CОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ
ГЛАВА I. ОСНОВНЫЕ СОЦИОКУЛЬТУРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ, ОБУСЛОВИВШИЕ ТВОРЧЕСКИЕИСКАНИЯ Л. АНДРЕЕВА НА РУБЕЖЕ XIX – НАЧАЛА XX ВЕКА
§1. Становление мировоззрения Л. Андреева в контексте социополитическихпроцессов в России на рубеже веков
§2. Основные тенденции произведенийЛ. Андреева
ГЛАВА II. ДУХОВНЫЙ ПОРТРЕТ ЛИЧНОСТИПИСАТЕЛЯ И ОТРАЖЕНИЕ ЕГО МИРОВОЗЗРЕНЧЕСКИХ ПОЗИЦИЙ ВО ВНУТРЕННЕМ МИРЕПРОИЗВЕДЕНИЯ§1. Духовныйпортрет личности писателя Леонида Андреева§2. Мировоззренческиетенденции автора и их отражение в системе повествования сюжета повестиЗАКЛЮЧЕНИЕБИБЛИОГРАФИЯ
ВВЕДЕНИЕ
ТворчествоЛеонида Андреева является неотъемлемой и важной частью литературного наследияРоссии. Долгое время по идеологическим причинам писатель был под негласнымзапретом, некоторые тексты не публиковались (художественные ипублицистические), отдельные произведения не переиздавались и не оценивалисьлитературоведением. В последние годы исследователи проявляют особый интерес кхудожественному миру писателя, идеям и образам его произведений.
Повесть «Жизнь ВасилияФивейского» (19 ноября 1903 г.) наиболее показательна в творчестве писателя.Поднимаемые им вопросы веры и неверия, на первый взгляд, перекликаются с политическимиожиданиями автора в предчувствии революционных перемен. Вместе с тем, авторпытается по-своему осмыслить и разрешить «вечные вопросы» бытия, связанные счеловеческим страданием, всеобщей справедливостью, добром и злом.Постановка проблемы и цельисследования
«Жизнь ВасилияФивейского» – сложное и многоплановое произведение. В нашей работе мыпопытаемся ответить на одну из ключевых проблем, поставленных в повести Л.Андреева, а именно: чем обусловлено несчастье главного героя – отца ВасилияФивейского – маловерием (неподлинной верой) или неверием (релятивистскимипосылками) автора и, соответственно, богоборческим пафосом его произведения.
Цель данной работы –выяснить, насколько образ сельского священника отражает личностные настроения,переживания, религиозно-философское мировоззрение самого автора повести.
На наш взгляд, актуальность этих вопросов заключаетсяеще и в том, что сюжетная линия повести в некотором роде типологичнабиблейскому сказанию об Иове в логике событийных перекличек. (Эта интертекстуальнаясвязь с прецедентным текстом Священного Писания устанавливается при выявлениибиблейских аллюзий, функционирующих в тексте Л. Андреева). Между тем, есливетхозаветный страдалец выходит победителем в исходе своего богоборчества,являя тем самым образец для подражания христиан в противостоянии добра и зла,то священник Василий Фивейский, порабощенный бедами и злосчастиями,навалившимися на его плечи, оканчивает свою жизнь трагически. Иов – идеальныйобраз для подражания, но для читателей повести исход жизни священника, как егосудьба и пережитый опыт, может представится более очевидным и актуальным.Историографический обзор
С первых же дней выхода всвет повести Л. Андреева «ЖизньВасилия Фивейского» она вызвала живейший интерес и отклики как среди современников автора, таки более поздних критиков и исследователей творчества писателя. В начале 20-говека ряд известных писателей неоднозначно восприняли творческий вызов Андреева.Такие авторитетные художники и общественные деятели, как Максим Горький,оценивали повесть, равно как и позицию Андреева, с точки зрения веры, но верыне столько в Бога, сколько в человеческий просветленный разум. Постигая ипо-своему понимая подоплеку «Жизни…», Горький воспринимал художественный образ,созданный Андреевым, критически. Владимир Короленко также остро откликается наэто произведение, отмечая доминирование фатализма, пессимизма, неверия в разуми всеобщее благо как личностные характеристики Леонида Андреева, выразившегосебя в символических образах повести. Символичность повести подчеркивается иизвестным публицистом Вячеславом Ивановым[1] в специальной статье,посвященной «Жизни Василия Фивейского», где утверждается, что Андреев отходитот полюса Л. Н. Толстого и тяготеет к полюсу Ф.М. Достоевского.
Особый интереспредставляют статьи рецензентов, среди которых были священнослужителиПравославной Церкви (сборник «Знание», 1904 г.). Так, Ф. Белявский в статья«Вера или неверие?» осуждал героя рассказа за «гордое настроение ума»,несовместимое с христианским «смирением верою»; причину его несчастья Ф.Белявский усматривал не в социальной и общественной одинокости В. Фивейского, ав «отсутствии духовной жизнеспособности».[2] Православный миссионер Л.Боголюбов критиковал Андреева за «декадентство», а Василия Фивейского объявилдушевнобольным. Священник Н. Колосов в Московском епархиальном доме выступил слекцией «Мнимое крушение веры в рассказе Л. Андреева ”Жизнь ВасилияФивейского”» (15 декабря 1904 г.)[3].
По словам Н. Колосова,«тип о. Василия Фивейского есть тип уродливый и до крайности неправдоподобный.Такие типы среди духовенства редкое исключение, как бывают люди с двумясердцами или двумя желудками» [4].
С церковными публицистамибыл солидарен Н.Я. Стародум, подчеркивая, что «Жизнь Василия Фивейского» – это«надругательство над священником, над его саном, над его семейной жизнью, надего горем, над его сомнениями, над его горячею верою и над Верою вообще»[5].Религиозный писатель и публицист Д. Мережковский откровенно заявляет, чтострадания сельского священника объясняются ничем иным, как недалекостьюрассудка героя: «слишком большая воля, при малом уме, приводит к глупости илисумасшествию, ибо и глупцы, так же как умные, может быть даже чаще умных,сходят с ума»[6].
Принципиально иным быловосприятие «Жизни Василия Фивейского» либеральной и демократической критикой(Н.Геккер, И.Н.Игнатов, С. Миргородский, Л.Н. Войтоловский) и писателями-символистами(В. Брюсов, А.Блок, Ф. Сологуб), которые по преимуществу отмечалихудожественное мастерство. Вместе с тем, символисты (Философов, З. Гиппиус, В.Брюсов)[7] удивлялись немистическому, а какому-то грубо-материалистическому изображению сюжетовАндреева. Попытки анализа творчества Л. Андреева неоднократно предпринималасьсовременниками писателя. Свои отзывы на произведения давал известный в свое времякритик-публицист Н. К. Михайловский, литературные критики Л. Гуревич, В.Воровский.
Судьба самого писателя имировоззренческие взгляды неизменно сказались и на судьбе его литературногонаследия. В первые годы революции некоторые пьесы Л. Андреева еще ставились насцене. Но в дальнейшем андреевский театр был вытеснен из репертуарапроизведениями классической драматургии и пьесами новых авторов, отражающихсобытия и идеалы нового постреволюционного строя. Проза писателя издавалась всереже и реже. Лишь в 1926 г. выпускается сборник избранных произведений Л.Андреева со вступительным словом А. Луначарского, а в 1930 г. издается сборникпамяти писателя «Реквием». После этих двух изданий творчество художника былопочти забыто.
В эпоху застоя советскогопериода интерес к творчеству Л. Андреева почти полностью угасает. В середине XX века это обусловлено результатомвнешних причин (Великой Отечественной войной, обустройством государства новогосоциалистического строя), а во второй половине – политико-идеологическимипричинами. Только в 1956 г. вновь выходит в свет книга его рассказов. Именно сэтого рубежа 50-х–60-х гг. происходит знакомство советского читателя слитературным наследием Л. Андреева. Минуя долгую пору умалчивания и цензуры,печатаются его однотомники прозы и драматургии, появляются первые критическиеработы. Но избирательность в подаче произведений все же была очевидной.Предпочтение отдается главным образом произведениям реально-бытового плана. Этоделалось для того, чтобы показать Л. Андреева в некоторой степени наследникомрусского классического реализма. Определенного идеологического поворота неизбежала и литературная интерпретация творческого пути Л. Андреева: более илименее значительными признавались произведения с преобладанием реалистическихтенденций, но творчество, позднего периода, расценивалось как безусловноупадочное. Писатель подвергался всевозможной критике и упрекам за «демонизм» и«мракобесие», уклонение в символизм и модернизм. Сыпались упреки за проповедьмистицизма и анархизма, примирения с социальным злом. В андреевских рассказахвидели надругательство над добрыми мотивами в человеке.
Новый этап читательскогоинтереса к его творчеству возник с выпуском в 1971 г. избранной прозы Л.Андреева. В двухтомник, наряду с условно-реалистическими произведениями, входятмногие произведения символической ориентации, где волновавшие писателяобщефилософские, морально-нравственные, социальные проблемы находили своевоплощение в метафорически-экспрессионистских образах.
Начиная с последнего десятилетияXX века, интерес к Леониду Андреевунеожиданно меняется, возрастает. Разными изданиями выходят всевозможныеподборки его произведений, сборники «Избранное», новые издания знакомятчитателей с ранее не печатавшимися произведениями.
Среди современныхисследователей повести «ЖизньВасилия Фивейского» нам представляется уместным отметить следующие имена: Богданов А.В. (Писатель редкоготаланта и мужества, 1988), Хватова А.И. (Основные мотивы прозы ЛеонидаАндреева, 1984), В. Чувакова (О рассказах Леонида Андреева, 1980), Ф. Левина(Л.Н. Андреев, 1981).
А.В. Богданов и А.И.Хватов видят в отце Василии убедительный образ богоборца, «заряженного» бунтом.Это трагедия веры человека, измученного «проклятыми» вопросами человеческогоразума перед лицом абсурда. Исследователь В.И. Чуваков усматривает в образе о.Василия своеобразную модель для реализации творческого замысла произведениям –показать трагедию человека, утратившего старую веру, но так и не обретшегоновую, истинную. Но эта трагедия веры, полагает исследователь, восходит не ксюжетному образу страдальца Иова из книги Библии, а к социально-идеологическомусостоянию предреволюционных политических настроений России в начале 1900-х гг.Причем для В. Чувакова образ бунтующего попа вымышлен – это всего лишьсконструированная автором модель. Советский профессор и литературовед В. И.Кулешов усматривал в отце Василии фанатически верующего человека, внезапнопрозревшего и ставшего на путь богоборчества[8]. Но уже Ф. Левин идетнесколько дальше в своих догадках и отмечает некий мистический настрой отцаВасилия.
В этой связи необходимоособо отметить сборник трудов «Леонид Андреев: материалы и исследования»[9],вышедший в 2000 г., где представлены работы целого ряда исследователей. Каждыйиз них подчеркивает различные аспекты проблем, поставленных в повести ЛеонидаАндреева. Л.С. Козловский видит проблему фатализма, рока; Л.А. Иезуитова духовныйкризис священства рубежа XIX-XX века; Келдыш В.А., соглашаясь с ней,определяет в произведении духовные искания времени; С. Ю. Ясенский –противопоставление мира и человека; Г.Б. Курляндская указывает на попытку Л.Андреева понять разумом то, что открывается только сердцу.
Следует отметить, что всеисследователи только обозначают и расширяют глубину вопросов, поднятых вповести Л. Андреева, но никто не пытается однозначно заявить о взаимоотношениипозиции автора и его героя по вопросу о вере в Бога. Именно этот ключевойвопрос является целью нашего исследования.
Метод исследования
Основной метод,используемый в работе – филологически-экзегетический. В первой главе нами будетосвещен социокультурный контекст, в пространстве которого создавалась повесть.Во второй главе, т. е. в основной части исследования, мы проведем сопоставлениеличного образа автора, его философские умонастроения и предпочтения всоответствии с воплощенными в повести идейно-композиционными темами и мотивами.
Особое внимание будетуделено системе образов и сюжетной линии «Жизни Василия Фивейского».
«Тогда Иов встал, и разодрал верхнююодежду свою, остриг голову свою, и пал на землю, и поклонился и сказал: наг явышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял; дабудет имя Господне благословенно!»
«…неужели доброе мы будем приниматьот Бога, а злого не будем принимать?» (Иов.1:20,21; 2:10) .
ГЛАВА ПЕРВАЯ Основные социокультурные предпосылки, обусловившие творческиеискания Л. Андреева на рубеже XIX –начала XX века
1.Становление мировоззрения Л. Андреева в контексте социополитических процессов вРоссии на рубеже веков
В русской литературе конца XIX – начала XX века, богатой яркими талантами, можно назвать немалописателей, произведения которых вызывали обостренный интерес у современников.Значимое место в этом ряду, без сомнений, занимает творчество ЛеонидаНиколаевича Андреева, одного из наиболее сложных и противоречивых писателейрубежа веков. Уже с первых шагов литературной деятельности он привлек вниманиекритики и читателей своими своеобразными и оригинальными рассказами.
Важнейшим шагом в идейно-творческомразвитии Л Андреева как художника было создание незадолго до революциикрупнейшего в идейном и художественном плане произведения – «Жизнь ВасилияФивейского». «Лучше этого – глубже, яснее и серьезнее, – сообщал ГорькийПятницкому, – он еще не писал. Очень, очень крупная вещь».[10]А Короленко в своей рецензии на сборники товарищества «Знание» за 1904 г., где и появился один из первых рассказов Л. Андреева, назвалего «самым выдающимся произведением обоих сборников». Талант Леонида Андреевадостиг расцвета в эпоху первой русской революции. Художник достигает в этовремя зенита своей литературной славы. А потом обозначилось медленное движениепод уклон: наступает изнурительный духовный и творческий кризис.
Как нам представляется, прежде чемприступить к анализу повести «Жизнь Василия Фивейского», проследить основнуюконцепцию произведения, его идейные мотивы, следует рассмотреть историческиепредпосылки и политические процессы, влияющие на общественную мысльсовременности и философско-эстетические взгляды писателя.
В начале XX века, когда неотвратимость заката старой исторической эпохивпрямую сопрягалась в сознании многих людей с ожиданием стремительного«великолепного возрождения», Л. Андреев начал свой творческий путь. На годылитературной деятельности Андреева приходятся такие исторические события какрусско-японская война (1904–1905) и революция 1905 (9 января) – 1906 гг., период реакции, леннский расстрел и новый подъемрабочего движения, первая мировая война 1914 – 1918 гг., и, наконец, революция1917 г., когда не только рушились прежниепонятия и многовековые устои, но и рушилось устоявшееся общеевропейскоесознание. Исследователь творчества Л. Н. Андреева Ф. Левин совершенносправедливо называл писателя «чутким барометром», а литературный критик О.Михайлов отмечал его «сейсмографическую чуткость», выдвигая художника в первыйряд свидетелей столь противоречивого и сложного времени[11].
Переломный момент конца XIX – начала XX века в России отмечался глубоким кризисом капитализма иназревавших социальных революций. Крепостное право в России просуществовалозначительно дольше, чем в любой европейской стране. И даже его отмена сдальнейшими реформами Александра II(1855–1881) не смогли преодолеть кризис самодержавия. С приходом к властиимператора Александра III(1881–1894) проводится ряд контрреформ. Обеспечивается восстановление властипомещиков, а также высшей буржуазии над крестьянами, осуществлениеавторитарного правительственного контроля над всеми сферамивнутригосударственной жизни.
В период, когда складывалосьмировоззрение будущего писателя, русская общественная мысль была оченьразнообразной в своих социально-политических направлениях. 80-е и 90-е гг. XIXвека характеризовались временем торжества царской реакции после разгрома«Народной воли» в 1881 г. и крушением надежд на крестьянскуюреволюцию. Покушение на Александра III в 1887 г. также потерпело неудачу. Повступлении на престол последнего русского императора Николая II (1894–1917) политическое исоциальное положение в стране, к сожалению, не улучшилось.
Крестьяне, рабочие, мелкая буржуазиягорода и деревни составляли единый революционный лагерь. Противостоящий емулагерь представляли помещики, высшая интеллигенция, связанная с самодержавноймонархией, высшая чиновничья бюрократия, военщина, клерикалы.Либерально-оппозиционный лагерь был представлен в основном средней буржуазией иинтеллигенцией, которые выступали за преобразование страны мирными средствами.Для либеральной буржуазии были характерны лавирование между противостоящими вреволюции лагерями, склонность пойти на компромисс с самодержавием, добиваясьот него определенных уступок.[12]
Молодежь студенческих кружковпредается мучительному скепсису и самоанализу. Надрывная декламация стихов С.Надсона о «мертвости души» и отсутствии надежды, сопряженной с «работой тягостной»стала в те годы обычным явлением в кругах демократически настроеннойинтеллигенции.
В то же время к 90-м гг. XIXвека ведущим процессом в экономике и социальных отношениях пореформенной Россиистановится развитие капитализма и формирование обслуживавшего его нового слоябуржуазной интеллигенции. Вчерашние поклонники шестидесятников и народовольцевшли на службу капитализму. В революционно-освободительном движении ведущееместо начинал занимать пролетариат. На его сторону стали и представителиреволюционной интеллигенции, усваивавшие и переносившие на русскую почвумарксизм. Например, организованная еще в 1883 г. в Женеве группа «Освобождение труда» во главе с Г. В. Плехановымактивизировала свою деятельность по распространению в России марксизма. Но в кругах,к которым принадлежал Л. Андреев, к марксизму было принято относиться«иронически» [13].
Некоторая часть интеллигенциистремилась приспособить марксизм к достижению своих целей: борьбы противвоенно-феодальной монархии, с одной стороны, и против народничества – с другой.Другая часть интеллигенции открыто выступала против демократии, материализма,проповедовала равнодушие к общественной жизни, индивидуализм, уход в «чистоеискусство».
Под знаком таких смущений и поисковполучило место развитие идеалистическая философия Э. Гартмана и А. Шопенгауэра.Вполне объяснимо, что именно в это время стали привлекать к себе внимание идеяницшеанского культа «сверхчеловека» и права сильного на попирание слабых. Важноподчеркнуть, что некоторые круги буржуазной интеллигенции чувствовали кризиспрежней культуры и надвигающуюся пролетарскую революцию. Это отношениепорождало в их среде растерянность, тревогу, пессимизм, переходящий порою вотчаяние.
Итак, общественная мысль 90-х гг. XIXвека характеризуется чрезвычайным «брожением умов», обилием всевозможныхтеорий, групп и течений. Либерализм и демократизм, легальный марксизм инародничество, ницшеанство и анархизм, «непротивление злу насилием» Л.Толстого, откровенный индивидуализм боролись друг с другом, а всем этимявлениям противостоял назревавший революционный марксизм.
Анализируя жизнь и творчество Л.Андреева, мы приходим к выводу, что симпатии писателя к революционнымпреобразованиям, страстная ненависть к самодержавию и мещанской интеллигенциибыли искренними и закономерными. Он сочувственно относился к тем, кто посвятилсвою жизнь революционной деятельности и к тем, кто стал жертвой утилитарного имеркантильного строя эпохи. Однако в бурном водовороте событий своего временион действительно не сумел преодолеть внутреннюю смуту, отыскать наиболеенадежные ориентиры.
2. Основные тенденции произведенийЛ. Андреева
Общая характеристика литературныхтенденций к концу XIX века
Русская литература развивалась всложных условиях надрывных настроений «конца века», атмосферы реакции,политического и психологического гнета. Но несмотря на это,интеллектуально-художественная мысль отличалась интенсивностью во всех сферах.К концу 80-х – началу 90-х гг. XIX века в русской литературе,отражавшей неустойчивость и кризис социальных и идеологических процессов,обозначились соответствующие упадку культуры и катастрофичности политическогоположения тенденции развития и художественные идеи[14].
Реалистическое искусство середины XIX века достигло своего расцвета впроизведениях таких великих русских художников как Ф. Достоевский, Л. Толстой,А. П. Чехов.
В дальнейшей прозе 90-х проявятсяотзвуки творчества Ф. Достоевского. Тревожные вопросы действительности,терзающие мятущееся сознание героев Ф. Достоевского, тщательное исследованиечеловеческих страданий в обществе, разрываемом нестабильностью ипротиворечиями, мрачные тона бытовой обстановки жизни – все это в различнойформе нашло отражение в произведениях Г. Успенского и В. Гаршина, начинающегоА. Куприна[15]. «Некоторые темы раннегоАндреева (прежде всего, тема одиночества человека), а также жанровыеособенности рассказа, – как подчеркивает литературовед А. Г. Соколов, –(рассказ-аллегория, рассказ-исповедь) связаны с традицией Гаршина. Сам Андреев,говоря о воздействии на него традиций предшественников, ставил Гаршина передТолстым и Достоевским» [16].
Очерчивая фигуру ВсеволодаМихайловича Гаршина (1855–1888), влияние которого значительно скажется натворческих исканиях Л. Андреева, следует отметить, что это был один из самыхгуманных писателей России, мотивы произведений которого утверждали непреходящиеценности человечности и сострадания. Но самое главное, что эти идеалы нерасходились с жизнью и деятельностью писателя. Выбирая героя, тонкуювпечатлительную натуру, сочетающую в себе вкус к искусству наряду с острымчувством справедливости, нетерпимостью ко злу, автор придает всему сюжетуособую выразительность и социальную остроту, передающую боль и чаяния целогопоколения, страдающего муками кризиса буржуазной эпохи (например, рассказ«Художники» 1879) [17].
Многие писатели, такие как И. Бунин(1870–1953), А. Куприн (1870–1938), М. Горький (1868–1936), стремятся соединитьустоявшуюся литературную традицию с поисками новых путей выражения в искусстве,к ним относится и Л. Андреев.[18]
К концу века В. Гаршин и В. Короленкозначительно обогащают реалистическую традицию романтическими элементами(«Слепой музыкант» В. Короленко, 1886; «Художники» В. Гаршина). Это такжеотразится на творчестве Л. Андреева, стиль которого однажды назовут«романтико-трагическим».
Эпоха, в которую начинает творить Л.Андреев, характеризуется исключительным многообразием повествовательных жанров,отражающих обращение к новым темам. Охват новых социальных слоев,психологических типов – показательная черта творчества очень многих писателейэтого периода. Получает развитие новая тема – обращение к описанию жизни низовобщества: бродяг, простых детей, калек, проституток, претерпевших сполна насебе все тяготы и несправедливости мира, а также суд общества[19].
П. Боборыкин, один из немногихрусских писателей, который сознательно стал на позицию натурализма и, в попыткеего обосновать, утверждал, что писатель должен изображать «серую массу» людей.В целом же изображение русского люмпен пролетариата было характерно и длятворчества А. И. Эртеля, основной темой творчества которого стала проблемавзаимоотношений интеллигенции и народа («Бабий бунт», 1884; «Карьера Струкова»,1895).[20] Наиболее яркие фигурыотщепенцев и бродяг встречаются у Короленко («Соколинец», «В дурном обществе»,«Федор Бесприютный»), у Чехова («Агафья», «Мечты», «Воры»).
Эта направленность также отразится ина художественной позиции Леонида Андреева.
Однажды он напишет К. Чуковскому: «…Яфилософ, хотя большей частью совершенно бессознательный… Мне неважно, кто «он»,герой моих рассказов: поп, чиновник, добряк или скотина. Мне важно только одно– что он человек и как таковой несет одни и те же тяготы жизни. Более того: врассказе “Кусака” героем является собака, ибо все живое имеет одну душу, всеживое страдает одними страданиями и в великом безличии и равенстве сливаетсявоедино перед грозными силами жизни»[21].
Художественная мысль была призванапривлечь внимание демократических кругов и разоблачить пороки буржуазногоупадочного строя, который все более и более отдалялся от демократическихидеалов Н. Г. Чернышевского, А. М. Добролюбова, Н. А. Некрасова, память окоторых еще жила в народе.
Творчество других писателей быловообще прямым отражением настроений пессимизма: уныния, бессилия, тотальногоодиночества, глубокого разочарования и отсутствия какой-либо надежды, что оченьповлияло в целом на все творчество Л. Андреева. Показателен в этом плане поэтС. Надсон.
Кризис эпохи особенно остроосознавался представителями публицистики и искусства. Тонкий литературныйкритик Л. Гуревич пишет: «…Как именно в наше время, когда рушились многиенадежды, многие догматы, когда люди, в великом смятении, не узнают ни самихсебя, ни друг друга, когда вечные вопросы разумения, познания спасительныхнезыбких истин среди хаоса противоречивого, обманчивого опыта стали самымиострыми, вопиющими вопросами жизни»[22].
В это же время появляется течениеписателей, призывающих к уходу от выражения общественных интересов, призывающихк поклонению красоте, «чистому искусству». Многие из них находят выход врелигиозной мистике, постижению мира в новых формах и выражениях. Здесь средипрочих религиозных, философских и литературных течений следует отнестисимволизм, к которому примкнули такие известные поэты и писатели как Вяч.Иванов, А. Блок, А. Белый, С. Соловьев, З. Гиппиус, Ф. Сологуб[23].В попытке осмыслить состояние эпохи Д. Мережковский, З. Гиппиус, К. Бальмонт пытаютсяс позиций новых философских и эстетических установок осмыслить эпоху[24].И если такие символисты, как Н. М. Минский пытаются утвердить безысходность итщету человеческой жизни на фоне личного чувства любви человека к самому себе[25],то Д. Мережковский утверждает ценность жизни в чувстве Бога. З. Гиппиус, В.Брюсов и критик-публицист Д. Философов отчасти были единодушны с Д.Мережковским и разделяли его взгляды. Следует однако подчеркнуть, что такаясистема убеждений сложилась под влиянием религиозно-философского ученияВладимира Соловьева (1853–1900), критиковавшего позитивизм.
В этой сложной обстановке искладывались мировоззрение и творчество Леонида Андреева, в которомсталкивались реализм и декадентство, мотивы революционной и мещанскойлитературы, идеи С.-Щедрина, А. Чехова, Г. Успенского, М. Горького и идеибуржуазного индивидуализма, «непротивления злу насилием», «смирения гордогочеловека», пессимизма и безверия, эстетства и натурализма.
В гимназические и студенческие годыЛ. Андреев много, но бессистемно читал. Еще со школьной скамьи будущий писательзаинтересовался философией Э. Гартмана и А. Шопенгауэра и пронес это увлечениефилософскими вопросами всю свою жизнь. Однако выработать цельное мировоззрениеписателю так и не удалось. Впоследствии М. Горький писал о нем в воспоминаниях,что «запас его знаний был странно беден», «читать Л. Н. не любил», относился «кзнанию и книге беззаботно, небрежно, а иногда враждебно», мало интересовалсядействительностью, но с успехом это компенсировал «силой своей интуиции,плодовитостью фантазии, цепкостью воображения»[26]. Литературные вкусыАндреева также не отличались последовательностью: он преклонялся перед Ф.Достоевским, восхищался Глебом Успенским, любил Эдгара По и восторгался М.Горьким, высоко ценил Г. Ибсена.
Андрееву довелось жить и творить водно время с Львом Толстым, А. Чеховым, А. Блоком, когда в литературу ужевошли А. Серафимович, В. Вересаев, Скиталец, Ю. Бунин, А. Куприн, когда налитературном небосводе засверкала звезда молодого Максима Горького – и егоголос, его авторское «я» отнюдь не затерялось в этом блистательном созвездиивеликих имен. Критик В. Воровский писал: «Если вы попроситесовременногоинтеллигентного русского читателя назвать наиболее талантливых авторов нашихдней, он, наверное, на одно из первых мест — если не на первое – поставитЛеонида Андреева… И этот суд “толпы” в общих чертах совпадает с судомкритики» [27].Более того, многие из выдающихся современников Андреева признавали, что подпрямым впечатлением от чтения его произведений и у них самих возникаланеодолимая потребность безотлагательно выработать и предложить свои вариантыответов на вечные вопросы о цели и смысле человеческого существования, ороковых тайнах жизни и смерти, о путях борьбы с вселенским злом и утверждениядобра в отношениях между людьми.
Обзор основных произведений,отражавших мироощущение писателя в период создания повести «Жизнь ВасилияФивейского»
Первые произведения Л. Андреева былипродолжением традиций демократического реализма. Критика текущейдействительности органично совмещалась у Л. Андреева с глубоко сочувственнымизображением представителей социальных низов, народных масс. К такимпроизведениям следует отнести рассказы и повести писателя: «Баргамот иГараська», «Защита», «Алеша-дурачек», «Из жизни штабс-капитана Каблукова»,«Случай», «Молодежь», «Памятник», «В Сабурове», «Петька на даче»(1899),«Большой шлем»(1899), «Ангелочек»(1899), «У окна»(1899), «Жили-были»(1901), «Нареке»(1900), «Гостинец»(1901), «Молчание»(1900), «В поезде»(1900),«Смех»(1901), «Бездна», «В тумане»(1902), «Мысль»(1902), «Стена»(1901),«Набат»(1901), «Иностранец»(1901), «Город»(1902).
Л. Андреев один из первых средиписателей своего времени с глубоким психологизмом художественно исследовалсоциально-этическую проблему отчуждения личности, придавленной бездушиемэгоистического общества в мире корысти, неравенства и несвободы. Глухие стоныобездоленных, их отчаянные вопли слышны в рассказах «Памятник», «Валя»,«Книга», «В подвале», «Случай» и ряде других. В них «маленький» человек нестолько живет, сколько прозябает, уныло и безрадостно влачит свои дни, лишенныйнадежд на лучшее.
Иногда у Л. Андреева появляются люди,одержимые мечтой о счастье, но по мере развертывания авторского повествованиявыясняется, что их мечты иллюзорны, несбыточны в реальной русскойдействительности. Путь разочарований проходят, например, герои рассказа «Ангелочек».
Изображаемый писателем «средний» и«маленький» человек нигде так не одинок, как в большом, многолюдномкапиталистическом городе. Буржуазный город — «большой и жадный» — обычновыступает у Л. Андреева в образе одушевленного существа, которое не толькочуждо, но и органически враждебно человеку, который, в свою очередь, ненавидити страшится этого чудовища. Камни города, серые и молчаливые, таят дляодинокого героя андреевских рассказов что-то угрожающее, бездушное,жестоко-бесчеловечное. Эти мысли и ощущения наиболее остро и выпукло выражены врассказе «Город»(1902).
Одна из граней андреевской темыотчуждения и одиночества — полная духовная разобщенность с близкими людьми, атакже в семье, потеря всякой связи между людьми единой крови. Рассказ «Смех»(1901) вскрывает с острым выражением противоречивую сущность человека,обреченного таким образом на непонимание и внутреннее одиночество. Апофеозомсемейной разобщенности являются отношения дочери и родителей в рассказе«Молчание» (1902). Созданный здесь образ молчания призван обнажить трагедиюстрашного отчуждения личности, идею абсолютного одиночества человека в обществекак симптом непрочности людских отношений в нем и неизбежности его крушения.
Тема рока отчетливо вскрывается врассказе «Большой шлем» (1899). На фоне коллективной разобщенности,примитивности бессмысленного быта жизни внезапно умирает человек. Тем самымразрушаются все иллюзорные представления о «логическом» мирке, созданном закарточным столом. В других формах тема неприступности судьбы выразилась врассказах «Стена», «Жизнь Василия Фивейского».
Художественная мысль Л. Андрееваочень часто, подолгу и упорно задерживалась на «вековечных» вопросах ипроблемах общефилософского характера — о жизни и смерти, о загадкахчеловеческого бытия, о предназначении человека и его месте в бесконечномкруговороте жизни. Высших вопросов бытия писатель касался в большинстве своихранних рассказов «Ангелочек», «Большой шлем», «Город», «Молчание», «Жили-были»,социально-бытовых по жанровой природе. Л. Андреев обычно соединял в одном и томже произведении быт и философию, будничное и обыденное с идеально-высоким,общечеловеческим.
В большинстве ранних рассказовглавные герои выглядят социально пассивными, внешне покорными выпавшей на ихдолю судьбе. И в то же время даже в наиболее забитых, замордованных жизньюлюдях он обычно оттенял чувство не выраженного открыто возмущения своимположением в обществе, потенциальную готовность к протесту, внутреннююпредрасположенность к бунту, к борьбе. Эти скрытые начала заметны и в поведенииденщика Кукушкина, и в складе характера гимназиста Сашки («Ангелочек»), и внастроениях мальчиков из «Петьки на даче», и в переживаниях машиниста АлексеяСтепановича («На реке»). О таких героях Л. Андреева можно говорить как опокорных бунтарях.
Одновременно Л. Андреев создавалпроизведения на очень характерную для эпохи тему — тему сознательного бунта,мятежа и целенаправленной борьбы, имевшей политический смысл (рассказы «Втемную даль»,1900; «Иностранец»,1901). Главным действующим лицом рассказа «Втемную даль» писатель сделал молодого человека, психологически и социально родственноготем литературным героям рубежа XIX — XX вв., через биографию которых многиеписатели раскрывали процесс «выламывания» личности из породившей еесословно-классовой среды, разрыва с нею и ухода в противоположный стан.
Всевозможные страдания, в силу разныхпричин, подстерегают героев ранних произведений Л. Андреева. Начиная сполитико-экономических предпосылок страдания, порочного состояния общественнойсистемы и заканчивая абсурдом жизни в целом, одиночеством человека,отчужденного от самого себя и людей, противоречивого состояния души, страдающейот пороков и страстей, до темы рока и непреодолимости бессмысленных страданий,– все это характеризует автора как художника-мыслителя, вновь и вновьпытающегося задать животрепещущие вопросы действительности и найти адекватныеответы.
Эти мотивы отразятся и в повести «ЖизньВасилия Фивейского». С первых страниц произведения главный герой о. Василий«среди людей был одинок, словно планета среди планет, и особенный, казалось,воздух, губительный и тлетворный, окружал его, как невидимое прозрачное облако».
Протестующее, бунтарское настроениеЛеонида Андреева – задуманный в 1901 г., нонезаконченный рассказ он называет «Бунт на корабле» – с особой, впечатляющейсилой выразится в рассказе «Жизнь Василия Фивейского».
Показательно, что во многих из этихпроизведений отразились впечатления детских и юношеских лет писателя.Родительский дом, где прошли эти годы, находился на окраине Орла. Андреевповседневно наблюдал быт мещан, ремесленников, кустарей, видел беспросветнуюнужду и нищету трудового люда. Есть свидетельства и самого писателя, и егородных о реальных прототипах созданных им образов, например, в рассказах «Баргамоти Гараська» (1898), «Жили-были», «Молчание» (1900), «Весной» (1902) и др.
Заканчивая обзор первого этапатворческой деятельности Л. Андреева можно сделать вывод, что одной изотличительных черт ранних произведений (а в целом и всего творчества) писателяявляется его исповедальность.
Исповедальность творчества Л.Андреева объясняет особое пристрастие писателя к жанру так называемыхпасхальных и рождественских историй с присущим для этого жанра морализированиеми с назидательным и с мелодраматизмом ситуациями.
В этих вещах в духе гуманных идемократических заветов русской классической литературы осмыслен личныйжизненный опыт писателя.Декадентство имодернизм
В 1882 г. Леонид Андреев начал обучение в 1-ом классе Орловской классическойгимназии, но особого рвения к наукам не проявил, учился плохо, с учителями велсебя дерзко и вызывающе. Но все просчеты в обучении он восполнял активнымсамообразованием. Андреев-гимназист в особенности любил романтическую прозуЭдгара По, рассказы и романы Чарльза Диккенса, которого «перечитывал десяткираз». В пятом классе, когда ему было только пятнадцать лет, Андреев всерьеззаинтересовался книгами по философии, социологии, этике и религии. В ту пору онуглубленно постигал сочинения Д. И. Писарева, потом философский трактат Л. Н.Толстого «В чем моя вера?». Гневная и страстная толстовская критика официальнойцеркви оказала несомненное влияние на духовное развитие молодого Андреева,будущего автора «Жизни Василия Фивейского», «Христиан», «Саввы», «Анатэмы».После чтения запрещенных цензурой нравственно-религиозных трактатов и статейЛьва Толстого, он перешел к сочинениям Э. Гартмана, А. Шопенгауэра и Молешотта.В это же время Л. Андреев начал писать стихи.
Все в биографии Леонида Андреева,казалось бы, предвещало появление писателя, который продолжит традицию русскойлитературы, обличающей порядки самодержавного государства, срывающей «маски» слицемерной мещанской морали, выступающей в защиту униженных и оскорбленных. Темболее, что «первым моментом» его сознательного отношения к книге стало, как оннапишет в автобиографии, чтение Д. И. Писарева. И первый рассказ «Баргамот иГараська» Л. Андреева, который открывает его собственно творческую биографию ивводит его в большую литературу, не обманывает таких ожиданий.
Ранние рассказы Леонида Андреева:«Баргамот и Гараська», «Из жизни штабс-капитана Каблукова», «Гостинец», «Петькана даче», «Первый гонорар», «Случай» – давали основание думать, что авторпойдет по пути традиционного реализма. Но уже рассказ «Ложь» ознаменовалпоявление в литературе писателя особого неподражаемого дарования.
Еще одним показательным произведениембудет рассказ «В темную даль»(1900), в котором Л. Андреев не ставил перед собойзадачи реалистической и всесторонней обрисовки характера политического деятеляэпохи – бунтарской фигуры Николая Барсукова, не претендовал на созданиетипического образа русского революционера, подобного, скажем, горьковскимгероям. Но автор стремился передать те настроения революционной возбужденности,дерзкого бунта против старого мира, которыми проникалась студенческая молодежь,радикальная интеллигенция на переломе столетий. Этот рассказ был первойпопыткой молодого писателя показать смелую и гордую личность, хотя и охваченнуюцепями трагического одиночества, но, несомненно, способную на революционноеподвижничество, на самоотверженный шаг во имя осуществления социальной справедливости.
Интерес к этим темам порождаланапряженная атмосфера предреволюционного десятилетия. Когда все более ощутимымистановились признаки надвигающейся на старый мир «катастрофы», проблемычеловеческого бытия приобретали актуальное содержание. Все эти кризисныеявления буржуазной культуры конца XIX-го, начала XX-го века,отмеченные настроениями безнадежности, индивидуализма и пессимистическогоотношения к жизни, получили общее наименование декадентства.
В России декадентство отразилось втворчестве поэтов-символистов, в стихах импрессиониста И. Ф. Анненского иособенно в натуралистической прозе М. П. Арцебашева, А. П. Каменского и др. Такназываемые «старшие» символисты: Н. Минский, Д. С. Мережковский, З. Гиппиус идругие, с их лозунгом «самообожествления», обозначавшим крайнюю степеньиндивидуализма, с их поисками «мистического содержания» испытали сильноевоздействие западного декадентства. Стремясь к виртуозному сложению стиха, оникритиковали якобы беззаботное отношение к форме у гражданских поэтов 80-х гг. «Младшие» символисты: А. Белый, Вячеслав Иванов, С. М.Соловьев, проявляя интерес к русской истории, интерпретировали ее врелигиозно-мистическом духе философии В. С. Соловьева[28].
С точки зрения декадентов, любаяконцепция общественного прогресса, любая форма социальной борьбы преследуютгрубо утилитарные цели и должны быть отвергнуты. Декадентское понимание свободыличности неотделимо от эстетизации индивидуализма.
Рядом с произведениями, в которых Л.Андреев улавливал характерные и существенные черты социальной жизни,запечатлевал и обличал конкретные, уродливые противоречия буржуазного обществаи его типы, рядом с произведениями, проникнутыми протестом против угнетения,сердечным сочувствием к судьбе бедняков и стремлением выступить в их защиту,имеются тексты, в которых писатель намечает попытки поставить общие,вневременные и философско-религиозные вопросы, разрешить те проблемы, которыепредставлялись ему «вечными» загадками бытия. Эти попытки и стремления,уводящие от реализма, от повседневных вопросов современности, отконкретно-исторической жизни народа и его интересов, сближали Андреева сдекадентством, с его различными представителями: Н. Минским и ВладимиромСоловьевым, Ф. Сологубом и Д. Мережковским.
Поиски смысла жизни, стремлениезаглянуть в потусторонний мир, постановка в самой общей форме проблем добра изла, судьбы, счастья, жизни и смерти – характерны для целого ряда произведенийЛ. Андреева. В одних рассказах и пьесах созданы картины реальной жизни безвсякой примеси фантастики. В других – реальные образы переплетаются сфантастическими и мистическими. Третьи произведения представляют собою отвлеченноаллегорические и символические картины, претендующие на самые широкиеобобщения.
Бесспорно, что во многих из них такженашел свое выражение гуманизм Л. Андреева, его «бунт отчаяния» противсуществующих общественных порядков. Но в них все сильнее проявляется внутреннийнадрыв, упадок душевного настроения, страх перед смертью, идея о бессилии мыслии, в конечном счете, страх перед жизнью, переходящий в безумный ужас. Именноэтот глубокий социальный пессимизм сближал Л. Андреева с декадентством[29].
Отмечая рассказ «Ложь», заметим, чтосогласно Л. Андрееву, человек – раб смерти и всю жизнь ходит на цепи ее.Поэтому и в жизни он – пленник, с ужасом ожидающий конца. Герой рассказа «Ложь»чувствует себя существом, подобным пантере, виденной им в детстве в зверинце.Как эта пантера, он сидит в клетке, обреченный на вечную муку и вечный ужас.Эти мотивы очень сближают автора «Лжи» с образом людей, как «пленных зверей»[30],изображенных в стихах раннего декадента Ф. Сологуба.
В аллегорическом рассказе«Стена»(1901) звучит протест против стены, преграждающей людям дорогу к новойжизни. Люди бьются о стену, ползают вдоль нее, пытаются взобраться на гребеньили найти проход, пробить брешь. Содержание этого рассказа сильноподчеркивается выводом писателя о бессилии людей: они не могут ни разрушитьстену, ни подняться на нее, и, значит, нет им дороги к счастью.
С декадентами сближали Л. Андреева иего ужас перед смертью, и его демонизм, и его мистицизм, бунт противобыденности и устоявшегося общественного строя. Как писал Г. Чулков в своихвоспоминаниях «Леонид Андреев… огорчался, скорбел и плакал: ему было жальчеловека. Он бунтовал как декадент, но бунт его был какой-то женский,истеричный и сентиментальный. Менее тонкий, чем поэты-декаденты, он был,пожалуй, наиболее характерен и определителен для нашего культурногобезвременья, чем они» [31]. В основе лежало то жеощущение надвигающегося кризиса, социального катаклизма.
В свете этого понятно, что дружба М.Горького с Л. Андреевым постепенно переросла в непрерывную «вражду». Как будетотмечать позднее М. Горький, они с Леонидом Андреевым не найдут ни одногофакта, по которому бы их мнения совпадали[32].
Следует отметить, что творчествоАндреева с 1900-го г. подтвердило догадки А. Блока и Н. К.Михайловского о появлении «нового» таланта. В таких рассказах как «Бездна»,«Стена», «Набат», «Ложь» и других, Л. Андреев выступает уже не только каксимволист, но и как модернист.
Модернизм как направление искусства,опровергает старые, устоявшиеся традиции и представления о последнем. «Новый»художник, или модернист отвергает традиционную шкалу художественно-эстетическихценностей и пытается создать новую. Примером в этом отношении могут быть стихираннего А. Блока, которые для читателей начала века были необычными ивызывающими.
Вот как отзывалась в те годы критикао зарождавшемся новом стиле: «Еще недавно наша большая публика ругалась словом«декадент» и с пугливым смешком пожималась перед новыми для нее приемамисимволизации и стилизации… Но скоро вошли в оборот новые слова и примелькалисьновые приемы, хотя их истинный смысл и границы их применения остались длябольшинства неясными. И вот эти уже избитые и омертвевшие слова, прикрывающиесобою смутные понятия, превращаются в источник недоразумений, умственногошарлатанства и лжи. Какие-то отрывки своих и чужих больших мыслей мечутся впроизведении известного писателя, какие-то крупные, размашистые штрихи, –намеки на не завершившиеся в его фантазии образы, – мелькают у него в бешенномводовороте фраз, и что-то шевелится в уме и воображении читателя» [33].
В ранних произведениях Л. Андреевапроявляется много тенденций модернизма. Это, в частности, отказ художника отбуквального следования правилу правдоподобия и изображение жизни в условных,абстрактных образах. Л. Андреев попытался изображать в лице предметов иличностей, конкретные философские понятия. Например, образ «стены» можетслужить символом того, что мешает человечеству на пути к осмысленной жизни исчастью. «Стена» может олицетворять всевозможные несчастья, подстерегающиечеловека: бедность, болезни, войны, страдания, пороки, стихийные бедствия.
«Стена» является собирательнымпринципом для множества явлений, заключенных в одном символе «стены», которуюне может преодолеть как отдельный человек, так и все человечество в целом, какне может оно избавиться от всех своих бед и несчастий.
Попытка сочетать конкретноеизображение жизни с абстрактным проявится и в дальнейшем творчестве писателя. Вповести «Жизнь Василия Фивейского» изображается быт обычного провинциальногосвященника, которого преследуют всяческие беды и злосчастья. Гибель сына, запоижены, рождение другого сына-урода, в целом подходят под реальные, но несколькотенденциозные события страданий человека. В то же время мы понимаем, что этареалистическая картина жизни наполняется каким-то новым смыслом. Л. Андрееввозвышается над обычной констатацией событий. По логике писателя, несчастья о.Василия Фивейского — это рок, который преследует уже не одного человека, а всечеловечество. Отказ от веры в Бога, который посылает человеку такие страдания,принимает общечеловеческий масштаб. Таким образом, как можно заключить(учитывая традицию символизма), что «Жизнь Василия Фивейского» написана уже нена предпосылках реалистического письма, а отражает образную судьбучеловечества, мятущегося между верой и неверием, поклонением и бунтом.
Внимание к изломам человеческойпсихики в немалой степени было связано с влиянием Ф. М. Достоевского, которогоЛ. Андреев назвал «гением психизма». С его точки зрения, истинно«психологический роман», широко представленный в творчестве Достоевского,намного опередил зарождение «психологической драмы». Именно поэтому Л. Андреевприветствовал обращение Художественного театра в начале 10-х г. XX века кинсценировкам «Бесов» и «Братьев Карамазовых».
Крайний субъективизм также сближал«панпсихизм» (термин В. Гартмана)изображения образов Л. Андреева ссюрреалистическим искусством. Как художник-сюрреалист не давал связногоизображения объективной действительности, а пытался воспроизвести на полотнесодержание сознания субъекта, так и Л. Андреев, стремясь «одушевить» предметы иявления видимого мира, приходил в итоге к воссозданию своего рода «потокасознания», свободно сменяющих и наплывающих друг на друга ощущений; но приэтом, сохраняя верность конкретным реалиям окружающего мира, он видел в нихотражение «души», отблеск иной реальности, скрытой в подсознании.
Нечто подобное происходило и в живописисюрреалистов, где «одушевление» явлений материального мира выражалось в зримыхформах, приводило к произвольному сцеплению в один ассоциативный ряднесовместимых между собой конкретных вещей или деталей, что выводило смыслкартины за пределы рационально постигаемого.
Все эти тенденции в той или иной мереотразились в построении образов героев произведений Л. Андреева (рассказы «Он»,«Мысль»), а также в некоторой степени в повести «Жизнь Василия Фивейского».
Из всего сказанного можно сделатьвывод, что творчество Л. Андреева до 1905 г. былосвоеобразным отражением в уникальной форме той предреволюционной эпохи, вкоторой находилось общество. Писатель остро и бескомпромиссно изображал порокимещанского строя, обращал внимание на внутренний психологизм людей, живущих в«эпоху смуты и социального разложения», отражал пессимизм начала века в особыхи своеобразных художественных формах. Эти формы и способы в целом былисвойственны тому стилю и настроениям, которые заключены под общим названиемдекаданс.
Самой лучшей иллюстрацией к тому, чтоповесть «Жизнь Василия Фивейского» является порождением и отзывом эпохипредреволюционного смятения, неуверенности в будущем и пессимизма в жизни будеттот факт, что опубликованная в 1904 г. всборнике «Знание», она произвела на современников впечатление предвестияреволюции и перемен. Как впоследствии вспоминал А. Блок, «…что везденеблагополучие, что катастрофа при дверях, – это я знал давно, знал еще передпервой русской революцией, и вот на это мое знание сразу ответила мне “ЖизньВасилия Фивейского”» [34].
Реализм и символизм в творчествеписателя
Рубеж веков, или «Серебряный век»,весь насыщен контрастами и полемикой между художественными литературнымитечениями. Эта полемика была развернута между такими течениями как «реализм» и«декадентство». К «декадентам» тогда причисляли символистов: А. Блока, А.Белого, Д. Мережковского, 3. Гиппиус, В. Брюсова и других. Они провозгласилиновый путь в искусстве и обозначили поиск новых форм. Прежде всего, онисознательно писали «непонятные» стихи. Зачем? Это нельзя рассматривать какпросто художественный каприз. По мнению символистов, устами поэта говоритглубокая истина самой жизни. Но истина не может быть понятной для большинства.Она понятна для «избранных», а «избранные» говорят на особом языке, который неможет быть понятен всем.
Такому своеобразному пониманиютворчества противостояло течение реалистического направления, котороеопределяло литературу, как явление демократического порядка; она должна бытьдоступна не только «избранным», но и всему народу. Во главе этого литературногодвижения стоял М. Горький, а примыкали к нему И. Бунин, В. Вересаев, Е.Чириков, А. Куприн, А. Серафимович, Н. Телешов и др. Эти принципы разделялиЧехов и Толстой, хотя они и относились по-разному к произведениям новых«реалистов».
Согласно методу реализма задачалитературы и искусства состоит в изображении жизни, как она есть, в образах,соответствующим явлениям самой жизни, создаваемых посредством приемов типизациифактов действительности. Литература рассматривается как важнейшее средствопознания человеком себя и окружающего мира. Реализм стремится к раскрытиюсущности жизненных явлений, к широкому охвату действительности с присущими ейпротиворечиями, признает право художника раскрывать все стороны жизни безограничения тем и сюжетов. В широком смысле реализм равнозначен понятиюжизненной правды, истины вообще, и определяет отношение произведений литературык действительности. В более конкретном смысле реализм обозначает метод илилитературное направление, с наибольшей последовательностью воплотившие принципыжизненно-правдивого изображения действительности. Такие художники как Ч.Диккенс, О. Бальзак, Л. Толстой, Ф. М. Достоевский и другие великие реалисты, спотрясающей художественной достоверностью изображая реальные человеческиесудьбы, связывают их с постановкой вопросов о природе человека, сущностиобщественных отношений и смысле жизни вообще. Именно поэтому у великихреалистов событие и человеческий характер неисчерпаемы по богатству жизненногосодержания и обретают духовную многозначность.
После знакомства Л. Андреева с А.Чеховым в 1899 г. в марте 1900 г. М. Горький, вводит начинающего художника в московский кружокписателей-реалистов «Среда» – И. Бунин, В. Вересаев, Е. Чириков, А. Куприн, А.Серафимович, Н. Телешов, Гарин-Михайловский и другие, и в демократическоеиздательство «Знание», в котором и выходит первый сборник рассказов Андреева[35].
Итак, Леонид Андреев сначалапринадлежал к кругу писателей-реалистов. Он считал себя многим обязаннымМаксиму Горькому, который ввел его в большую литературу и помог сделатьсяизвестным. Да и художественно они сначала были близки. Ранние рассказы Л.Андреева написаны, в общем, в реалистическом ключе.
Л. Андреев абсорбировал принципы ивзгляды реалистов середины XIX-го века, в дальнейшем придав им гротескную форму в изображениисобытий и постановки вопросов бытия. Если у реалистов сюжеты, определяющие идеитого или иного повествования, являются как бы фоном в произведениях, то уАндреева они приобретают остро выпуклые формы и используются писателем во всейих остроте и однозначности. Реализм нуждается в истолковании не менее, чемсимволизм, только толковать реализм Л. Андреева намного сложнее, чемтрадиционный реализм русской литературы XIX века. Когда же критики-современники пыталисьопределить, в чем же именно состоит своеобразие Леонида Андреева как художника,– мнения разделялись. Писателя относили и к реалистам, и к декадентам, которыеспасаются от реального мира, погружаясь в мир «фантастики». Утверждалось, чтоон подражает М. Горькому, и, напротив, заявляли, что автор «Рассказов»находится под влиянием чеховских настроений. Из зарубежных писателей Л.Андреева сопоставляли с бельгийским символистом М. Метерлинком. Весьмапопулярному в России датскому критику Георгу Брандесу Л. Андреев напомнилраннего А. Стриндберга. Но чаще всего вспоминали американского романтика началаXIX века Эдгара По.
Конечно, в рассказах Леонида Андрееваможно было «распознать» те или иные литературные влияния. И все же следуетподчеркнуть, что Леонид Андреев был достаточно оригинален и неодномерен в построениисвоих произведений.
Как было отмечено, на становлениеЛеонида Андреева как мыслителя и художника оказали влияние два великихпредшественника в русской литературе — Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой. Какхудожник-психолог, исследующий «души» своих «униженных и оскорбленных» героев,он глубоко изучал писательский опыт автора «Преступления и наказания». Однаждыв беседе с Л. П. Гроссманом Л. Андреев скажет о Ф. М. Достоевском: «Я считаюсебя его прямым учеником и последователем» [36]. А. Блок в статье«Безвременье» (1900) отметил поразительное сходство между рассказом «Ангелочек»(1899) Л. Андреева и «Мальчиком у Христа на елке» Ф. Достоевского[37].В рассказе «Мысль» доктор Керженцев, убивая писателя Савелова, несомненно,повторяет «опыт» Раскольникова из романа Ф. М. Достоевского «Преступление инаказание». Читая рассказ Л. Андреева «Тьма» (1907), его повесть «Мои записки»(1908) и некоторые другие произведения мы вновь отмечаем в них мотивы Ф. М.Достоевского. Подчеркивая этот аспект, исследователь Л. А. Сарибековаутверждает: «И не надо забывать, что реализм Андреева, как реализмДостоевского, совершенно особого типа. Это не реализм в духе Чехова и МХАТа.Такой реализм безвозвратно умер в русской литературе. Леонид Андреев реалистдругого рода: изображая жизнь, он изображает не быт общества, не общественноесостояние, а его развитие, общественное движение… И нужно отдать справедливостьАндрееву… потому что он, как и Достоевский, видит не только вокруг себя, но ивпереди себя» [38]. Однако не следуетставить в прямую преемственность проблематику произведений Ф. М. Достоевского впроизведениях Л. Андреева. Как художник, затрагивающий «больные» вопросыобщественной нравственности и этики, Леонид Андреев был ближе к Л. Н. Толстому,оставшемуся для него всегда воплощением «совести и правды» в жизни и искусстве.Но если «правда» Л. Толстого по нравственным вопросам очевидна в егопроизведениях, то у Л. Андреева эта очевидность несколько размыта.
Унаследовав от русской литературы XIXвека неодолимое влечение к общественности, Леонид Андреев стремился наполнитьсвое творчество большим, социально значимым содержанием. Относя себя к«неореалистам», писатель в поисках новых средств художественнойвыразительности, во-первых, находил и использовал еще не реализованныевозможности, заложенные в методе критического реализма, а во-вторых, старался,как это ему представлялось, обогатить критический реализм XX века некоторыми«открытиями» модернизма.
Уже в ранних произведениях онобобщает и типизирует в реалистических образах сами «факты» социальной действительности.Но уже и в этот период творчества Л. Андреев начинает создавать вторичные посвоей природе образы, в которых социальный «факт» подменяется его авторским,субъективным восприятием – рассказы «Ложь» (1900), «Смех», «Стена», «Набат»(все – в 1900). Иногда эти «сущностные» для писателя образы заключены воболочку реалистического правдоподобия (роман «Сашка Жигулев», 1911), иногдаони настолько абстрагированы от конкретной реальности, что превращаются всимволы (позднее, драмы «Жизнь человека»,1906, «Анатэма», 1909, и другие). И,наконец, для воплощения своих субъективных «впечатлений» от реальнойдействительности Л. Андреев использует уже известные, традиционные образы –преимущественно библейские, евангельские – рассказы «Елизар», 1906, «Иуда Искариот»,1907, и другие. Провести какую-либо четкую грань между реалистическими и«нереалистическими», «сущностными» образами у Л. Андреева затруднительно,поскольку они взаимосвязаны и даже могут сосуществовать в одном произведении[39].
Реалистические мотивы выражаютсятакже в рассказах, отразивших период реакции. «Губернатор» (август 1905), «ИванИванович» (1908). В пьесах «Дни нашей жизни», «Gaudemus», «Младость».
Но, пожалуй, основной доминантойстилистики творчества писателя был символизм. Теоретические корни символизмакак общеевропейского движения восходят к немецкой идеалистической философии – ксочинениям А. Шопенгауэра («Мир как воля и представление») и Э. Гартмана(«Философия бессознательного» 1865), к художественному творчеству Э. По и Р.Вагнера; они также восприняли идеи Ницше. По А. Шопенгауэру, первореален невнешний мир – материя, пространство, время, причинно-следственные связи), а«мировая воля», которая образует вечные формы вещей, их «идеи». Искусство –средство созерцания, интуитивного прозрения извечных «идей-форм» сквозьреальность. Символисты, стремившиеся прорваться сквозь покров повседневности кнекой трансцендентной сущности бытия, в мистифицированной форме выражалипротест против торжества мещанства, против позитивизма и натурализма. Русскийсимволизм – многогранное явление, возникшее в атмосфере социального и духовногокризиса, который и обусловил противоречивое состояние искусства этой эпохи.
Описания, бытовые сцены, объективныехарактеры приобретают в символизме «дополнительный»,многозначно-иносказательный смысл (особенно в художественной прозе Д.Мережковского, А. Белого, А. М. Ремизова и др.) «Для высокого искусства образпредметного мира – только окно в бесконечность», – писал Ф. Сологуб. Символесть выражение «безграничной стороны мысли», – утверждал Д. Мережковский.Характерен для символизма также акцент на психическом состоянии внутреннегомира личности, которая становится показателем общего состояния жизни[40].
«Жизнь – страшная и непонятая вещь»,– в этом тяжком признании молодого Андреева (недаром он трижды пыталсяпокончить жизнь самоубийством) обнажены затаенные корни его глубокотрагического мироощущения, которое сформировалось в значительной мере подвоздействием пессимистических идей А. Шопенгауэра и Э. Гартмана. Работы этихфилософов-идеалистов вызывали глубокий интерес еще в гимназические годы. Однакооснову мировосприятия Л. Андреева, которое точнее всего назвать трагическим,составлял не столько сам по себе «космический пессимизм», с таким, например,как в «Жизни человека», автор отрицал всякий смысл человеческого существования,сколько вызревавший на этой почве бунтарский, протестующий пафос. Признаваявласть фатально неодолимых сил над человеком, писатель, однако, на этом неостанавливался и не смирялся с действительностью, не отказывался от попыток –пусть обреченных на неудачу – противостоять ударам судьбы. Так, в повести«Жизнь Василия Фивейского» герой бунтует против бессмыслицы в жизни, вся силаверы, с невозмутимостью которой он преодолевал все обрушивающиеся на негонесчастья, оборачивается с той же силой в бунт – прорыв, отчаянную попыткупридать смысл происходящим событиям, найти какой-то выход, но, к сожалению,прыжок веры в поиски разумного, именно разумного ответа, оборачивается прыжкомв безумие и смерть – в неудачу. Герой в попытке поиска погибает: «О. Василийупал в трех верстах от села. По середине широкой и торной дороги… И в своейпозе сохранил он стремительность бега… – как будто и мертвый продолжал онбежать» [41].
Есть смысл упомянуть в этой связипротиворечивое суждение молодого Л. Андреева об А. Шопенгауэре: «Человек думалтак – и жил. Значит могуча и непобедима жизнь… Пусть всепобеждающая жизнь –иллюзия, но я верю в нее, и несчастья нынешнего дня не отнимут у меня веры вдень грядущий» [42]. Пессимизм же Л.Андреева рождается из его бессилия понять жизнь, ее перспективы, закономерности,смысл, из сознания неустроенности жизни и непонимания, как ее сделатьчеловечной и справедливой. В дальнейшем этот пессимизм был усугублен в периоднаступления реакции, в 1906–1910 гг.
Но однозначно примкнуть к символистамЛ. Андреев не мог. Как отмечал Александр Блок: «…Ближе ему были некоторыесимволисты, в частности, Андрей Белый и я, о чем он говорил мне не раз, и,несмотря на такую близость, ничего не вышло и из нее»[43].Как отмечал В. Вересаев: «Для меня всегда было загадкой, почему Андреевпримкнул к «Среде», а не к зародившемуся в то время кружку модернистов – В.Брюсову, К. Бальмонту, Ф. Сологубу, Д. Мережковскому, З. Гиппиус и пр. – Думаю,в большой степени тут играли роль, с одной стороны, близкие личные отношения Л.Андреева с представителями русского реализма, особенно с Горьким, с другойстороны – московская пассивность Л. Андреева, заставлявшая его принимать жизньтак, как она сложилась» [44].
Как ни парадоксально, но и самписатель не мог разобраться в том, какому литературному течению примыкает: «Ктоя – спрашивает он себя. – Для благородно рожденных декадентов – презренныйреалист; для наследственных реалистов – подозрительный реалист»[45].
Важно отметить, что в искусстве Л.Андреев искал и ценил не форму как таковую, а замысел, вне зависимости от того,как он реализуется. В письме к А. В. Амфитеатрову Л. Андреев категоричнозаявлял: «И когда символизм потребует от меня, чтобы я даже сморкалсясимволически, я пошлю его к черту; и когда реализм будет требовать от меня,чтобы даже сны мои строились по рецепту купринских рассказов – я откажусь отреализма»[46].
Можно сказать, что Л. Андреев былдостаточно независим в поисках нового выражения в искусстве. И что касаетсястиля или жанров написания произведений, то писатель стремился к компромиссумежду реализмом и символизмом.
Отмечая повесть «Жизнь ВасилияФивейского» и ряд других своих произведений, Л. Андреев говорил о себе, что он«никогда не мог вполне выразить свое отношение к миру в плане реалистическогописьма»[47]. Поиски многообразияформ и новых средств выражения авторского миропонимания привели его кэкспрессионистическим приемам письма. Экспрессионизм как художественноенаправление выдвигал в качестве основного в искусстве сильное и страстное выражениеиндивидуальных мыслей и чувств художника, его внутреннего мира. Объективноеизображение действительности, раскрытие ее существенных сторон не являетсязадачей экспрессионистского искусства. Субъективному восприятию жизни самимхудожником, доказательству идей автора, иллюстрированию его концепцииподчиняется реальная действительность. Она рассматривается не как объектнаблюдения, познания и изображения, а как сырой материал, отправной пункт иповод для творчества, который дает толчок фантазии писателя. Это приводит ктому, что вместо воплощения типических явлений художник улавливает толькоопределенные, заданные идеей замысла автора черты жизни и, делая главными их,впадает в искажение картины мира, некоторую произвольность и субъективизм.
Черты экспрессионизма можно ясноувидеть уже в таком относительно раннем произведении Андреева, как повесть«Жизнь Василия Фивейского». Рисуя реальные жизненные обстоятельства, быт,пейзаж, портрет, Андреев стремился сгруппировать произвольно факты и явления,для того чтобы выразить заранее намеченную идею. Так, Л. Андреев вяжет цепьнесчастий жизни Василия Фивейского, нагнетает вокруг него страдания и гореокружающих, вводит гротескно отвратительные, преувеличенно жуткие фигурысына-идиота и калеки, пришедшего на исповедь и даже хвастающегося своимбесчеловечием и извращенностью.
Этому нагнетанию соответствуютнапряженная речь, сгущенные краски, повторяющиеся мрачные и тревожные образы ивыражения, туманные намеки на нечто странное, таинственное, грозное, повсюдутаящееся в повседневной действительности и угрожающее бедами бессильномучеловеку.
По оценке профессора-литературоведаФ. И. Кулешова, «экспрессивная стилистика вырабатывалась в прозе Л. Андреевапостепенно, складывалась исподволь. Обращение к ней в каждом отдельном случаевызывалось авторским заданием и внутренней потребностью создаваемых образов.Элементы ее есть уже в самых ранних вещах Л. Андреева, но именно в “ЖизниВасилия Фивейского” эта индивидуально-творческая художественная манера достиглабольшой определенности и силы»[48].
Вообще, Л. Андреев характеризуетсятем, что противоречия социальной действительности при общественном строе онпереносит в область индивидуального сознания и изображает их как борьбу светлыхи темных начал в душе человека. В результате конкретная социальнаядействительность проступает в творчестве писателя как бы в своем вторичном,отвлеченном, мистифицированном виде. Это то поле битвы, где постоянно внепримиримой схватке сталкиваются Добро и Зло.
Подчеркнуто мотивы символизма втворчестве Л. Андреева проявляются и после революции 1905 г.: пьеса «К Звездам», драма «Савва», «Черные маски».
Итак, Л. Андреев, при всем обилии онем отзывов и статей был как-то неуловим для однозначного определения. В одно ито же время Л. Андреева называли и писателем-мистиком, рационалистом иэкспрессионистом, пытались сделать из него то декадента, то реакционера, но онникак не подводился под четкое определение. Действительно, он одновременнопишет и откровенно символические пьесы, причем тут с ним не могли сравнитьсядаже самые завзятые символисты, и реалистические: так, в одном и том же году онпишет и бытовую пьесу «Дни нашей жизни», и далекую от реализма пьесу «Черныемаски». Поэтому попытка сделать двух Андреевых: раннего – реалиста и позднего –декадента и символиста – достаточно условна. Именно поздний Л. Андреев пишеттакие глубоко психологические рассказы, как «Цветок под ногою»(1911), «Герман иМарта»(1914), «Два письма»(1916). Однако критика прошла мимо этих настоящихшедевров реалистической прозы, видимо, из-за «однозначности» их метода.Противоречия Л. Андреева как мыслителя и художника обнаружились не только в егомировоззрении, в его мучительных блужданиях и сомнениях, но и в том, что онодновременно создавал вещи, в которых действуют фантастические образы,переплетаясь с реальной действительностью, как и в «Жизни Василия Фивейского»,а также в рассказах и пьесах отвлеченного аллегорического и символическогохарактера вроде «Черных масок»(1907) или «Океана»(1911). Мягкое перетеканиереалистичных образов в символические модели с ярким и выпуклым изображениемидей характеризуют Л. Андреева как своеобразного художника-экспрессиониста,неоднозначного в своем стиле письма, точнее сказать, мастерски многозначного впостроении своих произведений. Одним из ярких таких произведений и являетсяповесть «Жизнь Василия Фивейского».
ГЛАВА ВТОРАЯ Духовный портретличности писателя и отражение его мировоззренческих позиций во внутреннем мирепроизведения
1. Духовный портретличности писателя Леонида Андреева
Конец XIX века один из самых парадоксальных в культурном ирелигиозно-духовном плане периодов, которые переживала Россия. При всем том,что Православная Церковь формально была оторвана от социально-политическихпроцессов и умонастроений в обществе, на ней лежала ответственность заоскудение подлинной духовной жизни России[49]. Кризис и разложениецерковной системы был явно проиллюстрирован в романе Ф. М. Достоевского«Воскресение». Однако, вместе с тем, такие великие классические художники какФ. М. Достоевский и Л. Н. Толстой призывали к духовному обновлению. Но каждыйиз них видел этот путь по-своему. Обнаруживая банкротство Церкви вдуховно-созидательном плане, как для общества, так и для отдельного человека,Ф.М. Достоевский очень характерно показывает, что если исключить из жизниобщества вообще какие-либо морально-нравственные абсолюты, то останется толькоабсолютная вседозволенность, которая неизменно может привести только кабсолютному хаосу и, в конце концов, погубит как отдельного человека, так и тообщество, в котором он находится. Эти мотивы громогласно звучат в таких крупныхпроизведениях как «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание». Осознаваяострый духовный голод в России Ф. М. Достоевский устами героев своихпроизведений восклицает: «Гибель народу без Слова Божьего…»[50].Перед проницательным взглядом великого художника не могла пройти мимо трагедиячеловека из масс его времени, который утратил религиозный смысл своей жизни истал пытаться в одиночку разрешить мировые и частные проблемы существования.
В России «церковь как бы в параличе,и это уже давно», в семействах лишь растление», – такова мрачная оценкаДостоевским итогов царствования Александра II. «Это уже не беспорядок, это отчаянье беспорядка».Экономическая жизнь страны, капиталистически ориентированная, тоженепредсказуема и может обернутся роковыми последствиями: «Теперь, – отмечает стревогой писатель, – еще валят леса, но скоро все и вся обратиться в мошенника,зуд, аппетит капитана Копейкина», – к этим безрадостным выводам приводятписателя размышления над начальной фазой российского капитализма.«Землевладение крякнуло, труда нет…» «Всеобщая бедность. Ничего не покупают»[51].«Взгляд русский составился в том, что мы православны, но это узость – стаканы иложки раскольников, через реформу деятельное православие. Извинение ипримирение со всеми мыслями Европы. О Европе мы можем теперь, после двух веков,заключить, что христианством они не взяли, хотят взять наукой, социализмом»[52].
Весьма показательной для этоговремени является личность Льва Николаевича Толстого. Его творчество, как исудьба, наверное, наиболее ярко отразили духовный кризис церкви. Он попытался,как известно, выработать собственную жизнеутверждающую философию любви,основанную на общем духовном наследии человечества, ценностях разных культур,за что и был отлучен от официальной Церкви.
Это эпохальное событие было осмысленоВ. В. Розановым: «Толстой, при полной наличности ужасных и преступныхзаблуждений, ошибок и дерзких слов, есть огромное религиозное явление, можетбыть, – величайший феномен религиозной русской истории за 19-ть веков… УТолстого – тоска, мучения, годы размышлений, Иова страдание, Иова бунт противБога»[53].
В 1901 г. в попытке обозначить хоть какой-нибудь просвет в духовном коснении обществаписатель-символист Д. Мережковский вместе с В.В. Розановым и публицистом Д. В.Философовым добиваются разрешения у Синода учредить в Петербурге«Религиозно-философские собрания». В собраниях этих участвуют видные богословы,философы, представители духовенства – В. Тернавцев, А. Карташов, В. Успенский,епископ Сергий, ставший через много лет, в 1943 г., патриархом Московским и всея Руси и другие. Идеи о «религиознойобщественности», своеобразного экуменического социализма, к которым приходилиД. Мережковский, Д. Философов и З. Гиппиус, очевидно, никак не вмещались врамки официального Православия. Еще меньше отклика могла найти мысль, котораявслед за В. Соловьевым овладевает Д. Мережковским – соединить Православие сКатоличеством, восточный образ «богочеловека» и западный «человекобога». Из-заостроты и резкости выступлений уже с 5 апреля 1903 г. собрания были запрещены синодальной властью.
Но найти «новый путь» к Богу при всехстараниях богоискателей от интеллигенции, мечтавших объединить в этих поискахсвященнослужителей и народ, не удалось, так как для этого в обществе не было ниединомыслия, ни сочувствия.
По словам В. В. Розанова, – этоособенно подчеркнуто в его статье «Среди иноязычных»(1903), – усилия словаМережковского никого не привлекают, так как способ выражения тем, поднимаемыхна собраниях, вызывает только голые интеллектуальные споры, где сторонывраждуют друг с другом и не могут найти общего языка. Это замечание оченьпоказательно, так как отражает положение России в целом. К тому же на«Собраниях», как это отметил В. А. Тернавцев, со всей очевидностьюобнаружилось, что «положение России… тяжко… безысходно. Полная неразрешимостьпротиворечий… Россия остается сама с собою перед фактом духовного упадка иэкономического разорения народа… помощи ждать, по-видимому, неоткуда…»[54]
Характерными чертами распададуховного менталитета стали отставки и «бунты» священников Православной церкви.За свои смелые сочинения, независимую проповедь и открытую политическуюпропаганду был лишен духовного сана известный церковный деятель, священник,член II Государственной Думы, автор книги«Евангелие как основа жизни» (1989), Г. С. Петров. (Как известно, Л. Андреевизберет для своей повести «Жизнь Василия Фивейского» историю из жизнивосставшего против бессмысленной обрядовости и церковного чина одного такогосвященника – отца А. И Аполлова.) Архимандрит Михаил, ректор Казанской ДуховнойАкадемии, являясь яростным противником всяческой «свободной» мысли, велотчаянную борьбу с интеллигенцией за чистоту веры. Наряду с этим он обличалвысших иерархов за разного рода «попустительства» и «смягчения» к мысли вцеркви. Его «Я обвиняю!», страстно направленное против уклонений и ослабленияпозиций православия было типичным для статистики всех «Собраний» общества.После перехода в старообрядчество и долгих преследований бывшими коллегами изПравославной церкви архимандрит был убит. Еще одним событием стал переход встарообрядничество в поисках независимости и религиозной свободы, священника П.В. Семенова, восставшего против сковывающего церковного уклада и ставшего дажеепископом в старообрядничестве. В 1908 г. в Петербурге он выпустил книгу «Отбурсы до снятия сана»[55].
Известно, что в преддверииреволюционных событий 1905 г. средидуховенства, преимущественно среди нижних чинов церковной иерархии, усилилисьоппозиционные по отношению к самодержавной власти настроения, порой заканчивавшиесяразрывом с официальной церковью. Подобные факты из жизни духовенства найдутсвое отражение в произведениях Л. Андреева.
Наиболее точную оценкурелигиозно-духовных настроений России XIX векадал известный русский мыслитель Г. Федотов: «Эпоха XIX века – стихийное безумие религиозного голода, неутоленного целые века».[56]
Поднимая вопрос о духовномстановлении Леонида Андреева, еще вначале нашей работы мы отметили, чтомировоззрение писателя складывалось под воздействием творчества Ф. М.Достоевского и Л. Н. Толстого. Еще в гимназии, в середине 80-х, когда Л.Андрееву было 14 лет, он прочел трактат Л. Н. Толстого «В чем моя вера?»,который для него стал своеобразным руководством великих исканий и сомнений.Есть свидетельства, что Л. Андреев не воспринял толстовской концепции веры какединственного смысла совершенствования личной жизни ради одной цели. «Бог –это, по словам секретаря Л. Андреева, было отброшено как нечто чуждое. А вотвсе, что говорилось против института церкви, Л. Андреев воспринял и освоил каксобственные взгляды, так как был человеком нерелигиозным»[57].
Именно в этот период в своем дневникеот 1 августа 1891 г. молодой Л. Андреев записалвызывающее «программное заявление»: «Я хочу на основании тысячелетнего опытачеловечества, на основании самосознания, на основании науки показать человеку,что ни он сам, ни жизнь его – ничего не стоят. Я хочу показать, что на светенет истины, нет счастья, основанного на истине, нет свободы, нет равенства, –нет и не будет… Я хочу показать всю несостоятельность тех фикций, которымичеловечество до сих пор поддерживало себя: Бога, нравственность, загробнаяжизнь, бессмертие души, общечеловеческое счастье и так далее»[58].
Как обычно бывает в студенческихкругах учебных заведений, молодежь образовывает свои группы и кружки поинтересам. Л. Андреев в сентябре 1891 г. испытывает неприятные чувства из-затого, что не принадлежит и не может принадлежать ни к одной из сложившихсягрупп, смущаясь, с одной стороны, их «фанатизмом и нетерпимостью», а с другой –своей собственной неопределенностью: «Все они чему-то верят, к чему-тостремятся, цель какую-то водят – один я без веры, без стремления, без цели… Бездогмата!»[59]
Но уже через некоторое время, вапреле 1892 г., пессимизм отступает, теряет своюсилу атеизм и является сознательное желание утвердить жизнь на основаниинадежды. Л. Андреев даже цитирует С. Надсона, чтобы передать свое настроение:«Жить без любви, без Бога… Нет, лучше уж не жить…»[60].
Можно заметить, что противоречивостькак взглядов, так и самой личности Л. Андреева наблюдается уже с самых раннихопытов постижения им окружающей действительности. Сам молодой писатель ясно определятв своем дневнике противоречие и изменчивость своих настроений, но даже припостоянной раздвоенности мыслей и чувств он выражает сознательное желание жить,любить, творить в мире, где есть Бог. В ранних произведениях фельетонах ирассказах, посвященных главным образом религиозным, пасхальным темам –«Праздник», «Когда мы, мертвые, пробуждаемся», возникают настроения «глубокогоблаженного чувства единения между собой и Богом»[61].
События 1900–1905 гг. играли для Л. Андреева огромную роль как время поискаответов на самые важные вопросы бытия. Писатель с интересом следил запроходящими «Религиозно-философскими собраниями», организованными Д. Мережковским,но присоединяться не торопился, так как с подозрением относился к подобнымсобраниям, состоящим по своему преимуществу из поэтов-символистов, к которым Л.Андреев относился очень осторожно: они казались ему слишком рассудочными,слишком искусственными и холодными: «От последних Северных Цветов(Ассирийских), которые я увидел только теперь, пахнет потом невыносимо. И какони не поймут, что раз все они так похожи друг на друга, то, стало быть, одиниз них только прав, а остальные лгут. Какие-то парикмахеры от искусства,которые весь мир завивают как пуделя – Бога как пуделя – черт в завитушках –все в завитушках. И завитушки мелкие, и слова маленькие, маленькое какое-товырождение слов. Такие маленькие»[62]. Чтобы обозначить своюпозицию как художника, которая могла кому-то показаться родственнойсимволистам, Л. Андреев писал по поводу рассказа «Мысль» М. Горькому следующее:«Думаю, что почвы для Розановых и Мережковских не даю». В начале 1900 он пишетА. В. Амфитеатрову: «…знаю наших христиан, теософов… философских негодяев какРозанов…»[63] Еще в сентябре 1904 г. в письме к М. Горькому: «Об идеалистах,которые желают пригласить меня, я давно слышал. Слышал и о том, что “Новыйпуть” они хотят слить с предполагавшимися “Вопросами жизни”… ну их всех кдьяволу»[64].
Мы уже говорили об огромном влиянииМ. Горького на мировоззрение и ранний творческий опыт Л. Андреева. В этой связиесть смысл упомянуть один показательный факт. 4 января 1902 г. Л. Андреев признается М. Горькому в исповедальном письмеотносительно своего мировоззрения и творческих планах: «Мне еще очень многоехочется сказать – о жизни и о Боге, которого я ищу»[65].С присущим педагогу пафосом М. Горький отвечает: «Бога нет, Леонидушка. Естьмечта о Нем, есть вечная неудовлетворенность стремления так или иначе объяснитьсебе себя и жизнь. Бог – удобное объяснение всего происходящего вокруг и –только. Толстой, якобы верующий в Бога, – в сущности проповедует необходимостьнекоей пантеистической гипотезы….Мы для себя создадим Бога великого,прекрасного, радостного, все и всех любящего покровителя жизни!…»[66]
М. Горького нельзя назватьхристианином, однако он был верующим, – с той только оговоркой, что писательверил в Человека, в коллективный разум, во всепобеждающее, объединяющеезначение труда. Эта философия не могла не повлиять на Л. Андреева: «…У нас[знаньевцев], – писал он по поводу сотрудничества, – есть один общий пункт,отказаться от которого – значит на всей нашей деятельности поставить крест. Это– “царство человека должно быть на земле”. Отсюда призывы к Богу нам враждебны»[67].В том же году в июле Л. Андреев пишет В.В. Вересаеву: «…смысл, смысл жизни, гдеон? Бога я не прийму, пока не одурею…»[68]
Однажды на вопрос Л. Н. Толстого,верует ли в Бога Короленко, М. Горький ответил: «Не знаю». На что Л. Н. Толстойзаметил: «Главного не знаете. Он – верит, только стыдится сознаться в этомперед атеистами. Андреев ваш – тоже атеистов стыдиться, и тоже в Бога верит, иБог ему страшен…»[69]
Это удачное, на наш взгляд,определение Л.Н. Толстого отразится в творческом пути Л. Андреева, которыйбудет теперь искать Бога скрытно, не демонстрируя это в своей жизни, аизображая, в своих произведениях и героях, мучительный поиск Бога. открыто всловах и поступках, а в своих произведениях через богоискательство ибогоборчество главных героев. Таковы произведения «Мысль», «Жизнь ВасилияФивейского», особняком поднимаются вопросы веры в повести «Христиане» и в болеепоздних пьесах «Савва», «Океан», «Анатэма».
Оценивая эпоху в свете личности Л.Андреева, Е. Чириков, в частности, отмечал: «В личности Андреева, как взеркале, отразилась трагедия всей русской интеллигенции, которая в поискахабсолютной правды утратила свое национальное чувство и свои национальные идеалы»[70].Это не значит, конечно, что Л. Андреев «верил в брюхо Маркса, но не имел такжеверы и в Духа Святого». По мнению Е. Чирикова, для Л. Андреева «богом былатолько мысль. Ей он поклонялся, в нее верил, но и она не вывела его из тупика:разрушив все, Андреев ничего не мог создать»[71].
Несмотря на это, на протяжении всейжизни писатель обращается к религиозной проблематике. Как отмечает исследовательН. Н. Арсентьва: «Убеждение в реальности трансцендентного мира является однимиз коренных оснований творческого метода писателя, определяя его своеобразие и,вместе с тем, связь с одной из ведущих художественных тенденций. Мистическоесознание на рубеже веков становится важным критерием подлинности искусства»[72].
Очень ценным штрихом к духовномупортрету писателя, служит оценка Леонида Аркадьевича Андреева (Алексеевского1903–1974), двоюродного брата Л. Андреева, который знал духовную личностьписателя как никто другой. В одном из писем он отмечает: «Как раньше, так итеперь, стою в убеждении, что главный камень его творчества (который отброшенза ненадобностью) – мистический опыт Человека. Этот опыт – такая же реальностьи такое же научное достижение, как космонавтика, но только не в космическомпространстве, а в духе человека, где основная база, где смысл, события, жизнь»[73].
Размышляя о чувстве сакрального уписателя, Леонид Аркадьевич Андреев продолжает: «Человек, чувствующий сердцемжизнь, не может пройти мимо стремления обосновать разумом необходимую связь смиром иным…
Вы, я знаю, держитесь точки зрениясугубо реалистической. Но – созвучие духовным переживаниям неизбежно обозначитмост к тому, что я называю «мистическим опытом», а у Вас это созвучие есть»[74].
По свидетельству другого критика «он(Андреев. – Т.А.) обладал ощущением великой тайны бытия и трансцендентной силы,созидающей мир и направляющей его к высшей духовной реальности, несмотря на страшнуюактивность зла и кажущуюся несомненность приговора, который вынеслиматериалисты всем живущим, – безрадостную перспективу вечного небытия»[75].
Однако несмотря на эти свидетельства,некоторые исследователи, например, В. А. Богданов приходят к прямопротивоположным выводам. Говоря о религиозно-мистическом чувстве у ЛеонидаАндреева, этот литературовед, в частности, отмечает: «Он (Леонид Андреев. –Т.А.) оказался далек от религиозно-философских увлечений символистов, чтодолжны были признать сами же символисты. «При внешнем таланте изображатьсобытия и душевные состояния, – писал В. Брюсов в связи с появлением «ЖизниВасилия Фивейского», – Л. Андреев лишен мистического чувства, лишен прозренияза кору вещества. Грубо-материалистическое мировоззрение давит дарование Л.Андреева, лишает его творчество истинного полета». Не принимали символисты иболее поздних произведений Леонида Андреева. Д Философов, например, считал, чтоатеизм помешал писателю понять правду символизма, отчего «соединение»символического метода с атеизмом, какое критик увидел в его произведениях,приводило к появлению «картонного символизма». А З. Гиппиус удивлялась«какой-то не мистической» мистике Леонида Андреева»[76].Вообще, что касается символистов кружка Д. Мережковского, то все они как быповторяют слова своего идейного вдохновителя: «О Боге Андреев не первыйзадумался в русской литературе, которая эти думы, можно сказать, всосала смолоком матери. Мистика Достоевского, по сравнению с мистикой Андреева, – солнечнаясистема Коперника по сравнению с календарем. Недосягаемые глубины мистическогосозерцания, перейдя из четвертого измерения во второе, в общедоступнуюплоскость, как бы неимоверно расплющились»[77].
Такое противоречие во мнениях можнообъяснить следующим образом. Приведенные выше свидетельства, в частности,Леонида Аркадьевича Андреева и современников относятся, скорее, к личности Л.Андреева, к его личному восприятию бытия и внутренним ощущениям писателя.Однако философско-эстетические чувства писателя могут причудливо преломлятьсяили совсем по-иному выражаться в его произведениях. Здесь мы вновь говорим онеадекватности личных воззрений автора и выражении подобных мыслей его героями,представленными в произведениях. Есть некая общность темы, которая по-разномупреломляется в частной жизни писателя и в творимых им сюжетах. В произведенияхЛ. Андреева герои могут делать неправильные выводы из тех или иных ситуаций,пытаясь по-своему разрешить вставшие перед ними проблемы какнравственно-философского, так и бытового характера. Это могут быть сомнительныезаключения доктора Креженцева, логическая мысль которого дерзнула оправдать иобосновать абсолютно все положения как нравственного, так и безнравственногохарактера, тем самым очутившись «по ту сторону» добра и зла. В драме «Савва»герой Савва Тропинин возжелал разрешить проблему порочного мира единым взрывом,очистительным огнем и низвержением прежних культурных ценностей. Отец ВасилийФивейский, столкнувшись с загадочным и необъяснимым роком, который безжалостнопоражает его семью страданиями, в итоге теряет веру и сходит с ума. Но нельзясделать вывод, что сам Л. Андреев предлагает те же решения проблем, к какимприходят его герои; очевидно, что он не проповедует итоги, которыми непременнозаканчиваются их судьбы.
По свидетельствам современников, Л.Андреев всегда в своих книгах «касался извечных вопросов, метафизическихтрансцендентных тем. Другие темы не волновали его»[78].Но и в этом «мистическом» настрое сам Л. Андреев обнаруживает своенепостоянство и противоречивость: «Каждую свою вещь, – утверждает писатель, – яхотел бы писать под новым именем. Мне тяжело зависеть от моего собственногопрошлого, от высказанных мыслей, от промелькнувших обещаний – я ничего не хочуобещать. Быть жертвою логики я не хочу. Свободно любить, плакать, смеяться –вот. Сегодня я мистик и анархист – ладно; но завтра я буду писать революционныевывески, как Тан; а послезавтра я, быть может, пойду к Иверской с молебном, аоттуда на пирог к частному приставу» [79]. Л. Андреев четко отделялсвои собственные философские рассуждения от тех философско-мировоззренческихтем и вопросов, которые поднимаются в его произведениях: «Насколько я верю всвой художественный смысл, в ту мою философию, какая проявляется в моейбеллетристике, настолько же не верю я в свои рассуждения и не люблю их, именяются они у меня постоянно»[80]. Андреев так и невыработал цельного мировоззрения. Однажды в одном из писем к Г. Чулкову Л.Андреев делает такое признание: «“Куда я иду? А черт меня знает, куда. Иду, ивсе тут”… У него было даже прямое отвращение к нашим современникам, которыепытались и пытаются строить цельное мировоззрение. Истории философии ЛеонидНиколаевич не знал и философией никогда не занимался, но было одно исключение –это Шопенгауэр. Он его прочел еще в юности, и шопенгауэровский пессимизмпришелся ему по душе» [81].
Однако не следует приписыватьпессимистическую тенденциозность всем произведениям Л. Андреева[82].Действительно, в ранних произведениях писатель акцентирует внимание главнымобразом на драматических событиях и неблагополучии жизни, всеобщего отчужденияи безысходного одиночества. В таких произведениях как «Молчание», «Герман иМарта», «Два письма», «Большой шлем», «У окна», «Жили-были», «Город»,«Ангелочек», «Смех» и других, – сквозит фатальный мотив жизни человека,раздавленного невыносимым беспристрастным Роком. Торжество панпсихологизма нафоне болезненных, темных и трагических сторон бытия, только сгущает темныекраски в произведениях Л. Андреева. Апофеозом этого и стала повесть «ЖизньВасилия Фивейского». Именно по окончании этого, раннего периода творчества, пословам В. В. Воровского, «начинается тенденциозное творчество… когдахудожественный талант автора становится рабом его публицистической мысли»[83].
По мнению современника М.Столярова-Суханова, «…по первому впечатлению, Андреев как будто бы смотрит нажизнь пессимистически. Он ставит человека, с одной стороны, в зависимость отбезумно слепой силы, находящейся вне его, а с другой стороны, от таинственныхсил, коренящихся в бездне человеческой души. Казалось бы, что раз дело обстоиттаким именно образом, на человека и его жизнь нельзя иначе смотреть, как толькопессимистически. Но такое мнение было бы ошибочным.
Наряду со злыми таинственными силами,в душе человека живут и добрые силы, о которых Андреев не забывает в своихпроизведениях»[84].
Период, переживаемый как духовнаятьма и потеря веры, прошли как Л. Андреев, так и Ф. Достоевский. Те же страхисмерти и абсурда были переживаемы обоими художниками. После прохождения этогопериода Ф. М. Достоевский решительно вступил на путь духовности, возрождаемойверой в Бога. Л. Андреев же остался в постоянном поиске идеалов и разрешениявопросов бытия[85].
Герои у Л. Андреева, как мы видим, восновном, безрелигиозны. Они либо утрачивают веру, как в повести «Жизнь ВасилияФивейского», либо не имеют ее вовсе: доктор Креженцев, «Мысль». Однако, вместес тем, в постоянном поиске света, истины и добра, герои Л. Андреева находят всебе некое нравственное чувство, сопричастность тайне. Отчетливо это видно врассказе «Губернатор». Психологическая рефлексия, которую так мастерскиизображает автор, приводит, в конце концов, главного героя к невыносимым мукамсовести за учиненный расстрел людей. Таким образом открывается та нравственнаяправда, которая сокрыта в глубинах человеческой души. Эта вновь открытая иутвержденная истина меняет главного героя рассказа.
Пытаясь действовать в традициисимволизма, Л. Андреев отрывается от сугубо бытовых вопросов и пытается выйтиза границы предметного бытия. Такие произведения как «Стена», «Тот», «ЖизньВасилия Фивейского» «Анатэма», «Призраки», «Собачий вальс» – показывают, что поЛ. Андрееву, мир, в своей основе – тот, непознаваем[86].Как указывает исследователь Г. Б. Курляндская, «в творчестве Андреева постояннаидея соотнесенности человеческой жизни с таинственным мировым целым. По словамГорького, он «изображал жизнь людей как процесс, страшный отсутствием в немсмысла, и видел человека существом, которое занято главным образом раздумьями освоем ничтожестве перед лицом Космоса». Следствием богоотсутствия в мире дляАндреева была «пустота»»[87]. Бездна пустоты, кудаскатываются герои произведений Л. Андреева, свидетельствует о том, что они ненаходят тот конечный смысл человеческого бытия, вместе с которым утрачивают ивсякое религиозное положительно окрашенное содержание жизни. Это ощущается втаких произведениях как «Стена», где люди бьются о неприступность инеумолимость безгласной и равнодушной к их судьбам стене, это стук в «запертыедвери» в рассказе «Призраки» [88]. Очевидной иллюстрациейтакже служат вопросы Анатэмы к «некоему охраняющему входы», за которыми скрыто«начало всякого бытия» из пьесы «Анатэма»[89]. Но ответа нет. Бытиебезмолвно в своей вечной тайне и загадке жизни.
Как герой пьесы «Черные маски» герцогЛоренцо, Л. Андреев «хотел в своей пьесе вырваться из кошмара неверия инедоверия. В уме его носилась не им рожденная, древняя и вечно новаямистическая истина – искупления, возрождения человека в огне глубокогососредоточенного страдания. Безумный Лоренцо прозревает грядущего Бога. Онпогибает в пламени пожара, который охватывает его замок, но он уже спасен…Бенгальскими огнями красочной фантазии залита вся эта последняя сцена, но онамертва: она поддельна. Бог, о котором внезапно начинает говорить безумныйЛоренцо, является здесь, как deus ex machina»[90]. И далее: «Андреев незнает того Бога, пришествие которого он возвестил устами своего героя…Такужасна эта трагедия его сознания, оторвавшаяся от всякой живой правды, такчувствуется в его вещи, что муки этой оторванности, этой духовной слепоты,этого головокружения на краю черной бездны до конца пережиты им, а спасениевсе-таки ниоткуда не придет»[91].
Крахом заканчивается и попыткапостичь запредельное, неподвластное разуму, разорвать круг трагических событий,в «Жизни Василия Фивейского». Л. Андреев тяжело переживал потерю Бога, Которогоон отчаянно искал но, так и не находил в жизни и сложившихся обстоятельствах[92].
« – И знаю, что Бог и Дьявол толькосимволы, – говорил он Горькому, но мне кажется, что вся жизнь людей, весь еесмысл в том, чтобы бесконечно, беспредельно расширять эти символы, питая ихкровью и плотью мира. А вложив все до конца силы свои в эти двепротивоположности, человечество исчезнет, они же станут плотскими реальностямии останутся жить в пустоте вселенной глаз на глаз друг с другом, непобедимые,бессмертные. В этом нет смысла? Но его нигде, ни в чем нет»[93].
Л. Андреев в глубине сердца всегдапребывал в постоянном поиске, если не Бога, то чего-то высшего, великого. Пословам Г. Чулкова: «… при всей его религиозной слепоте одну религиозную правдуон принял как живую и несомненную реальность – это правду о вечно-женственнойкрасоте, о возможной, но не существующей мировой гармонии. Насколько отразилсяэтот его душевный опыт в его рассказах, повестях и драмах, – это другой вопрос,но что такой внутренний опыт у него был, – в этом я не сомневаюсь»[94].
В заключение, можно сказать, что Л.Андреев несомненно обладал религиозностью мышления, своеобразно отражая вэстетико-философских взглядах и творчестве свои поиски и метания. Однако втрадиционном понимании христианства в Бога не верил, оставаясь на позицияхпоиска истины и неприятия окончательных ответов. Мировоззрение Л. Андреева какв период создания рассматриваемой нами повести, так и на протяжении всей жизни,оставалось крайне противоречивым. Можно сказать, что Л. Андреев так и застыл впоиске, как внезапно сраженный смертью застыл в позе стремительного бега герой егоповести – отец Василий Фивейский.
Подтверждению этого тезиса и будетпосвящена следующая глава, рассматривающая отражение личных взглядов Л.Андреева, проявленных в сюжете повествования.
2. Мировоззренческиетенденции автора и их отражение в системе повествования
Общая характеристика повести «ЖизньВасилия Фивейского»
Повесть «Жизнь Василия Фивейского» впервыебыла напечатана в сборнике «Знание» и помечена датой «19 ноября 1903 г.»(«Знание», Спб., 1904, кн. 1) с посвящением Федору Ивановичу Шаляпину ( впоследующих изданиях посвящение снято). Отдельными изданиями она вышла также вМюнхене, в 1904 г., и в Петербурге, в 1908 г.[95] Ранние редакции сохранились подназваниями «Жизнь отца Василия Чагина»[96], «Три жизни (повесть огорделивом попе)», «Жизнь Василия Предтеченского». По некоторым свидетельствам,окончательное имя Л. Андреев дал своему герою после того, как приехал в НижнийНовгород в феврале 1903 г. и стал очевидцем смерти санитарноговрача Василия Михайловича Фивейского[97].
Известно, что М. Горький хотелпознакомить Леонида Андреева с текстом рукописи священника А. И. Аполлова[98]«Исповедь. Как жить нужно?», в которой последний объяснял причины своего отказаот священства. Отказ во многом был обусловлен влиянием учения Л. Н. Толстого.Опасаясь, что чужие мысли захлестнут творческую интуицию, Л. Андреев рукописьчитать не стал. Этот поступок и другие подобные жесты писателя в дальнейшемвызвали острую критику в его адрес о недостоверности и даже нереальности описанныхим событий. Но, как отмечал М. Горький, несмотря на то, что «…читать Л. Н. нелюбил и, сам являясь делателем книги – творцом чуда, – относился к старымкнигам недоверчиво и враждебно… равнодушный к фактам действительности…», тем неменее, «был талантлив по природе своей, органически талантлив, его интуициябыла изумительно чутка. …Этот человек… удивлял меня… плодовитостью фантазии,цепкостью воображения. Достаточно было одной фразы, а иногда только меткогослова, чтобы он, схватив ничтожное данное ему, тот час превратил его в картину,анекдот, характер, рассказ» [99]. По воспоминаниям М.Горького, повесть «Жизнь Василия Фивейского» возникла именно таким образом:«Рассказывал о моих личных наблюдениях над людьми догмата, – они часто являютсядобровольными пленниками слепой, жесткой веры и тем более фанатически защищаютистинность ее, чем мучительнее сомневаются в ней. Андреев задумался, медленнопомешивая ложкой в стакане чая, потом сказал, усмехаясь: – Странно мне, что тыпонимаешь это, – говоришь ты как атеист, а думаешь как верующие… А черездве-три минуты, наваливаясь на меня плечом, заглядывая в глаза мне расширеннымизрачками темных глаз, говорил в полголоса: – Я напишу о попе, вот увидишь! Этобрат я хорошо напишу! – И, грозя пальцем кому-то, крепко потирая висок,улыбался. – Завтра еду домой и начинаю! Даже первая фраза есть: среди людей онбыл одинок, ибо соприкасался великой тайне…» На другой же день он уехал вМоскву, а через неделю – не более – писал мне, что работает над попом, и работаидет легко, “как на лыжах”. Так всегда он хватал на лету все, что отвечалопотребности его духа в соприкосновении к наиболее острым и мучительным тайнамжизни»[100]. О высокойхудожественной интуиции писателя свидетельствовал и литератор Л. Клейнборот[101].Роман М. Н. Альбова «Ряса» в какой-то мере также вдохновил Л. Андреева насоздание повести. Анализируя «Фивейского», можно проследить очевидныетематические параллели с книгой Иова. Как отмечают П. В. Басинский[102]и Соколов[103], книга Иова несомненнобыла источником для создания произведения. Общее настроение богоборчества,картины отчаяния, пессимизма, душевного и физического страдания объединяютгероя библейской истории и образ приходского священника.
Тему повести можно определить словамиВ. Короленко: «одна из важнейших, к каким обращается человеческая мысль впоисках за общим смыслом человеческого существования» [104].Мировоззренческие ценности и установки Леонида Андреева художническивоплотились в «Жизни Василия Фивейского», где с особой остротой представленотрагическое несоответствие между взыскующем смысла духовным началом человека ибессмысленностью враждебного ему злого мира. Эта тема присутствовала и впредыдущих произведениях автора: «Стена», «Вор», «В подвале», «Молчание», атакже получила развитие в последующем творчестве: «Жизнь человека», «Анатэма»,«Собачий вальс». Повествование, написанное в форме «жития», выражает, преждевсего, опыт личных переживаний автора, его собственной трагедии духа. Как мыуже отметили ранее, отражение личных впечатлений и поиски ответов на «проклятыевопросы» жизни были свойственны Л. Андрееву уже с самого начала его творческогопути, в особенности, его произведениям до 1905 г. Философский подтекст «Жизни Василия Фивейского» выражен со всейочевидностью и особенно заметен в гротескных приемах изложения, которые мырассмотрим ниже.
Впечатления от революционнойобстановки в России, свойственное той эпохе брожение умов, разрушение идеалов, нигилизмнаходят отражение «по ту сторону» реальности — в творчестве писателя — возвышаясьдо уровня общефилософских проблем. Как и в последующем произведении «Савва»,продолжающем мотивы богоборческого бунта, Сам Л. Андреев не раз подчеркивал,что для него в главное не «призыв к анархии», а «еще раз и еще раз трагическоежизни, тоска о светлом, загадка смерти» [105]. Подчеркивая этупринципиальную особенность, известный исследователь творчества Л. Андреева В.Чуваков утверждает: «Так в произведениях Л. Андреева возникают два плана. Один– конкретно-исторический, а другой – отвлеченный, “сущностный”. При этом взятыйписателем из жизни социальный факт дает материальную, “вещественную” основупроизведения, а эмоциональное переживание автором этого “факта” создает втворчестве Л. Андреева вторую реальность, для него более истинную (курсив мой.– Т. А.), чем первая реальность – реальность факта».[106]Важно отметить, что в данной работе мы будем пристальнее рассматривать этотобщефилософский, мировоззренческий ракурс произведений Л. Андреева, нонепременно учитывать смысловые и сюжетообразующие предпосылки эпохи, в которойжил писатель. На наш взгляд, эпоха, в которую творил художник, являлась лишьобостряющим, или, вернее, провоцирующим фактором для эстетико-философскихисканий Л. Андреева. Нам представляется, что основным стержнем размышленийписателя над жизнью изначально все-таки были «проклятые вопросы» бытия, которыенашли свое воплощение, обнажились в смутную и противоречивую эпоху перелома.Сама характеристика эпохи выявляет разнообразие движения эстетико-философскоймысли в обществе. В ее оценке мы склонны придерживаться определения,сформулированного профессором экзистенциональной психологии В. Франклом:«Необходимость и свобода локализованы не на одном уровне; свобода возвышается,надстроена над любой необходимостью»[107]. Для того чтобыпродемонстрировать этот тезис, мы обратимся к сравнительной характеристике двухпроизведений одной эпохи.
Ярким контрастом «Фивейскому» можетслужить рассказ Бориса Зайцева «Священник Кронид», главный герой которого,такой же служитель церкви, как и Василий Фивейский, резко отличается отпоследнего своим положительным настроем к жизни и неколебимой верой. В рассказеБ. Зайцева отца Кронида, в отличие от отца Василия «мужики уважают и зовутКроном»[108]. Семья священникаблагополучна – «пять сыновей – семинаристы, все здоровые, хорошие дубы… Есть накого опереться, когда станет тяжко от годов»[109]. В противоположностьэкспрессионистски мрачному настроению повести Л. Андреева, нагнетениюпессимизма, смешанного со страхом и безысходностью, Борис Зайцев рисуетвесенние картины размеренного тихого бытия, умиротворяющего цветения природы:«В это время деревни выглядят моложе… Солнце встает раньше и очень хорошо греетземлю; радостная весна. Сам Крон, владелец ста десятин, доволен и не жалуется;сверху гремело уже раз, при глубочайшем тепле и могущественных тучах; блистало,трахало благодатно и раскатисто, а перед ударом белая молния осеняла траву.
– Экая сила, – говорил о. Кронид икрестился.
Потом все уносилось, точно чья-тозабава на небе, но на полях овес всходил веселее, и внизу по лугам траватучнела. Земля становилась парной гущей, ползла под ногой. Но на другой деньопять выходило на небо солнце, сразу все сохло и произрастало в глубине»[110].У Л. Андреева, как отмечено Д. Мережковским, запах накаления обстановки всочетании с угнетающим чувством страха и тоски, проявляется уже с первых строк:«Над всею жизнью Василия Фивейского тяготел суровый и загадочный рок. Точнопроклятый неведомым проклятием, он с юности нес тяжкое бремя печалей, болезнейи горя, и никогда не заживали на сердце его кровоточащие раны. Среди людей онбыл одинок, словно планета среди планет, и особенный, казалось, воздух,губительный и тлетворный окружал его, как невидимое прозрачное облако»[111].И далее, на протяжении всего рассказа мы встречаем подобные выражения: «остраятоска», «жгучее воспоминание», «огромное бездонное молчание»,«молчаливо-загадочные поля», «неведомая тоска», «роковая неизбежность»,«безвыходное одиночество», «необъятный всевластный мрак», «холодное отчаяние»,«дикое упоение злобою», «безмерная печаль нежной женской души», «огненная влагав кубке страданий»[112]. Оценивая, такимобразом, повесть Л. Андреева, мы можем сказать, что по экспрессионистскомустилю письма в традициях символизма и господствующему строю чувств, – переднами произведение, написанное в жанре трагедии. Сравнивая два произведения мыубеждаемся в интенционально ориентированных личностно-мировоззренческихпредпосылках и настроении авторов, вышедших из одной эпохи, но строго поразному воспринимавших и оценивавших ее. Если Л. Андреев, как мы уже отмечаливыше, на раннем этапе был духовно «воспитан» Максимом Горьким, который, по егоже характеристике, говорил «как атеист»[113], и Львом Толстым («Вчем моя вера?»), то, «в творческих исканиях Бориса Зайцева, – как отмечаетисследователь Т. Ф. Прокопов, – едва ли не основное место всегда занималохудожественное и философское постижение духовности, его идейно-нравственногосмысла и истоков. “Для внутреннего же моего мира, его роста, – вспоминает он,например, о днях своей юности, – Владимир Соловьев был очень важен. Тут нелитература, а приоткрытие нового в философии и религии. Соловьев первыйпробивал пантеистическое одеяние моей юности и давал толчок к вере”»[114].Обусловленность творчества личностными мировоззренческими предпосылкамиподчеркивает литературовед И. А. Есаулов: «После работ М. Хайдеггера и Х.-Г.Гадамера нет необходимости специально доказывать, что беспредпосылочного(“чистого”) понимания попросту не существует. Последний, например, подчеркивая,что “мы всегда находимся внутри предания”, декларирует “непредвзятое слияние спреданием”, предлагая “принципиальнейшим образом восстановить в герменевтикемомент традиции”. В отличие от той же физики, литература и культура – сферы духовнойжизни, где нет и не может быть нейтрального, безоценочного поля смыслов изначений»[115].
«Жизнь ВасилияФивейского» в полной мере отразила определенную систему убеждений, сложившихсяу Л. Андреева, со всеми противоречиями, свойственными его мятущемуся духу.
Прежде чем перейти кнепосредственному анализу повести, важно отметить тот факт, что все ключевыетемы и образы, такие как зло, рок, судьба, провидение, бунт, одиночество, поискистины, – которые составляют внутренний мир произведения, рассматриваются нетолько как функционально-композиционные единицы повести, но и как философско-мировоззренческиеаспекты, выражающие мысль самого автора.Параллели с книгойИова
Очевиден тот факт, что книгу Иова ипроизведение Л. Андреева объединяют тематические, и, в некоторых моментах, дажевербально-парафразные параллели. Начнем с последних: «И случилось это наседьмой год его благополучия, в знойный июльский полдень…», – читаем мы напервых страницах повести[116]. В библейской книгеИова 1 глава, стих 13: « И был день, когда сыновья его и дочери его…»[117]И далее можно проследить картину представленных тематических аллюзий. Но, еслиистория Иова начинается с описания благополучия и внезапно постигших бедствий(из 42 глав этим событиям посвящены только 1-я и 2-я главы), то в «ЖизниВасилия Фивейского» страшные бедствия сопровождают главного героя, фактически,до самого конца. Упреки Елифаза, Вилдада и Софара, усматривавших причинубедствий, постигших Иова в каком-то тайном грехе: «Верно злоба твоя велика ибеззакониям твоим нет конца» (22:5)[118] перекликаются сосуждением о. Василия: «Нестоящий он человек. Ни себя содержать он не умеет, нижену. Разве это порядок, чтобы у духовного лица жена запоем пила, без стыда,без совести? Попробуй моя запить, я б ей прописал!» – возмущается церковныйстароста Иван Порфирыч[119]. Однако ключевыммоментом становится принципиальное различие двух сюжетов: на тягостныевопрошания Иова (главы с 3-ей по 37) о смысле постигших его несчастий, Бог даетему ответ «из бури» (главы 38–42). А в повести Л. Андреева мы толькосталкиваемся с «молчанием в комнате, свистом и злым шипением метели…», где «нетникого», и тишина стоит «немая и тяжелая, как будто задумался безысходно кто-тобольшой, опустил глаза и молчит»[120]. Подобное «молчаниенебес» суровым облаком окружает о. Василия до самой погибели. Бог не ответилему, как это было в истории с Иовом. Потеря сына так и не была восполнена,тогда как «…благословил Бог последние дни Иова более, нежели прежние… И было унего семь сыновей и три дочери» (глава 42, стихи 12,13) [121].
Этот факт смерти детей отца ВасилияФивейского в параллели с гибелью детей Иова очень значим. Отчаянным крикомвзывает к Господу попадья после похорон сына в молитве «всех несчастныхматерей: “Господи, возьми мою жизнь, но отдай мое дитя!”» [122].Тема продолжения жизни в детях очень волновала писателя[123].Вот как эта идея отразилась в дневнике самого Л. Андреева: «Живем мысовершенными Робинзонами, и это было бы невыносимо, если бы не дети. Вот кто придаетсмысл даже этой жизни, и только теперь, за этот каторжный год, я оценил ихзначение. С детьми мы составляем, сколько нас не мало, целое человеческоеобщество, человечество, со всеми возможностями, в него заложенными:бессмертием, преемственностью, и жизнью идей, совершенствованием, любовью,ревностью, страданием и гениальностью. Перенеси нас в таком составе, как дернна лопате, на какой-нибудь истинно необитаемый остров, мы будем жить и положимначало новой Америке или Австралии»[124]. У Иова дети гибнут, ноэта потеря восполняется под конец повествования. У отца Василия гибнет сын вначале повести и затем рождается новый – воплощение живой гибели[125].
Как мы видим, сюжет книги Иованаходит значительное переосмысление в творчестве Л. Андреева. И, прежде всего,в построении образа бунтующего священника. Становится очевиден момент полемикиписателя с традиционным христианским толкованием библейской поэмы. Л. Андреевпротивопоставляет «жуткую реалистичность» происходящего со своим героемположительному исходу библейской истории. По мысли автора повесть становится«ближе» в жизненном плане к реальным событиям окружающей действительности.Концепция зла втворчестве Л. Андреева
Особое место в произведениях Л.Андреева занимает концепция зла.
Как было замечено исследователем Н.Н. Арсентьевой[126], в творчестве Л.Андреева мировое зло предстает в двух началах – как внутренняя данностьсущности человека, и, более выразительно и акцентированно – как злой рок бытия,непостижимое и трансцендентное свойство мира, окружающей среды.
Рассказ «Бездна» – это рассказ-упрекчеловеческой природе, управляемой низшим, звериным началом. Это – вызов,предупреждение о темной сущности человека. Трифон, один из героев повести«Жизнь Василия Фивейского» рассказывая на исповеди детали совершенного имнадругательства над ребенком просто-таки смакует подробности и наслаждаетсясодеянным[127]. Л. Андреев яркопоказывает, что злое начало присуще зрелым людям, но и что самое поразительное,– детям. В повести есть эпизод, как однажды попадья увидела что ее дочь Настястоит у зеркала и кривляется, изображая своего несчастного брата, «с дикоискривленным ртом и перекосившимися глазами, … загнув пальцы как у идиота…»[128]А на вопрос отца, зачем она это делает, девочка решительно отвечает:«Нравится». После ужасного пожара, уничтожившего дом и погубившего ее мать,Настя уезжает «без радости и горя; она была довольна, что мать умерла, и жалелатолько, что не пришлось сгореть идиоту» [129]. Ужас для Л. Андреевасостоит в том, что, наблюдая за жизнью, он обнаруживает зло как вне, так ивнутри человека.
С другой стороны, зло, кактрансцендентное начало предстает в произведениях Л. Андреева, персонифицируясьв разных жутких тварях: змеях, пауках, спрутах. Это и «серое огромное тело,бесформенное и страшное»[130], в видениях спившегосяХижнякова: «…он видел… черную змею, которая выползала из-под двери с легкимшуршанием, похожим на смех»[131]. Зло воплощено и втемных силах природы, довлеющих на больную психику героев произведений: «Долгостоял я так и “слушал тишину”, и, вместо покоя, непонятный и дикий страх началзакрадываться в сердце. Мне казалось … словно чьи-то мертвые, немигающие,страшно пристальные очи смотрели на меня, маленького и одинокого, высокий береги высокое небо – и молчали… Я расскажу им, как я боялся в пустыне, под взоромбелых мертвых глаз, как белым саваном окутало меня безмолвие – и мрак шел в моюдушу от шерстистых перчаток» [132].
Особенно ярко природные стихии, такиекак вьюга, метель, предстают в повести «Жизнь Василия Фивейского»: «Она[метель] бесновалась у дверей, мертвыми руками ощупывала стены… с гневомподнимала мириады сухих, злобных снежинок и бросала их с размаху в стекла»[133].Символом зла выступает и туман: «Он …словно давится желтым, отвратительнымтуманом, который угрюмо и властно ползет в комнату, как бесформеннаяжелтобрюхая гадина» [134]; и грозовые облака:«…впереди тяжелая и черная, как мрак, принявший формы, надвигалась грозоваятуча. И под нею расстилалось поле ржи … и оттого, что оно было такое белоесреди тьмы, когда ниоткуда не падало света, рождался непонятный и мистическийстрах»[135]; и ночь: «Пришла ночь …ив страхе застыли одинокие ветви деревьев …сильная и злая, она опоясывалаодинокие огни безысходным кругом и мраком наполняла человеческие сердца» [136].
Иногда, зло как иррациональное началовоплощается в эмоции – смех идиота в повести «Жизнь Василия Фивейского»[137].Важно заметить, что мотив смеха очень характерен для раннего творчестваписателя. Во многих произведениях этот образ приобретает функциональный характер– олицетворяет те подспудные силы, которые выталкивают героя из общегомиропорядка: например война в рассказе «Красный смех»; нарушение социальныхсвязей в произведении «Вор», трагизм личных взаимоотношений рассказ «Смех», –и, наконец, злой рок, болезнь и смерть в повести «Жизнь Василия Фивейского»:бессмысленно-жуткий смех идиота и мистический «хохот» в ответ на попыткувоскресить мертвого[138].
С особой остротой Л. Андреев ставитвопрос о некой силе, неком трансцендентном начале, которое правит миром. «Вслепой и равнодушной силе, рождающей и убивающей нас, нечего искать разума исправедливости – таков итог наблюдений и впечатлений нашего автора», – считаетисследователь творчества Л. Андреева Н. Михайловский[139].Следует заметить, что такой вывод, на наш взгляд, несколько неточен. По Л.Андрееву, миром правит «слепая необходимость». Заметим: «слепая», но все же«необходимость». Утверждая, что доброго и разумного ничего нет, Л. Андреев, приэтом не отстаивает материалистический взгляд на мир. Писатель чувствует что«необходимость» управляющая миром, имеет некое духовное начало. «И такая тишинастояла, словно никогда и никто не смеялся в этой комнате, и с разбросанныхподушек, с перевернутых стульев, таких странных, когда смотреть на них снизу, стяжелого комода, неуклюже стоящего на необычном месте, – отовсюду глядело на нее[попадью] голодное ожидание какой-то страшной беды, каких-то неведомых ужасов,доселе не испытанных еще человеком» [140]. Над всеми обитателямидома о. Василия и днем и ночью давлеет ужасающее нечто: «И не были спокойны ихночи: бесстрастны были лица спящих, а под их черепом, в кошмарных грезах и снахвырастал чудовищный мир безумия, и владыкою его был все тот же загадочный истрашный образ полуребенка, полузверя» [141]. Этот мотив особенноочевиден в ранней редакции повести, датированной 11 ноября 1903 г., в которую был включен отрывок «Сон о. Василия»[142].Образ рожденного идиота ставится в ассоциативную связь с надмирным злом: «”Чтоэто он мечется как злой дух?”»,[143] – думает об идиоте о.Василий. Заметим, именно «дух». «Словно сам строгий закон причинности не имелвласти над этой простой и фантастической жизнью: так неожиданно, так шутовскинелепо сцеплялись в ней маленький грех и большое страдание, крепкая стихийнаяволя к такому же стихийному, могучему творчеству…»[144]Множество горестных «случаев», следующих один за другим с нарастающейтрагичностью свидетельствуют о том, что происходящее не случайно, но происходитс очевидной преднамеренностью. А способность действовать провиденциально,однозначно указывает на интеллект. Предпосылки для такого восприятия жизни ипостроении сюжета у Л. Андреева определенно были. Здесь сказывается влияние А.Шопенгауэра, его теории о некой безликой, но целенаправленно действующеймировой воле[145]. Дихотомиягосподствующей в мире и в судьбах людей воли обуславливает взгляд Л. Андреевана двоякую природу зла – внутри и вне человека. Вот, например, в эпизоде сприхожанином Семеном Мосягиным, который чувствует, что «от необычности всегосовершающегося, от сознания, что весь он подчинен сейчас какой-то сильной изагадочной воле», ему «становилось страшно и оттого особенно легко» [146].«Сильная и загадочная воля», очень напоминает «жестокий и загадочный рок» [147].Усматривая духовное начало в таинственной силе, действующей в мире, Л. Андреевотнюдь не отождествляет ее с Богом. Анализируя повесть можно прийти к выводу,что миром управляет не доброе высшее начало, а злые силы, жестокая,бесчеловечная, но отнюдь не слепая судьба, рок[148].И здесь можно согласиться с метким определением В. Г. Короленко, который писал:«настроение самого художника родственно (курсив мой. – Т. А.) мистическомунастроению Фивейского». По мнению В. Г. Короленко, автора и героя произведенияобъединяет «родственная противуположность». «В то время, как Василий Фивейскийугадывал за всеми невзгодами чью-то разумную волю, чьи-то планы, которые должныбыли разрешится в мистическое благо явного чуда, – в изображении авторачувствуется, что из мрачной пустоты за Фивейским следила только “зловещаямаска” идиота, олицетворяющая мистически-злую преднамеренность природы…»[149]
Итак, хотя концепция богоборчества иявно выражена в повести, не следует делать поспешных выводов об однозначностипозиции автора относительно веры в Бога. Л. Андреев не «не верит» – он ищет ине знает, что стоит «по ту сторону» реального видимого мира, однако трагизмреальной жизни приводит его к мысли о том, что «в основе мира лежит ложь, и чтоЗло под маской Добра правит миром»[150].Тема поисканадреального познания и нравственных ценностей жизни
Поиск правды, истины о мире, смысласуществования и смерти, последнего критерия для оценки добра и зла своеобразноотразился в повести «Жизнь Василия Фивейского». «Главный персонаж повести,облаченный Л. Андреевым в рясу, выражал духовную драму российскогоинтеллигента, утратившего старую веру, но еще не обретшего новую, истинную. Иесли Василий Фивейский воплощает в себе трагедию веры, то его сын, дегенерат отрождения, олицетворяет собой мрак сознания, не оплодотворенного мыслью, апотому лишенного интеллекта», – утверждает исследователь В. Чуваков[151].
Однако подобная трактовка нампредставляется слишком узкой, поэтому мы детальней рассмотрим путь исканий Л.Андреева, нашедший отражение в его творчестве. Говоря о своем настроении впериод создания повести, Л. Андреев в письме к М. Горькому признавался: «Ямного думаю о жизни и о смерти и чувствую в них глубокую тайну, но отношениемое к этой тайне, как к опущенной занавеси: хочется приподнять ее, а никак незалезть по ту сторону, в темноту, и там чревовещательствовать!»[152]
Само это желание – приподнятьзановесь – Л. Андреев сознает как некоторую крамолу. Дерзая протянуть к нейруку, он обречен всю жизнь мучиться тоской по окончательной уверенности, попоиску абсолюта и запредельного знания, познания «запретного плода». «Но почемуже именно Дьявол сделан у Л. Андреева выразителем этой великой тоски?“Дьявольское” ли, злобное и горделивое индивидуальное начало кричит в человеке,когда он ищет Истины и Правды, верховного критерия добра и зла? Не есть ли,наоборот, это стремление голос духа человеческого, высшая из потребностейчеловека, который смутно ощущает связь свою с тем, чего не может уяснить себеум?»[153] Желание человекапреступить за границу дозволенного, заставившее его утратить меру возможного,проявляется как в «Жизни Василия Фивейского», так и в поздних произведениях,например, в «Анатэме»[154]. Представляется, что Л.Андреев сознательно или бессознательно оправдывает человека «в глазах» Бога заэто постоянное стремление «к запретному» знанию, которое, самим писателемотнюдь не определено как «запретное». Здесь чувствуется некое сомнение Л.Андреева в благости Бога: «Но глубокой фальшью звучит это сочетание идей у Л.Андреева, прошедшего через все бездны духовного нигилизма, не имеющего в душеникаких пережитков правоверной догматики, но не сумевшего при этом освободитьсяот гипноза великого художественного образца, который в философском отношении,должен был утратить для него всякий смысл»[155].
Возможно, это и обусловило состояниепостоянных философско-эстетических поисков и отказ от окончательных выводов. Л.Андреев не искал правды в Библии, он искал ее в обществе, но обнаруживал в немлишь кризис духовенства и неспособность интеллигенции утвердить жизненныеориентиры. Он стремился найти то, что могло бы ему и окружающему обществууказать выход из социального тупика и духовного распада, искал и не находил… Вписьме к В. Вересаеву Л.Андреев признавался: «ответа нет, всякий ответ – ложь»[156].По Л. Андрееву, вера в Человека, в человеческие силы, тоже не выдерживаетиспытания жизнью[157].
В повести «Жизнь Василия Фивейского»мы встречаемся с характеристикой героя, которая, по сути, являетсяхарактеристикой самого Л. Андреева: «Он [отец Василий] не знал, чего он ищет, ибеспощадно переворачивал все, на чем держится и чем живет душа. В вопросахсвоих он был безжалостен и бесстыден, и страха не знала его родившаяся мысль»[158].Поиск смысла ивера Василия Фивейского
В отчаянной схватке со злым рокомсвященник Василий Фивейский пытается осмыслить свои страдания. Следуетотметить, что это адекватное состояние человека, находящегося, как сказали быпсихологи-экзистенционалисты, в «пограничной ситуации». Как подчеркиваетизвестный австрийский психолог и психиатр Виктор Франкл, человеку важно знать,что страдания его не бессмысленны: «У кого есть Зачем жить, может вынести почтилюбое Как», другими словами: «Если у человека есть основание для жизни, онвынесет почти любые ее условия» [159]. Развивая эту мысль В.Франкл заключает, что если к тому же, человек осознает свое существованиемессиански, ему по силам любые лишения: «Мы возьмем на себя смелость сказать,что ничто так не помогает человеку преодолевать объективные трудности ипереносить субъективные неприятности, как сознание того, что перед ним стоитжизненно важная задача. Особенно ярко это проявляется в том случае, когдачеловеку эта задача кажется будто специально предназначенной для него лично,когда она представляет собой нечто вроде “миссии”»[160].Наш герой, о. Василий, казалось бы, находит этот прорыв, когда ему вдругпредставляется, что все несчастья обрушившиеся на него – не слепая чередабессмысленных страданий, а некий знак свыше, признак его избранности на особуюмиссию. «Он [отец Василий Фивейский] думал, что там, где видел он хаос и злуюбессмыслицу, там могучею рукою был начертан верный и прямой путь. Через горнилобедствий, насильственно отторгая его от дома, от семьи, от суетных забот ожизни, вела его могучая рука к великому подвигу, к великой жертве. Всю жизньего Бог обратил в пустыню, но лишь для того, чтобы не блуждал он по старым,изъезженным и пустым дорогам, по кривым и обманчивым путям, как блуждают люди,а в безбрежном и свободном просторе ее искал нового и смелого пути. Вчерашнийстолб дыма и огня – разве он не был тем огненным столбом, что указывал евреямдорогу в бездорожной пустыне? Он думал: “Боже, хватит ли слабых сил моих?” – ноответом был пламень, озарявший его душу, как новое солнце. Он избран. Наневедомый подвиг и неведомую жертву избран он, Василий Фивейский, тот, чтосвятотатственно и безумно жаловался на судьбу свою. Он избран. Пусть под ногамиего разверзнется земля и ад взглянет на него своими красными, лукавыми очами,он не поверит самому аду. Он избран. И разве не тверда земля под его ногою?»[161]И далее: «Он чистым хотел быть для великого подвига и еще неведомой и великойжертвы – и все дни и ночи его стали одною непрерывною молитвою, однимбезглагольным излитием»[162]. Озаренный осознаниемсвоей великой миссии, герой ощущает в себе небывалые силы, испытываянепродолжительный положительный эффект, – своеобразный духовно-интуитивныйинсайт.
Казалось бы, Василий Фивейский обрелсмысл, нашел его в своем назначении. Но возникает правомочный вопрос: нашелгерой повести этот смысл или же он его изобрел, пытаясь ответить самому себе навопрос «за что, Господи?»[163].
Являлся ли вывод о «мессианстве»актом подлинной веры? Здесь возникают серьезные сомнения. Уже вначале повести попадья,знавшая своего мужа, как никто другой в порыве отчаяния произносит ужасныеслова в его адрес:
« – А я знаю!… А я знаю! Я знаю, поп.
– Что знаешь?
– Знаю о чем ты думаешь. Ты…– Попадьяостановилась и со страхом отодвинулась от мужа.– Ты… в Бога не веришь. Вотчто!»[164] Однако в противовесэтому, автором неоднократно утверждается подчеркнуто мистический оттенок верыо. Василия: «…в голосе его звучала непоколебимая и страшная вера. В ней не былочеловеческого, дрожащего и в силе своей; так мог говорить только тот, ктоиспытывал неизъяснимую и ужасную близость Бога… И с восторгом беспредельнойуниженности, изгоняя из речи своей самое слово “я“, сказал: “Верю!” …Самую жизньсвою перестал он чувствовать – как будто порвалась извечная связь тела и духа,и, свободный от всего земного, свободный от всего земного, свободный от самогосебя, поднялся дух на неведомые и таинственные высоты. Ужасы сомнений ипытующей мысли, страстный гнев и смелые крики возмущенной гордости человека –все было повергнуто во прах вместе с поверженным телом; и один дух, разорвавшийтесные оковы своего “я”, жил таинственной жизнью созерцания» [165].В другом эпизоде также дается характеристика веры священника: «Он [о. Василий]грезил дивными грезами светлого, как солнце, безумия; он верил (курсив мой. –Т. А.) – верою тех мучеников, что восходили на костер, как на радостное ложе, иумирали, славословя. И любил он – могучей, несдержанной любовью властелина,того, кто повелевает над жизнью и смертью и не знает мук трагического бессилиячеловеческой любви»[166]. Казалось бы,подлинность веры о. Василия очевидна, именно эта «крепкая вера»[167]приводит его к кульминационному событию: вдохновляет на воскрешение трупа: «Сосветлой и благостной улыбкой сожаления к их [прихожанам] неверию и страху, весьблистая мощью безграничной веры, о. Василий возгласил вторично, с торжественнойи царственной простотою: Тебе говорю, встань!»[168]Вся восторженность веры неизменно поддерживается убежденностью, что он,священник Василий Фивейский, избран.
Еще одним моментом, на который важнообратить внимание, будет вопрос о том, как (курсив мой. – Т. А.)сам ВасилийФивейский переживает свою избранность. Вот один из ярких эпизодов. Отец Василийвстречает в саду дьякона, его жену и других людей: «Они издалека увидели попаи, дружелюбно кивая головами, поспешно направились к нему, подошли ближе,замедлили шаги – и остановились в оцепенении, как останавливаются перед огнем,перед бушующей водою, перед спокойно-загадочным взглядом познавшего.
– Что вы так смотрите на меня? –удивленно спросил о. Василий.
Но они не двигались и смотрели. Передними стоял высокий человек, совсем незнакомый, совсем чужой, и чем-томогуче-спокойным отдалял их от себя. Был он темен и страшен, как тень издругого мира, а по лицу его разбегались в светлых морщинках искристая улыбка (курсивмой. – Т. А.), как будто солнце играло на черной и глубокой воде. И в костлявыхбольших руках он держал пухленького желтого цыпленка.
– Что вы так смотрите на меня? –повторил он, улыбаясь. – Разве я – чудо? »[169] В повествовании не разподчеркивается, что свою избранность герой ощущает как великую радость[170].Мотив радости тесно переплетается с мотивом ожидания чуда и «великой разгадки».Именно из «мессианского» чувства и родилось впоследствии желание воскреситьмертвого и тем самым явить чудо.
Пожалуй, если бы отец Василийосознавал свое мессианство и принимал все то, что происходит и будетпроисходить с ним, не навязывая Провидению своих собственных представлений омессианстве, тогда, возможно, это и был бы акт подлинной веры. Д. Мережковскийтак комментирует этот момент: «Пройдя через горнило страданий, он вынес из неготу огненную веру, которая двигает или должна бы, по вере верующих, двигатьгорами, воскрешать мертвых»[171].
Внезапно возникшее желание воскреситьумершего – было ли оно вызвано подлинной искренней верой или всего лишькомпульсивным актом агонии рассудка, пытающегося осмыслить то, что нужно именнопринять и перетерпеть верой.
Василий Фивейский ищет смысл веры, вто время как подлинная вера сама реализовывает смысл, заложенный в ней. Вера неищет доказательств. Верой живут.
Как раз этой простой и неколебимойверы нет у Василия Фивейского, несмотря на всю кажущуюся твердость ипламенность его души. Его терзают сомнения.
На протяжениивсего повествования он остается с виду равнодушным и спокойным по отношению кужасным событиям, обрушивающимся на него каждым раз с новой силой. Но с каждымновым потрясением, внутреннее напряжение героя усиливается, как видно изповествования: «И горьким оно [ожидание людей] стало, ибо впитало в себя всюпечаль несбывшихся надежд, всю горечь обманутой веры, всю пламенную тоскубеспредельного одиночества» [172]. «Явственно быланачертана глубокая дума на всех его движениях», дума «о Боге и о людях, и отаинственных судьбах человеческой жизни»[173]. Внутренний перелом вдуше измученного личными горестями отца Василия начинается с того момента,когда он понял, что существуют «тысячи маленьких разрозненных правд», ипочувствовал себя «на огне непознаваемой правды»[174]для всех. Перед Фивейским открываются всеобщее трагическое положение и великоеожидание.
Попыткавоскресить мертвого – кульминация сюжетного повествования. Акт чуда для герояповести призван явиться неким доказательством существования Бога ипровиденциальности всего происходящего. Это отчаянное испытание на наличиепоследнего высшего смысла. Но уже в самой этой попытке «испытать» разумность иосмысленность бытия – несостоятельность веры о. Василия. По этому поводусправедливо писал Д. Мережковский: «…от Бога-то он, во всяком случае, требуетнеумного чуда. …не для того ли воскрешает он мертвого, чтобы поверить в Богапомимо Христа?». И далее: «…в лучшем случае по глупости человеческой, в худшем– по гордости бесовской, он себя самого ставит на место Христа…»[175]Можно ли отца Василия упрекать в осознанной духовной гордости? Для такихвыводов предпосылки определенно есть. Вспомним, что название одной из раннихрукописей звучало как: «Три жизни (повесть о горделивом поп)». Да и в самойповести есть на это намеки. Например, часто, когда Василий Фивейскийвстречается с людьми, то они видят странный образ: «Перед ними стоял высокийчеловек, совсем незнакомый, совсем чужой, и чем-то могуче-спокойным отдалял ихот себя». В порыве жалости к измученной попадье перед лицом необъяснимыхсобытий и отчаяния отец Василий бунтарски грозит Богу: «Он остановился и,подняв кверху остановившийся взор, пронизывая им потолок и мглу весенней ночи,закричал пронзительно и исступленно:
– И ты терпишь это! Терпишь! Так вотже… Он высоко поднял сжатый кулак…»[176]
Так что жезаставляет о. Василия преодолевать все трудности и испытания в жизни? Как ужеотмечалось ранее, Д. Мережковский видит в Василии Фивейском сильную волю,действующую в сочетании с недалекостью ума. По мнению комментатора иисследователя А. В. Богданова, отец Василий именно «неимоверным усилием волиотбрасывает (как ему кажется) даже свою возмущенную гордость, когда не с вызовом,как в первый раз, а “с восторгом беспредельной униженности, изгоняя из речисвоей самое слово “я”, говорит: “Верую!”. Он как бы принимает правила игры,предложенной ему Богом, и вступает с ним в своего рода соглашение, в которомпытается навязать абсурдному миру простую человеческую логику, объясняющуюкаждое новое испытание так: “Он избран ”»[177]. И действительно, изтекста произведения можно было бы сделать вывод о большой силе воли священника.Весьма характерным при всех межличностных неурядицах во взаимоотношениях междулюдьми остается на протяжении повести описание о. Василия во многих текстах[178],например как в следующем: «О. Василий приходил и молча усаживался в неосвещенномуглу; и был так безучастен и спокоен, как будто ни было не крика, ни безумия,ни страха»[179]. Внешняя стоическаяатараксия, с которой мы встречаемся, на первый взгляд, обнаруживает своюнеподлинность в эпизодах, когда речь идет непосредственно об обращении к Богу.Когда приходят на исповедь к о. Василию: «Все чаще, с сдержанным гневом, онговорил…»[180], «…и с тоскою, сгневом, с отчаянием он твердил…»[181] Подавленная внутренняяболь и переживания становятся очевидными: «Холодным и странно-спокойным жестом,не двигаясь с места, о. Василий поднял руки и взял себя за голову, как заполчаса перед тем попадья, и так же неторопливо и спокойно опустил руки, имежду пальцами их дрожали длинные исчерна-седые нити волос»[182].На этом фоне становится понятной этимология веры отца Василия. Каждоеутверждение веры у главного героя произносится с надрывом: «И точно кому-товозрожая, кого-то страстно убеждая и предостерегая, он снова повторил: “Я –верю”»[183], «И далеко за селом, замного верст от жилья, прозвучал во тьме невидимый голос, он был надломленный,придушенный и глухой, как стон самой великой бесприютности. Но слова, сказанныеим, были ярки, как небесный огонь. “Я верю,” – сказал невидимый голос»[184],в конце концов, при чтении евангельского сюжета об исцелении слепого отецВасилий восклицает, как бы убеждая самого себя: « – Зрячим, Вася, зрячим! –грозно крикнул поп и, сорвавшись с места, быстро заходил по комнате. Потомостановился посреди ее и взопил: – Верую, господи! Верую!»[185]Делая вывод, мы можем сказать, что едва ли это можно назвать подлинной живойверой. Это скорее похоже на настойчивое самовнушение, чем на тихую внутреннююубежденность. Примером для этого может служить тот факт, что церковная критикавремен Л. Андреева немедленно отреагировала на издание «Жизни ВасилияФивейского». Показательной реакцией на повесть в этом плане будет отзывцерковного публициста Ф. Белявского в статье «Вера или неверие?», где авторосуждал героя повести за «гордое настроение ума», которое противоречитхристианскому принципу смирения верою. Таким образом, трагедия о. Василиязаключалась в «отсутствии духовной жизнеспособности»[186].Приняв мощь своего самоотвержения за сверхъестественную энергию, он готовитсебя к свершению чуда, благодаря которому все обездоленные поверят в высшуюсправедливость и возродятся. Естественно, обнаруживается несостоятельностьтакой надежды. Не случайно ли, что такие порывы утверждений о. Василиясталкиваются с ироничным смехом идиота[187], олицетворяющембезысходность подобных человеческих попыток обосновать свои убеждения.
Как видно из анализируемых событий, осознаниесебя «мессией», чувство избранности, а также смутные помыслы о смысле,выражающиеся в ожидании чуда, – свидетельствуют о том, что герой боле тяготеетк рассудочному восприятию и пониманию окружающих событий, нежели к рефлексииживой веры сердца, у которой «свой разум», как говорил Б. Паскаль[188].Здесь могут быть уместны упреки Д. Мережковского в том, что герой повести Л.Андреева – просто глуп[189]. Но далее Д.Мережковский все же оговаривается: «Итак, согласимся с Андреевым, что ВасилийФивейский не просто глуп, а только недостаточно мудр, кое-чего не знает, чтознает за него автор, и, вместе с тем, беспредельно несчастен, обижен судьбой,людьми и Богом»[190]. Но «глуп», – и с этимможно согласится, только если наполнить этот термин смыслом отсутствия у отцаВасилия внутренней мистической интуиции, «разума сердца», принимающего иосмысливающего свои страдания. Когда путь веры оказывается невозможным,одинокая мысль автора безысходно бьется с вызовом абсурда мира и судьбы впопытке понять разумом то, что открывается только сердцу. Примечателен и тотфакт, что сын о.Василия тоже носит имя отца. Не намек ли это автора на то, чтосын-идиот, лишенный интеллекта, символизирует, возможно, как, неспособностьвидеть очами сердца, так и начальную безысходность постигнуть что-либоинтеллектом[191] или обрестижизнеутверждающую веру. Исследователь С. Ю. Ясенский подчеркивает, что «героямАндреева обычно удается с честью для себя принять этот вызов “сгоряча”,повинуясь сердечному порыву. Герой же рационалист раз за разом терпит уАндреева поражение»[192]. Тема бунта вповести
Тема бунта, духовного богоборчестватесно связаны как с личностью писателя, так и со всем творчеством Л. Андреева вцелом. Начиная от мотивов революционного бунта в рассказах «В темную даль»(1900), «Царь-голод» (1907), «Сашка Жигулев» (1911) и кончая духовным,богоборческим бунтом: «Жизнь Василия Фивейского» (1903), «Жизньчеловека»(1906), «Иуда Искариот»(1907), общие мотивы бунта в «Савве» (1906)[193].Богоборческие образы также присутствуют в таких произведениях, как «Сынчеловеческий», 1909, «Христиане», «Жизнь человека», 1906, «Океан», 1910,«Самсон в оковах», 1915, «Дневник Сатаны», 1919. «Анатэме»(1909), –свидетельствуя как о состоянии эпохи, остро нуждающейся в переменах и новыхценностных ориентирах как в духовной так и в светской жизни, но такжесвидетельствуют и о внутреннем философско-мировоззренческом настроении самого автора.«Много думаю о себе, о своей жизни… Кто я? До каких неведомых и страшных границдойдет мое отрицание? Вечное “нет” – сменится ли оно хоть каким-нибудь “да”? Иправда ли, что “бунтом жить нельзя”? Не знаю. Не знаю. Но бывает скверно.Смысл, смысл жизни, где он?… Человек? Конечно, и красиво, и гордо, ивнушительно, но конец где? Стремление ради стремления – так ведь это верхомможно поездить для верховой езды, а искать, страдать для искания и страдания,без надежды на ответ, на завершение – нелепо. А ответа нет, всякий ответ –ложь. Остается бунтовать пока бунтуется, да пить чай с абрикосовым вареньем» –писал Л. Андреев в июле 1904 г. В. В. Вересаеву[194].Подобно самому Л. Андрееву, Василий Фивейский, разочаровавшись в старом образеверы, основанной на ложной религиозной истине, так ничего и не смогпротивопоставить ей в окружающей жизни. Читая произведение, мы отмечаем тотфакт, что отец Василий проявляет бунтарские, богоборческие порывы как до, так ипосле неудавшегося воскрешения мертвого. Так, он отчаянно сочувствует своейплачущей жене и восклицает: «”И ты терпишь это! Терпишь! Так вот же… ” Онвысоко поднял сжатый кулак, но у ног его, обхватив руками колена, билась в истерикепопадья…»[195], а во время служения вприходе и на исповеди прихожан отец Василий с гневом и отчаянием твердит: «”Егопроси! Его проси!”. Все чаще, с сдержанным гневом он говорил… И отворачивался» [196].Этот внутренний бунт против неба усугубляется еще и тем, что главный геройосознает не единичность своего горя. Внезапно он видит множество людей, которыестрадают так же, как и он, но сам он бессилен помочь им: «Каждый страдающийчеловек был палачом для него, бессильного служителя всемогущего бога, – и былопалачей столько, сколько людей, и было кнутов столько, сколько доверчивых иожидающих взоров» [197]. Именно это бессилиепомочь чем-либо себе и другим усугубляет драму Василия Фивейского, заставляяего гневно подымать кулак в «бесстрастное небо»[198].Вот как эту мысль формулирует сам писатель применительно к повести «ЖизньВасилия Фивейского»: «Я убежден, – писал он в письме к критику М. Неведомскому,– что не философствующий, не богословствующий, а искренне, горячо верующийчеловек не может представить себе Бога иначе, как бога-любовь,бога-справедливость, мудрость и чудо. Если не в этой жизни, так в той,обещанной, Бог должен дать ответы на коренные вопросы о справедливости исмысле. Если самому смиренному, наисмиреннейшему, принявшему жизнь, как онаесть, и благословившему Бога, доказать, что на том свете будет как здесь:урядники, война, безвинные слезы, – он откажется от Бога. Уверенность, чтогде-нибудь да должна быть справедливость и совершенное знание о смысле жизни –вот та утроба, которая ежедневно рождает нового Бога. И каждая церковь на земле– это оскорбление неба, свидетельство о страшной неиссякаемой силе земли ибезнадежном бессилии неба»[199].
Василий Фивейский, одинокий, посредицеркви, у молчащего гроба гневно взывает: «Так зачем же я верил? Так зачем жеты дал мне любовь к людям и жалость – чтобы посмеяться надо мною? Так зачем жевсю жизнь мою ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной!Ни чувства! Ни вздоха! Все одним тобою, все для тебя. Один ты! Ну, явись же – яжду»[200]. Утрачивая какую бы тони было надежду и веру, Василий Фивейский в порыве бунта против неба сходит сума и погибает[201]. Но погибает вдвижении, в бунтующем состоянии. Создается впечатление, что на злуюпреднамеренность судьбы отец Василий отвечает преднамеренностью своей погибелив движении: «И в своей позе сохранил он стремительность бега; … как будто имертвый он продолжал бежать»[202]. Таким образом, этотэпизод наводит на мысль, что главный герой не полностью убедившийся атеист, –иначе, против кого бунтовать? Вот как превосходно выразил эту мысль французскийписатель Альбер Камю: «Историю метафизического бунта, следовательно, нельзясмешивать с историей атеизма. В определенном смысле она скорее сливается ссовременной историей религиозного чувства. Бунт чаще бросает вызов, чемотрицает. Сначала он не устраняет Бога, а только разговаривает с Ним на равных…Речь идет о полемике, воодушевляемой желанием взять верх… Бунт против уделачеловеческого сочетается с безоглядным штурмом неба…»[203]Герой Леонида Андреева погибает как настоящий «мученик веры» (но не как«мученик за веру»), в его непримиримости к судьбе, в его бунте против небесногомолчания. Но это, в то же время, призывает читателя к борьбе, к действию[204].Сам Леонид Андреев подчеркивает эту мысль в письме к М. Горькому, написанному вконце ноября 1903 г.: «…посылаю рассказ – но дело вот вчем: последние четыре страницы набирать и посылать не нужно, так как хочу я ихсильно переделать. Именно: меньше слез и больше бунта. Под самый конец ВасилийФивейский распускает у меня нюни, а это не годится, и даже по отношению к этомучеловеку мерзко. Он должен быть сломан, но не побежден»[205].И здесь скрыто главное сходство и различие в эстетико-философских взглядахАндреева и Горького. Образ героя у Андреева, в частности, в повести «ЖизньВасилия Фивейского», с одной стороны, тоже несет, выражаясь словами Горького,«всю боль мира, и все страдание людей»[206]. Но продолжение этогосостояния отнюдь не порождает героические усилия в реальном преодолении и«подвиге» героя, а оборачивается попыткой «чудесного» решить проблемы, к томуже не изменить состояние плохой и страдальческой жизни, ибо это невозможно, апридать тот смысл, который может уберечь и помочь устоять людям в бедах[207].
Вот как подчеркивает эту мысль отрагедии произведения Д. Мережковский: «Для художника вопрос не в том, есть лив жизни ужас, а есть ли в жизни трагедия. Все мы, смертные, знаем, что какиеугодно ужасы с каждым из нас могут случиться, и мы уж тем, что родились, как бысогласились на них. Тут нет еще трагедии: трагедия начинается там, где естьнадежда преодолеть слепую судьбу… У Андреева никакой надежды нет, аследовательно, нет никакой трагедии»[208]. С заключением Д. Мережковского,что «у Андреева никакой надежды нет», – согласиться можно, но было бы поспешноделать вывод, следуя в логике Д Мережковского, об отсутствии трагедии. Герои Л.Андреева пытаются преодолеть судьбу[209], придать ей смысл, какв повести о Василии Фивейском. Проблема состоит именно в том, что в попытке«совладать» с судьбой герои произведений терпят поражение. Но сам героизмпопыток бунта обоснован и призван вызвать сочувственное отношение[210].
Неразгаданные тайны бытия больше недержат человеческую жизнь в заточении, человек готов, отряхнувшись от нихпродолжать свой жизнеутверждающий путь далее: «Отказавшись от предрассудков ипривычек, мы, тем самым осмыслим нашу теперь крайне бессмысленную жизнь, итогда для нас “проклятые” вопросы решатся сами собой, и не будет тогда ниГамлетов, ни Василиев Фивейских, ни вообще людского страдания», такутвердительно заключает автор статьи «Вечные вопросы», помещенной в «Новомобозрении», выпущеном в 1902 г.[211] Именно с этих оснований утвердится вЛ. Андрееве взгляд на построение «Царствия Божия» на земле человеческимиусилиями[212]. Вновь мы обнаруживаемэту тенденцию личных позиций автора – не отрицать прямо существование Бога, нои не признавать за Ним существующий порядок вещей, а находиться всегда впостоянном подвижном поиске и бунте[213]. В своих произведенияхЛ. Андреев не ставит задачи всесторонней достоверной обрисовки характера герояи обстоятельств происходящего. Это, скорее, метафизический бунт автора противабсурдности существования.
Сумасшествиегероев как способ реализации авторского замысла об абсурде жизни
Бунт против Бога, в конце концов,оборачивается в душе Василия бредом и страхом, сопровождающимисягаллюцинациями. Летняя гроза кажется ему разрушением и гибелью всего мира[214].Охваченный трепетным ужасом, в состоянии, близком к безумию, о. Василийвыбегает из церкви и, пробежав немного, падает мертвым на одной из сельскихулиц.
Ситуации бреда и зрительныхгаллюцинаций были знакомы Л. Андрееву из собственной жизни. Еще не касаясьпсихологического образа Л. Андреева, уже можно заметить, что писатель отличалсянестабильностью как в своих внутренних настроениях[215],так и в отражаемых им сюжетах произведений, построении образов,философско-эстетических взглядах. Александр Блок, один из поэтов, которогопризнавал и к которому был близок Л. Андреев, написал рецензию на повесть«Жизнь Василия Фивейского», которая была высоко оценена писателем «…потому чтов ней я перекликнулся с ним – вернее, не с ним, а с тем хаосом, который онносил на себе; не носил, а таскал, как-то волочил с собой, дразнился им,способен был иногда демонстрировать этот подлинный хаос, как попугая иликомнатную собачку…»[216] Как вспоминает М.Горький, «…меня всегда тяжко тревожили резкие и быстрые колебания настроенийЛеонида»[217].
«Его жестоко мучил наследственныйалкоголизм; болезнь проявлялась сравнительно редко, но почти всегда в формахочень тяжелых. Он боролся с нею, борьба стоила ему огромных усилий, но порой,впадая в отчаяние, он осмеивал эти усилия»[218] – пишет в своихвоспоминаниях М. Горький. На этой почве у Л. Андреева возникали тяжелыеприступы меланхолии и тоски, сопровождающихся галлюцинациями и бредом, вплотьдо навязчивых мыслей о самоубийстве, – как вспоминают М. Горький, Г. Чулков, Б.Зайцев[219]: «Дело в том, что досамых последних лет, до кануна войны с Германией, у Андреева бывали припадкиострой тоски, и в такие сроки он тянулся к хмелю неудержимо, с мрачною иболезненною настойчивостью. Он и тогда оставался верен себе и своей теме,своему страху смерти, но все эти мучительные мысли и слепые чувства вырастали унего в огромные фантастические тени, и он с ними вел беседу, многословно изапутанно, со страстью и со слезами… Он погружался в бред, в мечты; и это унего лучше выходило, чем действительность. Ночь, чай, папиросы – это осталось унего, кажется, на всю жизнь. Иногда он дописывался до галлюцинаций…»
Все это сопровождалось неоставляющимавтора на протяжении всей жизни чувства глубокого одиночества, о чемсвидетельствуют как его творчество, так и его личные записи, письма и дневники[220].«Любопытно, что почти все лучшие мои вещи я писал в пору наибольшей личнойнеурядицы, в периоды самых тяжелых душевных переживаний.… Иными словами: я пишухорошо, когда моя личная жизнь так мучительна, что мне страшно о себе думать истрашно думать вообще» [221], – дает свое заключениеЛ. Андреев в своем позднем дневнике «S.O.S.». Оценивая тьму своей души, Л. Андреев признается: «янеизбежно должен был бы в скором времени лишиться рассудка… Я поймал Дьявола,проглотив его, но он жив во мне»[222].
Этот момент сумасшествия для героев,чья жизнь столкнулась с непроницаемой и иррациональной стихией бытия, оченьпоказателен. Рассказы «Он», «Призраки», «Мысль» и, наконец, повесть «ЖизньВасилия Фивейского». Причина сумасшествия, таким образом, по Л. Андрееву,коренится в сумасшедшем мире, где социальное зло превращается в страшную силу,угнетающую, подавляющую всякого человека, силу, лежащую в самой основе бытия.Психическое состояние героев – это отражение мира: сумасшествие героев – этосумасшествие абсурда бытия. Эта позиция автора очень сближает его выводы свыводами современного психиатра Р. Лэинга, который в своих работах поисследованию психики больных шизофренией действительно приходит к выводу опорочности самого общества и окружающего бытия, которое становится прямойпричиной болезни – как здоровой реакции на больной окружающий мир. «СогластноЛэингу, больной становится шизофреником не сам по себе, а благодаря обществу,которое его таковым делает; поэтому в первую очередь следует изменить обществои отношения между людьми. С этой точки зрения кризис, переживаемый больным,важно интерпретировать не как симптом деструкции, а как признак выздоровления…»[223]Точно так же чисто внешние предметы мира или быта зачастую в произведениях Л.Андреева влияют на судьбы героев. Это и пасхальная игрушка – ангелочек, котораявселяет в портного Сазонку душевный покой и радость, это и пасхальный благовестиз произведения «На реке» [224], пасхальное яичко из«Баргамота и Гараськи» [225], церковная свеча израссказа «Праздник» [226], свет и солнце израссказов «Жили-были»[227] и «Весенние обещания» [228].
С иного плана подходит к проблемесумасшествия героя Д. Мережковский. Как уже было сказано, утверждая, что всебеды героя повести Л. Андреева происходят только лишь по той причине, что отецВасилий глуп, Д. Мережковский усматривает в помешательстве героя как причинуего недалекости, так и авторскую руку самого творца образа: «Слишком большаяволя, при малом уме, приводит к глупости или к сумасшествию, ибо и глупцы, также как умные, может быть, даже чаще умных, сходят с ума. Во всяком случае дляавтора, не желающего принимать на себя ответственность за глупость героев, –самый удобный исход – сводить их с ума»[229]. Потеря ценностей иориентиров перед лицом вечно молчащей сущностью бытия, то, как выразился бы А.Камю, вовсе не должно означать полную жизненную дезориентацию, «но раз уж такполучилось, то сходить с ума – и вовсе напрасно»[230].
Но, у Л. Андреева, этот шаг значитнамного больше, чем просто отсутствие ответственности. Писателя волнуют «вечныевопросы», противоречия которых, как и у Ф. Достоевского, главные герои не могутвынести. Образ автора вгерое
Существенным образом в повести «ЖизньВасилия Фивейского» стоит проблема соотнесенности личных характеристик автора схарактеристиками и образами построенных им героев произведения. В «ЖизниВасилия Фивейского» мы отчетливо видим трагический тип героя. Насколькосоответствует творимый образ с характеристиками самого творца?
Многие исследователи, такие как В. Н.Чуваков, видели в о. Василии «модель духовного протестанта», в образе которого«узнавали себя бывшие священники, которые в преддверии революции 1905 г. заявляли о своем разрыве с поддерживающей самодержавиеофициальной церковью и отказывались от духовного сана» [231].Подчеркивая мысль о построении повести вне традиций реализма, а лишьпрототипически навеянной кризисными событиями в церкви и обществе далее В. Н.Чуваков заключает: «… рисуя образ бунтующего “попа” Василия Фивейского, Л.Андреев не ставил перед собой задачи создать конкретный социальный типсвященника да еще сельского, которого он совершенно не знал. В “Жизни ВасилияФивейского” субъективное авторское «я» всецело господствует над изображаемым исоответствующим образом, так, как это нужно Л. Андрееву, преобразует фактыреальной действительности. Василий Фивейский вымышлен Л. Андреевым» [232].Церковная печать времен первого издания повести также обрушивалась на Л.Андреева с упреками в недостоверности творимого образа. Как утверждает Н.Колосов, «тип о. Василия Фивейского есть тип уродливый и до крайностинеправдоподобный. Такие типы среди духовенства, и в особенности сельского,могут встретиться разве только лишь как редкое исключение, как бывают люди сдвумя сердцами или двумя желудками…»[233]
Уже в раннем творческом опыте у Л.Андреева были проблемы с реальными прототипами его рассказов. Так, имеютсясвидетельства, что после выхода одного из первых рассказов «Он, она и водка»,где была отображена его несчастная любовь к одной орловской гимназистке, Н. А.Антонова, прочитав рассказ, легко узнала свой образ в героине. Не напечатавочередной рассказ молодого писателя «Чудак», «Орловский вестник» тактичноотказался от последующих рукописей Л. Андреева. Заметки, что герой Л. Андреева«происходит» из его характера[234] и философскихпредпосылок, поздней критикой отмечались также: «Он творит своего Анатэму изсобственной души, – из современной, бесхарактерной, бессильно мечущейся души,наглухо замкнутой от жизни, отрезанной от нее привычкою непрерывногосамонаблюдения, потерявшей дар что-либо ощущать и чувствовать, кроме себя,взрастившей все свои эгоистические инстинкты и пороки, запутавшейся иизнемогшей в неисчислимых психологических противоречиях»[235].
Сам Л. Андреев подтверждалоткровенное присутствие своего «я» в творимых им образах героев: «Никогда непишу я нарочно о том, чего сам не пережил и не перестрадал … и если вещи моинравятся, то потому что они искренни – то есть правдиво выражают меня»[236].И, казалось, справедливым звучал бы вывод о тенденциозности писателя впостроении его образа героя. Упреки в искажении жизненной правды и впренебрежении действительностью могут натолкнуть на мысль, что откровенная тягак символизму в сочетании с авторской надуманностью захлестнули повестьнереальными событиями и образами. Применительно к герою повести – образ ВасилияФивейского оказывается фиктивным, ложным. К этому прибавляется еще один вопрос:если образ героя не совпадает с действительностью, то насколько онсоответствует внутреннему портрету автора, его личности. Относительно другихпроизведений, как, например, «Анатэма», критика отзывалась однозначно.
Тогда встает вопрос: кого жеизображал автор в повести? Из каких предпосылок формировался образ главногогероя и в какой степени он «вымышлен»? И, конечно же, справедливым тогда встаетвопрос о достоверности изображения событий, как вопрошал Д. Мережковский: «Былоли, бывает ли так в жизни?»[237]
На этот вопрос отвечает намсвидетельство публициста Л. Клейнборота, который утверждал о большойдостоверности повести, сюжет которой совпал с реальной жизнью одного изсвященников, которого литератор знал из родных мест. Этот случай отражен встатье «Встречи» журнала «Былое» за 1924 г.:«Такой же, замкнутый в себе, он [священник] так же загадочно молчал, как о.Василий, и странные мысли шевелились в его мозгу, и над всей его жизнью виселсуровый рок. Даже внешние черты и события его жизни повторяли судьбу ВасилияФивейского, начиная с семейной жизни. …Когда вышел альманах «Знания» с повестьюАндреева, я привез эту повесть моему отцу, близко в течение многих лет знавшемудвойника о. Василия. Отец мой, в свою очередь, поражался сходству – почти додеталей, и несколько раз перечитывал рассказ. Я рассказывал все это, а ЛеонидНиколаевич слушал. Когда же я кончил, он сказал: – А говорят и поп такой, какойне бывает. Исключительный же случай ничего не объясняет. Потом, помолчав,добавил: – Да, я догадался. Натуру я не обожаю, – это правда; я люблю выдумку.Но как часто письма, факты, многое другое убеждают меня, что я прав в своейдогадке»[238].
Итак, выясняя этот вопрос, мы должныотдать должное удивительному таланту и интуиции художника, где речь может идтидаже о влиянии самого героя произведения на писателя. Вот как это отмечал К.Чуковский[239] в своих воспоминаниях,подчеркивая вживаемость автора в творимый образ героев: «И поразительно: когдаон создал своего Лейзера, еврея из пьесы “Анатэмы”, он даже в частныхразговорах, за чаем, невольно сбивался на библейскую мелодию речи. Он и самстановился на время евреем. Когда же он писал “Сашку Жигулева”, в его голосеслышались волжские залихватские ноты. Он невольно перенимал у своих персонажейих голос и манеры, весь их душевный тон, перевоплощался в них как актер» [240].
Итак, важно заметить, что образыгероя несут отпечаток, движение мысли писателя, а не, собственно, отражают еголичностные характеристики. Можно сказать, что непосредственно сама воплощеннаямысль является главным героем произведений Л. Андреева. Но, по всей целости,герой Л. Андреева интегрирован как из мировоззрения писателя, так и из егодушевных настроений. Граница, отделяющая одно от другого, проходит достаточноусловно. Переплетение личной философии автора с вытекающим из нее же,личностного настроения порождает образ отца Василия. Но, в сочетании спрекрасной проницательностью и интуицией этот образ приобретает чертыреалистичного характера. Как указывает на это исследователь В. Воровский:«Редкий писатель, особенно из современников, способен в такой мере подчинятьчисто художественные задачи задачам публицистическим». И, далее, оцениваяхудожественный стиль автора, подчеркивал: «путем подбора взаимно усиливающиходно другое выражений в сгущенные предложения, где образ нагроможден на образ,он достигает особого эффекта вколачивания своих мыслей в голову читателя»[241].
Делая вывод из всего выше сказанного,прежде всего, следует отдать должное Леониду Андрееву как художнику редкоготаланта и проницательной интуиции. Как мы заметили, нигротескно-экспрессионистский способ письма, ни тяготение к символизму непомешали писателю создать достоверный образ героя. Талант художника настолькоширок и объемен, что мог отразить в повести все основные проклятые проблемычеловеческого бытия. Мы убедились, что все функционально-композиционные образыи мотивы, положенные в основу текста, соответствуют мировоззренческо-философскимпозициям автора, как то: миром управляет единое духовное начало, равнодушное ксудьбам человечества; человек, как существо, жаждущее счастья и смысла, желаетпостичь цель и предназначение как мироздания в целом, так и смысл своейстрадальческой жизни в отдельности; одиночество и непонимание всегдасопровождают его ищущие порывы; отсутствие окончательных ответов, бессмыслиестраданий, неспособность постичь конечный смысл бытия вынуждают человекабунтовать, искать выходы и решения из создавшейся ситуации. Все эти темысоставляют в равной степени как внутренний мир произведения, так и внутреннююсистему взглядов самого автора. Было бы нелепо утверждать, что человек, главныйгерой, помещенный в этот мир проблемных вопросов, не будет являться, в той илииной степени, отражением самой личности писателя. Проанализировав повесть, мыприходим к выводу, что в главном герое произведения в равной степенивоплотилась как терзающаяся мысль писателя, так и его духовно-психологическийстрой. Но, что касается веры самого Леонида Андреева в Бога, и влияние на образо. Василия, то тут у героя трагедия (курсив мой – Т. А.) неподлинной веры, в товремя как у писателя, несмотря на отсутствие живой веры, есть интуиция разума,мысли, которая позволяет ему утверждать определенные принципы и отвергать вселожные. Всеми жизненными вопросами, что задается о.Василий, задается и Л.Андреев. Герой, не получая на них ответ, теряет веру, основанную на ложныхпредпосылках. Отсутствие сакрально-мистического восприятия Бога, встречи с Нимна уровне интуиции сердца, повергает отца Василия в безумие. Л. Андреев же, втрадиционном смысле, не верит изначально и чувствует подвох во всяком упованиина Бога, и поэтому провозглашает человеческие ценности, которые можно достичьтолько одним способом – человеческим созидательным трудом. Непрерывный поискжизненных ориентиров, бунт, отсутствие однозначных ответов для писателя, какнам представляется, все же не позволяют говорить о трагедии Л. Андреева. Новполне справедливо этот термин подходит ко многим героям произведений писателя,в которых нашла свое воплощение его тревожная ищущая мысль, и, среди всехгероев, отец Василий Фивейский – образ наиболее показательный.
мировоззрение андреевтворчество писатель
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Подводя итог проделанной работе, нампредставляется уместным сделать заключение в сравнительной характеристикемировоззрений Леонида Андреева и Ф. Достоевского в их авторском выражении. Каки Ф. Достоевский, Л. Андреев отражал абсурд жизни, разрушительный и трагичныйхарактер различных мировоззрений, типичных для его поколения русскойинтеллигенции, и частного человека вообще.
Как подчеркивают литературныеисследователи творчества Л. Андреева Л. А. Иезуитова и А. В. Богданов, вполнеочевиден тот факт, что Л. Андреев, один из первых русских писателей, который,ориентируясь на Ф. М. Достоевского, пошел по тому пути, которым позднее пойдуттакие западные писатели, как Ф. Кафка, Ю. О’Нил, а также художники такоголитературного явления, как экзистенционализм, – это прежде всего, – Альбер Камюи Жан Поль Сартр. Андреевские пьесы найдут свое продолжение в интеллектуальномтеатре, и театре абсурда. В данном резюме мы проследим, как Л. Андреевпереходит от позиций Ф. Достоевского к позициям Альбера Камю.
В произведениях великого русскогохудожника Ф. М. Достоевского внутренняя рефлексия героев неотделима отнравственных терзаний и веры в Бога. В произведениях Л. Андреева, как ужеупоминалось ранее, присутствуют те же мотивы: например, в рассказе «Мысль»[242].
Но, пожалуй, наиболее яркимпроизведением, в котором поднимаются вопросы бытия в аспекте поиска Бога, верыи неверия, несомненно, является повесть «Жизнь Василия Фивейского»(1903). Вповести также проиллюстрирован случай богоискательства и потеря веры сдальнейшим умопомешательством и смертью. Только если у Креженцева («Мысль»)закономерным этапом деградации его личности становится стадия духовногоомертвения, находящаяся в соотнесении с новой, зародившейся в его мозгу идеейвсеобщего, тотального уничтожения, то в душе отца Василия, при невыносимыхстраданиях, зреет надежда на чудесное воскрешение мертвого для прилюдногосвидетельства в промысле Божием. Все эти попытки терпят крах.
Ф. Достоевский видит выход изсложившийся ситуации для героев в духовном возрождении на основании веры вБога. Как замечает один исследователь творчества Ф. Достоевского, геройхудожника «не теряет жизненной основы существования, так как он все еще живеттвердой верой и христианскими идеалами»[243].
«Если Бога нет, – значит всепозволено», – вот всесокрушающий тезис Ф. Достоевского. Но, «“все дозволено” неозначает, что ничто не запрещено»[244], – таков тезис АльбераКамю, с которым определенно бы согласился Леонид Андреев. И, именно здесьзаключается ключевой аспект расхождения Л. Андреева и Ф. Достоевского. Л.Андреев внезапно сворачивает с полюса Ф. Достоевского, и, можно сказать,тяготеет к полюсу будущего французского философа-писателя Альбера Камю. Бунт ипоиски ответа становятся решающими моментами в жизни и творческом выражении Л.Андреева. Он отказывается от экзальтированных скачков в Бога. Доктор Креженцевне раскаивается в своих поступках, но и не отказывается от них. ВасилийФивейский теряет веру, но так и не обретает новую. Герои Л. Андреева остаются взастывшем состоянии бунта. Про Креженцева хорошо бы мог сказать А. Камю: «…длянего существует ответственность, но не существует вины»[245].А про Василия Фивейского: «Бунт чаще бросает вызов, чем отрицает»[246].Л. Андреев бросает вызов всему: те детские мечты о разрушении морали иценностей, что были провозглашены Л. Андреевым в двадцать лет (см. с. 37 наст.работы) все же нашли свою реализацию в жизни Л. Андреева. У писателя, посвидетельству очевидцев его жизни, отношение к вере было связано сорганическими чертами самой личности, а так как эмоционально-мировоззренческийоблик Л. Андреева постоянно менялся, – так и колебалась его вера. В вере Л.Андреева тоже было свое напряжение – между верой и неверием, убежденностью исомнением. Как проницательно было замечено Волжским, что «не положительными,конечными выводами своими ценен» нам Л. Андреев, а «напряженной работой околотех же вопросов, около которых стоит и религиозный идеализм»[247].
Как и Ф. Достоевский, Л. Андреев,авторы, так и герои их произведений, столкнулись в своей жизни с самой главнойпроблемой человеческого существования, –проблемой веры или неверия в высшийсмысл и абсолют, в Бога. Вечная антиномия злого, враждебного мира, в которыйпопадает человек, являясь отчужденным как от самого себя, так и от другихлюдей, и, с другой стороны – вечная тяга найти ответ о Высшем Разуме,управляющем этим миром, порождает непрестанный путь поисков и сомнений. На этотпуть стал и герой повести «Жизнь Василия Фивейского» – приходской священник,отец Василий. Но еще раньше на этот путь стал сам автор повести.
Исследовав композиционные концепциисюжета повести, мы пришли к следующим выводам: все основные философско-концептуальныеидеи произведения являются отражением самого мировосприятия автора. По Л.Андрееву, как мы видим из повести, миром управляет некая сила, в которойписатель усматривает духовную сущность. Но в повести эта мировая воля, правящаявселенной, является равнодушным преднамеренным злым роком, что изначально быловоспринято автором от А. Шопенгауэра. Только, в отличие от последнего Л.Андреев придает этой мировой воле в произведениях гротескную, крайнюю сторонузлого начала. Сам же автор смягчает это определение воли, как подчеркнуто,злой, не останавливаясь в тупике пессимизма и абсурда. Он продолжает верить… Новерить, в отличие от Василия Фивейского, в определенном смысле, более рационально.Он верит то в некую гармонию, которая все же контролирует мирозданье, то иногдаоткровенно придает ей черты Бога.
Вера Василия Фивейского тоже мистичнапо своему оттенку. Но, подобно тому, как З. Гиппиус удивлялась «какой-то немистической» [248] мистике ЛеонидаАндреева, так мы можем не удивляться парадоксу веры о. Василия. Ведь по выводамизвестного религиозного мыслителя Льва Шестова, «единственный выход там, гдедля человеческого ума нет выхода. Иначе к чему нам Бог? К Богу обращаются заневозможным. Для возможного и людей достаточно»[249].По убеждениям другого религиозного писателя Вернера И. И., подлинная вера – это«чувство общения с Божеством, приближения к Нему, слияния с ним», «живоечувство Божества», «живое общение с Богом», а «сущность христианства вмистической близости с Богом»[250]. Но, именно такого «чувствования»Бога и у Василия Фивейского, и у его создателя определенно нет. В этом изаключается конечный определяющий фактор взаимосвязи писателя и созданного имгероя. Но они едины еще и в другом, в своем порыве бунта. Мы не знаем, в какомколебании настроения и духовном состоянии «застыл» Л. Андреев под конец своейжизни, но, по свидетельству некоторых современников, он окончил жизнь призывомк вере в Бога, в Россию.
БИБЛИОГРАФИЯ
1. Достоевский Ф. М.Братья Карамазовы. – Кишинев: Картя Молдовеняскэ, 1984.
2. Федотов Г. П.Судьба и грехи России: избранные статьи по философии русской истории икультуры: В 2 т. – Т. 1. – С.-Петербург.: София, 1991.
3. НеизданныйДостоевский. Записные книжки и тетради 1860–1881 гг. Литературное наследство. –Т.83. – М.: Издательство Наука, 1971.
4. Андреев Л. Н.Собрание сочинений: В 6 т. – Т. 1. Рассказы 1898–1903 гг. М.: Худож. лит.,1990.
5. Андреев Л. Н.Пьесы. – М.: Советский писатель,1991.
6. Андреев Л.Н.Земля: Повести, рассказы, фельетоны. – Тула: Приок. кн. изд-во, 1982.
7. Андреев Л.Н.Красный смех: Избр. рассказы и повести. Минск: Изд-во БГУ, 1981.
8. Андреев Л.НИзбранное. – М.: Современник, 1982.
9. Андреев Л.Н.Анатэма: Избр. произведения. – Киев: Днипро, 1989.
10. Андреев Л.Н. Избранное. – М.: Сов.Россия, 1988.
11. Русские писатели. Библиогр. словарь:В 2 ч. – Ч. 1.: А–Л. – М.: Просвещение, 1990.
12. Андреев Л. Н. Повести и рассказы: В2 т. – Т. 1. – М.: Художественная литература, 1971.
13. Андреев Л. Н. Проза. Публицистика.М.: Олимп: ООО Издательство АСТ, 2000.
14. Соколов А.Г. История русскойлитературы конца XIX – начала XX века. М.: Высш. шк.: Изд. центрАкадемия, 1999.
15. Гуревич Л. Литература и эстетика. –М.: Русская мысль, 1912.
16. Андреев Л.Н. Рассказы, повести ифельетоны. – М.: Моск. рабочий, 1983.
17. Франкл В. Человек в поисках смысла.– М.: Прогресс, 1990.
18. Крутикова Н.Е. В начале века.Горький и символисты. Киев: Наукова думка, 1978.
19. Камю А. Бунтующий человек.Философия. Политика. Искусство. – М.: Политиздат, 1990.
20. Давыдов Ю.Н. Этика любви иметафизика своеволия: Проблемы нравственной философии. – М.: Мол. Гвардия,1989.
21. Библия в культуре и искусстве.Выпуск XXVIII.Материалы научной конференции«Випперовские чтения 1995». – М.: Государственный музей изобразительныхискусств им. А. С. Пушкина, 1996.
22. Храпченко М. Б. Творческаяиндивидуальность писателя и развитие литературы. М.: Советский писатель, 1975.
23. Мережковский Д.С. Акрополь: Избр.лит.-критич. статьи. М.: Кн. палата, 1991.
24. Андреев Л.Н. Драматическиепроизведения: В 2 т. – Т. 1. – Л.: Искусство, 1989.
25. Леонид Андреев: материалы иисследования. – М.: Наследие, 2000.
26. Андрев Л.Н. Избранное. – Л.:Лениздат, 1984.
27. Андреев Л.Н. Повести и рассказы: В 2т. – Т. 1. – М.: Художественная литература, 1971.
28. Леонид Андреев. S.O.S.: Дневник(1914-1919); Письма (1917-1919); Статьи и интервью (1919); Воспоминаниясовременников (1918-1919). – М.; СПб.: Athenium: Феникс, 1994.
29. Андреев Л. Рассказы и повести. – М.:Недра, 1980.
30. Зайцев Б.К. Осенний свет: Повести,рассказы. – М.: Советский писатель, 1990.
31. Краткая литературная энциклопедия: В9 т. / Под ред. А. А. Суркова. – Т. 2. – М.: Советская Энциклопедия, 1978.
32. Краткая литературная энциклопедия: В9 т. / Под ред. А. А. Суркова. – Т. 6. – М.: Советская Энциклопедия, 1978.
33. Горький М.А. Литературные портреты.– М.; Л.: Гос. изд-во художественной литературы, 1959.
34. Моряков В. И. Федоров В. А. ЩетиновЮ. А. История России: Пособие для старшеклассников и абитуриентов. – М.: Изд-воМоск. ун-та; Издательство ГИС, 1996.
35. История русской литературы: В 10 т.– Т. 8, 9. – М., Л., 1956.
36. История русской литературы: В 4 т. –Т. 3,4. – Л., 1956.
37. Вопросы русской литературы 1840 –1870-х гг. – Л., 1954.
38. История русской литературы XIX века / Под ред. Д. Н.Овсянико-Куликовского: В 5 т. – Т. 4,5. – М., 1910.
39. Львов-Рогачевский В. Новейшаярусская литература. – М.; Л.: Изд-во Л. Д. Френкель, 1924.
40. Кулешов В.И. История русскойлитературы XIX века 70-90-е годы. – М., 1983.
41. Львов-Рогачевский В. Две правды:Книга о Леониде Андрееве. – СПб., 1914.
42. Беззубов В. Леонид Андреев итрадиции русского реализма. – Таллин, 1984.
43. Иезуитова Л.А. Творчество ЛеонидаАндреева (1892–1906). – Л., 1976.
44. Михайловский Б. В. Избранные статьи.– М., 1969.
45. Короленко В.Г. О литературе. – М.,1957.
46. Реквием: Сборник памяти Л. Андреева.– М., 1930.
47. Вересаев В.В. Собр. соч.: В 5 т. –Т. 5. – М., 1961.
48. Литературное наследство. Горький иЛеонид Андреев: Неизданная переписка. – Т. 72. – М., 1965.
49. Андреев Вадим. Детство. – М., 1963.
50. Негорев Н. Савва Антихристов // Театри искусство. – 1906. – № 38.
51. Блок А. Собр. соч.: В 8 т. – Т. 5. –М., 1962.
52. Афонин Л. Леонид Андреев. – Орел,1959.
53. Горький М. Собр. соч.: В 30 т. – Т.28. – М., 1954.
54. Михайловский И.К. Последниесочинения. – СПб., 1905.
55. Гроссман Л. Беседы с ЛеонидомАндреевым. // Россия. – 1925. – № 4.
56. Воровский В.В. Литературная критика.– М., 1971.
57. Вересаев В.В. Сочинения: В 4 т. – Т.4. – М.: Госполитиздат, 1948.
58. Фатов Н.Н. Молодые годы Л.Андреева:По неизданным письмам, воспоминаниям и документам. – М.: Земля и фабрика, 1924.
59. Короленко В.Г. Полное собраниесочинений. – СПб., 1914.
60. Воровский В.В.Литературно-критические статьи. – М., 1956.
61. Смирнова Л. А. Творчество Л. Н.Андреева: проблемы художественного метода и стиля. – М., 1986.
62. Беззубов В. И. Леонид Андреев итрадиции русского реализма. – Таллин, 1984.