--PAGE_BREAK--Например, в памятниках литературы интересующего нас периода" влага встречается со значением — I) «жидкость», «питье»: и яко се нъ при коемь зъданъ съсоудъ малоу нъкакоу влагоу имоуштю -Изб.1076, л.208, а также 2) «сырость», «влажность»; бугль огнь пъ исоушяеть и пожьнеть влагоу_и очиштяеть — Изб.1076, л.208 об.
Смрадъ встречается со значением — I) «дурной запах», «зловонно»; и акы огнъмь тьрьние гръхы попали, доубъ рай быс львиця агня. смрадъ муро. пагоуба богатьство. вранъ голоуби-ця — Усп.202а и 2) «мерзость», «тлон»: но вьсе ли прахъ и пч-нелъ. не вьсе ли смрадъ. бывъщгя любая пынъ соуть гноусьная -Усп.275 в.
Оградити I) «окружить забором»: чловъкъ нъныи насади ниноградъ и онлотъмъ и оградити — Остр. 55 и 2) «защитить»: и оградивъ ся върою п оупованиемь» испълнивъ жо ся доуха святаго начать подвизатися — Усп.576;
Приведем пример появления в древнерусском языке слов с переносным значением( на примере слова «детинец»).
В древнерусском языке существовало слово дЬтинъцъ «внутренняя крепость, кремль», как историзм достаточно хорошо известное и теперь. Семантически оно находится в коррелятивной (соотносительной) паре с существительным острогъ «внешняя крепость в противоположность детинцу»: «видевше силу Половечьскую повелеша люде(м) всем бежати из острога в детинець» (Лаврентьевская летопись под 1152 годом); «Изяслав же пришед к Белугороду, и стоя около детинца (...) острог бяше Ростислав до него сам пожегл» (Ипатьевская летопись под 1161 годом. Словарь древнерусского языка (Х1-Х1У вв.). М., 1988. Т. III).
Можно предполагать, что для носителей русского языка той поры, когда это слово было в активном употреблении, его формальное и смысловое устройство было вполне внятным. Однако со временем эта «внутренняя форма» была утрачена, вернее, сохранилась возможность отождествить корневую базу слова с морфемой дет- (праслав. ), но характер связи значений «дитя, детский» и «укрепление, кремль» формулируется с большим трудом.
В известной работе «Поэтические воззрения славян на природу» А.Н. Афанасьев словом детинец иллюстрирует реконструируемые представления о необходимости кровавой жертвы (вплоть до человеческой) при заложении города. Вот его пересказ легенды об основании Новгорода: «когда Славенск запустел и понадобилось срубить новый город, то народные старшины, следуя древнему обычаю, послали перед солнечным восходом гонцов во все стороны, с наказом захватить первое живое существо, какое им встретится. Навстречу попалось дитя; оно было взято и положено в основание крепости, которая потому и названа Детинцем» (Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1994. Т. II.[1,65]. Объяснение носит, конечно, анекдотический характер и принадлежит к типичным топонимическим преданиям, которым свойственны наивноэтимологические и ложномотивационные осмысления, а на этой основе — произвольное конструирование «исторических фактов».
Если древнерусское детиньц «укрепление, оплот», «внутренняя крепость» действительно имеет отношение к слову дитя, детя, то семантическая мотивация здесь должна быть иная, хотя она и не до конца ясна.
А.Г. Преображенский пытался истолковать слово как «место, где находится гарнизон» и указывал на клишированное выражение дети боярские «служилые люди» (Преображенский А.Г. Этимологический словарь русского языка. М.-Л., 1949. Т. 1).
Александр Брюкнер и вслед за ним Макс Фасмер, по-видимому, не нашедшие более удачных альтернатив, объясняли устройство слова детинец тем, что во внутренней крепости укрывали не принимавших участия в обороне города несовершеннолетних детей [12,92]. М. Фасмер. Этимологический словарь русского языка. М., 1964-1973. Т. I). Вероятно, это же назначение внутренней части городского укрепления имеет в виду Франтишек Славский, толкуя древнерусское детинец как «место для детей» [15,71]
Не будучи удовлетворенной подобными решениями из-за их натянутости, Ж.Ж. Варбот предложила видеть в слове детинец производное от глагола дети «строить, основывать» с первоначальной мотивировкой «устроенное (укрепленное) поселение»[2,25] (Варбот Ж.Ж. Детинец // Русская речь. 1977. № 1). О.Н. Трубачев в «В словаре древнеславянского языка» эту версию упоминает в контексте идеи о возможной контаминации производного от прилагательного детин «детский», каковым определено существительное детинец, с производными от глагола дети «строить, создавать» (Этимологический словарь славянских языков. М., 1974 [далее: ЭССЯ]. Вып. 5). Таким образом, как видим, точка зрения Ж.Ж. Варбот в целом О.Н. Трубачевым все же отклоняется, а связь с понятием «детский» и отнесенность слова детинец «кремль» к гнезду праслав. *с1е1- «дитя, дети, детский» принимается как вполне установленная, хотя подробности семантической мотивированности так и оставлены непроясненными.
Решению этимологической (или, если угодно, просто семантико-мотивационной) задачи, задаваемой словом детинец «внутренняя крепость, кремль», может способствовать внимательный взгляд на иные смыслы, которые передаются этой и близкими к ней формами.
У восточнославянских слов с корнем дет- (детёнок, детёныш, детыш, детуш, детка и др.) отмечаются значения «небольшой сруб или ящик на дне колодца (для предохранения от засыпания водяной жилы землею или наполненный углем с песком для очистки воды)»; "(центральная) часть плетеной ловушки для рыбы в виде забора из жердочек"; «деталь рыболовного снаряда, вставляемая внутрь»; «внутренняя конусообразная часть рыболовной верши» и под. (Словарь древнерусского языка. Л., 1965)
Весьма примечательным следует счесть то обстоятельство, что значения тождественные, подобные или построенные на той же общей идее, отмечаются у некоторых словообразовательных продолжений корня *та1(ег)-: материк «сруб дома»; матёрье «внутренность храма или вообще какого-либо большого здания»; матица, матка «несущая балка (кровли и пола)», «киль судна», «матня; центральная часть невода», «рыболовный снаряд; верша», «конусообразная плетенка рыболовного снаряда морды» и проч., а далее русское слово на территории Удмуртии матер и к «часть пруда, где протекают воды питающей его реки или подземного источника», «русло», «стержень, фарватер реки», «кряж», «густой, дремучий лес; крупнолесье [то есть „срединная, основная часть леса“]» (словарь).
Сказанное дает основание для предположения о том, что в слове детинец нужно усматривать аналог слову матка, матица «база, основа, осевая, центральная или главная часть; основание, причина, корень, источник множеством частных реализаций этой общей и широкой семантики, включая анатомические (»внутренний орган женского тела, в котором развивается плод"): внутреннюю крепость или кремль должно рассматривать как корень, центр, метрополию в противоположность периферии — внешней крепости {острогу) и, далее, некрепостной застройке {посадам).
Итак, первоначально древнерусское детиньц, восходя к праславянскому "(анатом.) матка" (иначе говоря, «детское место»), представляет собою метафору, которая, отталкиваясь от широкой идеи «основы, базы, ц е н т р а, истока, н а ч а л», сводит ее к градостроительному и градооборонительному понятию «внутренняя крепость, кремль (как пространственный центр и историческое начало города)».
В изменениях значений славянизмов отражаются многие идеи и образы, свойственные христианской философской литературе. Так, представление о ничтожности, смертности материального и величии, бессмертии духовного отразилось в истории слова прахъ, заимствованного из старославянского языка. Первоначально старославянское прахъ, как и русское порохъ, означало любое сыпучее вещество (пыль, пепел и т. п.). Однако для церковно-книжных памятников было типично употребление слова прахъ по отношению к останкам человека, например: «приникахомъ бо и къ гробу всегда… что убо тамо видьхомъ бра(т)е… не попелъ [т.е. пепел] ли и прах» («Огласительные поучения Феодора Студита»). Иные употребления слова (в значениях «пыль», «порошок») постепенно уступают место этому наиболее типичному употреблению (ср. «мир его праху» и т. п.). Русское порохъ употреблялось в иных жанрах (его фиксации в церковно-книжных памятниках единичны), называя чаще всего пыль, а также порошок (обычно лекарственный). С XVII в. в деловой письменности это слово стало употребляться преимущественно для называния сыпучей взрывчатой смеси, передав свои первичные значения другим словам (пыль, порошок).
И слово предать, и слово прах получили свои новые значения сходным путем — путем так называемого семантического «заражения» (французское). Этот образный термин введен французским ученым М. Бреалем (84, стр. 206). Явление семантического «заражения» состоит в том, что постоянное, типизированное употребление слова для изображения одной и той же ситуации, в одном и том же словесном окружении (контексте) приводит к тому, что другие, более редкие употребления становятся невозможными. Слово получает в языке то значение, которое оно раньше выражало совместно с другими словами контекста. Оно получает значение этого контекста, «заражается» значением от контекста.
Путем семантического «заражения» изменяли свои значения многие славянизмы. Это очень важный процесс в истории литературного языка. Мы рассмотрим его подробнее на примерах еще трех славянизмов. Речь пойдет о глаголах с приставкой про-: превзойти, превознести и преставиться.
В истории этих слов очень много общего. Все они первоначально означали перемещение в пространстве:
превъзити — «высоко взойти», превъзнести — «высоко вознести», преставитися — «переместиться».
Глагол превъзити употреблялся обычно для передачи древнегреческого глагола бяерронусо — «I) переходить, переступать, пересекать; 2) превосходить, превышать». Прямое (первое) значение этого греческого слова слага-лось из значений его частей: приставка пер- соответствует старославянской приставке пре-, а глагол означает «шагать, ходить, восходить, подниматься». На основе прямого возникло переносное значение греческого глагола «перегнать кого-либо в чем-либо, превзойти». Славянский глагол превъзити (превъсходити) соответствует как структуре греческого глагола, так и его значениям: в старославянских памятниках и в церковно-книжных памятниках, возникших на Руси, он употреблялся в двух значениях: «I) перейти, переходить, 2) превзойти, превосходить». Употребления в прямом значении были чрезвычайно редки: в большом количестве памятников можно найти лишь два-три случая такого употребления; например, «Не можеть о(т)нудь пр-Ьвъзити на вышьнее ноо]» («Ефремовская кормчая», XII в.). Сравните употребление этого глагола в Псалтыри (Не. 37, 5), часто цитируемой древнерусскими авторами: «моихъ грЬховъ множьство превзидоша главу мою [моих грехов множество превысило голову мою]» («Ярославский сборник», XIII в.). Абсолютно преобладало употребление глагола превъзити для обозначения превосходства в чем-либо, например: «превзити вс-ь(х) добродЪтелию [превзойти всех добродетелью]» («Киево-Печерский патерик»); «злоба ихъ превзиде содому и гомору» («Палея», список 1406 г.).
Глагол превознести (превозносить) употреблялся для перевода греческого глагола— «высоко возносить». В буквальном смысле — «высоко поднять» — он употреблялся крайне редко, например: «СЬдъ же убо царь на престол высоць же и превъзнесенъ [Сел царь на престоле высоком и высоко вознесенном]» («Житие Варлаама и Иоасафа»). Обычным было переносное употребление глагола — «высоко вознести на словах, в мыслях; восхвалить», например: «Възвелича тя сама цесарица мати господня и превъзнесе [Возвеличила тебя сама царица мать божья и восхвалила (превознесла)]» («Киево-Печерский патерик»). Впоследствии наиболее частое применение слова превратилось в его единственное значение.
Глагол преставитися, образованный от глагола преставити присоединением возвратного местоимения ся— «себя», означал первоначально «переместиться с одного места на другое, переставить себя». Однако чаще всего глагол преставитися употреблялся для обозначения лишь одного перемещения — «из этого мира в мир иной». В памятниках он постоянно использовался в таких сочетаниях: преставитися — отъ свъта, отъ жития, к богу, въ вЬчъную жизнь, в бесконечную жизнь, на истинъныи животъ («на истинную жизнь»), отъ временъныхъ на въчныя (т.е. «от временного к вечному»), к животу бесстрастъя («к жизни без страданий») и т. п.
Лишь в очень редких случаях глагол называл какие-либо иные перемещения.
Такие употребления отмечены в наиболее древних памятниках; так, в «Изборнике 1076 г.» читаем: «Аш(т)е бо съ мудрыими члвкы бес-ьдующе скоро въ обрызы [описка вместо въ образы} ихъ прЪставимъся [Если будем беседовать с мудрыми людьми, то скоро станем на них похожими (буквально перейдем, «переставим себя» в их образы)]». Однако типизированное
применение слова — обозначение смерти — постепенно стало единственно возможным: глагол стал обозначать не «переместиться», а «умереть». Глагол преставити, от которого образован преставитися, также мог употребляться для обозначения смерти, например: «Нъ ба дЬля не повъдаи никому же о мне дондъже о(т) земьля оъ проставить мя [Но бога ради не поведай никому обо мне до тех пор, пока бог не удалит меня с земли (буквально «пока Бог от земли не переставит меня»)]» («Пролог», 1383 г.). Однако такие употребления глагола преставити были чрезвычайно редки. Этим и следует объяснить тот факт, что глагол преставити не получил значения «умертвить»; он мог, как и русский переставити, обозначать любое перемещение.
Итак, развитие значений глаголов превзойти, превознести и преставиться протекало следующим образом: в первичном, прямом значении глаголы применялись редко, типичным было употребление глаголов во вторичных значениях. Это наиболее частое использование в контексте стало единственным значением глаголов.
Как видим, во всех рассмотренных случаях типизация употреблений славянизмов вызывала сдвиги в их значениях. А сама типизация вызвана причиной, находящейся вне языка,— развитием церковно-книжных жанров с их специфическими особенностями употребления слов.
Перечисленные явления (стандартизация, типизация употребления, ограничение сочетаемости, «заражение» от контекста) — главные, но не единственные причины изменения значений славянизмов.
Некоторые славянизмы получили новые значения только под влиянием тех греческих слов, для перевода которых они обычно применялись. Таково, например, слово гражданинъ. Чем объяснить развитие у этого слова значения «подданный государства, член общества»? Ведь оно образовано от слова градъ («город») и должно было бы, подобно русскому слову горожанинъ, обозначать жителя города. Дело в том, что в памятниках старославянского и церковнославянского языков слово гражданинъ постоянно употреблялось для перевода древнегреческого слова, которое обозначало как жителя города, так и подданного государства. Это слово было образовано от греческого — «город-государство». Как известно, древнегреческие города («полисы») представляли собой государственные объединения. Поэтому горожанин, член городской общины, был одновременно и гражданином, т.е. подданным определенного государства. Славянизм гражданинъ заимствовал (или, как принято говорить, калькировал) значение греческого. Долгое время слово гражданинъ употреблялось в двух значениях: 1) «житель города», например: «Володимеръ же обьстоя [т.е. осаждал] градъ. изнемогаху въ градъ людье. и (реч) Володимеръ къ гражаномъ...» («Повесть временных лет»); 2) «житель, подданный государства», например: «и шедъ прилъпися единому гражанину страны тоя» («Златая цепь», сборник сочинений отцов церкви, список XIV в., это цитата из Евангелия, Лук. 15, 15; однако во многих списках Евангелия в этом месте употребляется слово житель). Но «встретившись» в русском языке со словом горожанинъ, имевшим только одно значение — «житель города», славянизм гражданинъ постепенно закрепился только в том значении, которое его отличало от русского слова. Почему же горо-жанинъ не получило значения «подданный государства»? Ответ очень прост: оно не могло калькировать значение греческого так как вообще не употреблялось в памятниках, переведенных с греческого языка:
продолжение
--PAGE_BREAK--