Содержание
Введение
1. Общие литературные тенденции 90-х годов в России
2. Творчество Людмилы Улицкой в отечественной словесности
3. Особенности романа Людмилы Улицкой«Даниэль Штайн, переводчик»
3.1. Истоки создания романа
3.2 Роман Л. Улицкой как оружие глобализма
3.3 Христианство веры и христианство воли — конфликт илисотрудничество?
3.4 Реалистический роман как поэтика нравственного компромисса
3.5 Проблема личностной самоидентификации
Заключение
Список литературы
Приложения
Введение
Полудокументальныйроман Людмилы Улицкой«Даниэль Штайн, переводчик» о судьбе реальногоисторического персонажа Даниэля Руфайзена, переименованного Людмилой Улицкой в«Даниэля Штайна»– история еврея, работавшего в гестапо,принявшего христианство и окормлявшего арабов.
Не так интересенпопулярный вопрос о том, как изменилась Улицкая по сравнению с ее предыдущимитекстами. Писатель, наделенный цельным мировоззрением и видящий смысл жизни вработе, рано или поздно ввязывается в авантюру «большой книги», в строительствоавтономной реальности, где складываются житейский, литературный и духовныйопыт.
Многое в книге прорастаетиз идеи документа, в последнее время вытесняющего беллетристику на обочину литературы.
«Даниэль Штайн,переводчик» – история библейского масштаба. Ей чужд неомифологизм началапрошлого века с его Иосифом и Улиссом, она питается документом и разоблачаетего, строится на фундаменте архива и заставляет его колебаться. Внешне этоаморфная, внутренне – предельно жесткая конструкция, элементы которой – письма,стенограммы, выдержки из документов, расшифровки магнитофонных записей.Авторский голос – только «за кадром» и тоже в эпистолярных рамках, в виде писемподруге и коллеге Елене Костюкович о трудностях и радостях работы.
В«Переводчике» есть бегло очерченные персонажи, находящиеся в поискесвоей веры. Это фанатичная коммунистка, вдруг уверовавшая на старости лет. Этотайные монахи, в советские времена превратившие в монастырские кельисобственные квартиры. Это пожилая учительница литературы, желающая передатьсвоим израильским внукам «священные тексты Пушкина и Толстого». Это,в конце концов, преданные исключительно собственному делу «бескрылыеатеисты», которых честный Даниэль считает не менее достойными людьми, чемих воцерковленные собратья. Каждый из этих персонажей приносит в романмножество вопросов.
Новый роман Людмилы Улицкой- о странствиях духа во мраке мира, о том, как всякий ищет и находит светвокруг и в себе. О кармелите Даниэле — человеке, с чьей жизнью не способнасоперничать никакая литература.
О человеке, который до последнего дня оставался милосердным солдатом.
Цель курсовой работы:проанализировать межконфессиональные отношения как предмет художественноговидения в романе Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик»
Задачи курсовой работы:
— проанализироватьлитературу по теме исследования;
— рассмотреть общиелитературные тенденции 90-х годов в России;
— охарактеризоватьтворчество Людмилы Улицкой в отечественной словесности;
— выявить особенностиромана Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик», в том числе истоки созданияромана;
— рассмотреть реалистический роман как поэтику нравственного компромисса;
— проанализировать проблему личностной самоидентификации.
1. Общие литературные тенденции 90-хгодов в России
Рассмотрим общиелитературные тенденции 90-х годов в России.
Разрушениепрежней и создание новой издательской системы означали переход от планомерногоформирования национального книжного репертуара, исходя из четко обозначенныхгосударственных приоритетов в области политики, экономики, культуры и пр., кстихийному. Количественные и качественные параметры книжного репертуараРоссийской Федерации в 90-е годы существенно меняются.
/>В 70-80-е годы в России стабильно издается около 50 тысяч книг и брошюр(максимум — в 1977 году — 55657 изданий, накануне начала реформ — в 1986 — 51323), спад начинается собственно уже в конце 80-х годов: в 1989 году быловыпущено 46023 издания, продолжается в начале 90-х и достигает нижней отметки в1992 году — 28716 изданий. Столь существенное сокращение, названноеспециалистами «сужением книжной среды», связано, в первую очередь, с тем, чтоименно в этот период государственные издательства, оказавшись в глубокомкризисе, резко сворачивают свою деятельность, а негосударственные издательскиеструктуры находятся в стадии становления.
В 1986 году вРоссии было издано 3585 литературно-художественных книг, в 1991 — 5096, в 1995- 6076, в 1998 — 7615. Причин столь быстрого и последовательного роста именноэтого раздела книжного репертуара страны несколько: достаточно высокий уровеньобразования, привычка к чтению как одному из наиболее популярных и доступныхспособов проведения досуга, официально поддерживаемый престиж книги,популяризация домашних библиотек и их достаточно широкое распространение — этии другие факторы способствовали созданию в СССР (РСФСР) в 70-80-е годыустойчивого спроса на литературно-художественную книгу и ее острого дефицита. Вэтот период государство по сформировавшейся ранее традиции искусственносдерживало выпуск художественных произведений таких жанров, как детектив,фантастика, историческая беллетристика и др., считая, что идеологической,воспитательной и эстетической ценности они не имеют. Упразднение жесткогогосударственного контроля в области литературно-художественного книгоиздания,снятие любых ограничений в деятельности издательств и привели к быстрому ростучисла выпускаемых книг и, в первую очередь, изданий тех конкретных произведенийи тех жанров, спрос на которые долгие годы оставался неудовлетворенным.
/>Изменение количественных параметров отечественного книжного репертуарасопровождалось в 90-е годы существенными изменениями в его структуре.Отечественная статистика традиционно анализирует тематические и типо-видовыеразделы репертуара. При этом тематическая структура включает 9 отраслевыхмассивов: политическая и социально-экономическая литература (1),естественнонаучная литература (2), техническая литература (3),сельскохозяйственная литература (4), медицинская литература (5), литература пофизической культуре и спорту (6), литература по филологическим наукам (7),литература по искусству (8) и художественная литература (9). Типо-видоваяструктура дифференцирована на 8 основных разделов, соответствующих типамлитературы, выделяемым по функциональному признаку: массово-политическиеиздания (1), научные издания (2), научно-популярные издания (3),производственные издания (4), учебные издания (5), справочные издания (6),литературно-художественные издания (7) и издания для детей и юношества (8).
Наиболеесущественные изменения в тематической и типо-видовой структуре репертуарапроизошли в первой половине 90-х годов, когда в русле тенденции сужения книжнойсреды во всех разделах происходило сокращение числа выпускаемых изданий и ихсуммарного тиража, при этом, в первую очередь, уменьшалась доля малотиражныхизданий: научных, производственных книг, учебных изданий для высшей школы ит.п., то есть изданий, обладающих несомненной социальной значимостью, нотребующих больших интеллектуальных затрат на подготовку (и высокого уровняпрофессионализма издателей), адресованных узкому кругу покупателей-специалистови потому в основном убыточных или, в лучшем случае, малоприбыльных. В этотпериод во всех разделах репертуара определяются лидирующие по числу выпускаемыхизданий и по тиражам тематические, жанровые, одновидовые группы,ориентированные на сложившуюся ранее структуру неудовлетворенного массовогопокупательского спроса, что приводит к заметному сокращению тематическогодиапазона отдельных разделов, обеднению их видовой структуры.
В начале 90-хгодов существенно снижается общий уровень культуры отечественного книгоиздания,что связано, в первую очередь, с быстрым ростом издательской системы,появлением большого количества новых издательств, не обладавших необходимымопытом и профессиональными знаниями. В репертуаре этого периода увеличиваетсядоля репринтных воспроизведений ранее выходивших (зачастую до 1917 года)изданий, большинство оригинальных проектов частных издательств демонстрируетнизкий уровень (или полное отсутствие) редакторской подготовки,неудовлетворительное качество перевода иноязычных текстов, отсутствиекорректорской правки, примитивность художественного оформления иполиграфического воспроизведения.
В середине90-х годов положение начинает меняться: в 1995 году увеличивается выпусксоциально-экономической, медицинской, филологической и естественнонаучнойлитературы, а в 1997 году впервые после начала кризиса было зафиксированоувеличение числа изданий по всем тематическим и большинству типо-видовыхразделов, удалось даже приостановить тенденцию падения суммарного тиража: вбольшинстве тематических (кроме филологической и естественнонаучной литературы)и типо-видовых разделов (кроме массово-политических, литературно-художественныхи детских изданий) тираж начал расти. Одновременно заметно повышаетсяпрофессионализм молодых издательств, улучшается качество выпускаемых книг.Негосударственные издательства все более активно внедряются в сферу издания социально-значимойкниги: научной, учебной, справочной, интенсивно выпуская известные, многократноапробированные в разных странах мира лицензионные издания зарубежных фирм.
Структуралитературно-художественного репертуара складывается из изданий произведенийотечественных и зарубежных классиков и современных авторов, принадлежащих кразличным национальным школам, разнообразным литературным течениям,направлениям, стилям, разным родам и жанрам художественной литературы. В 90-егоды соотношение структурных составляющих этого раздела репертуара неоднократноменялось в соответствии с меняющейся конъюнктурой книжного рынка.
/>Резко меняется в литературно-художественном репертуаре России начала 90-хгодов и традиционное соотношение изданий классических и современныхпроизведений: с 1991 по 1993 год выпуск произведений классики (какотечественной, так и зарубежной) сокращался, очевидно сказывался переизбытокизданий классики в советский период и быстрое разрушение официальныхприоритетов в чтении. Активизируется в этот период лишь издание мировойклассики приключенческих жанров: в одном из первых рейтингов газеты «Книжноеобозрение» самыми издаваемыми авторами 1991 года были названы следующиеписатели — А. Кристи (16,3 млн. экз.), А. Дюма (14,3 млн. экз.), А. и С. Голон(12,9 млн. экз.), Д.Х. Чейз (11,8 млн. экз.), Ж. Сименон (10,96 млн. экз.), Э.Берроуз (9,9 млн. экз.), В. Пикуль (7,7 млн. экз.), Р. Стаут (5,4 млн. экз.),М. Митчелл (5,5 млн. экз.), А. Солженицын (4,1 млн. экз.), В. Набоков (4,1 млн.экз.). В 1992 году в группе лидеров — А. Дюма, М. Рид, Ж. Верн, Г.Р. Хаггард иклассики детективного жанра, чьи имена уже были хорошо известны русскимчитателям в предшествующий период — А. Кристи, Ж. Сименон и др. Имен русскихклассиков XIX века в «хит-парадах издаваемости», публикуемых в этот периодежемесячно на страницах «Книжного обозрения», практически нет, как нет именклассиков английской, французской, итальянской литературы и других национальныхшкол, не писавших приключенческие, детективные и «дамские» романы. В 1993 ивсех последующих годах классические произведения больше не фигурируют всписках, рейтингах самых читаемых и самых издаваемых книг, их место — раздел «интеллектуальныебестселлеры». В целом издание мировой классики оживляется в 1994 году:первоначально активизируется издание прозы, а затем — и поэзии. Необходимоподчеркнуть, что хотя выпуск классики художественной литературы по сравнению ссоветским периодом значительно сократился, круг авторов, наоборот, расширилсяза счет тех имен, что ранее находились под официальным или неофициальным запретом,в первую очередь, речь идет об отечественных и зарубежных писателях XX века.
Изданиепроизведений современных авторов в 90-е годы уже не преследует цель максимальношироко представить текущий литературный процесс, что было естественно дляпериода государственного планового книгоиздания (хотя и тогда эта задачаполностью не реализовывалась), а определяется реально существующей структуроймассового покупательского спроса, ориентированной на произведения современныхавторов в большей степени, нежели на произведения классики: по даннымВсероссийского Центра изучения общественного мнения в 1997-1998 годах мировуюклассику (в основном романы русских и зарубежных классиков) читали 14-16%респондентов, поэзию (очевидно и классическую, и современную) — 6%.
Однакосовершенно очевидно и то, что в 90-е годы в России издаются произведениясовременных отечественных и зарубежных писателей, работающих в оченьограниченном жанровом диапазоне, а интеллектуальная мировая литература,произведения, обладающие несомненной оригинальностью, не соответствующиеникаким стереотипам, принадлежащие перу начинающих авторов, издаются крайнередко.
Сокращениевыпуска произведений мировой художественной классики, изменение структурыраздела изданий произведений современной литературы — закономерный результатпроцесса коммерциализации книжной культуры России с характерным для конца XXвека «принесением классики в жертву массовой культуре с ее культом секса,насилия, жестокости».
/>Наиболее существенные изменения претерпела в 90-е годы жанровая структуралитературно-художественного репертуара Российской Федерации. Изменилось исложившееся в советский период соотношение между изданиями прозы, поэзии идраматургии: удельный вес изданий прозаических произведений в 90-е годысоставляет более 70% всех выпущенных книг по названиям (в 1985 — 63,3%) и около90% по тиражу (в 1985 — 71%): в 1991 году выходит 3650 изданий (71,6%) общимтиражом 468,3 млн. экз. (87%), в 1993 году — 4477 (78,1%) тиражом 381,8 млн.экз. (90,3%), в 1997 — 5405 (72%) тиражом 112,7 млн. экз. (89,9%), в 1998 — 5602 (73,5%) тиражом 98,126 млн. экз. (91,5%) (см. Приложение 1).
Выпускпоэтических произведений в 90-е годы претерпевает значительные колебания: вначале периода — в 1991 году — удельный вес изданий поэзии в репертуаредовольно высок (особенно по названиям) и составляет 19,1% по названиям (971издание) и 4,1% по тиражу (21,9 млн. экз.), в 1985 году эти показателисоответственно 27,8% и 19,4%; в 1992-1993 годах он резко сокращается исоставляет в 1993 году 12% по названиям (686 изданий) и 1,4% по тиражу (6,0млн. экз.), а затем начинает расти (самый большой прирост числа поэтическихизданий приходится на 1995 год — 772 изданий) и составляет в 1997-1998 годахоколо 18% по названиям (1348 и 1323 издания) и 3% по тиражу (3,7 млн. экз. и3,6 млн. экз.). Отличительной чертой издания поэтических произведений в 90-егоды является абсолютное преобладание изданий отечественной (русской) поэзиинад изданиями переводных поэтических произведений: в 1991 году вышло 742издания русских поэтов (тиражом 19,9 млн. экз.) и всего 38 изданий произведенийпоэтов «дальнего зарубежья» (тиражом 1,2 млн. экз.); в 1993 году 505 изданийрусских поэтов (тиражом 4,3 млн. экз.) и 34 издания зарубежных поэтов (тиражом1,0 млн. экз.), наконец, в 1997-1998 годах вышло 1118 и 1104 изданий русскихпоэтов (тиражом 3,0 млн. экз. и 2,7 млн. экз.) и 58-63 изданий зарубежныхпоэтов (тиражом 365,5 тысяч экз. и 577,5 тысяч экз.).
Удельный весизданий драматургии стабильно низок: в 1991 году он составлял 1,2% по названиям(59 изданий) и 0,5% по тиражу (2,4 млн. экз.), в 1985 году — 17% и 0,8%; в 1997году эти показатели составляют соответственно 0,9% (69 изданий) и 0,5% (604,5тысячи экз.), а в 1998 — 0,5% (39 изданий) и 0,2% (см Приложение 1).
Итак,ключевым разделом литературно-художественного книжного репертуара традиционноявляется прозаический, именно в нем произошли наиболее кардинальные измененияжанровой структуры, типичные для всего книжного репертуара России 90-х годов XXвека.
Начавшаяся вконце 80-х годов в России экспансия западной, в первую очередь американской,массовой культуры, быстрое разрушение официальных приоритетов и стандартов вчтении художественной литературы, последовательно и настойчиво формировавшихсяв советской время системой образования всех уровней и поддерживавшихсяиздательской политикой государства, интенсивное развитие свободного книжногорынка в России привели уже в начале 90-х годов к стремительному росту выпускапроизведений массовых жанров художественной литературы, в основном зарубежныхавторов — детективных, фантастических, «любовных», приключенческих романов и повестей,издание которых ранее сознательно сдерживалось государством. Уже в 1992-1993годах в репертуаре литературно-художественных изданий лидировали и по числу названий,и по суммарному тиражу издания именно детективной, фантастической литературы иисторической беллетристики. Затем к ним присоединяются вообще ранее неизвестные российскому читателю стандартные «любовные» (сентиментальные,«дамские» и пр.) романы, которые довольно быстро опережают в выпуске ифантастику, испытавшую в 1994-1995 годах спад читательского и покупательскогоинтереса, и исторические романы.
Массоваякультура с ее стремлением к стандартизации литературы и книги приводит кнастоящее время к резкому обеднению литературного процесса (невостребованностьлитературного творчества, а не ремесла) и литературно-художественногорепертуара России (превращение оригинальных книжных изданий в малотиражные,«элитарные»). В 90-е годы уровень культуры литературно-художественногокнигоиздания снизился и по таким показателям, как качество художественногоперевода и оформления изданий.
/>Типо-видовая структура литературно-художественного репертуара России в90-е годы существенного изменения не претерпела. Присутствие в репертуареизданий разных видов (собраний сочинений, сборников и отдельных изданий одногопроизведения) и типов (научного, научно-массового и массового) фиксируетстепень удовлетворения всего спектра читательских и покупательских интересов: отинтересов массового читателя до интересов специалистов-филологов, для которыхлитературно-художественный текст — предмет исследования. В условиях свободногорынка типо-видовая структура репертуара определяется ориентацией на максимальнополное удовлетворение интересов, в первую очередь, массового читателя.Преобладание в отечественном репертуаре 90-х годов произведений современныхавторов, относящихся к популярным жанрам развлекательной беллетристики,означает широкое распространение массового типа изданий. Отличие от репертуарасоветского периода, когда издательская политика государства предполагалавоспитание массовой же читательской аудитории доступными изданиями произведениймировой классической литературы и произведений современных отечественных писателей- реалистов в духе коммунистических идеалов, заключается лишь в том, что ранеепреобладал массовый комментированный тип издания, а ныне — некомментированныйвариант. Видовой состав изданий этого типа остался достаточно широким: резковыросшее в начале 90-х годов число изданий собраний сочинений стабилизировалосьуже к середине периода, сборники представлены всеми основными разновидностями,включая антологии, альманахи и хрестоматии, традиционно весомо представлены врепертуаре и моноиздания. Естественным является и абсолютное преобладание влитературно-художественном репертуаре 90-х годов новых изданий надпереизданиями.
Такимобразом, литературно-художественный репертуар Российской Федерации формировалсяв 90-е годы в условиях радикальных изменений в государственном, экономическом исоциокультурном устройстве страны, приведших к затяжному кризису во всехсферах, и значительно отличается по всем основным параметрам от репертуарасоветского периода.
Литературно-художественныйрепертуар СССР и РСФСР создавался под жестким контролем государства единойчетко скоординированной системой государственного планового книгоиздания какважнейший инструмент осуществления государственной политики в области культурыв целом и художественной литературы в частности, направленной на всемернуюподдержку развития многонациональной советской литературы, популяризациюмирового (в первую очередь, отечественного) классического наследия как мощногосредства эстетического и нравственного воспитания народа. Идеологические,воспитательные, эстетические критерии отбора произведений современнойзарубежной литературы допускали в отечественный репертуар главным образомпроизведения реалистической литературы и сдерживали выпуск интеллектуальнойпрозы XX века, элитарной поэзии и, одновременно, произведений популярныхжанров, создающихся в русле массовой культуры.
Литературно-художественныйрепертуар 90-х годов впервые после 1917 года формировался в основном частнымииздательствами вне какого-либо контроля со стороны государства и не будучи связанс государственными приоритетами. В результате был создан репертуар,ориентированный на удовлетворение потребностей массовой покупательскойаудитории и имеющий четкую жанровую структуру, в которой лидирующее положениезанимают разделы изданий произведений таких популярных жанров, как детектив,фантастика, сентиментальный роман. Среди наиболее значительных особенностейрепертуара этого периода — существенное преобладание изданий произведенийзарубежных авторов над изданиями отечественных писателей в первой половине 90-хгодов и установившееся между ними своеобразное равновесие в конце 90-х. Стольвысокий удельный вес изданий переводных произведений не характерен для развитыхстран и является ярким показателем осуществления экспансии западной (в первуюочередь, американской) массовой культуры, грозящей России потерей национальнойсамобытности в области литературы и книгоиздания.
Необходимоподчеркнуть, что и система литературно-художественного книгоиздания, иструктура репертуара, хотя и обнаруживают признаки стабилизации, продолжаютвидоизменяться. При этом перспективы развития отечественного книгоиздания вближайшие годы прогнозировать достаточно сложно: они будут определяться тем, акаком направлении, какими средствами и темпами будут осуществляться реформы вобласти экономики и социокультурной сферы жизни общества. Общие негативныетенденции, сформировавшиеся в 90-е годы: неуклонное снижение жизненного уровнябольшинства населения страны, падение уровня грамотности и распространениефункциональной неграмотности, падение престижа образования и знаний в целом,увеличение групп молодежи, ориентированных на некнижные формы культуры,бедственное положение государственной системы образования и снижениепедагогических стандартов — все эти и целый ряд других явлений в областиэкономики, производства, культуры, зафиксированных специалистами, уже в конце90-х годов отрицательно сказываются на развитии отечественного книгоиздания.
Очевидно, чтопри сохранении сложившейся в последние годы ориентации на «западный» путьразвития, ценности капиталистического мира, литературно-художественный разделкнижного репертуара России будет неуклонно сворачиваться, теряя то приоритетноеположение, которое он занимал в XX веке.
2. Творчество Людмилы Улицкой вотечественной словесности
Людмила ЕвгеньевнаУлицкая родилась в 1943 году в городе Давлеканово Башкирской АССР, гденаходилась в эвакуации ее семья. После войны Улицкие вернулись в Москву, гдеЛюдмила закончила школу, а потом и биофак МГУ. Людмила Евгеньевна два годапроработала в Институте общей генетики АН СССР, откуда ее уволили заперепечатку самиздата в семидесятом году. С тех пор Улицкая, по ее собственномуутверждению, никогда не ходила на государственную службу: она работала завлитомКамерного еврейского музыкального театра, писала очерки, детские пьесы,инсценировки для радио, детского и кукольного театров, рецензировала пьесы ипереводила стихи с монгольского языка. Публиковать свои рассказы в журналахУлицкая начала в конце восьмидесятых годов, а известность пришла к ней послетого, как по ее сценарию были сняты фильмы «Сестрички Либерти» (1990, режиссер– Владимир Грамматиков) и «Женщина для всех» (1991, режиссер – АнатолийМатешко), а в «Новом мире» вышла повесть «Сонечка» (1992). В 1994 этопроизведение было признано во Франции лучшей переводной книгой года и принеслоавтору престижную французскую премию Медичи. Во Франции же вышла и первая книгаЛюдмилы Улицкой (сборник «Бедные родственники», 1993) на французском языке [5].
Пообразованию Л. Улицкая биолог-генетик, что никак не помешало стать ей известнойписательницей. Все рассказы Улицкой основаны на её жизненном личном опыте илипересказаны со слов друзей, знакомых, соседей, родственников. Её биография ужемогла бы служить материалом для отдельной книги.
ПроизведенияЛюдмилы Евгеньевны переводились на двадцать пять языков. Литературоведыназывают ее прозу «прозой нюансов», отмечая, что «тончайшие проявлениячеловеческой природы, и детали быта выписаны у нее с особой тщательностью. Ееповести и рассказы проникнуты совершенно особым мироощущением, которое, тем неменее, оказывается близким очень многим». Сама же Улицкая так характеризуетсвое творчество: «Я отношусь к породе писателей, которые главным образомотталкиваются от жизни. Я писатель не конструирующий, а живущий. Не выстраиваюсебе жесткую схему, которую потом прописываю, а проживаю произведения. Иногдане получается, потому что выхожу совсем не туда, куда хотелось бы. Такой у меняспособ жизни». При этом Людмила Евгеньевна – человек сомневающийся, она не скрывает,что до сих пор испытывает «ощущение дилетантизма»: «Я как бы временныйписатель, вот напишу все и пойду делать что-то другое» [5].
Улицкая признаёт, чтопервые её книги вышли за рубежом, а «Бедные родственники» впервые увидели светв Париже, потому что ситуация в России препятствовала её работе, но это лишьпомогло ей, так как благодаря Парижу её книги были изданы на 17 языках встранах Европы, в США, в странах восточной Европы, а также в странах-членахСНГ.
Улицкая сегодня — в численаиболее переводимых и издаваемых за рубежом авторов. Успех к ней, по старойроссийской традиции, пришел через иностранное признание: ее первая книгарассказов «Бедные родственники» вышла во Франции в 1993 году, заповесть «Сонечка» она получила престижную французскую премию«Медичи». Роман «Казус Кукоцкого» принес ей русского«Букера» и высокий издательско-читательский рейтинг, а недавняяпостановка Виктюка по ее пьесе «Кармен» — светскую популярность.60-летняя писательница — в прошлом ученый-генетик. Ее книги рассчитаны начитателя, равного ей по уровню образования и мировоззренческому«цензу». Людмила Улицкая — объект обожания сторонниковинтеллектуального чтива. И она отдает себе отчет в том, что не каждый, купившийее книгу, дочитает эту книгу до конца. Это серьезная литература, незаигрывающая с охотниками за модными новинками, литература вне сегодняшнихиздательских, рекламных, пиарных правил, придерживающаяся правил исключительнолитературных [5].
3. Особенностиромана Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик»
3.1 Истокисоздания романа
У Улицкой воглаве повествования – переводчик Даниэль Штайн, еврей-легенда, принявшийкатолицизм и выступающий за слияние христианства и иудаизма в единую церковь.Впрочем, писательница была готова к тому, что после выхода книги, камней в ееогороде прибудет: «Думаю, что после этой книги мне оторвут голову. Но мнебыло нужно сказать то, что я считаю важным, и я это сделала» [14].
Летом 1992года в гостях у Людмилы Улицкой остановился 70-летний израильтянин ДаниэльРуфайзен (у Улицкой он – Штайн). Именно его судьба и дала жизнь роману, настроительство которого у писательницы ушло 14 лет. Во время войны он,ассимилированный польский еврей, отлично знающий немецкий, смог выдать себя заполунемца-полуполяка. И устроиться переводчиком гестапо на территорииоккупированной Белоруссии, чтобы, будучи посвященным в планы немцев,предупреждать евреев о погромах и помогать тем из них, кто оказался в гетто.Спас сотни соплеменников. Был разоблачен. Бежал, укрылся у монахов. Проведя годпод их крышей, принял католицизм. После войны, в 50-е, переехал в Израиль исоздал там религиозную общину католиков, к которой при желании могли примкнутьвсе, от протестантов до униатов – монах Даниэл был терпим ко всем. Онисповедывал не «ортодоксию, а ортопраксию, то есть не правильное мышление,а правильные поступки». Улицкая тут мыслит в унисон с Руфайзеном:«Это идея меня увлекает, ведь в реальности мы сталкиваемся с огромнымколичеством людей, которые считают себя христианами, хотя живут совсем не подесяти заповедям» [15].
Почему именноДаниэль вытащен под рампу всего сюжета? У Улицкой есть ответ: «Да он всейсвоей жизнью втащил сюда целый ворох неразрешенных, умалчиваемых и крайненеудобных для всех вопросов. О ценности жизни, которая обращена в слякоть подногами, о свободе, которая мало кому нужна, о Боге, которого чем дальше, теvбольше нет в нашей жизни, об усилиях по выковыриванию Бога из обветшавшихслов…» [14].
Что иговорить, ключевая фигура книги – Даниэль Руфайзен. Все остальные персонажи — лишь одномерная свита, призванная оттенять его многогранную фигуру. Без Штайнароман разлезся бы на сюжетные лоскутки, героями которых стали бы самые разныелюди. Мудрая старуха, похоронившая себя среди книг и молчания. Озлобленнаякоммунистка, доживающая век в израильском приюте. Немка, которая радиискупления вины своего народы вызвалась работать в христианской общине подХайфой. Католичка, принявшая православие. Израильский радикал. Грустныйараб-христианин, cпециалист по иудаике. Лица, лица, лица. Костяк книги — письма, дневники, стенограммы, выдержки из документов, расшифровкимагнитофонных записей. Все это организовано в хронологическойпоследовательности. Авторский голос – почти неслышен.
Сев за книгу,Улицкая собрала множество документов, опросила множество свидетелей. Затемчестно созналась: «Пишу и заливаюсь слезами. Я не настоящий писатель.Настоящие не плачут». Впрочем, тут она слукавила. В настоящестиУлицкой-писателя уже никто не сомневается. Тем более, после этой книги.
3.2 Роман Л.Улицкой как оружие глобализма
Очереднойроман писательницы Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик» уже назван впрессе литературой самого высокого полёта и колоссальным проектом. Сегодняполучить такой эпитет можно с лёгкостью: например, если начать проявлять недовольствотрадиционной религией или затронуть животрепещущую тему толерантности.
В новомромане она рисует образ «праведника»-экумениста, Даниэля Штайна, и выступает отего лица за слияние христианских церквей и иудаизма в одну церковь. В этомсказывается сегодняшняя мировая тенденция: так, роман англичанки Моники Али«Брик-лейн» вошёл в прошлогодний шорт-лист букеровской премии потому, что в нёмописывается трудная судьба «безмолвной мусульманки», «которая даже в Лондонеумудряется жить по законам, усвоенным со времён детства в глухой деревушке». Удругого претендента на Букер, индийца Рохинтона Мистри, книги посвящены борьбеза жизнь религиозной общины парсов-огнепоклонников, которые стремятся сохранитьсвою веру путём запрета на браки с иноверцами. Если книга соответствует духуглобализма, то критика не обратит внимание на слабость художественной стороны,неумелое построение и неблагозвучие фраз, а отсутствие чёткого сюжета будетрасценено как модное фотографическое изображение жизни [5].
Роман Улицкойпосвящён реально жившему и скончавшемуся в 1998 году монаху-кармелиту, братуДаниэлю Освальду Руфайзену. Будучи евреем, умудрившимся обмануть гестапо, онпринял католицизм и знаком миру по «делу Руфайзена». Израиль, как известно,отказывает в репатриации тем иудеям, кто принял иную веру, но брат Даниэль изпринципиальных соображений судился с родным государством за право в паспортеименоваться евреем. Ему и гражданство готовы были предоставить – черезнатурализацию, но предприимчивый монах непременно хотел формального признаниясебя евреем в документах через закон о возвращении, как рождённый от еврейской матери,и не иначе.
Брат Даниэльосновал в Хайфе религиозную общину ивритоговорящих католиков, куда моглипримкнуть христиане самого разного пошиба: католики-поляки, протестанты,православные, униаты. Для них брат Даниэль служил мессу на иврите и призывалтворить добрые дела. Причём о нём известно, что вместо ортодоксии, то естьправильной веры и мнения, православия, для этого человека была важна ортопраксия,то есть правильные поступки. Следовательно, не важно, во что ты веришь, а важнокак ты живёшь. Таким образом, экуменизм брата Даниэля являет достаточнопотребительское отношение к любой вере с её догматами, рассматривая религию какнескончаемый источник вражды между верующими. Для автора книги все религииравны. И здесь находим непростительную неточность в аргументации. Брат Даниэльвозмущён: «Почему его (Христа) надо искать в церковных учениях, которыепоявились через тысячу лет после Его смерти»? Людмила Улицкая утверждает, чтоштудировала Библию, но этого явно было недостаточно для внесения ясности впредставление о раннехристианской церковной истории. «Церковное учение» кактаковое, то есть православный Символ веры и чёткое определение, во что мы веруем,оформилось на первых семи Вселенских соборах. Первый их них был созван в 325 г. в городе Никея, а седьмой и последний в 787 г. в Константинополе [6].
Ещё в началевека высказывания типа «для Бога все конфессии равны» подверглись критикепротоиерея Философа Орнатского: «Равны ли христианские исповедания перед Богом,это и решать Богу. Что это за литературный папизм – говорить от имени Бога! Унас, у христиан вообще, есть критерий для оценки христианских исповеданий: это– верность их Священному Писанию с церковным Преданием и голосу ВселенскойЦеркви, раздававшемуся на Вселенских Соборах». При всей привлекательностиэкуменического упрощения, здесь не далеко до впадения в соблазн. Разумеется,апостол Иаков говорил: «Вера без дел мертва», но отсутствие чёткой догматики(что является логичным следствием смешения всех конфессий) для каждого человекабудет способствовать установлению индивидуальной системы ценностей, хаосу вголовах. Профессор московской духовной академии А.И. Осипов пишет: «Очень важноотметить, что Православие не рассматривает религиозность, молитвенность,вдохновение и аскетизм, как ipso facto явления положительные в духовномотношении, как уже бесспорно ведущие христианина или христиан к Богу и кединству друг с другом. Напротив, и в этом специфика Православия по сравнению синославием, оно, в лице единодушного голоса своих аскетических писателей,предупреждает о вполне реальной в духовной жизни опасности уклонения от истиныи впадения в так называемую прелесть, то есть высокое мнение о себе, о своиххристианских достоинствах и искание духовных наслаждений».
Даниэль Штайнне так уж далёк от самолюбования, он неоднократно назван «праведником». И этопри том, что он в безмерной толерантности своей готов оправдать связь девушки иженатого мужчины, отца троих детей. «Ты для того и создана, чтобы тебя любили,– утешает он грешницу. – Грех на другом человеке. Он брал на себя обет. Но иего я могу понять, Хильда. Женщины в любви почти всегда жертвы». Представим,если бы Татьяна Ларина, выйдя замуж, оказалась менее целомудренной и кинулась вобъятия Онегина, как опьянённая страстью «жертва любви», – неужели сей женскийобраз показался бы нам столь целостным и возвышенным? Да и Александр Пушкин неопускался до создания собственного понятия о нравственности.
Родной братговорит о Штайне: «Всё, что он делал, он делал по-честному, очень хорошо». Аплемянница удостаивает его и вовсе «высшей» похвалы: «Дядька наш – настоящийменеджер. Он всё может организовать. Он организовал и школу для приезжих детей,и приют, и богадельню». Лавровый венок с радостью надевает на Даниэля молодаянемка Хильда, ещё один эпатажный персонаж романа. Немецкая девушка выросла счувством вины перед евреями, вины за геноцид во время Второй мировой. Страстноежелание искупить вину перед еврейским народом приводит её в Хайфу. Вреалистичность подобного характера верится с трудом, чувствуется неестественность,надуманность: «…Я поняла, что хочу посвятить свою жизнь помощи евреям. Конечно,историческая вина немцев огромна, я как немка разделяю её. Я хочу работатьтеперь на государство Израиль», – заявляет Хильда [6].
Непонятно,какую собственно религию исповедовал «католик» -кармелит Даниэль, ибо надмогилой его были прочитаны христианские заупокойные молитвы, псалмы и еврейскаямолитва-кадиш. А у могилы стояли «объединённые общим горем евреи и арабы, иудеии христиане, израильтяне и приезжие, монахи различных орденов и миряне». Воттакое столпотворение. Недаром о своей общине он говорил: «Здесь мы находимся уистоков христианства, здесь нет места разделениям». Но, как обычно бывает спризывающими к толерантности меньшинствами, именно они и вносят смуту в обществос традиционным укладом. Ивритоговорящие католики не были слишком смиренны ипотребовали себе собственного епископа, отдельной юрисдикции, вокруг чегоразгорелись немалые споры. Очевидец тех событий, иезуит Дрю Кристиансен писал в2003 году: «Самая большая группа евреев-католиков состоит приблизительно из 80польскоязычных иммигрантов в Тель-Авиве. Другая, численностью 50 – 70 членов,находится в Иерусалиме, большинство из них франкоязычные репатрианты. Община вБеер Шкеве насчитывает 30 – 40 прихожан, включая несколько индийских ироссийских семей. Лишь часть из членов евреев-католиков бегло говорит наиврите, она невелика и насчитывает в своих рядах около 250 человек».
Ивритоговорящиеэкуменисты мечтают вернуться в лоно Древней церкви, создать так называемыйхристианский союз всех номинаций для совместной молитвы, но только пониманиеэтой Церкви у них отсутствует. Профессор Осипов объясняет: «…Экуменизм можетдостичь своей цели только в том случае, если существующие христианские церквибеспристрастно оценят своё настоящее кредо через призму учения и практикиДревней Церкви, как наиболее полной и чистой выразительницы апостольской проповедии духа Христова, и, найдя у себя что-либо изменённым по существу, возвратятся кпервозданной целостности». Вряд ли прихожане брата Даниэля обратятся кПравославию, ведь для них все церкви равны между собой.
Согласнобрату Даниэлю, католицизм сегодня обречён на деградацию из-за отрыва от«иудейской традиции». Снова непростительная неточность! При чём тут иудейство,если католицизм в 1054 году отошёл конкретно от православия, внеся изменения в ряддогматов?
Описываяцеркви в Израиле, брат Даниэль брюзжит: «Не говорю уж о разнообразныхправославных, между которыми тоже нет никакого согласия – церковь Московскойпатриархии находится в глубоком конфликте с зарубежниками и так далее добесконечности…» Сколько же разочарования противникам православия принесёт грядущеев 2007 году соединение Русской православной и зарубежной церквей! Такие люди ив отношениях между старообрядами и РПЦ склонны видеть глубокий конфликт, что,разумеется, лишено малейшего основания. Удивляет Даниэля и высокий забор междукатолическим и православным храмами на горе Табор. Если бы «праведник» Даниэльдействительно был католиком, то присоединился бы вероятно к службе вкатолическом храме. Но экуменизм его в том и заключается, что вместо возможногоприсоединения он предпочёл служить литургию на свежем воздухе, за пределамикакого-либо из храмов. То есть гордо отъединился.
Поверхностныйвзгляд на веру, представленный в книге, поражает. Кем был Христос понациональности? Для брата Даниэля, уже известного нам своей принципиальностью,это почему-то важно, в то время как для истинного христианина Христос преждевсего Сын Божий. Впадая здесь в мелочную конкретику, брат Даниэль обобщает иупрощает. Вопрос Пилата «Что есть истина?» для Даниэля всего лишь риторическийвопрос, то есть не предполагающий ответа. Христианам известно: перед Пилатомстояла воплощённая Истина, неузнанная им. Точно так же «праведник» Даниэль невидит Христа, но занимается копанием в Его генеалогическом древе [5].
Посмотрим,что говорил о религиозных упрощениях святейший Патриарх Сергий: «В культурномхристианском обществе не принято ставить вопрос об истинной Церкви ребром. Тамчаще слышится так называемый широкий взгляд, по которому наши «земныеперегородки до неба не достигают»… Церковные разделения – плод властолюбиядуховенства и несговорчивости богословов. Пусть человек будет православным,католиком или протестантом, лишь бы он был по жизни христианином, – и он можетбыть спокоен… Но такая широта, столь удобная в жизни и успокоительная, неудовлетворяет людей подлинно церковных, привыкших давать себе ясный отчёт всвоей вере и убеждениях. Под этой широтой им чуется просто скептицизм, холодностьк вере, равнодушие к спасению души». Таким образом, широкие взгляды Даниэляявляются лишь результатом его мелочности и поверхностности. Да и так ли горяч всвоей вере монах Даниэль, если само монашество для него – тяжкое бремя,вынужденная мера. «Всю жизнь я тоскую – без детей, без семьи, без женщины…», –сетует он. «Я думаю, что мои обеты спасли мир от большого ловеласа, потому чтомне очень нравятся женщины, и это большое счастье, что я не женат, потому что япричинял бы много беспокойства жене, заглядываясь на женщин».Малопривлекательная личность по большому счёту этот брат Даниэль… Мудраястаруха, обитающая среди книг и молчания. Озлобленная коммунистка, доживающаясвой век в израильском приюте. Сорокалетняя американка — якобы благополучная,но искалеченная воспоминаниями. Немка, ради искупления вины своего народа работающаяв христианской общине под Хайфой. Католическая монахиня, ныне православнаяпопадья, нашедшая себя на Святой земле.
Израильскийрадикал, неуравновешенный подросток, грустный араб-христианин, специалист поиудаике. Большая политика и частная жизнь. США, Израиль, Польша, Литва, Россия.А в центре этого разрозненного и все же отчаянно единого мира — еврей, бывший«крот» в гестапо, бывший партизан, ныне — католический священник. Человек,чья жизнь объясняет, как люди живы до сих пор, как не утопили себя в ненавистии боли.
3.3 Христианствоверы и христианство воли — конфликт или сотрудничество?
О вышедшемгод назад романе Людмилы Улицкой ведется живая дискуссия, как в литературныхжурналах, так и в Интернете. Назвать ли это произведение «зеркалом русскойинтеллигенции» или еще как-нибудь, не столь важно — проблемы, поднимаемыев романе, сами по себе интересны и неоднозначны, к тому же до сих пор нетчетких ответов на них. Но поставить вопрос и хорошо, художественно егосформулировать, — уже немало. И вопросы, заданные Улицкой, не оставляют равнодушнымчитателя и в некотором смысле будоражат мысль и совесть. Вплоть до того, что вответ на роман «Даниэль Штайн, переводчик» написан целыйпублицистический антироман Юрия Малецкого, с разбором богословских и прочихвзглядов католического священника Даниэля Штайна, «еврея из евреев»,в юности во время холокоста Второй Мировой войны чудом выжившего благодаряпритворному сотрудничеству с гестапо, не раз находившегося на волосок отсмерти, пытаясь всеми правдами и неправдами спасти земляков от геноцида,используя свое служебное положение и переводческий талант со свободнымвладением несколькими языками, открывшего для себя Христа Распятого иСтраждущего при виде катастрофы со своим собственным народом, сделавшегосявпоследствии католическим монахом и священником, уехавшего в Израиль с заветнойцелью — служить своему народу, открыть ему Мессию-Христа и заодно дляпривлечения евреев в христианство создать для них отдельную поместную Церковь.Не будем здесь пересказывать сюжет романа, составленного из непрерывной перепискиего разных героев, так или иначе соприкасавшихся с отцом Даниэлем, а дадимлучше слово автору, выступившему по радио «Эхо Москвы» вскоре послевыхода этой книги [3].
Л. Улицкая(«Эхо Москвы», 19 ноября 2006): «Кажется, вроде, мир делается более умным, нопочему-то мы видим, что ненависти делается все больше и больше, непониманияделается все больше и больше… И поэтому я встретила однажды в жизни человека,который мне дал это понять… ну, всей своей биографией, обликом и образом жизни,что, оказывается, это можно побеждать…
Что касаетсямоего героя, Даниэля, и того, кто стоит за его спиной — Даниэля Руфайзена — тоэто был христианин, человек, который в 20… ну, немножко больше 20 лет ему было,когда он ушел в монастырь. Он стал… католик он был. Он стал священником, онстал монахом, естественно. Вот, и в 59 году приехавший в Израиль, для негоглавный вопрос был, когда он приехал — ну, скажем, один из вопросов — а во чтоверовал Иисус? Во что веровал Спаситель, во что веровал мой учитель? И по меретого, как он стал погружаться в эту тему — а он человек, действительно знавшиймного языков, человек высоко, необычайно талантливый именно лингвистически, он,значит, начал читать на многих языках. Он читал… И по мере того, как он входилв эту тему, он все более понимал, что Иисус не был христианином. Он был иудеем.И что христианство началось, ну, как минимум, через два поколения. Что первоепоколение учеников Иисуса — это были иудеи. И что собственно христианство началосьот апостола Павла. И мир узнавал его через апостола Павла. И этот разрыв,произошедший между иудаизмом и христианством, он произошел довольно скоро — это, в общем, ну, I — II век, начало II век, скажем, происходит этот разрыв. АДаниэля интересовал именно Иисус. Именно, так сказать, его личность, его… неучение, скорее, его личность. Вот, и вот его зона, вот его, так сказать,интересов. Конечно, я когда начала это все читать, я была совершенно поражена,потому что мы все очень мало образованные люди» [6].
Странно… Аразве апостол Павел сам не был иудеем, что ли, — «обрезанный в восьмойдень, из рода Израилева, колена Вениаминова, Еврей от Евреев, по учениюфарисей, по ревности — гонитель Церкви Божией, по правде законной — непорочный»?«Штайн не договариает до конца, когда судит-рядит об образовании апостоломПавлом мировой Церкви. И совсем уж непонятен, когда ссылается на Павла как навысший авторитет», — справедливо подметил Юрий Малецкий. Верно, что«все мы учились по-немного чему-нибудь и как-нибудь»… И писаниеНового Завета не все хорошо знают. В таком случае, стоит избегать стольлегковесных суждений о возникновении христианства, «как минимум, через двапоколения», тем более что ученики Христа и апостолов стали называтьсяхристианами не в конце первого века и даже не после первого Собора 49 г., а еще раньше, в Антиохии. Ну и, наконец, не кто иной, как ближайший ученик Иисуса Христаапостол Петр пишет: «Только бы не пострадал кто из вас, как убийца, иливор, или злодей, или как посягающий на чужое; а если как Христианин, то нестыдись, но прославляй Бога за такую участь». Кроме того, апостола ИоаннаБогослова, автора четвертого Евангелия, в отличие от синоптиков, не рассматривавшегоХриста как Учителя и иудейского Мессию, но постоянно пишущего о Его Божестве,Его бытии прежде сотворения мира и единоприродности с Отцом, — куда причислять,согласно Руфайзену, к иудеям или к христианам? [3]
«Но,дело в том, что когда ты в это вникаешь, ты понимаешь, что вот человек, которыйэту пропасть между иудаизмом и христианством заполнил своим телом. Вот этотмост… его нету. Вот он умер, и как бы, на этом кончилось. Но вот это событиесуществования на протяжении его жизни, на протяжении 39 лет, что он жил вИзраиле, его деятельности в христианстве, его… это служение, оно, на самомделе, было абсолютно уникальным и поразительным. Примирение произошло там.Оказалось, что все, речь идет все время об одном, что неважно, во что тыверуешь, не догматика важна, важно, как ты поступаешь. И когда человекпоступает этично, когда он… есть некоторая основа, которую он не нарушает…можно сказать, что это 10 заповедей — это, так сказать, вполне это можнопринять. То это и определяет христианина — как он живет, что он делает,выполняет ли он эти заветы, эти законы. И если он их выполняет, то не такважно, что он думает, скажем, по поводу Троицы или непорочного зачатия, что неэто определяет, на самом деле, жизнь — не интеллектуальная сторона, а именнопрактическая жизнь» [3].
В общем,почти как по Некрасову — «поэтом можешь ты не быть, но гражданином бытьобязан», только в нашем случае христианином можешь ты не быть, ночеловеком быть обязан… «Переводом на человеческий» назвала романУлицкой другая наша яркая современная писательница, Майя Кучерская. Верно то,что, прежде чем стать христианином, а не только называться таковым, надонаучиться быть человеком и исполнять заповеди в рамках Моисеева Декалога ипринципа «не делай другому, чего не желаешь себе самому». А случаетсяэто при воцерковлении в православии у современных людей нечасто, — это Улицкаяподметила верно. Ключ к данному роману, конечно же, лежит и в личном опытеписательницы, ее собственных сомнениях и поисках их разрешения.
«Вызнаете, я, на самом деле, крестилась в молодые годы. Это был абсолютнодобровольный шаг. В России… я еврейка. В России с сегодняшнего, так сказать,мира, послереволюционного, принятие христианства совершенно не дает евреюникаких преимуществ, и, скажем, в отличие от времен дореволюционных, когдапринявши христианство, можно было совершать, там… в университет поступить,скажем, выйти за пределы еврейского мира и жить, так сказать, с некоторымипреимуществами по отношению к евреям… И были годы, когда это было большоесчастье, потому что было ощущение, что христианство дает ключ абсолютно ко всемпроблемам жизни. Что этот ключ открывает все двери, отвечает на все вопросы…вот, надо правильно формулировать. Потом проходят годы. И не годы, адесятилетия, когда понимаешь, что нет. Не на все вопросы отвечает христианство.Есть вопросы, на которые оно не отвечает. И можно от этих вопросов отмахнуться.Можно сказать: а церковь говорит так, а святые отцы говорят так. И принятьчьи-то чужие для всех, как бы, для большинства приемлемые формулы и с нимижить. Но мешает… мешает, трудно. И в общем, в течение какого-то времени я,конечно, переживала определенный кризис, потому что я не могу все принять, чтомне сегодня диктует сегодня существующая церковь. Вот, поэтому когда я встретилаДаниэля, реального Даниэля, то я совершенно была поражена необычайной свободе.Потому что в некотором смысле, в каком-то смысле, он еретик. Это христианин,священник, католик, который не признает Троицу. Он говорит: „Ну что такое,ну почему… чего об этом говорить? Мы не знаем, как устроено электричество, откудамы знаем, как устроена Троица? Это спекуляции, это, так сказать… не знаю, незнаю, не хочу об этом говорить“. И вот такие вещи… И когда я все это отнего услышала, у меня как будто упал камень с души, потому что я поняла, чтода, можно думать не так, и это не имеет значения. А вот как ты себя ведешь — это имеет значение. Я знаю такое количество церковных людей — невероятныхханжей, которые позволяют себе осуждать других людей совершенно… ну, поступаясовершенно не так, как, так сказать, должно бы, не так… Вот, поэтому, ну, всеэто меня очень тогда поразило и освободило, в каком-то смысле.» [5]
Да, исвященник Даниэль Штайн, и его реальный прототип Руфайзен, если они в самомделе не признают Троицу, — не в «каком-то смысле» еретики (в каком-тосмысле это может касаться каждого из нас, не вмещающих всю полноту Писания иПредания), а в самом настоящем, классическом, и эта ересь сходна не то сдревним арианством, не то с позднейшим унитарианством как крайней формойпротестантизма, как справедливо отметил Малецкий, оппонент Улицкой. Правда, изслов Руфайзена здесь не следует прямо, что он отрицал Троицу; если он простоговорил: «откуда мы знаем, как устроена Троица?», то это все жесущественная разница между таким вопросом и голым категорическим отрицанием. Новерно то, что христианские догматы, сформулированные Церковью через призмугреческой философской мысли, он с некоторых пор перестал принимать, и по этойпричине отказался от употребления при служении мессы Символа Веры, существенноизменив, к тому же, сам чин богослужения. «Я не могу читать»Кредо" из-за того, что оно содержит греческие понятия. Это греческиеслова, греческая поэзия, чуждые мне метафоры. Я не понимаю, что греки говорят оТроице!.. Называйте меня, как хотите — несторианцем, еретиком, — но до IV векао Троице вообще не говорили, об этом нет ни слова в Евангелии! Это придумалигреки, потому что их интересуют философские построения, а не Елиный Бог, ипотому что они были политеисты! И еще надо им сказать спасибо, что они непоставили трех богов, а только три лица! Какое лицо? Что такое лицо?". Вконце концов, Руфайзен запрещается в священнослужении, но… интересно, что указо запрещении присылается лишь на следующий день после его смерти от сердечногоприступа в 1998 году, так что адресата не достигает (герой романа Штайнпогибает в автокатастрофе на исходе 1995 г., будучи также запрещенным посмертно). При жизни Католическая Церковь, отдадим ей должное, отнеслась к взглядамРуфайзена и его самочинному литургическому творчеству предельно терпимо,поскольку его личность была в самом деле необычайно светла и привлекательна,при всех экстравагантностях и утопизме в его позиции. Он явно любил Христа, онжил Им, Им вдохновлялся и был прекрасным христианином воли, с одной стороны. Сдругой, оказался если не плохим священником, то явно неудавшимся илипотерявшимся миссионером среди евреев и плохим христианином веры. Выражения«христианство веры» и «христианство воли» здесьзаимствованы из переписки о. Сергия Желудкова с Кронидом Любарским. О. Сергийпишет [3]:
«Есть Христианствоверы. В самом общем смысле оно определяется как вера в Божественное достоинствоЧеловека Иисуса Христа. Эта вера даётся немногим, она есть особенный дар, послову одного католического писателя — »поцелуй" Божественнойблагодати. Апостол Павел писал, что «никто не может назвать ИисусаГосподом, как только Духом Святым» (к Коринфянам, гл. 12). И в наше времявера в личную Божественность Христа бывает либо следствием исключительногооткровения (приводилось яркое личное свидетельство митрополита Антония Блюма),либо наследием церковного воспитания. Христианство веры есть явление элитарное,это не Христианство для всех [5].
Христианствоуниверсальное, Христианство для всех есть Христианство воли. Автор напоминает иподчеркивает, что говорит с точки зрения Христианства веры. Христос — Вечный,Божественный Человек, и всякая направленность нашей воли к идеальнойчеловечности есть направленность ко Христу. Конечно, не может быть ничеголучше, когда такое Христианство воли совмещается с Христианством веры. Нобывает и так, что люди, далёкие от исповедания Христианства веры, далёкие отвсякой религии, по своим настроениям, оценкам, стремлениям, действиямоказываются явно ближе ко Христу, чем мы, присяжные, крещёные христиане веры.Современный католический теолог Карл Ранер назвал таких людей «анонимнымихристианами» [6].
Соотношениемежду христианством веры и христианством воли, или, иначе говоря, ортодоксией иортопраксией, редко бывает гармоничным и уравновешенным в нашей жизни, будь тона личностном уровне или на церковно-общественном, если дело касаетсядействительного взаимоотношения произносимых слов с реальными делами. Но этапроблема с самого начала была обозначена еще в Евангелиях. Даже вне всякогодогматического контекста в притче о двух сыновьях говорится о том, как два братапо-разному реагируют на призыв отца: один, не соглашаясь сперва с волей его,все же раскаивается и исполняет ее, а другой, легко с ней соглашаясь, пренебрегаетотцовским призывом. Еще более выразительно эта тема раскрывается в притче оМилосердном самарянине. Эта притча не случайно звучит у Улицкой в романе, набогослужении в храме по соседству с женским католическим монастырем, где юныйДаниэль Штайн еще до своего окончательного обращения ко Христу находит убежищепосле разоблачения его в немецком гестапо. Только что до того монастырь лишилсясвоего священника, ксендза Валевича, убитого немцами… На самого Штайнаустраивается облава, жизнь монахинь ставится под угрозу! Но, слыша эту притчу вхраме, сестры поняли знак и, отринув дальнейшие сомнения, продолжали укрыватьДаниэля. Можно быть единоверцем и единокровным бедствующему человеку, но ничегоне сделать для спасения его жизни в минуту ее угрозы. И можно быть еретиком илисовершенно чужим по вере тому, кто попадается на твоем пути, но оказать емублагодеяние, достойное Самого Христа! Не случайно в православном литургическомпредании под Милосердным самарянином подразумевается Сам Христос, спасающийизраненного путника, умирающего от ран и без чувств распростертого на дороге.То есть, Христос может действовать через любого человека доброй воли,независимо от его ереси или вероисповедания. И Он действует через еретиков илидаже просто неверующих, но ортопраксов, если избранные верующие, ортодоксы, непоступают достойно их звания и уподобляются второму сыну из притчи ев. Матфея,согласившегося с отцом внешне и на словах, но не исполнившего волю его на деле.Вот, думается, основная и главная мысль Улицкой, проходящая через весь роман,поскольку через Руфайзена писательница, судя по всему, и прочувствовала светХристовой любви, в период собственных сомнений и раздумий о современномхристианстве. «Чего хочет Господь? Послушания? Сотрудничества?Самоуничтожения народов? Я полностью отказалась от оценок: не справляюсь. Вдуше я чувствую, что прожила важный урок с Даниэлем, а когда пытаюсьопределить, что же такого важного узнала, весь урок сводится к тому, чтосовершенно не имеет значения, во что ты веруешь, а значение имеет только твоеличное поведение. Тоже мне, великая мудрость. Но Даниэль положил мне это прямов сердце» [3].
Конечно, этамудрость невелика и к тому же весьма спорна из-за своей ограниченности. В концеконцов, вообще неважно, кто ты по жизни и чем занимаешься, будь ты физиком,лириком, рабочим, спортсменом и т.д. И что из этого следует? Не стал лиДаниэль-еретик, которого встретила Улицкая, таким, какой он был, независимо отсвоей веры или все-таки благодаря Христу, и никак иначе? Да, природные задаткичеловека, его воспитание с детства играют значительную роль в дальнейшей жизни.Но разве не светом Его воскресения Даниэль был вдохновлен и не за Ним он желалнести свой крест, по его же признанию?
Но, конечно,не так все просто и здесь. Улицкая рассуждает с позиций не образованного богослова,а светского обывателя, для которого, действительно, неважно, в кого или какверовать, а лишь бы «был Бог в душе» и «человек былхороший». И эта позиция во многих отношениях проста, практична и сильна, сней легко не поспоришь! Тем более, если Евангелие указывает судить по плодам. Аплоды вероучительных разногласий в христианском мире бывали, увы, не самыедобрые, начиная от расколов и взаимных анафем до религиозных войн и казнейеретиков на кострах инквизиции. Да и сейчас — легко ли можем мы, современныеправославные, показать свои явные добрые плоды, и не затмевают ли их сорнякиили плоды гнилые? Здесь Юрий Малецкий, решительный оппонент Улицкой по многимвопросам, вынужден с ней согласиться:
«И всеравно секулярный человек имеет оправданные претензии к Церкви, потому хотя бы,что он хочет любви, а сам ее не имеет и ждет от Церкви, которой ее Создательдал заповедь любви как главнейшую; стало быть, не „мир“ обязан»полюбить первым": он не научен этому, а Церковь с ее двухтысячелетнейпрактикой соблюдения заповеди любви [3].
Да вот,именно так я ставлю вопрос, понимая, что «на грубость нарываюсь».Или: если в романе читаем от автора: «В России церковь отвыкла засоветские годы быть победительной… Но вот что произошло — с переменой властинаша церковь пала на спину и замурлыкала государству: любите нас, а мы будемлюбить вас. И воровать, и делиться… И церковный народ принял это сликованием», — что, это неправда? Нет, братцы и сестрицы, что правда топравда. По-моему нижайшему мнению, это горестная и позорная для Русской Церквиправда.
И то, чтолюбой человек имеет право и возможность это сказать, а не так чтобы заткнутьего, «вырубив» на-счет-раз: «Не дерзай, чадо», «Неблагословляю, чадо», «Кто ты такой, чтобы самих первосвященниковсудить, чадо? Имей уважение к сану. На них благодать почиет, на архиереях, — аты кто такой?»
На этосегодня ответит любой, кто неравнодушен к Церкви, «воцерковлен» онили нет: «Кто я? Я — человек, сотворенный Богом по Его образу и подобию, — пусть и искаженным мною, — как и любой архиерей». Конечно, я понимаю, ктоя и кто он. Но и он должен же понимать, что кому больше дано, с того больше испросится. В XV в. в России это понимали, и ни один архиерей не посягал направо изображать на иконе «Страшный суд» неправедного царя и неправедногопатриарха или митрополита, первыми идущих во ад.
Человек«воцерковленный» может еще добавить: «Кто я еще? Я — христианин,пусть трехкопеечный, но христианин, а значит, по слову апостола, при всей моейпадшести, до тех пор, пока я не выхожу за пределы церковной ограды, принадлежук „роду избранному, царственному священству… людям взятым вудел...“, — как и любой первосвященник, и, значит, имею полное право совсем смирением, но твердо говорить, что думаю, при том условии, что я именнотак честно, без лукавства думаю — и никого не „поджигаю“, не»уклоняю" в раскол и создание новой Церкви, а просто хотел бы, чтобынаша Церковь была, наконец, честна и сняла бы с себя этот позор. Дабы я мог«послушаться» церковным властям без тяжкого сомнения и с чистой совестью".
То, что любойимеет право и возможность сейчас открыто это говорить, — это правильно, этохорошо есть, это есть и «проверка на вшивость», и подлинная свободасо-вести, — как и право современного мира не принимать Церковь.
И Церковьдолжна принять этот «вызов» «малых сих», включая и представителейсекулярного сознания, если это сознание — действительно со-знание. Она должна,если хочет быть добросовестной, перестать быть «священной коровой»,перестать снисходительно или враждебно, отмахиваться — и «выслушать ипротивоположную сторону». И ответить последней честно, совестливо иот-зывчиво, а не так чтобы: «Не дерзай, чадо!» Не так чтобы:«Разговорчики мне в строю!»… [3]
И если этосделает сама Церковь, она докажет, что в ней более чем достаточно места длятворческой, созидательной любви и доброты и нет места для сумрачно-враждебного,недоброго взгляда исподлобья. Тогда и не будут рождаться на свет Божий«церкви Даниэля Штайна». Их появление — первый, если уже не второйсигнал тревоги. Полундра на полубаке.
Тут Малецкогоможно дополнить вот в каком плане. При обращении ко Христу под действиемпризывающей и вдохновляющей благодати на начальном этапе воцерковления многимиощущается первоначальная легкость, радость от прикосновения к иному плану бытия,от новых ощущений и переживаний, от встреч и знакомств с новыми людьми, отвнешней эстетики храмового убранства и богослужений и многого другого.Недостатки церковного быта на этой стадии почти не ощущаются, а вся получаемаяизвне информация (через преподавание ли в семинариях, чтение ли книг илиобщение с разными людьми Церкви) воспринимается с готовностью, как должное.Затем, по прошествии иногда немалого количества лет, восприятие всего хорошегов церковной жизни неизбежно притупляется, а плохого, наоборот, может обостряться.Мыслящий по натуре человек неизбежно будет проходить через период сомнений,который может накладываться на некоторое общее физическое и психологическоеутомление, касающееся в особенности священнослужителей, у которых психологическаянагрузка наибольшая. Если еще учесть, что Руфайзен знал разные языки, в томчисле свободно владел немецким, то ему вполне был открыт доступ для чтенияновейших протестантских библейских критиков или теологов-модернистов типаРудольфа Бультмана с его демифологизацией новозаветного провозвестия,отрицанием непорочного зачатия, телесного воскресения Христа и т.д. С которыми,по признанию Юрия Малецкого, «схватываться» оказалось бы ему самомуне под силу из-за недостаточной подкованности в теологии при небезосновательностиих ученых возражений (замечу, что упоминаемый Малецким рядом с Бультманом КарлБарт как раз куда более ортодоксален по своему мировоззрению).
Кроме того,есть одно немаловажное замечание в романе Улицкой, вложенное в уста профессорапо еврейской истории Нойгауза: «Я призываю вас все проверять, всеоспаривать. Знание, добытое без личного усилия, без личного напряжения, — знание мертвое. Только пропущенное через собственную голову становится твоимдостоянием». Можно было бы добавить — пропущенное и через сердце,усвоенное и подтвержденное жизненным опытом в случае христианских истин. Междутем далеко не со всеми пришедшими к вере и Церкви это самое происходит дообращения: многое осмысливается уже после (верно или неверно — другой вопрос),и опять же не всеми. Но духовная жизнь в следовании за Христом — всегда крест ириск, где требуется в том числе быть готовым «всякому, требующемуотчета» в нашем уповании, «дать ответ с кротостью и благоговением»и где никто не застрахован от падений и ошибок. В том числе и в осмыслениимногих вероучительных утверждений в христианстве, где разномыслия и возможны, инеизбежны, поскольку мера и талант в восприятии догматов у всех различны. Идтили в данном случае книжно-академическим способом, по пути последовательногокритического историко-философского анализа первохристианских памятников ипозднейших святоотеческих трудов, чтобы рационально придти к порогу невыразимойтайны, раскрываемой в троичном и христологических догматах? Или по путидеятельного служения ближним через познание широты и глубины Христовыхзаповедей, как советовали многие святые отцы? И то, и другое совместил в себеДаниэль Штайн, что вовсе не предотвратило его от богословских ошибок инедопониманий, как не предохраняло многих и до него от впадения в ереси. Передапофатической бездной тайны Божества многие катафатические формулировки могутказаться относительными. А только лишь интеллектуальное усвоение и умножениезнаний внутри себя не устраняет неопределенностей в ответах, но может порождатьлишь новые вопросы. Занять ли позицию полного послушания, нерассуждения идоверия догматическому церковному Преданию? Это, действительно, наиболее безопасныйпуть во многих отношениях, который, однако, не всегда позволяет успешноследовать призыву апостола Петра, процитированному выше, как и не устраняетвнутренние сомнения, если они возникают и, тем более, подтачивают веру. И неделает в таком случае полученные знания о догматах собственным внутреннимдостоянием, не убеждает в их достоверности. Это как раз случай и Улицкой, и еегероя Даниэля Руфайзена-Штайна [5].
Ставить лииз-за этого под сомнение реальность священнического и монашеского деланияглавного героя романа, как это делает Малецкий, находя, и справедливо, многиепротиворечия и нестыковки в его позиции? «Да, господа присяжныезаседатели, я берусь утверждать, что Даниэль Штайн — не священник, некатолической и не Церкви». Наверно, это было бы слишком поспешно. Ибосвященником, несмотря на еретичность его воззрений, он все-таки оставался,согласно учению и Католической, и Православной церквей, поскольку рукоположенон был законно и не был запрещен в служении. А механизма «выключения»благодати у священника, полученной при хиротонии, при возникновении иукоренении ереси в его исповедании веры или сомнений в отдельных догматаххристианства просто не существует. С другой стороны, конечно, «все должнобыть благопристойно и чинно», и ни одна из церквей не допустила бы,разумеется, без санкции ее высшей власти такого существенного отклонения отчина Литургии, какой можно найти в «Тексте так называемой ТрапезыВоспоминания Еврейской христианской общины в Хайфе, составленном братомДаниэлем Штайном». В этом плане, действительно, отец Даниэль фактическиобразовал своеобразную секту, или «нарисованную» еврейскуюхристианскую церковь, по ироничному замечанию Юрия Малецкого, поскольку нималоне ставил вышестоящее церковное руководство о литургических нововведениях идействовал скорее вопреки благословению священноначалия. «Если он (то естьПрефект Конгрегации по вопросам доктрины веры) запретит мне служение, я будуслужить один в пещере, — решает про себя Штайн. — Здесь, в Риме, существовалабольшая еврейская церковь в пещерах». В этом, можно сказать, трагедия егонеудавшегося миссионерства, какими бы благими и возвышенными намерениями оно нивдохновлялось. В его общине почти и нельзя было найти евреев, перешедших изиудаизма, а были перемещенные католики — поляки, чехи, румыны, французы,литовцы, для которых общим языком на богослужении оказался изучаемый ими иврит.И все те прихожане о. Даниэля были или явно поверхностно знакомы с католическимбогослужением, поскольку в противном случае такое резкое отличие ЛитургииШтайна от традиционной мессы слишком сильно бросилось бы в глаза и с большойвероятностью могло бы ввести в смущение. Или же необыкновенное обаяние ипритягательность о. Даниэля вопреки всему удерживали этих католиков вокругнего, и когда он ушел из жизни, община неизбежно рассеялась [1].
Таким образом,Улицкая и Малецкий дополняют друг друга и рассматривают проблемувзаимоотношения христианства веры и христианства воли с разных углов зрения,сделав тот труд, который давно уже не делают профессиональные богословы. Ксожалению, правильное догматическое исповедание веры чаще всего, увы, бывает напрактике оторванным от жизни и не преображающим ее — здесь Улицкая все-такизадела за живое многих [6].
Малецкий, привсех раскрытых им богословских и исторических изъянах в романе Улицкой, тем неменее, чаще бьет мимо цели. Дело в том, что христианство в философскойэллинистической интерпретации, каковы бы ни были ее достоинства, — явно не длявсех, оно действительно элитарно, как об этом хорошо написал Сергий Желудков.Штайну не дано богословствовать, он — практик, христианин воли, а дарбогословия вовсе не связан с даром священства. Если что не хватило о. Даниэлю,то только послушания. Но Евангелие нас чаще всего призывает именно кпрактической, действенной вере! На Страшном суде, согласно притче евангелистаМатфея, с нас не будет спрошено, как точно мы исповедовали христологические илитринитарный догматы, а вот поступали ли мы с ближними так, как хотели бы, чтобыпоступали с нами самими; были ли верны в малом, человеческом, будет спрошенонепременно. И на этом начальном, базовом уровне, действительно, не имеет значенияне только, как ты веришь, но и вообще, кто ты есть по жизни. Не каждому дано нетолько богословствовать, но и заниматься наукой, быть поэтом, художником,предпринимателем и т.д., поскольку дары и наклонности у всех различны, и каккто знал математику, тоже не будет иметь принципиального значения — разве чтоспросится, как кто употреблял данные ему таланты и с какой прибылью.Христианство веры — более высокий уровень. Но и здесь наблюдается развилка:вера, действующая любовью к ближнему, более практическая и деятельная, и вера,более движимая любовью к Богу, созерцательная, богословская, где догматиканеизбежно связана с мистикой. В христианской же истории нередко случалось, чтоистины высшего уровня, открывавшиеся отдельным мыслителям и мистикам, спускалисьдирективно сверху и использовались как внешние подавляющие авторитетные формулировкии орудия в борьбе с идеологическими противниками, которые, в свою очередь, самиготовы были употреблять силовые и административные ресурсы для утверждениясвоих доктрин — достаточно вспомнить византийских императоров, поддерживавшихто арианство, то монофизитство, то монофелитство, то иконоборчество. Именно поэтой причине многими веками позже родился позднепротестантский адогматизм какреакция на споры среди христиан, нисколько не способствовавшие исполнениюевангельских заповедей, а приводившие лишь к большим соблазнам и разделениям. Умитр. Антония Сурожского есть по этому поводу замечательная мысль [6]:
«ОтецГеоргий Флоровский мне как-то сказал: знаете, нет ни одного отца, у которогонельзя найти ереси, за исключением Григория Богослова, который был такойосторожный, что ничего лишнего не сказал… Так что у всех найдут что-нибудь.Но тогда возьми то, что сказано и что тебе кажется неверным, продумай, и скажисвое; причем не обязательно раскритикуй, а скажи: вот, на основании того, что яслышал, какие мысли мне приходят, и посмотрим, как они дополняют или исправляютдругое… Я думаю, что очень важно, чтобы сейчас мы мыслили и делились мыслями — даже с риском, что мы заврёмся, — кто-нибудь нас поправит, вот и всё.
Помню, как ябыл смущен, когда Николай Зернов пятьдесят лет назад мне сказал: „Всятрагедия Церкви началась со Вселенских соборов, когда стали оформлять вещи,которые надо было оставлять еще гибкими“. Я думаю, что он был прав, — теперь думаю, тогда я был в ужасе. Это не значит, что Вселенские соборы были неправы, но они говорили то, до чего они дожились. И с тех пор богословы тоже дочего-то дожились… Скажем, отца Сергия Булгакова считали еретиком, а теперьмногие совсем по-иному на него смотрят. И то неправильно, и сё неправильно.Есть у него вещи, которые неприемлемы, а есть и наоборот…» [1].
В тойсредневековой эпохе заключается очень важный урок для всех нас. Без доброй волии любви, в частности, к своим идейным противникам, каких бы высоких и важныхистин это ни касалось, христианство веры окажется великим соблазном дляокружающих. «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметьлюбовь между собою». С другой стороны, христианство одной доброй воли тожене застраховано от сеяний соблазнов и смущений. Справедливо замечает Малецкий:«Если цель и назначение человеческой жизни — ответить на любовь Бога своейлюбовью и так — спастись, то любовь „не по правилам“, как и игра безправил, спроста может оказаться не спасительной Любовью, а гибельной „любовью“.Анна Каренина всего-навсего „любит не по правилам“, — и чем этокончается? Катерина в „Грозе“, сколь ни объясняй ее поступок домашнейтиранией и т.д., „любит не по правилам“ — чем все кончается?». Вобщем, по мысли апостола Павла, «любовь… не бесчинствует, не ищетсвоего». Для себя самого очень важно определиться теоретически, как яверую и почему, и в этом многовековой церковный опыт христиан веры, почерпанныйиз сокровищницы церковного Предания, неоценим, как необходимо и вслушивание вэтот опыт. Но для окружающих меня ближних, наоборот, имеет первостепенноезначение не столько мое теоретическое исповедание, сколько моя жизнь. Христианствоверы — более внутреннее достояние моей души, христианство воли же открытововне. Полной гармонии в вере и воле достигали немногие, и это идеал святости иудел избранных. Однако, именно к этому состоянию — неразделимому сочетаниюистины и любви, ортодоксии и ортопраксии — призваны все, кто позиционирует себяхристианином веры [1].
СлучайДаниэля Штайна, подобный ситуации с Милосердным самарянином, — прежде всеговечный и неоспоримый укор христианам веры, не удерживающимся или вовсе нестремящимся к высоте своего призвания.
3.4 Реалистическийроман как поэтика нравственного компромисса
Роман развивался, преодолевая резко отрицательное отношение к себе состороны моралистов, оценивавших этот жанр как низкий, потворствующий плохомувкусу и портящий нравы. Это связано с тем, что роман, как известно, являетсяпорождением и отражением кризиса и разрушения устоев традиционалистскойкультуры, когда личность начинает выпадать из готовых, жанровых форм бытия –эмансипация и индивидуализация личности приводит к ее дистанцированию от любыхготовых форм и таким образом неизбежно и от норм существующей морали.
Роман сосредоточивается на индивидуальном опыте личности, который неукладывается в нормы существующей морали: романный герой – часто бродяга,“отщепенец”, человек с “фаустовскими стремлениями”, молодой человек в томвозрасте, когда он, говоря языком терпимого моралиста, еще имеет какое-то право“перебеситься”; он интересен как раз тем, что является нарушителем общепринятыхнорм, — и именно этими приключениями, этим своим необыкновенным опытом. Романвыражает мечты и стремления личности, лежащие за пределами предуготованного ейсуществующим миропорядком удела – человек мечтает о выходе за заданные емуграницы. Он придумывает себе иную жизнь, в которой осуществятся его мечты – какте, которые находятся за пределами установленных моральных норм, так и те, которыев его представлениях соответствуют возможностям интересной и свободной жизни,которыми обладают представители других социальных миров. Конечно, с точкизрения традиционной морали всякий такого рода опыт – недопустимый соблазн, темболее недопустимый, что именно с точки зрения этого опыта в романе строится ивсеобъемлющая картина мира; в результате чего этот мир предстает весьма далекимот идеала, так что читатель может и не найти в нем достойного с точки зренияморалиста образца для подражания [7].
Поэтому традиционалистская культура требует от писателя не романа, аэпоса: эпос провозглашается в качестве истинной цели романа – роман долженстремиться стать эпосом. Эпичность, как известно, предполагает иную, чем вромане, точку зрения на человека и мир, — не изнутри индивидуального опыта, аиз мира сверхличных ценностей, обеспечивающих устойчивость миропорядка. Отсюдаи “героизм” героя эпоса.
Поэтому роман и выступает как неэпический или антиэпический жанр.
Вместе с тем все не так просто: романная концепция противоречива ипарадоксальна – ведь роман, конечно же, является и, безусловно, эпическимжанром, в нем реализуются важнейшие эпические ценности – повествовательностькак широта взгляда на мир, видение человека в единстве с миром, сюжетноеразвертывание всякого события в пространстве большого мира.
Противоречивость поэтологической, а тем самым и этическойконцепции жанра свойственна в наибольшей степени как раз самой уравновешеннойформе романа – классическому роману эпохи реализма, который пытается соединитьнесоединимое, примирить несовместимые вещи. Следует признать, что романсередины и второй половины XIX в. входит в противоречие с некоторыми принципамипоэтики романа, изложенными М. Бахтиным – роман ХIХ в.обладает относительно устойчивой, вполне структурированной и поддающейсяописанию формой, что и сделало его в глазах ХХ в. “традиционным романом”.Важные эстетические и поэтологические принципы внутренней организации этойформы для русского реалистического романа определил Н.Д. Тамарченко, разработавпонятие “внутренней меры” реалистического романа, — “специфического для романаспособа сочетать изменчивость с устойчивостью” [11].
Классический роман парадоксален — являясьотносительно кратковременным этапом в развитии жанра, на котором он едва ли неотступает от безусловно основополагающих своих жанровых принципов, он вместе стем выступает в качестве одной из неоспоримых вершин романного искусства, тойформой, по которой, стало быть, и нужно изучать природу данного жанра. Забегаявперед, можно сказать, что этическая концепция этой жанровой формы может бытьоценена и как вершина новоевропейского гуманизма, и как свидетельство егонесостоятельности. Однако для того, чтобы осознать поэтологическое и этическоесвоеобразие этой формы, нужно посмотреть на нее в контексте как предшествующих,так и последующих этапов ее развития.
Ситуация конфликта стремлений и фантазий личностис общей моралью, готовым миропорядком, не предусматривающим для нее права наисключительную судьбу и особенную “интересную” жизнь, в поэтике романа 18 векавыступает как характерная для жанра проблема аутентичности высказывания –роман, не имеющий возможности опереться ни на какую традицию, всякий раз должендоказывать свою легитимность, — соответствие принятым в обществе представлениямо действительности и искусстве. Он должен апеллировать к реальному жизненномуопыту, лежащему по ту сторону традиционного литературного дискурса ивступающему в противоречие с традиционным риторическим словом, обремененным “истинойморального ведения”, утверждая таким образом свою жизненность, переживаемую какправдивость. Правдивость понимается здесь уже как правда реальногочеловеческого опыта, конфликтующего с “литературой”, она предстает здесь какценность, заменяющая и отменяющая традиционалистскую норму, а вместе с ней — традиционные моральные устои [12].
Это означает возникновение новых представлений об искусстве. Впечатлениенравственной несостоятельности, аморальности романа возникает в связи ссерьезнейшим разрывом с большой исторической традицией понимания искусства каксферы реализации идеала. Уже в 17 веке эта традиция начинает расшатываться, очем свидетельствует активное обсуждение проблемы допустимости развлекательногомомента в искусстве — достойно ли не только поучать, но еще и развлекатьчитателя. Зигмунд фон Биркен в известном предисловии к роману Лоэнштайна“Арминиус” говорит, что роман скорее достигнет своей цели, если будет не простопоучать, а поучать развлекая. Требовалась специальная система доказательств дляобоснования права писателя не только поучать. До начала XIX в. представление обискусстве как изображении идеала в целом сохраняет свою устойчивость – ещеШиллер и Гегель рассматривают искусство именно в этом ключе. Идея верностиискусства природе не противоречит этой установке, так как природа являетсяздесь понятием абстрактным и выступает как некая разумная и естественная дляобщества норма, извечная модель представлений о красоте. Таким образомвозникающая в романе нового времени установка на правдивость связана сотрицанием традиционных нормативных установок и серьезно подрываетморалистические основания концепции искусства. Эта установка проявляет себя вориентации романа на безыскусность, что и означает отказ от искусства,понимаемого как изображение идеала. Роман как жанр, который не повторяетобразцы традиционалистской культуры, самоутверждается именно дистанцируясь от них,демонстрируя свою особую жанровую природу, суть которой, как показалМ.М.Бахтин, заключается в том, что он живет на границе с реальным миром, внепосредственном контакте с незавершенной действительностью, а не подражаетидеальным образцам. Так Байрон, начиная свою известную поэму демонстративно какроман о Чайльд-Гарольде, первым делом не только призывает музу традиционногоидеала, но и заменяет ее “простым рассказом” о том, что есть в реальности и что(к сожалению для автора) никак не соответствует моральным ценностямлитературной традиции. Идея свободного, открыто аутентичного творчества, работыс материалом живой действительности (к которой относятся в том числе и идеи, илитературные формы) является сознательной установкой романа, обеспечивающей егожизнеспособность как качественно новой литературной формы, отталкивающейся от“литературы” — литературы, питающейся традицией, идеалом.
Отсюда характерные для романной формы неоднократно описанные в научнойлитературе приемы создания эффекта подлинности и достоверности – использованиеформы повествования от первого лица, ссылки на подлинные рукописи, записки, атакже введение в текст самого творческого акта, пародирование других жанров ирефлексии автора над творческим процессом. Демонстративная “открытость”,незавершенность романной формы обусловлена стремлением создать эффектаутентичности — контакта с незавершенной действительностью, в которой пребываетчитатель – участия в открытом событии бытия, а не воспроизведения идеала. Темсамым роман дерзко выключает себя из господствующей системы моральных заповедей– не случайно новоевропейский роман открывается историей Ласарильо,кощунственно нападающей на святыни, почему он и был включен в индексзапрещенных книг. Оставляя в стороне оттенки и несколько схематизируя –“подравнивая” хронологию процесса, можно утверждать, что в целом до второйполовины 20-х годов 19 века на вызов традиционалистской культуры роман отвечаетвызовом “правды”, утверждая себя по сути как немиметическую форму, котораябольше не позволяет созерцать идеал, а выступает прежде всего как открытоесобытие общения автора (повествователя), героя, выступающего в качестверассказчика, и читателя [13].
Затем, примерно с тридцатых годов 19 века ситуация качественно меняется:роман находит относительно устойчивую объективно- повествовательную форму,которая позже, в ХХ веке, была охарактеризована понятиями “традиционный” или“конвенциональный роман”. Это становится возможным потому, что уже свершившеесяк этому времени крушение претензий традиционалистских форм на абсолютнуюубедительность снимает остроту проблемы аутентичности высказывания — проблемааутентичности романного высказывания уже не является для романа центральной:ему не нужно больше доказывать свою инаковость по отношению к традиционнымжанрам, демонстрируя свою неискусственность [10].
Разрушение представлений о том, что искусство есть изображение идеала, даруетроману уже как бы естественное право говорить от имени живой действительности,- и роман предстает теперь как новое, другое искусство – снова как искусство!Автор снова становится Богом-творцом, то есть он говорит уже не просто от себялично, он присутствует в тексте незримо и таким образом представляет Истину какобъективный порядок мира, снова делая читателя ее созерцателем. Только это ужеистина не традиционных нравственных заповедей, а, правда, противоречивого,совершенно не идеального бытия современного человека. Эта позиция парадоксальна– автор говорит о мире из глубины современной жизни, и вместе с тем он, какБог-творец и боговдохновенный художник, находится вне этого мира и над ним.
Этим обусловлено возникновение “классической формы” романа, моделирующейособую повествовательную ситуацию: объективное повествование об индивидуальнойсудьбе и переживаниях современной личности в современном обществе – знакомомчитателю мире. В отличие от романа 17-18 вв. новый роман создает мир,существующий автономно по отношению к миру читателя: романный герой здесьтеряет права реального рассказчика, обращающегося к читателю; мир романногогероя становится здесь уже не единственным центром, организующим картину мира –так что и хронотоп дороги как принцип построения романного целого сменяетсяпринципом полицентризма: внешний герою мир завоевывает право на своюсобственную жизнь в произведении — различные формы жизни предстают уже в своейсамостоятельности, противостоя со своим укладом и своей этикой этике центральногогероя, объективируя его. Герой оказывается теперь частью эпическогопространства, обладающего своими собственными объективными упорядоченностями,своей моралью, и это создает точку зрения вне героя, с которой становитсявозможной его объективная критика [8].
Роман мыслится как правдивое изображение действительности, но уже не какнепосредственное ее бытие в акте общения автора и читателя, а как зеркало мира,за котором автор как бы исчезает: установка на изображение картины нравовизнутри современной действительности препятствует изображению моральныхценностей как таковых – реализм 19 века изображает не идеал, не сами ценности,а практические отношения людей, их конкретные, обусловленные конкретнойжитейской ситуацией межчеловеческого общения нравственные переживания, всякийраз мотивированные и осложненные многообразными обстоятельствами, лишающими ихчистоты. С этим связаны и существенные особенности романной поэтики, о которыхмне приходилось писать в “Поэтике романа”: построение образа героя на пересечении“субъектных призм”, в зоне перекрестных взаимных восприятий-переживаний героямидруг друга, в системе диалогических соотнесений образов. Герой в нравственномсмысле не совпадает сам с собой, его нравственный мир принадлежит не емуодному, он – между персонажами, в их многоуровневом общении, выходящем впространства коллективного бытия.
Реалистический роман XIX в. отличается крайне острой постановкойнравственных проблем, отныне занимающих центральное место в художественнойкультуре. Это связано с опытом разрыва с традиционными представлениями изадачей найти новые нравственные ориентиры для личности в ситуации обособления,выработать моральные регуляторы, не игнорирующие, а нравственно упорядочивающиеинтересы реальной практической деятельности обособленного индивида. Реализмстремится выработать нравственные ценности, связанные с житейской реальностьюбытия современной личности, он ищет возможности примирения противоречийличностного бытия в системе я и другие; характерное для реализма уважение ккаждой отдельной личности, позиция терпимости, понимания, доверия и любви обуславливаютособую романную этику — особый тип нравственного сознания, едва ли неграничащего с моральным релятивизмом [7].
Роман способен все понять и в конечном итоге все простить. В этом еговысокая гуманная ценность, но в этом и его определенная слабость, определившаяотносительную недолговечность жизни этой формы романного мышления.
В романной этике моральперестает быть абстрактно-идеальной, не выступает более как нормативноетребование, а в сущностной своей ипостаси, как абсолютный нравственный императивфактически выводится за пределы конкретного бытия в область некихнеформулируемых извечных норм. Носителем этих абсолютных и внеположныхдействительности нравственных ценностей становится автор, выступающий как Богроманного мира, со своим во многом как бы надмирным словом вторгающийся вобъективное повествование, представляющее реальность человеческой практики. Каксубъект речи он предстает как безапелляционно судящий этот мир и своих персонажейгрозный судия, а на внесубъектном уровне он выступает как Бог более чеммилосердный, понимающий и любящий сами слабости людей, не способныхпротивостоять искушению реализовать свое “я”.
Роман пытается разрешить проблему, соединяя несоединимое — возникаетпарадоксальная ситуация: объективно осуществляемая ориентация на утверждениеценности реальных житейских, неидеальных отношений автономной личностипротивостоит традиционалистской морали, но одновременно еще в недрахромантической культуры возникает стремление опереться как раз на традиционную –“незамутненную”, “истинную” мораль, и реалистическая эпоха представляет собой попыткусоединить современную индивидуалистическую, практическую этику с нравственнымитрадициями прошлого, стремясь найти некий компромисс между чистым, абстрактнымморальным требованием и реальной моралью практического мира, — компромисс,который и переживается как истинная гуманность.
Писатели-моралистыпытаются создать внутри самой романной действительности хронотоп “истиннойморали”, противовес романной этике: более или менее идеального героя(“положительно прекрасный человек”), некоторый оазис любви и человечности(патриархальная провинция у Бальзака или народная жизнь у Толстого), обращаютсяк Евангелию и Церкви, создают мифы “живой жизни”, образы покаяния и. д.Романному разноречию, “галилеевскому языковому сознанию” в реалистическомромане противостоит, как показал Н.Д. Тамарченко, “архаизирующая тенденция”, “авторитарное”слово, которое роман находит в жанре проповеди, притчи, жития и включает вместес этими жанрами в свою структуру” [12].
И с точки зрения этой чистой морали нравственный статус романного герояявляется достаточно сложным, его поступки, как правило, не вполне укладываютсяв обычные моральные нормы и часто вызывают или могут вызывать вполнеобоснованное нравственное недовольство и осуждение как других, так и егосамого. Достаточно вспомнить героев основных романов русского реализма 19 века– такими подлинно романными героями являются и Онегин, и Печорин, и Обломов, иБазаров, и Рудин, и Анна Каренина, и Раскольников и т.д. То же самое относитсяи к романным героям западноевропейского реализма. Если на первом этапе развитияевропейского романа XYIII – XIX вв. автор очевидно для читателя становился насторону героя, принимал его позицию как естественную (см., например, романыДефо, Ричардсона, Филдинга, Голдсмита, Виланда, Гете в “Вертере” и первом варианте“Вильгельма Мейстера”, романы романтиков), то хотя к середине XIX в. автор всебольше дистанцируется от своего героя, однако никогда не делает его объектомчисто внешней оценки, относясь с гуманным пониманием и уважением к егослабостям. Можно себе представить, что такая терпимость может вызыватьнедовольство моралиста — неслучайно Бальзак вызывает у известного немецкогокритика 19 века возмущение и неприязнь за то, что не только терпимо относится ксвоим отнюдь не добродетельным героям, но и откровенно любуется ими.
Понятие “меры” Н.Д. Тамарченко разработал применительно к русскомуреалистическому роману, при этом “подразумеваемое понятием “меры” равновесиепротивоположностей в структуре произведения” рассматривается им как “аналогсоотношения полярных тенденций национально-исторической жизни: традиционализма,ведущего к самоизоляции, и нивелирующего европеизма”. В этом романе “свобода,непреднамеренность и непредсказуемость в сознании и поступке героя — как сточки зрения его целей и планов, так и с точки зрения целей и планов автора — сочетаются… с изображением полной и последовательной социально-историческойобусловленности человека”; в соответствии с этой концепцией реалистический романразвивается “на почве временного и относительного равновесия сил,“объективирующих” человека, и сил, вызывающих в нем энергию культурноготворчества”. В этическом плане это равновесие, однако, проблематично.
Как было показано во “Введении в теорию романа”, двойственностьтворческой позиции автора является как раз важнейшей характеристикой структурыроманного мышления, предполагающей как вненаходимость, дистанцию творческого субъектапо отношению к его предмету, так и контакт, идентификацию с ним. Это единствоотношений контакта и дистанции обусловлено диалогическим пониманием отношенийроманного героя с миром, романной концепцией личности, которая, с одной стороны,полагает свою отдельность и автономность, с другой же стороны оказывается внутреннесвязана с миром других людей.
В европейском реалистическом романе XIX века эта двойственность, неосмысливается как противоречие. Такие издержки морального сознания эпохиобособления личности, как ведущие к моральному релятивизму авантюризм иэгоцентризм, хотя и связываются Бальзаком с буржуазным принципом личногоинтереса, тем не менее рассматриваются в связи с положительными сторонами новойличностной культуры и в конечном итоге оцениваются просто как проявлениенравственного несовершенства современного человека, не способного противостоятьсоблазну богатства и социального успеха. Как таковая личность получает самуювысокую эстетическую оценку: ее автономность рассматривается Бальзаком какисточник общественного прогресса. Девятнадцатый век, хотя и видитнесовершенство мира, не связывает это несовершенство с неустранимымипротиворечиями личностного бытия, верит в нравственные возможности личности [8].
Роман XIX века разрабатывал эти противоречия личностного бытия, но вместес тем, может быть, главной его задачей было создание такого поэтическогоцелого, в котором на уровне высшего синтеза — то есть на уровне поэтикихудожественной организации целостности произведения — эти противоречияэстетически преодолевались — преодолевались путем создания произведения какорганической целостности, автономного целого, обладающего относительнойзамкнутостью, предстающего как самостоятельно существующий мир. Стремлениеизбежать крайностей, найти примиряющую гуманную середину — характерная чертароманного мышления, наиболее полно проявившаяся в целом в диалогическиуравновешенной сюжетно-композиционной организации классического романа XIX векаименно как произведения: в художественном целом произведения писатель создавал некоеэпическое равновесие и гармонию противоположных сил и начал в человеке,объективным этическим смыслом которого оказывался акт прощения и приятиясовременного человека во всей его противоречивости. Гуманизм классическогоромана держится на великой идее терпимости, которая означает стремлениепримирить противоположности, конфликтующие устремления внутри личности,интегрировать ее автономное “я” в целостность человеческого общежития.
“Органическая” и внутренне уравновешенная форма романного повествованиясоздавала иллюзию непосредственного присутствия, самовысказывания бытия,обладающего своей непостижимой мудростью и требующего от читателя безусловногоприятия. Однако на самом деле эта органическая форма держалась на искусствеавтора, выступавшего в ней как абсолютное начало, ведающее последней истиной,гармонизирующей мир. В романной редакции эта истина читается как преодолениепротиворечия между я и не-я. Однако кризис европейской культуры в конце XIX в.,“крушение ценностных систем”, драматично осмысленное Ницше и Толстым,обнаружили для этих мыслителей нравственную несостоятельность всей личностнойкультуры нового времени, иллюзорность ее этических оснований — фактическую нерешенность,неразрешенность проблемы личности, противоречия между я и не-я, невозможность врамках “правды” бытия современного человека найти универсальную точку зрения,позволяющую реально преодолеть это противоречие [10].
С этой точки зрения монологический, основанный фактически на религиознойвере в мудрость бытия как произведения, гуманизм классического романа казалсяслишком компромиссным и иллюзорным, затушевывающим нерешенность основнойпроблемы культуры. Поэтому Достоевский и Толстой начинают пренебрегать искусствомкак самоценной деятельностью – в романах Достоевского и Толстого, Т. Гарди,А.Жида, Т.Манна все проблемы ставятся заново и открыто: в конце XIX веканачинается кризис романа, романной этики, разрушение достигнутого, казалось бы,равновесия в системе “я и другой”. В начале двадцатого века это привело кразрушению “традиционного романа” как автономно существующего произведенияискусства, вновь со всей остротой поставило проблему правды — аутентичностихудожественного высказывания в романе, вновь взорвало границу между искусствоми жизнью.
3.5 Проблема личностной самоидентификации
/>Проблемой самоидентификации занимался Маслоу (Maslow) Абрахам (1908-1970) – американскиймыслитель, один из основателей гуманистического «положительногопсихоанализа», автор оригинальной гуманистической концепции культуры ичеловека. Анализировал культуру сквозь призму основных потребностей человека.Исходный пункт его исследований – всесторонне развитая личность, стремящаяся ксовершенству. Мерой совершенства культуры считал ее способность удовлетворять потребностичеловека и создавать условия реализации потенциальных способностей личности.«Человек должен стать тем, кем может быть» – это цель «положит,психоанализа» М. Предметом изучения Маслоу являются творчество, любовь,игра, высшие ценности бытия, экстатические состояния, высшие состояния сознанияи их значение в функционировании культур [1].
В целомгуманистическая концепция культуры и человека представляет собой своеобразнуюхолистскую антропологию, общекультурную теорию, в центре которой – развивающийсячеловек с его внутренним миром, полным переживаний, размышлений, чувств истремлений. М. полагает, что его концепция – «новая общая понимающаяфилософия жизни», приложимая к любым культурным институтам: семье,образованию, религии и т.д.
Ядро теорииМаслоу – пять иерархизированных уровней потребностей. Первый – физиол.потребности, необходимые условия, обеспечивающие функционирование организма.Далее, потребность в самосохранении, безопасности, мире – важнейшее условиечеловеческого существования на уровне индивида, этнокультурной общности,человечества в целом. Третий уровень – потребность в любви и сообщности.Стремление к любви и общению Маслоу считал неотъемлемым качеством человека,отсутствие подобных потребностей – признаком патологии. Кроме указанных трехтипов потребностей все люди стремятся к самоутверждению, самоуважению,признанию; этот тип потребностей подразделяется на два вида: желаниесамоутверждения, достижение в выбранной области деятельности свободы инезависимости; стремление к престижу, признанию в глазах окружающих. Высшим родомпотребностей Маслоу считает самоактуализацию, тенденцию к реализации своихпотенциальных способностей и беспрерывное совершенствование их. Это потребностьв творчестве и красоте [2].
Наиболеерельефно гуманистический подход к изучению явлений культуры проявился у Маслоув его анализе религии в книге «Религии, ценности и высшиепереживания». Он делит все религии на организованные и индивидуально-личностные,гуманистически ориентированные. Религиозность опирается на личное озарение,откровение или экстаз пророка. При этом «ядро» религии составляетлишь один из типов высших переживаний, свойственных людям в современном итрадиционном обществе. В связи с анализом типов религии Маслоу выделяет дватипа людей: склонных к высшим переживаниям и не испытывающих таковых. Эти дватипа людей образуют как бы две «культуры» в современном обществе и отустановления контакта, коммуникации между ними зависит будущее индустриальногомира. Осознавая, как Фромм и Лоренц, репрессивность современной индустриальнойкультуры, Маслоу разработал модель идеального общества, гармоничногообъединения людей, существ, черты которого составляют высокий уровеньбезопасности и возможность максимального развития способностей и самореализации.
Путь к идеальноймодели представлялся Маслоу в виде гуманистической переориентации большинствакультурных институтов и изменения сознания людей. Он представил конкретнуюпрограмму преобразования науки, медицины, образования, управления, формтерапии. По мнению ряда современных исследователей, идеи Маслоу оказалисущественное практическое влияние на указанные области культуры, что позволяетговорить о «незаметной гуманистической революции в индустриальныхстранах», прежде всего США. М. основал ныне существующее новое направлениев изучении культуры – трансперсональную психологию [4].
Заключение
В результате проделаннойработы нами проанализирована литература по теме исследования; рассмотрены общиелитературные тенденции 90-х годов в России; охарактеризовано творчество ЛюдмилыУлицкой в отечественной словесности; выявлены особенности романа ЛюдмилыУлицкой «Даниэль Штайн, переводчик», в том числе истоки создания романа;рассмотрен реалистический роман как поэтика нравственного компромисса;проанализирована проблема личностной самоидентификации.
Улицкая рассматриваетпроблему взаимоотношения христианства веры и христианства воли с разных угловзрения, сделав тот труд, который давно уже не делают профессиональныебогословы. К сожалению, правильное догматическое исповедание веры чаще всего,увы, бывает на практике оторванным от жизни и не преображающим ее — здесьУлицкая все-таки задела за живое многих.
Но если отвлечься от такого интимного вопроса, каквероисповедание, и вернуться на литературное поле, то можно сказать, что роман«Переводчик» стал очередным доказательством, что написатьположительного героя гораздо труднее, чем отрицательного. Даниэль каклитературный герой запоминается главным образом тем, что вместо сутаны он носилстарый свитер, а также тем, что смело, посоветовал монаху и монашке, которыежаловались на сексуальную одержимость, идти в постель и рожать детей. Нимбуэтого «святого человека» явно недостает стилистического блеска.
Таким образом, цель курсовой работы, заключающаяся в анализе межконфессиональных отношений какпредмета художественного видения в романе Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн,переводчик» достигнута, задачи выполнены.
Список литературы
1. Белик А.А.Психология религии Э. Фромма и А. Маслоу // Религии мира. М., 1989.
2. Белик А.А.Концепция А. Маслоу – шаг на пути создания синтетической теории человека //Вестн. Моск. ун-та. Сер. 7. Философия. 1991. №3.
3. Желудков О.С., Любарский К.Христианство и атеизм. Изд. «Жизнь с Богом», Брюссель, 1982.
4. ЗейгарникБ.В. Теории личности в зарубежной психологии. М., 1982.
5. Кучерская М. Перевод начеловеческий. Людмила Улицкая в борьбе с ангелом литературы.
6. Малецкий Ю. Случай Штайна:любительский опыт богословского расследования. — Континент. — № 133. С. 14-250.
7. Михайлов А.В. Роман и стиль //Теория литературных стилей. Современные аспекты изучения. М.,1982.
8. Поэтика русской литературы. К70-летию профессора Юрия Владимировича Манна. Сб. статей. М.,2001. С. 9-21.
9. Рымарь Н.Т. Поэтика романа.Издательство Саратовского университета, Куйбышевский филиал, 1990.
10. Рымарь Н.Т. Введение в теориюромана. Воронеж, Издат. Воронежского университета, 1989.
11. ТамарченкоН.Д. Русский классический роман XIX век. Проблемы поэтики и типологии жанра.М.,1997.
12. ТамарченкоН.Д. Типология реалистического романа. На материале классических образцов жанрав русской литературе 19 века. Красноярск, 1988. С.22.
13. Тамарченко Н.Д. Реалистическийтип романа (историческое своеобразие жанра и закономерности его становления в русскойлитературе XIX века). Автореферат дис.… докт.филол.наук. М.,1989. С.16,31.
14. Улицкая Л. Даниэль Штайн,переводчик. М.: ЭКСМО, 2007. 528 с.
15. Улицкая Л. Веселые похороны.- М.: Издательство «Вагриус», 1998.
Приложение 1
Выпуск художественной литературы по жанрам в РФ в 1981-1998 гг.Книги и брошюры 1991 1992 1993 1994 1995 1996 1997 1998 Всего число названий 5096 4994 5736 5534 6076 6431 7506 7615 тираж (тыс. экз.) 538316,4 475787,0 422642,6 208372,3 138907,9 131926,1 125351,0 107259,5 в том числе: проза число названий 3650 3838 4477 4343 3857 4609 5405 5602 тираж (тыс. экз.) 468294,2 426129,9 381810,8 187630,8 120473,7 115549,8 112666,4 98126,3 драматургия число названий 59 28 27 46 44 52 69 39 тираж (тыс. экз.) 2447,4 812,3 807,3 784,0 429,6 480,7 604,5 229,3 поэзия число названий 971 644 686 889 1661 1181 1348 1323 тираж (тыс. экз.) 21939,1 8203,9 6045,3 4653,9 6122,5 4546,7 3746,7 3621,5 Книги и брошюры 1991 1992 1993 1994 1995 1996 1997 1998