Нами уже формулировался вывод о том, что хозяйственные действия человека не ограничены рамками чисто экономических отношений. В данной лекции мы рассмотрим проблему культурной и властной укорененности этих действий.
Хозяйственная культура и хозяйственная власть. Сложный характер хозяйственных мотивов человека вызывается тем, что выполняя, казалось бы, чисто экономические функции, он выступает одновременно как продукт, носитель и творец культуры. Последняя является интегративным понятием, включающим как минимум три аспекта:
• когнитивный — приобретаемые знания и навыки;
• ценностный — осваиваемые роли, нормы и ценности;
• символический — вырабатываемые способы идентификации.
Соответственно, под “хозяйственной культурой” правомерно понимать совокупность профессиональных знаний и навыков, хозяйственных норм, ценностей и символов, необходимых для самоидентификации и выполнения хозяйственных ролей1[148].
Культура реализует функции двух основных типов. Во-первых, это регулятивные функции, осуществляемые с помощью готовых концептуальных схем и накопленных информационных баз, общепринятых конвенций и норм, наборов устойчивых ритуалов и символов, с которыми должно соотноситься всякое, в том числе экономическое, действие. Во-вторых, это конституирующие функции, реализуемые через познавательные практики и способы трансляции информации, разыгрывание ролей и переопределение ситуаций в процессе экономического действия2[149].
Коль скоро в одно определение введены сразу несколько непростых понятий, нужно дать их краткие дефиниции. В отличие от экономических знаний как совокупности представлений о хозяйственном процессе, профессиональные навыки определяются умением воспроизводить хозяйственные действия, т.е. умением, позволяющим стать непосредственным участником этого процесса. Хозяйственная роль есть набор требований, предъявляемых к определенной группе, а также способы их выполнения. Например, выбирая роль банкира, человек должен не только знать банковское дело, но и соответствовать вполне определенным ожиданиям, осуществлять ряд специфических социально-экономических функций. В свою очередь, исполнение любой роли становится возможным благодаря тому, что существуют общественные нормы — формы идеального поведения, общезначимые правила, ограничивающие действия каждого индивида. Если, например, берешь деньги в кредит, то обязан вернуть их кредитору, причем, с оговоренным процентом. “Отдавать долги” — одна из общественных норм хозяйственного поведения. За нормами скрываются явления более высокого порядка — общественные ценности: высшие принципы, общие стандарты поведения, уже не связанные с конкретными профессиональными ролями. Скажем, заповедь “не убий” обращена не только к должнику в его отношениях с кредитором, но вообще к каждому человеку, безотносительно к его многочисленным профессиональным и внепрофессиональным ролям. Наконец, символы представляют собой многозначные образы, с помощью которых человек определяет свое место в хозяйственном процессе.
Освоение всего “багажа” знаний и символов, норм и ценностей называют процессом социализации. Приобщение к элементам трудового воспитания, к отношениям возмездного обмена или простым ценовым пропорциям начинается с самого детства. Семья, школа, затем регулярная работа (плюс для кого-то — армия, а для кого-то — тюрьма) вносят свой вклад в процесс освоения хозяйственных норм. К этому следует добавить непрестанное обучающее воздействие средств массовой информации, небезуспешно влияющих на формирование у населения образцов трудового и потребительского поведения. Общество вырабатывает также систему санкций — вознаграждений и наказаний, подкрепляющих выполнение общественных норм. Применяемые в хозяйственной сфере санкции могут реализовываться как в экономических (оплата труда, прибыль, штрафы, налоговые льготы), так и в неэкономических формах (утверждение власти, повышение престижа, членство в закрытой организации). Благодаря успешной социализации и эффективному применению санкций, становится возможной более или менее слаженная деятельность хозяйственного организма.
Наличие общих норм и ценностей, значений и интерпретаций не уничтожает почвы для возникновения конфликтов. Что ее формирует? В любом обществе воспроизводятся неравные стартовые условия для хозяйственной деятельности, сохраняется неравномерное распределение хозяйственных ресурсов и вознаграждений. Следовательно, существуют и разные, часто противоположные, групповые интересы. В борьбе за ресурсы одни группы пытаются подчинить себе другие и добиться господства над ними. В этом случае мы говорим об отношениях хозяйственной власти, или о возможности субъекта (индивида, группы) реализовать свои хозяйственные интересы независимо от интересов других субъектов (не суть важно, совпадают интересы “властвующих” и “подчиненных” или не совпадают)3[150]. Власть включает следующие элементы:
• право на истолкование событий и выдвижение целей развития;
• особые позиции в распределении ресурсов, готовой продукции, доходов;
• контроль за доступом к информации как особому ресурсу;
• возможность диктовать правила деятельности, запрещать те или иные ее виды;
• способность оказывать личное влияние на людей.
Власть реализуется путем прямого насилия, экономического принуждения или легитимного господства посредством утверждения авторитета. Последний в свою очередь может опираться на силу закона или обычая, апеллировать к особым личным качествам власть имущего или к абстрактным высшим ценностям. Власть как социальное отношение трудно поддается формализации и проявляет себя скорее опосредованно, через косвенные признаки. К такого рода признакам относятся формальные и неформальные статусы (ранги) и сопряженные с ними привилегии. Первые определяются местом субъектов в общественных иерархиях, вторые же представляют их исключительные права на доступ к ограниченным ресурсам и вознаграждениям. В целом властные отношения пронизывают всю хозяйственную систему4[151].
Вооружившись исходными определениями, попробуем далее на примере ряда ключевых экономических понятий продемонстрировать в серии фрагментов социальный характер экономического действия.
Собственность и власть. Экономистам так и не удалось в полной мере избавиться от юридического толкования собственности в духе Римского права — через категории владения, распоряжения и пользования. Безусловно, юридическая сторона собственности имеет принципиальное значение. К примеру, одно только изменение закона о наследовании в пользу права первородства или, напротив, равного раздела имущества, введение запретительного или льготного налога на его передачу способны, по справедливому замечанию А. Токвиля, за пару поколений в корне изменить всю структуру хозяйства. Но А. Токвиль говорил и о том, что “законы... суть продолжение обычаев”5[152].
Для нас собственность выступает, во-первых, как совокупность социальных норм, санкционирующих те или иные экономические действия. Причем, эти нормы вовсе не обязательно фиксируются в законах или контрактах. Более того, правовое закрепление отнюдь не отменяет необходимости социального признания норм. Например, закон может разрешить фермерскую деятельность. Но нужно еще, чтобы вас признали “фермером” и не сожгли ваше хозяйство. Во-вторых, собственность представляет собой непосредственное выражение хозяйственной власти и контроля за ресурсами в обществе, где субъекты обладают разным “потенциалом насилия”. Мобилизация этого потенциала резко сужает и добровольность, и рациональность выбора вариантов.
Исторически всякая частная собственность вытекала из источника власти как постепенное узурпирование особых прав жрецами и военачальниками — субъектами насилия и толкователями сакральных (священных) смыслов. Но и в дальнейшем собственность остается прямым порождением и оформлением полномочий власти и авторитета6[153]. Особенно ярко это проявлялось в древних обществах “азиатского деспотизма”, а в XX столетии — в обществах советского типа. Здесь реальные отношения собственности, относительно независимо от их законодательного оформления, остаются подвижной рамкой, которая постоянно реконструируется политической и символической властью7[154]. Таким образом, власть выступает как узурпирование деятельностных ресурсов, ограничивающее права других субъектов на эти ресурсы. А собственность становится структурным оформлением властных отношений, рамкой легитимной хозяйственной деятельности.
Труд и социализация. С технико-экономической точки зрения труд выступает как целесообразная деятельность человека, приспосабливающая вещество природы к его потребностям. Экономическая сторона труда раскрывается в использовании рабочей силы (в том числе посредством ее купли-продажи) как ограниченного ресурса в соединении с другими ресурсами или факторами производства с целью получения вознаграждения. Экономист может обратить внимание на процесс принятия решений или размеры привлекаемого “человеческого капитала”, но этим его интерес в основном и ограничивается.
Между тем существует иная, социологическая сторона труда, где он выступает как процесс социализации. Трудовой процесс становится организационной рамкой, посредством которой происходит вхождение человека в коллектив, характеризующийся своими группами интересов и относительно закрытыми коалициями, особыми ритуалами и стратегиями взаимодействия. Здесь человек приобщается к установленному порядку и становится объектом наблюдения, контроля и дисциплинарного воздействия. Превращаясь в работника, он осваивает отнюдь не одни только профессиональные роли. Он узнает, что значит быть “начальником” или “подчиненным”, “лидером” или “аутсайдером”, “товарищем” или “коллегой”, “передовиком” или “отстающим”.
В процессе труда человек учится получать и передавать информацию, реагировать на давление извне и разрешать конфликтные ситуации, дозировать собственные усилия и изображать усердие, устанавливать связи и нарабатывать авторитет. В этом процессе обнаруживается когнитивный элемент, связанный с получением новых навыков и познанием предметной стороны мира, а также эстетический элемент, выражающийся в придании продукту некой законченной формы. Труд является обменом деятельностью в самом широком смысле слова. И даже индивидуальный труд воплощает интернализованные нормы, выработанные в процессе такого обмена. Труд — это школа социализации, в которой проходит весомая часть всей нашей жизни. И наряду с производством продуктов и услуг, труд выступает как производство и воспроизводство самого человека.
Воспроизводство человека в труде не всегда происходит благополучно. В одних случаях человек, принудительно или добровольно, включается в трудовой процесс, зажатый в тиски социальных условий, которые являются внешними и чуждыми для него, более того, порабощают человека, делают его труд бессмысленным, уродующим морально и физически. Причем человек своими собственными руками и мыслями продолжает воспроизводить эти социальные условия. К. Маркс называл такое состояние отчуждением труда. В других случаях человек выполняет трудовые функции, вступая в отношения, неурегулированные социальными нормами:
правила и предписания в данной области еще не выработаны, или они существуют, но отвергаются определенными группами. Здесь на поверхность нередко прорываются не лучшие человеческие качества — в виде безудержной алчности или безжалостной конкуренции. Подобные выпадения из нормативной среды были названы Э. Дюркгеймом состоянием аномии8[155]. Оба состояния указывают на принципиальное значение социальных условий трудовой деятельности и на различия ролей, которые они играют в трудовом процессе.
Распределение и справедливость. Нормы распределения ресурсов складываются не просто из калькуляции затрат и максимизации чистой выгоды. Они испытывают сильное воздействие существующих представлений о справедливости и выражают принципы, несводимые к текущим экономическим интересам, ибо за ними стоят нравы и обычаи данного народа9[156]. “Справедлива” ли установленная цена, “справедлива” ли взимаемая норма процента, “справедлива” ли оплата затраченных трудовых усилий? Игнорировать эти вопросы не рекомендуется, даже если здесь усматривается противоречие рациональным экономическим расчетам.
За устойчивыми представлениями о так называемой справедливой цене могут скрываться самые разные вещи: традиция (“мы всегда платили за этот товар именно такую цену”); представления о производственных издержках (“этот товар не может стоить столько”); знание аналогичных цен других продавцов (“здесь совсем другие цены”); наконец, просто возможность заплатить предложенную цену (“мы всегда могли это купить”). Полагаем, что “справедливая цена” является относительно независимым центром, вокруг которого происходят ценовые колебания. Этот центр принципиально отличен от стоимостной основы цен независимо от того, измеряется последняя затратами производителя или сравнительной ценностью для покупателя. Возникновение второго центра указывает на более сложный характер ценообразования по сравнению с тем, который рисуется механизмом предельных издержек10[157].
Подобные замечания относятся и к представлениям о “справедливой плате за труд”. Работники соотносят уровень текущей оплаты со множеством параметров: с прошлым уровнем оплаты; оплатой на других предприятиях и даже в других городах; с ростом цен на предметы потребления; с доходами предприятия. При этом представления о справедливости очень часто оказываются важнее чисто экономических расчетов. Так, мизерная недоплата по сравнению с коллегами по работе, не играющая решительно никакой роли с точки зрения покупательной способности, способна вызвать сильное социальное раздражение и породить конфликт (который, возможно, обойдется конфликтующим сторонам намного дороже).
Древнейшее требование распределения по труду невозможно свести к техническому принципу калькуляции затрат. Более того, с расчетной точки зрения распределение по количеству и качеству труда — принцип весьма противоречивый (какие затраты труда следует брать в расчет, в какой мере учитывать результаты, как определить его “качество” и т.п.)11[158]. Но главное, распределение по труду — это этико-экономическое требование, которое находится в зависимости от представлений о “справедливой оплате” и, в частности, от того, что в данном сообществе считается “производительным трудом”. Известно, например, что в нашей стране и при советском, и при постсоветском режимах базовые ставки заработной платы рядовых научных работников значительно ниже, чем водителей автобусов. Объясняется это, полагаем, не столько соображениями функциональной целесообразности, сколько укорененным представлением об умственной работе как “игре”, не могущей считаться “настоящим трудом”.
Обмен и самоутверждение. Экономическое действие можно представить как обмен деятельностью, осуществляемый на началах возмездности и эквивалентности в целях максимизации полезности хотя бы для одного, а в идеале для всех участников этого обмена. Но нельзя не обратить внимание на то, что, во-первых, эквивалентность есть лишь частный случай возмездности; а во-вторых, множество хозяйственных обменов совершается с целями неутилитарного характера.
По свидетельствам антропологов, обмен в примитивных обществах возник как взаимное приношение даров и взаимное угощение, которые являются не экономическими, а преимущественно социальными актами12[159]. Цель их — не достижение экономической выгоды, а утверждение соседских и дружеских связей. С чисто же экономических позиций такого рода акты не только не приносят выигрыша, но, напротив, означают затрату изрядной части общего богатства (то же, к слову, относится к сохранившейся поныне традиции обмена подарками на Рождество и в прочие праздники). Конечно, взаимный обмен выполняет и экономические функции — взаимного хозяйственного страхования и поддержки, быстрой мобилизации ресурсов в экстремальных ситуациях. Но механизм реализации этих функций лежит за пределами экономики как таковой.
Обмен дарами обходится без торговли, без выяснения полезности преподносимого для его получателя, без гарантий эквивалентного возмещения затрат. В принципе предполагается, что сегодняшний получатель в будущем должен ответить тем же. Но зачастую не преследуется даже и эта цель. Если инициатор дарения преподносит другому такой дар, что тот по экономическим причинам не сможет “отдариться”, то он (инициатор) укрепляет свое социальное положение в сообществе. В данной ситуации не накопление имущества, а его публичная раздача в большей степени повышает престиж дарителя.
Замечу, что и чисто рыночный обмен нельзя совершенно безоговорочно свести лишь к экономическим элементам. Значительная часть цен, как известно, по-прежнему устанавливается гибко — в результате неформального торга. И веками сохраняющийся обычай торговаться едва ли можно рассматривать исключительно как проявление жадности или способ установления равновесной цены. Здесь часто присутствует и другое: “торг” — это и способ общения, установления социальных контактов, в которых экономический расчет сочетается с ритуальной игрой и борьбой за социальное признание (когда, например, мы отказываемся торговаться с “чужаком” и теряем какие-то деньги, то тем самым как бы подчеркиваем социальную дистанцию между нами). Да и сам экономический расчет далеко не одномерен. Так, установление уровня цены сообразно с внешним видом покупателя есть проявление экономического расчета, с которым совмещается, однако, комплекс социальных оценок. И никакая стандартизация качества продукции и цен не может помешать тому, что к своим постоянным клиентам или приятелям, землякам или единоверцам относятся иначе, нежели к просто зашедшим с улицы, незнакомым, “чужим”.
Потребление и соучастие. Широко распространенное представление о том, что люди осуществляют свой потребительский выбор, исходя из оптимального использования ограниченных ресурсов, тоже требует существенных оговорок. Почему, скажем, в современной России быстро раскупаются не просто дорогие, но самые дорогие автомашины, да еще с длинным шлейфом повышенных рисков — угона, аварий, преждевременного износа? Описанное еще в начале века Т. Вебленом престижное потребление во множестве случаев является “нерациональной” тратой средств, ибо связано с приобретением более дорогих и “ненужных” вещей вместо “нужных” и более дешевых. При этом, однако, подобное поддержание престижа — не прихоть, а довольно жесткая социальная норма для определенной группы населения, нередко весьма обременительная экономически, по крайней мере для ее менее обеспеченной части. “Оставаться голодным, но прилично одетым” — подобный выбор можно счесть рациональным, но его связь с мерками индивидуальной или общественной полезности окажется не столь очевидной.
Различия в стилях потребления зачастую невозможно объяснить толщиною кошельков. Почему, например, в одну и ту же эпоху в странах Восточной Европы можно узнать профессиональную (классовую) принадлежность человека по стилю носимой одежды, а в Соединенных Штатах это сделать намного труднее?13[160] Потому что в национальной культуре и в культуре разных социальных слоев складываются свои особые устои. По мнению французского социолога П. Бурдье, действиям, из которых складывается стиль жизни, предшествует совокупность вкусов (tastes). Вкусы, в свою очередь, базируются на “хабитусе” (habitus) — совокупности диспозиций мышления, восприятия и оценивания, — на который оказывают существенное влияние прежде всего такие факторы, как социальное происхождение и образование14[161].
В свою очередь потребительский выбор становится стратегией социальной самоидентификации. В чем сила рекламы, быстро заполонившей наш видео и радиоэфир? Она нужна не столько как ориентир для выбора товаров получше и подешевле, сколько как средство присоединения к определенному “сообществу потребления”15[162]. Следуя рекламным объявлениям, люди стремятся покупать “то же, что и все” (а точнее, то, что покупает выбранная ими в качестве ориентира референтная группа).
Доходы и статус. Если деньги — это лишь количественное выражение покупательной способности, то почему человек придает такое значение надбавке к зарплате, которой хватит разве что на пару поездок на такси? Почему предприниматель тратит лучшие годы жизни на реализацию рисковых проектов? Неужели для того только, чтобы получить лишний десяток или сотню тысяч? Видимо, дело тут не в деньгах как таковых. Доход — это больше чем просто денежная сумма или мера покупательной способности. Это также претензия на определенный статус. Деньги оказываются знаком (маркером), позволяющим отнести человека к определенному рангу. Специалист первой категории хочет отделить себя от специалистов второй категории, старший экономист — от просто экономистов и т.д. Повышение дохода не всегда является достаточным условием достижения новых статусных позиций (ибо статусные претензии не всегда адекватно воспринимаются другими членами общества), но порой это — необходимое условие.
Доходы играют еще и важную символическую роль. Высокий доход символизирует благополучие, высокую профессиональную квалификацию и хорошие деловые способности. Низкий доход тоже часто становится знаком особого статуса (например, неангажированности, некоммерческого характера деятельности). Помимо этого доход выступает как статусная привилегия, продукт властных полномочий. Он часто является “автоматическим приложением” к рабочему месту и никак не связан с эффективностью работы. Превращение дохода в привилегию сегодня более характерно для бюрократических систем, но встречается практически повсеместно.
На статусную окраску дохода существенно влияет характер его источников. Экономисту в общем безразлично, каким путем добыты используемые денежные средства — благородным или низменным, законным или криминальным. В глазах же общества возможна серьезная девальвация “грязных денег”. Мы вынуждены также мириться с тем, что один и тот же доход воспринимается по-разному в зависимости от способа его получения: одно дело, если он заработан собственным физическим трудом; другое — если обеспечен путем организации труда других людей; третье — если получен в результате перепродажи готовых продуктов или предоставления денежных ссуд под проценты. Отношение к этим видам дохода различно в разные исторические периоды, зависит от национальной культуры, принадлежности к той или иной социальной группе. И оно никогда не было и не будет одинаковым, сколько бы ни толковали об общественной полезности каждого из указанных видов деятельности.
Производство благ и производство знаков. Понятие производства ассоциируется у нас в первую очередь с изготовлением материальных продуктов. Между тем доля материального производства во всех ведущих странах в течение десятилетий устойчиво снижается, уступая место сфере услуг. А в этой сфере ширятся отрасли, производящие разного рода символы и путеводители в мире символов. Средства массовой коммуникации вырабатывают огромное количество информации; заполонившая все и вся реклама предлагает образы продуктов, не слишком жестко связанные с их материальными свойствами; мощная индустрия развлечений приглашает нас в бесчисленные искусственные миры — игровые, туристические, кинематографические.
Исследовательские и изобретательские работы уже не просто предшествуют производственному процессу, но непрерывно сопровождают этот процесс, становятся его неотъемлемой частью в условиях постоянного обновления и гибкого приспособления к запросам рынка. Дизайнеры “упаковывают” ваш продукт, специалисты в области “паблик рилейшнз” работают над созданием вашего имиджа. Культурные учреждения превращаются в сферу деловых услуг, их “продукция” ставится на поток. И сегодня фактически любой продукт помимо изначальных потребительских свойств несет в себе массу закодированной информации и нагружен ворохом смыслов и образов, символизирующих успех или здоровый образ жизни, идеологические пристрастия или принадлежность к этнической группе. Все труднее становится отделить “производство” от “непроизводства”.
Фиксация данной тенденции позволила британским социологам С. Лэшу и Дж. Урри назвать современную экономическую систему “экономикой знаков и пространства”. По их мнению, наряду с ускоряющимися потоками капитала, труда и товаров, неизмеримо возрастает роль “рефлексивного накопления” информации и образов. Происходит выхолащивание материальных хозяйственных объектов, а социальные структуры уступают место информационным и коммуникационным структурам. Производство теперь не просто базируется на исследованиях и освоении культурных образцов, но само во многом превращается в исследовательский и дизайнерский процесс, в сферу когнитивной и эстетической рефлексивности, где человек погружен в создание и интерпретацию знаков16[163].
Множественность денег. Из экономической теории нам хорошо известно, что деньги выполняют роль всеобщего эквивалента и универсального измерителя. Эти качества не вытекают из природы денег как таковых, а являются продуктом исторического развития их функций. Для примитивных обществ были характерны не только множественность натуральных форм денег (металлы, скот, раковины и пр.), но и несоразмерность оценок в зависимости от “качества” денег, а также сословные и гендерные различия во владении деньгами17[164]. Многие из них исчезли задолго до наших дней. И когда заходит речь о современных деньгах, они рассматриваются как продукт последовательной рационализации, в процессе которой деньги превратились во внекачественную субстанцию и всеобщего уравнителя, универсального посредника и чистую символизацию обмена, воплощение абстрактной покупательной способности и абсолютно деперсонифицированную силу. Об этом писали едва ли не все ведущие социологи эпохи современности (К. Маркс и Г. Зиммель, М. Вебер и позднее Т. Парсонс), которые в своих оценках сущности и роли денег оказались едины с экономистами18[165].
Трудно отрицать силу тенденции к унификации экономических форм. Тем не менее и сегодня благополучно сохраняется и порою даже развивается множественность денег, связанная с обилием их натуральных и экономических форм, покупательной способности, а также с различиями в значениях, придаваемых денежным суммам. Начнем с того, что единая национальная валюта — не столь давнее завоевание. В США она была утверждена лишь в 1863 г., когда в обращении находилось не менее пяти тысяч разных банкнот, а окончательная стандартизация произошла только в 1933 г. Вытеснив благородные металлы, деньги облачились в сотни национальных мундиров. Но помимо обычных бумажных денег, государством и сотнями негосударственных учреждений выпускается масса разных кредитных денег в виде государственных казначейских обязательств и налоговых освобождений, акций и векселей. Они настолько разнообразны и многочисленны, что учет и контроль за совокупной денежной массой в современном хозяйстве, да и само определение того, что следует относить к “деньгам”, представляются весьма затруднительными19[166].
В повседневной жизни мы нередко используем заместители денег — талоны и жетоны, чеки и расписки. Чем жестче монетарная политика, тем больше денежных суррогатов возникает на финансовом рынке и тем чаще функции денег присваиваются “инородным” материальным объектам. Предприятия прибегают к бартерному обмену. Односельчане расплачиваются друг с другом простейшими спиртными напитками. Причем, дело не только в нехватке денег в обращении, но и, скажем, в попытках предприятий уйти от налогов или в желании людей обойти стесняющие социальные нормы (неудобно брать деньги “со своих”).
Денежные единицы обладают разной покупательной способностью. Безналичные деньги во многих ситуациях оказываются дешевле наличных (устанавливаются особые цены за обналичивание средств). Рыночная стоимость ценных бумаг может весьма далеко отклоняться от номинала. В целом покупательная способность разных денежных единиц формируется в подвижных рамках правовых и институциональных ограничений, общего социокультурного контекста. Например, власти вправе запретить свободное хождение иностранных валют и их покупку вне лицензированных учреждений. Из сфер, доступных для денежных платежей, могут выводиться земля и недвижимость, покупка высококачественных услуг может перекрываться воротами ведомственных учреждений.
Сплошь и рядом выдаются “связанные” деньги, предназначенные на строго определенные цели (гранты на исследования, частный потребительский и строительный кредит). В свою очередь, не каждый волен обладать любыми денежными единицами. Некоторые ценные бумаги выпускаются, скажем, только для ограниченного круга юридических лиц. Одни и те же денежные единицы порою не подлежат взаимному обмену. Например, в советской производственной системе деньги представляли собой целый ряд учетных единиц с ограниченной покупательной способностью, предписываемой их целевым назначением: деньги, выделенные на капитальные вложения и на заработную плату, были разными деньгами, и их реальная ценность существенно различалась.
Но это еще далеко не все. Многочисленные перегородки выстраиваются самим отношением людей, которые своими действиями плодят различия между видами денег — в зависимости от способов получения и использования средств20[167]. С экономической точки зрения это выглядит абсурдно, но наше отношение к одной и той же сумме денег во многом определено тем, как она нам досталась: выиграна в лотерею или получена в подарок, положена в карман в качестве обычного месячного жалования или заработана какими-то сверхусилиями. Для каждого вида “легких” и “трудных” денег есть свои наиболее вероятные способы трат. Отношение к деньгам зависит и от их наличной формы. Например, невидимые “электронные” деньги с кредитной карточки тратятся легче, чем наличные.
Таким образом, в семейном бюджете нет “одного кошелька”. Бюджет изборожден многочисленными межевыми линиями, разделяющими сегменты “целевых денег” (термин К. Поланьи). Есть деньги, предназначенные для текущих хозяйственных нужд и отложенные на крупные покупки, карманные деньги мужчин или детей и неприкосновенный запас на “черный день”. Полной свободы перелива средств между статьями семейного бюджета, скорее всего, нет. И храниться “разные” деньги часто могут в разных местах. Экономист, как правило, интересуется масштабами личных сбережений и безразличен к их мотивам. Но именно эти мотивы, будь то откладывание денег на образование детей или на собственные похороны, на покупку машины или в целях страхования от инфляции, во многом определяют то, как и при каких условиях сбережения будут потрачены или сменят свою форму, как зависит склонность к сбережению от динамики нормы процента или изменений в текущих доходах населения. Причем речь идет не об индивидуально-психологических предпочтениях. Например, понимание того, что значит “хорошо потратить” или “хорошо вложить” свои деньги, различается по социальным группам (у одних это могут быть книги, у других — машина или бытовая техника, у третьих — развлекательные поездки).
Деньги способны выполнять особые символические роли. Юбилейные монеты становятся предметом коллекционирования и имеют одновременно две рыночных цены (номинал для всех и повышенную цену для знатоков). В определенных социальных группах деньги преподносятся в качестве подарка на свадьбу или в день рождения. Важно то, что всевозможные функции денег формируются не только в рамках, поставленных социальной средой, но и в самой этой среде. Так, допустимость взяток, наличие и размер “чаевых” за услуги во многом вытекают из правовых норм, национальной традиции и порядка, установленного в данном типе учреждений. Тем самым пониманию современных денег как универсального выражения чисто инструментальной рациональности противостоит менее привычный и менее разработанный взгляд на деньги как на подлинно культурный феномен21[168].
Альтернативы экономической теории (заключение). Завершая серию картин-иллюстраций, отметим, что сама область исследований культуры и властных отношений имеет достаточно фрагментарный характер. Обобщая, можно сказать, что культурные отношения устанавливают то, какие ресурсы могут использоваться как факторы производства, а властные отношения устанавливают, кто волен распоряжаться этими ресурсами.
Экономическая теория постоянно сталкивается с выбором относительно указанных проблем. Можно насчитать как минимум пять альтернативных подходов.
1. Ни культурные, ни властные факторы не имеют к экономике никакого отношения, последняя управляется экономическим интересом. Само существование проблемы в данном случае отрицается.
2. Культурные и властные факторы играют определенную роль в хозяйственной деятельности, но не являются предметом экономического анализа, не входят в экономическую модель в силу ее неизбежной абстрактности. Проблема, таким образом, признается, но выносится за рамки дисциплины, оставляется философам, социологам, психологам.
3. Культурные и властные факторы в экономике реальны, но представляют собой совокупность инвариантов и потому не настолько важны, чтобы уделять им особое внимание. В лучшем случае они допускаются как необязательная, “факультативная” часть предмета.
4. Культурные и властные факторы важны и являются предметом экономической теории. Но в культурной среде и властных взаимодействиях человек столь же рационально преследует свои интересы. Это вариант тихого поглощения “неэкономических” мотивов путем их выхолащивания и редукции.
5. Культурные и властные факторы входят в предмет экономической теории как самостоятельные элементы. Это влечет за собой признание не только самой проблемы, но и неполноты исходной экономической модели.
Выбирая из предъявленных альтернатив, экономическая теория в своем стремлении снискать лавры общей социальной теории, не потеряв при этом статуса позитивной науки, вновь и вновь сталкивается с вековой дилеммой: чистота модели или полнота описания, точность или реалистичность анализа. Ныне же пока господствует “остаточный” подход к культуре — как набору заданных ограничений или полей неопределенности, которых по мере экономического развития должно становиться все меньше и меньше. Культура как бы “усыхает” на ветру экономической свободы22[169]. Сказанное относится и к оценке влияния властных отношений. В следующих разделах мы попытаемся показать, что подобная точка зрения по меньшей мере сомнительна.