Центральное событие романа — так называемая проба, после которой и должно начаться самое главное: новая жизнь. В ней Раскольникову будет определен высший ранг, он вознесется до великих мира сего.
Но проба оказалась неудачной. Что же такое он «пробовал», в чем хотел убедиться? Не людей же резать, в конце концов, он собирался всю оставшуюся жизнь?
Раскольниковская проба необычна. Он логик и «арифметик». Разделив когда-то людей на разряды, поставив им оценки, наклеив ярлыки, герой забыл, что человеческое нельзя оценить по такой шкале, что человек иррационален и не влезает в «прокрустово ложе» чьей-либо системы или идеи. И он ищет он свой истинный масштаб, свое место в иерархии.
Герой решается не на убийство, а на величайший акт самопознания, чтобы сразу и бесповоротно стало ясно «все». И вот теперь, после случившегося, в нем и совершается страшная трагедия самопознания и самообмана. Чем глубже он узнает себя, чувствует человеческое (а не сверхчеловеческое) в себе, тем страшнее ему, тем дальше от желаемого результата, тем мучительнее он ищет забвения случившегося, тем настойчивее пытается себя обмануть. В чем? Больше всего герой мучим своим мучением, истерзан своим терзанием.
Ведь по замыслу он совершал «не преступление», поднял руку не на человека, а на вошь: позволил себе — по праву великого — убить тварь, отвратительную, несущую только зло. Такова была четко продуманная схема. Почему же тогда он так боится, так замирает от любого чужого окрика, от шороха в комнате, где он совсем один, почему так невыносимо ему видеть родных — мать и Дуню? Все эти тысячи «почему» складываются в страшную догадку, которая пока еще не облечена словом, приговором — это тень, мир самой страшной для него теперь мысли, которую мучительно больно думать, но не думать — нельзя. Она пришла, она так же неотвратима, как и все другие раскольниковские умозаключения, потому что стоит в конце стройной логической цепочки, — в это Раскольников свято верит.
Человеческое — неведомые до поры глубины — очнулось в герое. Но дело сделано, «мосты сожжены, Рубикон перейден». Поэтому придется ответить по земному, человеческому, вечному и неизменному закону.
А познание, к которому он так стремился, на которое был готов, обернулось страшным разочарованием: он оказался просто грешником в мире людей.
Раскольников мучительно сознает, что не «старуху убил, а себя», что — этой мысли он бежит, как Страшного Суда — не мог, не смел, не должен был этого совершать.
Процесс осознания этого «нельзя» и составляет вес дальнейшее действие романа. Герой вступает в борьбу, но не с внешним врагом, он в жесточайшей схватке пытается совладать с неподвластной человеку силой — с собственным подсознанием, которое в любой момент готово разрядиться то страшным сном, то миражем или непроизвольным действием. Украденные вещи хотел бросить в воду — и ужаснулся: зачем же тогда брал их? Ведь на доброе дело хотел использовать. Или не хотел? Тогда зачем все? В его смущенном мозгу — отрывки полусформулированных мыслей, хаос страха за собственную жизнь, ужас содеянного. В душе нет мысли об убиенных женщинах, скорби о них. Он сознает теперь лишь собственный обморочный испуг, который владеет им безраздельно. В сознании теплится надежда, что его великолепные расчеты оправдаются, в подсознании же царит смертный ужас. Свершившееся оказывается непосильной ношей, которую не вынести одному.
Что же случилось с ним на самом деле? Он постоянно и задает себе этот вопрос, и гонит его от себя. Все происходящее теперь совершается как будто во сне, в полубреду. Достоевский делает предметом литературы анализ состояния преступника (причем необычного преступника) после совершения преступления; проводит тончайшее психологическое расследование — что убийца чувствует, о чем думает после «дела».
Писатель показывает, как тот принужден был на себя донести, и не потому что раскаялся, а потому, что тайна преступления давит его, мешая жить и дышать. Страстное желание «все рассказать» овладевает героем. Та пропасть между ним и всеми, о которой поначалу он так грезил, теперь только пугает его. Избранник на страницах романа превращается в испуганного и измученного изгоя, мечтающего о наказании, как об избавлении от страданий. Этот путь к признанию, по Достоевскому, бесконечно долог. Он не просто следит за мучениями героя, он изображает умирающую жизнь, причем с такой силой и достоверностью, что читатель мучается не меньше, чем сам герой.
В какие-то моменты внешние события отвлекают Раскольникова от его внутреннего сюжета, и он забывает о содеянном и уже готов радостно и освобожденно воскликнуть: «Есть жизнь! Не умерла она еще со старой старухой!». Но это лишь мгновения. Жизнь умерла. Осталась мука.
Преступление стоит между ним и миром. Убийство — акт посвящения в великие. Он «отрезал» себя ото всех. И когда на него устремлены родные глаза, он свои прячет, потому что взгляд выдаст его: он — по ту сторону, он — не здесь. Ему ведомо запретное, то, чего не должен знать человек. Жажда познания обернулась страшным разрушением — убийством, потерей самого себя — в себе самом. Жертвоприношение совершено.
Преступная теория и преступное деяние отлучили Раскольникова от мира людей, перенесли его в другой мир, где иные — не человеческие — пространство и время.
Но ведь это то, к чему он стремился, что представлялось полетом и парением, в котором пропадает ощущение времени, в котором есть безграничность. Ведь стать великим, противопоставить себя всем, стать не таким как все — в этом сказалась жажда власти и славы, весь комплекс героической личности. Это мир вечности, в который почти невозможно попасть. Отвергая общепринятые моральные заповеди, он одновременно подбирает ключ к этой заветной двери, за которой заканчиваются страдания и начинаются свершения. Там творящие вечность живут по особым законам, которые неведомы людям. И тогда перед духовным взором Раскольникова появляется призрак великолепного Наполеона, с которого он и «делает жизнь». А почему, собственно, Наполеон?
За несколько лет до событий, описываемых в романе, Раскольников опубликовал статью, которой очень заинтересовался Порфирий Петрович. Настолько серьезно заинтересовался, что постарался найти автора этой статьи и последить за его дальнейшей жизнью: он счел, что человек, создавший такую теорию (Раскольников изложил в журнале именно ее), не остановится на одних рассуждениях и непременно попытается перейти к делу, претворить свои идеи в жизнь.
И Порфирий Петрович не ошибся: именно теория и стала отправной точкой на пути Раскольникова к преступлению.
Преступление началось не тогда, когда Родион Раскольников взял в руки топор, а когда создал свою систему мирозданья, разделив людей на два разряда: на бессознательную, бесправную толпу и на героев, которым «все дозволено». Эти герои предстают в воображении Раскольникова в ореоле славы и бессмертия, их имена известны всем. Два имени среди прочих особенно притягательны для Раскольникова: это Магомет и Наполеон. Но если жизнь и дела первого пророка ислама отделены от нас веками, то блистательная судьба французского императора вершилась на глазах старших современников Раскольникова.
Имя Наполеона многим не давало покоя, будоражило умы, ему посвящались поэмы и баллады. Вспомним Пушкина, Лермонтова: в их творчестве эпоха Наполеона сыграла огромную роль, его изображения всегда двойственны — романтический злодей, тиран и в то же время повелитель мира, владыка, герой...
Не только Пушкин и Лермонтов отдали дань восхищения Наполеону, в общественном сознании его имя стало символическим, знаковым. В русской поэзии первой половины XIX века Наполеон предстает прежде всего как романтический герой, для которого ничего невозможного, запретного в этой земной жизни нет. В 60-е гг., когда интерес к этой фигуре пробуждается с новой силой, акценты восприятия расставлены уже по-иному. Образ великого императора превращается в символ дерзания и поступка, синоним гениальной личности.
Любовь юношества к Наполеону оборачивается культом силы, что определяет особые качества героя времени: жестокость, неумолимое движение к заветной вершине, в достижении которой все средства хороши. Потрясала и привлекала сама судьба его, ставшая легендарной. Еще при жизни император превратился для современников в миф, который, отделившись от него, стал жить по своим законам. Этот миф гипнотизировал не одно поколение, звал на бунт против того убогого существования, которое предопределено было человеку происхождением и воспитанием. Ведь этот же смог! Был капралом, стал императором!
Раскольникова интересует не столько судьба императора, сколько его «моральный кодекс». Оставил в Египте целую армию, поработил Европу, пролил столько крови, совершил столько великих дел, вошедших в историю века! И чем этот человек отличается от меня — рассуждает герой. Тем, что он посмел это совершить, дерзнул… А начал Наполеон — великий император — на бастионах Великой Французской революции!
Итак, Наполеон посмел — и обрел бессмертие. Он главный союзник Раскольникова в его споре с жизнью и тем жалким местом, которое определила ему судьба.
Имя Наполеона навеки связано в общественном сознании с дерзким попранием догм и заповедей, с идеей, что мир начинается с тебя. Это ведь и есть нигилизм. Без малого весь XIX век русская литература исследовала «феномен Наполеона», восторгалась «наполеоновской идеей» или отвергала ее; перед всеми центральными литературными героями возникал искус «наполеоновской идеей».
Вот один из предшественников Раскольникова, о котором говорят, что у него «профиль Наполеона и душа Мефистофеля». Вступая в поединок с враждебной судьбой, желая возвыситься, он становится причиною смерти старухи и прощает себе ее смерть: тоже по-своему «преступает». Этот герой не прятал под полою топор, не обдумывал в мельчайших деталях убийство: в решающий момент он просто направил на старуху дуло пистолета, желая ее припугнуть; к сожалению, старая графиня испугалась сильнее, чем он рассчитывал, и со страху умерла — он не желал ее смерти, но и убийцей себя не считает: так уж получилось, да и Бог с ней, старуха свое отжила… Речь, конечно, о Германне, герое пушкинской «Пиковой дамы». Германн — персонаж особый. Это маленький, пошлый Наполеон, живущий на проценты и не трогающий «основного капитала», это удешевленный злодей, одержимый жаждой наживы, а не романтическим стремлением к славе и мировому господству. Но таким он представляется читателю — ибо таким видит его Пушкин. Для остальных персонажей повести Германн — личность загадочная и значительная: отнюдь не случайно его сравнивают с Наполеоном!
Посмотрите, как похожи сюжетные «схемы» у Германна и у Раскольникова. Но — только схемы, сами же эти герои совсем разные, ибо по-разному задуманы своими авторами. В образе маньяка, жалкого безумца Пушкин стремился деромантизировать в бытовом сознании тип «исключительного человека». В новую эпоху Достоевскому необходимо провести психологическое исследование человека, одержимого, как манией, «наполеоновской идеей», и заставить общество содрогнуться и навеки эту идею проклясть. Проклясть само имя Наполеона и дьявольское его порождение — нигилизм.
Человечество должно вернуться к истинным, вечным ценностям. Должен вернуться к ним и Раскольников — если хочет сохранить разум и не сделаться, подобно Германну, жалким безумцем.
В гордом одиночестве, в сладостном воспарении над «муравейником» создавал Раскольников свою теорию, готовился к «пробе». В те дни и часы никто ему не был нужен. Понять же истину случившегося в таком одиночестве невозможно: герой уже переступил черту, сознание его не может самостоятельно вырваться из замкнутого круга идей и категорий, определенных теорией. Он мечется в поисках живой души, которая смогла бы выслушать его и уже этим облегчить страдание. И тогда появляется Соня — и спасает Раскольникова от безумия, страшной участи Германна.
В появлении Сони заключена одна из самых важных идей Достоевского. На преступление человек идет один. Вернуться к людям он один не может, необходим кто-то, кто разделит с преступником его грех, добровольно возьмет на себя тяжесть чужого креста. Понять истину герой Достоевского только рядом с другими. Его сознание, подключенное к другому, чужому сознанию, заряжается чужой энергией поиска, открывая возможность иной, новой оценки, иного восприятия, открывая тем самым и выход из тупика.