно, наперекор грубой фактичности мираявлений.
Все то, что Ницше далее пишет о смысле образа ИисусаХриста, еще больше подтверждает это предположение: он интерпретирует его точнотак же, как это делает Достоевский в историях своих героев — князя Мышкина иКириллова. Прежде всего Ницше отвергает какое-либо значение собственно ученияИисуса, он подчеркивает, что весь смысл в данном случае сконцентрирован во«внутреннем», в самой жизни основателя религии. «Он говорит только о самомвнутреннем: “жизнь”, или “истина”, или “свет” — это его слово для выражениясамого внутреннего; все остальное, вся реальность, вся природа, даже язык,имеет для него только ценность знака, притчи» [22]. Называя «знание», котороенесет в себе Иисус, чистым безумием, не ведающим никакой религии, никаких понятийкульта, истории, естествознания, мирового опыта и т. п., Ницше тем самымподчеркивает, что в личности Иисуса и в его жизни самое главное — этоспособность открыть в себе и сделать творчески значимой ту бесконечную глубину,которая таится в каждом человеке и определяет его потенциальную абсолютность.Именно демонстрация ставшей актуальной абсолютности отдельной личности иявляется главной заслугой Иисуса, уничтожающего различие между понятиями«человек» и «Бог». «Во всей психологии “Евангелия” отсутствует понятие вины инаказания; равно как и понятие награды. “Грех”, все, чем определяетсярасстояние между Богом и человеком, уничтожен, — это и есть “благовестие”.Блаженство не обещается, оно не связывается с какими-нибудь условиями: оно естьединственная реальность; остальное — символ, чтобы говорить о нем...» [23] Приэтом принципиальным является не «соединение» Бога и человека, а, строго говоря,признание «Богом», «Царством Небесным» внутреннего состояния самой личности,раскрывающей свое бесконечное содержание.
Пафос борьбы Ницше с историческим христианством заподлинный образ Иисуса Христа связан с усмотрением абсолютного начала в самомчеловеке — начала, реализуемого в конкретной жизни эмпирической личности, черезпостоянные усилия этой личности по выявлению своего бесконечного содержания,своего «совершенства», а не через причастность абстрактным и надчеловеческимначалам «субстанции», «духа», «субъекта» и «Бога». Все это точно соответствуетглавным составляющим интерпретации образа Иисуса Христа, найденной нами вромане Достоевского «Бесы», в истории Кириллова. В дополнение к сказанномуранее можно привести еще один пример почти буквального совпадения высказыванийНицше и афористически емких мыслей Кириллова, он особенно любопытен, посколькукасается книги «Так говорил Заратустра», т. е. связан с периодом до знакомстваНицше с творчеством Достоевского (если верить свидетельствам самого Ницше). Исуждение Заратустры о том, что «человек — это канат, натянутый между животным исверхчеловеком», и его весть о том, что «Бог мертв», и его признание в любвитем, кто «приносит себя в жертву земле, чтобы земля некогда стала землеюсверхчеловека» [34], — все эти ключевые тезисы Ницше предвосхищены в одном израссуждений Кириллова, в его пророческом видении тех времен, когда придет новоепоколение людей которые не будут бояться смерти: «Теперь человек еще не тотчеловек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно, житьили не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам Богбудет. А тот Бог не будет Тогда новая жизнь, тогда новый человек,все новое… Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтоженияБога и от уничтожения Бога до… До перемены земли и человекафизически. Будет Богом человек и переменится физически. И мир переменится, идела переменятся, и мысли, и все чувства» (10, 93).