Свежий взгляд на историю (Размышления культуролога о книге В. Хороса «Русская история в сравнительном освещении»)
В последние 12 лет устойчивый интерес к отечественной истории превратился в константу общественного сознания. Это стало особенно заметно после того, как поблекла сенсационность закрытых тем. Историческая публицистика уступает наконец место научному осмыслению. При этом особенно остро чувствуется потребность в концептуально свежих работах систематического и обобщающего характера. В достаточно широком ряду публикаций последнего времени обращает на себя внимание книга В. Хороса «Русская история в сравнительном освещении» [I]. Жанр этого сочинения обозначен как «пособие для учащихся старших классов гимназий и лицеев с.углубленным изучением истории», и автор выдерживает жанровые требования. Но значение книги выходит за рамки учебника. Ибо в ней заявлена концепция не просто новая, но революционная для традиционного видения отечественной истории.
Для того чтобы пояснить, в чем суть дела, надо обратиться к некоторым реалиям нашей ментальности и имплицитным установкам исторического сознания.
В рамках миросистемного анализа используется понятие «мироимперия». Мироим-перии рассматриваются как некие претендующие на целостность вселенные, противопоставленные альтернативным политическим сущностям. Не буду вдаваться в детали соответствующей теории. Понятие мироимперии прекрасно отражает законченный образ некоторого особого целого. Для культуролога за этим понятием встает традиционная империя, осознающая себя как ядро универсального проекта, в результате реализации которого ее границы охватят собой весь обитаемый мир и она окажется не потенциальным, а актуальным центром Вселенной [2].
Эта смысловая диспозиция организует собой целостность переживания универсума, пронизывает все срезы культуры и формирует систему представлений о мире. Человек, сложившийся в империи, видит остальной мир как сущность, возможно, равновеликую «его» империи в некотором количественном отношении, но несопоставимую онтологически. Качественно пространство империи отличается от того, что лежит за его гранью, как Истина и заблуждение, как, Гармония и хаос, как цивилизация и варварство, как сакральный центр и периферия. Комплекс «поднебесности», «срединности» -атрибут имперского сознания. Исследователи указывают на то, что восприятие империи как целого, завершенного и самодостаточного космоса не зависит от ее реальных размеров. Империя может переживать упадок и «ссыхаться», но остается целым миром для своих подданных. Имперское сознание не приемлет видения мира как целого, в котором «наша» Держава не сакральный центр, не модель будущего, но некоторая часть, ценностно и онтологически равная всем остальным. Традиционное сознание исходит из того, что «наш» космос есть космос par excellence.
Все эти идеи и положенности плохо сочетаются с парадигматикой научного знания. А потому традиционалистское сознание порождает идеологические конструкции и определенную практику изучения, рассмотрения и преподавания наук гуманитарного цикла, в которой декларации о верности объективным истинам и подходам науки сочетаются со скрытым, имплицированным утверждением онтологической несопоставимости нашего мира и всего, что лежит за его пределами, либо с явными заявлениями о сущностном превосходстве всего «нашего».
Эти общие рассуждения имеют самое прямое отношение к традиции преподавания истории в отечественной средней школе. Формально связанная с целостной картиной развертывания всемирно-исторического процесса (изучаемого в школе из года в год), история отечества выделяется в самостоятельный курс, в рамках которого она обретает свойства монады. Изолированное, лишенное живой связи с общемировыми процессами изложение отечественной истории (равно как истории отечественной культуры и литературы) было л остается одним из элементов формирования изоляционистского космоса, видения России как самостоятельной и самодостаточной сущности (как в марксистском, так и в националистическом контексте).
Идея противопоставления России и Запада глубоко укоренена в массовом сознании. Автор, анализирующий результаты социологического исследования, проведенного в 1994-1995 годах в Санкт-Петербурге и ряде малых городов, несколько раз подчеркивает, что сокровенный характер российской Державы, суть идеи державности неотделимы от противостояния Западу. Более того, Россия иноприродна Западу. ««Держав-ность» — не просто антитеза мифологизированному «не-нашему» Западу… а нечто значительно более экзистенциальное, «почвенное» для русского человека. В определенном смысле держава в русской трактовке есть антитеза не только «западному» образу жизни и мироощущению, но и благоустроенному нормальному государству с разделением властей и законопослушной оппозицией» [3, с. 126].
Такая система представлений формировалась и утверждалась не на голом месте. Структура гуманитарного знания, сам принцип рассмотрения материала не только были порождением имперского сознания, но и воспроизводили эту парадигму. История России (СССР) представала не частью общемирового процесса, но самостоятельной сущностью.
Оговорюсь, что впрямую об этом не заявлялось. Марксистское обществознание, а значит, и марксистское видение истории были и остаются вполне универсалистскими. Речь идет о некоторой интенции, не вербализуемой, но диктующей логику формирования ценностных установок, задающих параметры преподавания истории. В пространстве массового сознания история отечества не просто выделялась, но даже противостояла истории древнего мира, средних веков, Нового и Новейшего времени, которые понимались как история остального мира. Мир, как в сознании племенного человека, фундаментально делился на два космоса — «мы» и «они». Эти монады если и пересекались, то во взаимных войнах (вражеских нашествиях, борьбе против немецких, польских, татаро-монгольских поработителей и т.д.).
Традиционная структура исторических сочинений сильна и страшна своей привычностью, самоочевидностью и неотрефлексированностью результатов воздействия. По этой причине создание учебника отечественной истории, предполагающего широкий общемировой контекст и компаративистское изложение материала, имеет исключительное значение и для смены парадигматики исторического видения, и для традиции школьного преподавания (самого массового, формирующего ментальность).
Сравнительное освещение материала выводит читателя на совершенно новый смысловой уровень. История России предстает как часть общемирового процесса, познается с точки зрения общеисторического, закономерного, типического. Присущее России особенное раскрывается как вариация в рамках закономерного. Такой подход не оставляет места мифу об уникальности страны и специфическому изоляционистскому комплексу.
Заметим, что представления об абсолютной уникальности России несут в себе Одно не фиксируемое мифологизированным сознанием внутреннее противоречие. Часто
приходится сталкиваться с выступлениями, начинающимися с постулирования уникальности, но затем автор принимается раскрывать суть российского феномена. Однако уникальная сущность, лежащая вне ряда сравнений и сопоставлений, принципиально непознаваема. Ибо любое суждение, выраженное в конструкциях человеческого языка, предписывает объекту свойства или признаки, которые носят категориальный характер. Они соотносимы и сравнительны по своей природе, вписывают объект в ряды сопоставлений. Эта проблематика хорошо разработана в апофа-тическом богословии.
Хорос последовательно проводит две концептуальные линии исследования — теорию модернизации и принцип сравнительного рассмотрения исторического материала.
Современная концепция модернизации является не только самой востребуемой теоретической парадигмой (что, правда, еще не дает гарантий истинности), но представляется самой убедительной теорией, позволяющей формулировать ответы на множество вопросов — и методологических, и мировоззренческих, возникших с крушением устоявшихся идеологом. Одна из важных позитивных сторон концепции модернизации состоит в том, что она позволяет осмыслить советский этап отечественной истории, представив его как закономерный период исторического развития, устранившись как от позитивной, так и от негативной мифологий. Теория модернизации в равной степени раскрывает закономерность и историческую неизбежность советского этапа истории, а затем и закономерность исчерпания, избывания и, наконец, снятия коммунистического эксперимента.
Теоретические основания учебного пособия развернуты в первом параграфе, написанном просто и толково. Модернизация представлена как глобальный процесс и база для осмысления исторического развития. Однако в таком теоретическом подходе к отечественной истории есть противоречие. Как указывает сам автор, модернизация в России разворачивается с эпохи Петра I. Так большая часть русской истории оказывается за рамками парадигматического осмысления. И совершенно естественно сжимается в один параграф («Традиционное общество России»). При этом события, предшествующие включению России в поток модернизационного развития, начинают восприниматься как предыстория. А собственно история начинается с XVIII века. Вряд ли сам автор к этому стремился.
Здесь нельзя обойтись изменениями пропорций — необходимы расширения концептуальных позиций. Как представляется, теория модернизации должна быть дополнена цивилизационным подходом. Отсутствие цивилизационного видения обедняет само представление о модернизации и не соответствует сегодняшнему уровню понимания социокультурных процессов.
На этом стоит остановиться подробнее. Так, меня не удовлетворяет приводимое в книге определение модернизации. Есть ощущение того, что модернизация качественно шире перехода «от традиционного к современному, от аграрного к индустриальному». Дело в том, что понятие «традиционное» более или менее очевидно, а понятие «современное» нуждается в дополнительных пояснениях и определениях. Советский Союз по формальным характеристикам был «современным» обществом, и многие его граждане пребывали в глубочайшем убеждении, что оно не только современное, но и самое передовое. Обвал и обозначившийся тупик потребовали более глубокой разработки сути модернизации и представления о том, что же такое современное общество. Индустрия — только один из его атрибутов. Индустрию может создать и общество, в природе которого сохранились огромные пласты традиционного, архаического, даже догосударственного. История СССР — яркий тому пример. Суть модернизации в качественном изменении механизма социокультурного воспроизводства — назовем этот процесс трансформацией. При этом социокультурный организм переходит от-воспроизводства всего универсума сакрализованной Традиции к воспроизводству по существенно иной модели.
Во всех срезах, на всех направлениях социального бытия воспроизводство переориентируется на постоянное изменение воспроизводимого в направлении оптимизации, рационализации, повышения эффективности в соответствии с утвердившимися в обществе критериями оптимального, рационального и эффективного.
Вообще говоря, человеку присуще воспроизводство социокультурного универсума в качественно неизменном виде. В данном случае эта универсальная закономерность воспроизводства сохраняется, но в определение качества входит параметр постоянного изменения в направлении, которое оценивается культурой как совершенствование. Статичная модель воспроизводства сменяется динамичной. Это ядро трансформации. Предшествующие этапы модернизации — западничество, индустриализация или «диктатуры развития» — только преамбула, подготовка общества и культуры. Ядро процесса модернизационного перехода — движение к имманентно-динамическому качеству.
Динамика рождается тогда, когда умирает восприятие универсума человеческой деятельности как Ритуала, творимого в безграничном храме Божьего Мира, деятельность видится через призму рационально понимаемых цели, смысла и результата. Когда архаический кузнец, творя заклинания перед началом работы, переживает свой труд как служение богам и духам горна — он воспроизводит вечный и неизменный мир Традиции. Когда арендатор или владелец кузницы работает ради того, чтобы, используя минимум ресурсов (арендная плата за помещение, сырье, вода и уголь, время, собственный труд), изготовить максимальное количество товара такого качества, который может быть продан по выгодной для него цене, — он воспроизводит мир безграничной динамики. Это соответствует переходу от ценностно-рациональной к целерациональной деятельностной доминанте. Здесь же можно вспомнить о вебе-ровском «расколдовывают мира» [4].
Далее перед исследователем встает проблема уникального характера европейской цивилизации, породившей динамику. Теория модернизации не схватывает это фундаментальное обстоятельство.
По словам Г. Померанца, европейская цивилизация базируется на трех сущностях -греческой философии, еврейской религии и римском праве [5]. Мое убеждение состоит в том, что эти основания с необходимостью несли в себе все дальнейшее развитие. Становление европейского мира потребовало времени на взаимоувязку базовых компонент цивилизации. Но когда это произошло, Возрождение, Реформация, Контрреформация и возникновение динамичного общества были предопределены. Иными словами, свершения М. Лютера, Г. Форда и Н. Винера как потенция, которой предназначалось с необходимостью реализоваться, содержались в эйдосе европейской цивилизации с момента ее становления.
Решая универсальную для любой цивилизации задачу интегрирования ее исходных компонент, народы Европы тысячелетие трудились над выстраиванием непротиворечивой органической целостности. И как только эта задача была решена — шлюзы истории раскрылись и Европа оказалась в мире неудержимого динамического развития.В теории модернизации не удовлетворяет то, что в самом понятии «модернизация» смешиваются два качественно различных процесса — имманентное саморазвитие обществ первого эшелона, свершивших «Великий переход», и индуцированное развитие всех последующих эшелонов. Суть в том, что общества первого эшелона (Англия, Франция, Голландия) несли динамическое качество в самой цивилизационной модели. Имплицитно оно присутствовало в эйдосе, в культурном коде цивилизации. Иными словами, пружина развития и его императив содержались внутри культуры. Далее работала логика саморазвития. Динамика эксплицировалась в процессе разворачивания внутренних противоречий.
Совершенно иначе обстоит дело с обществами второго и последующих эшелонов. Они по природе статичны, подвержены циклическим колебаниям около некоторой точки равновесия, экстенсивны. В самой цивилизационной модели этих обществ — в структуре, в качественных характеристиках, в отдельных блоках культурного кода -есть какие-то моменты, которые закрывают переход к имманентной динамике. Их индуцированное развитие гораздо более драматично, чем эволюция обществ первого эшелона. Модернизация обществ второго эшелона всегда решает задачу коррекции культурного кода. А это гораздо более глубокое воздействие, нежели выявление внутренней потенции к безграничному развитию. Оно требует устойчивого давления извне, большей энергии. Трансформация цивилизационной модели порождает мощное внутреннее сопротивление.
В соответствии с предлагаемой логикой структура систематического курса русской истории естественно делится на два блока.
В первом описывается процесс формирования цивилизационного целого, к которому мы принадлежим, как бы оно ни называлось — восточноевропейской, православной или российской цивилизацией. Раскрывается закономерность его появления на данной территории с ее климатическими и ландшафтными характеристиками, в конкретном цивилизационном и геополитическом контексте. Далее необходимо выявить качественные характеристики этой локальной цивилизации, которые позволят осознать логику ее развития.
Второй блок посвящен эпохе модернизационного перехода (не законченного и поныне), понимаемого как коррекция культурного кода со всеми сложностями и внутренним драматизмом этого процесса.
Сейчас эта модель реализована автором лишь отчасти. Россия вписана в общемировой процесс модернизации как страна второго эшелона. Зафиксирована базовая характеристика страны — имперская форма государственности. Это принципиально важно и, добавлю, обусловлено особенностями нашей локальной цивилизации. Далее' формулируется существенное противоречие российской модернизации: выборочное заимствование технических и организационных достижений на фоне ужесточения эксплуатации традиционными, добуржуазными методами.
Замечу, что это противоречие имеет устойчивый характер. Срабатывает следующий механизм: чем больше заимствуется элементов иного качества, чуждого собственной системности, тем более активизируются внутренне присущие моменты и тенденции. В результате возникает своего рода баланс, некоторое равновесие традиционного и заимствованного. Но такое парадоксальное состояние не вечно. Однажды объем усвоенных элементов другого цивилизационного качества (в данном случае западноевропейского, динамического) превышает ассимилятивные возможности традиционной (ориентированной на.статику) культуры. Один раз такой кризис разрешился социалистической революцией. Трудно сказать, чем разрешится сходная ситуация во второй раз, поскольку мы находимся внутри процесса.
Хорос убедительно раскрывает «факультативность» российского капитализма, противоречивый характер «великих реформ» Александра II. Материал, насколько это возможно, разворачивается в сопоставительном изложении. История России встраивается в общемировой контекст. Особое внимание привлекает раздел, посвященный сравнительному рассмотрению российской и японской модернизации. Здесь автор выходит на захватывающе интересный анализ особенностей японской цивилизации. Тезис: Япония оказалась более подготовлена к модернизации в силу того, что она представляла собой «передовое традиционное общество». Недостаточно четкий, на мой взгляд, вывод автора — «трудности модернизационного перехода в России заданы тем, что здесь по разным причинам не сложилось передовое традиционное общество», можно отнести за счет слабой терминологической разработки проблемы.
То, что автор именует «передовое традиционное общество», в рамках цивилиэа-ционного анализа можно представить следующим образом. Речь идет о конкретной модели традиционной цивилизации, которая по своим исходным характеристикам минимально отстоит от имманентно-динамичной западноевропейской. В японской модели присутствовали элементы, мешавшие ей самостоятельно Перейти в режим динамического развития. Но после преодоления этих характеристик культуры сама японская цивилизация обнаружила такую способность к динамике, которая стала вызовом для родины мирового динамизма. Россия являет собой иной вариант традиционной цивилизации, которая по своим качественным характеристикам отстоит дальше от имманентно-динамичной, нежели японская. В этом и заключается суть российской проблемы.
Далее автор обращается к процессам развития русской общественной мысли: становлению национального сознания, анализу смысла и роли России в новом для нее мире, стремительно утрачивающем привычные контуры. По существу, Хорос раскрывает процесс автономизации человеческой личности и вызревания в России общества сначала как субъекта духовных процессов, а затем как субъекта, политического действия.
Заслуга автора как исследователя — вписание народничества в традицию мирового популизма. Народничество попадает в некоторый типологический ряд, раскрывается в широко обозначенном контексте. Хорос фиксирует закономерный, типический характер возникновения подобных движений для стран запоздалой модернизаций.
Обращаясь к проблеме интеллигенции, автор расставляет важные акценты. К примеру, пишет о чисто религиозном характере переживания фетишей и идеологем революционного сознания: науки, прогресса, социализма, народа. Так, российский интеллигент раскрывается как промежуточный, паллиативный персонаж, в сознании которого вера и знание не расчленились. А потому он способен переносить традиционно средневековое отношение к миру на объекты, принадлежащие реальности Нового времени. Отсюда и утопизм интеллигентского сознания. В конечном счете именно паллиативность толкала интеллигента в революцию. По существу, Хорос говорит об особенностях и незавершенном характере процесса секуляризации в России, но не использует самого понятия. А это было бы продуктивно. Обращаясь к характеру революционного сознания русской интеллигенции, автор делает принципиально важный вывод: «Появление и утверждение большевизма никоим образом нельзя считать случайным. Он вырос на почве всей национальной революционной традиции» [1, с. 99].
Обращаясь к судьбам России конца XIX — началаXX века, Хорос выделяет как определяющий процесс социально-культурного обескоренения России. Показательно название некоторых глав — «Сердитое нищенство», «Люмпенское сознание». Взрывная маргинализация раскрывается как одна из особенностей запоздалой модернизации. Автор утверждает, что именно «обескоренение», т.е. разрушение прежних ценностей без прочного утверждения нового, было особенностью пореформенной России. В книге маргинализация раскрывается как социокультурный процесс, и в этом достоинство авторского видения. На мой взгляд, здесь параллельно с историком должен вступать голос культуролога. Ибо взрывная маргинализация общества в ходе модернизацион-ного перехода своими истоками уходит в особенности цивилизационной модели. Чем дальше традиционная цивилизация от имманентно-динамической, тем меньше в ней противовесов деградации, тем обвальнее процессы люмпенизации и тем яростнее сопротивление патриархальной массы, всеми силами противостоящей краху средневекового космоса. Люмпенизация оказывается, с одной стороны, следствием разрушения традиционной целостности, а с другой — механизмом, обеспечивающим традицио-налистскую инверсию.
Обращаясь к советскому периоду, Хорос работает с понятием «красный тоталитаризм». Верный заявленному принципу, он вписывает его в широкий контекст, характеризует основные элементы тоталитарной системы, прослеживает логику ее складывания и угасания. Эти главы не вызывают возражений, а, скорее, рождают мысли о дальнейшей культурологической разработке темы.
Осмысление логики разворачивания и изживания советской эпохи как этапа модернизационного процесса в России подводит к категории «диктатура развития». На одном из «круглых столов» Померанц сделал точное замечание о «диктатурах развития», быстро и неизбежно вырождающихся в «диктатуры застоя» [б], В нашем столетии практика модернизации связана с одной из двух полярных стратегий: либо с так называемыми диктатурами развития, либо с утверждением либеральной демократии. Россия избрала чистый, незамутненный вариант «диктатуры развития». Какова внутренняя логика процесса, задающего такую трансформацию?
«Диктатура развития» — особая разновидность политического режима, тяготеющего к авторитарным (тоталитарным) формам, с высокой степенью огосударствления экономики и особой идеологией. «Диктатуры развития» утверждаются в слабоурбанизированных обществах. Они объявляют создание современной экономики главным звеном построения Царствия небесного на Земле и делают выполнение этой задачи целью всего общества. По существу, «диктатура развития» есть не что иное, как компромисс между традиционным сознанием и императивом исторической динамики, понимаемой как промышленный прогресс. Здесь традиционного человека вписывают в особый ряд динамики — плановой, организованной государством. При этом цели промышленного роста традиционны и сакральны — величие Державы и Идеи. Совершенно по-другому включают человека в мир динамических ориентации либеральные режимы. Один из самых значимых моментов либерального общества — тотальное господство рынка и конкурентной экономики. В этой ситуации традиционного человека в буквальном смысле уничтожает, «перемалывает» рынок.
И диктатура развития, и диктатура рынка подавляют и в конечном счете выводят из истории архаического человека, но по-разному. «Диктатуры развития» не изменяют человеческую сущность, поскольку апеллируют к сохраняющимся архаическим структурам — патернализму, сакральному переживанию власти и т.д. «Диктатуры развития» постоянно решают задачу согласования архаизированного, доличностного субъекта и технологий, рожденных в обществе, формируемом автономной личностью. Что же касается «диктатуры рынка» (а на этапе трансформационного перехода либеральный режим обретает формы «диктатуры рынка»), то она апеллирует к качественно иным механизмам и не оставляет для архаического человека шансов на выживание. Человек архаический выдавливается в узкие ниши маргинального существования. В «диктатурах развития» успешно идет разрушение чистого архаика, но не рождается человек динамический. На этом месте формируется паллиат, сохраняющий старую доминанту. Статичная ориентация подавляется, но не изживается из человеческой природы.
Глубинное неприятие динамики — причина того, что пережила вXX веке наша страна. Когда фронт глобального перехода от статики к динамике подошел к России, ее народы отринули либерализующуюся монархию и избрали путь «диктатуры развития». А значит, обрекли себя на то, чтобы пройти весь путь от развития к застою. Именно поэтому при первой возможности партийно-государственный аппарат уничтожил сталинское наследие (если не самого вождя) и пресек героический этап советской истории. Однако без тотального террора, без систематической ротации руководителей всех рангов по схеме «кресло — зона» не утративший архаических оснований своей природы человек не желает, не видит необходимости, не способен жить в мире динамики и порождать эту динамику. Крах «подсистемы страха» означал вырождение «диктатуры развития». Идеология прогресса стремительно выродилась в пустой ритуал. Чиновники разных уровней овладели искусством фабрикации отчетных показателей вместо реального роста продуктивности, качества и уровня производства.
Подчеркну, что к этому их подталкивали не только собственная природа и эгоистические устремления, но и низы — рабочие и исполнители всех уровней, качественная характеристика ментальности всего общества. Многомиллионное крестьянство и вышедший из него рабочий класс безусловно и при всех обстоятельствах предпочитали динамике стабильность; это показал в своих работах еще А. Чаянов. На динамику традиционалистские массы можно было поднять только дыбой тотального террора, угрозой голодной суерти, усилиями чиновников, отвечавших за результаты головой.
Не порождая имманентной динамики, «диктатура развития» неизбежно проходит цикл вырождения. Вне подсистемы страха аппарат начинает увеличивать масштаб своих льгот. Одновременно необходимость поддерживать эффективность общественного производства вынуждает снижать норму отчуждения. От сверхэксплутации «диктатура развития» переходит к перераспределению по некоторой уравнительной модели. Очень скоро — за 20-25 лет — складывался общественный договор типа
«отдай, не греши». Суть его в том, что «начальство» должно было обеспечить каждого работника зарплатой, соответствовавшей его возрастному и социально-профессиональному статусу. При этом в общественный договор входил тезис о медленном, но неуклонном росте общего благосостояния. Причем все это никак не корреспондиро-валось ни с ростом усилий, квалификации или эффективности труда самого работника, ни с уровнем общественной необходимости продукции его предприятия, диктуемыми экономическими законами рынка. Так происходило перерождение концлагеря в богадельню.
Все эти процессы достаточно свежи в памяти. Остается сформулировать общеисторический итог. Он состоит в том, что в рамках «диктатуры развития» произошло изживание классического архаика как человеческого типа (его место заняли паллиаты), а также сформировались предпосылки перехода от жизни по модели внешнего побуждения к динамике, осуществляемого усилиями государства, — к жизни, в которой динамическая доминанта спускается на «молекулярный» уровень, пронизывает собой ментальность каждого члена общества. Эта трансформациями составляет ядро модернизационного перехода. * * *
Нельзя сказать, что книга не дает оснований для критических замечаний частного характера. Автор не всегда использует возможности заявленного им метода, подчас воспроизводит устоявшиеся стереотипы. К примеру, в ряду спорных высказываний обращает на себя внимание трогательная фраза. Описывая последствия монгольского завоевания, автор пишет: «Особый урон был нанесен южной и юго-западной Руси, которые настолько ослабли, что затем надолго отпали от русской земли и оказались в зависимости от Литвы и Польши» [1, с. 24]. Хотелось бы понять, под влиянием какого исторического образа написаны эти строки. Юг и Юго-Запад Руси в совокупности были не меньше территорий, оказавшихся в сфере устойчивого монгольского владычества. Во время татарского нашествия исторический и, так сказать, сакральный центр Руси, воплощенный в ставке митрополита (что для средневекового человека значило очень много), располагался на Юге. Так что непонятно, кто от кого отпал. Кроме того, почему зависимость от Литвы и Польши надо трактовать как признак слабости, чем она в этом отношении отличается от подчинения Орде? Это утверждение смещает смысловые акценты. Добротная историческая традиция описывает Русско-Литовское государство, по крайней мере до католического крещения язычника князя Ягайло (1386 год) и последовавшей за этим унии с Польшей, как государство, в котором славяне численно и культурно доминировали, были равноправны с литовцами. Избирая переход в Литву или Польшу, жители уходили от перспективы или реальности жизни под татарами. Этот выбор качественно ничем не отличался от выбора Александра Невского.
Можно обнаружить и другие небесспорные высказывания, но не они определяют лицо книги. Гораздо чаще читатель обнаруживает важнейшие и остро звучащие положения, под которыми возникает желание подписаться. Например: «… после нескольких веков существования империи и мессианского сознания Россия остро нуждается в нормальном, здоровом национализме… «Русская идея» должна быть переформулирована таким образом, чтобы русские люди, объединенные принадлежностью к языку и культуре, наконец осознали себя как таковых, безотносительно к ореолу внешне-Ориентированного, милитаристского величия» [1, с. 162].
Автор подчеркивает, что «Россия стоит перед необходимостью смены культурно-исторической парадигмы» [1, с. 162]. И этот вывод органично вытекает из текста монографии. «Русская история в сравнительном освещении» — пример точной и глубокой рефлексии модернизирующегося общества, «зависшего» на переломном этапе данного процесса. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Хорос В.Г. Русская история в сравнительном освещении. М., 1996.
2. Яковенко И.Г. От империи к национальному государству // Полис. 1996. № 6.
3. Сикевчч З.В. Национальное самосознание русских. М., 1996.
4. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.
5. Померанц Г. Выход из транса. М., 1995.
6. Есть ли логика в отечественной истории. «Круглый стол» // Знание — сила. 1990. № 11.