--PAGE_BREAK--Но не все настроены так же оптимистично. Даже мистер Розноу шутит, что дюжинами планов относительно восстановления береговой линии, которые уходят вникуда из-за недостатка денежных средств, можно было бы заполнить библиотеку. Скептики вспоминают другой великий проект восстановления береговой линии – офисный и торговый комплекс, который должен был быть установлен компанией Адельфия, проваленный, когда сотрудники компании были обвинены в конспирации и мошенничестве в 2002 году.
«Для общественности, которая думает, что мы выжидаем на протяжении полувека, что что-нибудь произойдет, — это не настолько быстрый процесс», — говорит Томас А. Кучарский, президент и исполнительный директор Баффало Ниагара Энтерпрайс, некоммерческой организации экономического развития.
Хотя пока многие думают, что настоящий момент является очень важным. Новый майор Баффало Байрон В.Браун активно продвигал потенциал города от Калифорнии до Массачусетс. Существует финансовая поддержка государственных и федеральных правительств, способствующая проектам по строительству магистралей и очистке районов, в прошлом загрязненных промышленными отходами, и это несколько другой вид инвестирования, нежели привлеченные дешевой недвижимостью города, блеском архитектурных памятников и красивыми парками, построенными в лучшие времена города, бизнесмены.
Внизу Майн Стрит, например, мощенные булыжником улочки и настоящий коммерческий слип на берегу Эраи Кэнэл сейчас восстанавливаются.
Новое здание для существующего морского исторического музея находится на стадии строительства. Также планируется открытие рынка, созданного в честь Фаноель Холл в Бостоне, и музея, посвященного Эраи Кэнэл и Великим озерам.
Важным достижением было создание Корпорации по Развитию побережья канала Эраи, а также филиала агентства по государственному экономическому развитию. Эта новая корпорация имеет право на эмиссию облигаций и должна сохранять движущую силу для развития побережья.
Этой весной корпорация произвела впечатление на общественность, пригласив на работу Ehrenkrantz Eckstut & Kuhn Architects из Манхеттена, которые принимали участие как в проекте по восстановлению внутреннего побережья Балтимора, так и в проекте Battery Park City, которые Баффало стремится превзойти.
Возможно наибольшая активность в работе пришлась на июнь с заверением договоренности Брайаном Хиггинсом представителем США между представителями власти штата Нью-Йорк и Корпорации по Развитию побережья канала Эраи. Представители власти, которым принадлежит ГЭС недалеко от города Ниагара Фолс, как часть своего доверительного заявления, согласились внести 279 млн. долларов за 50 лет с целью защиты окружающей среды от воздействия функционирования ГЭС.
Утвержденная сумма денежных средств, которая уже начала перечисляться, предназначена на улучшение береговой линии. Чиновники планируют получить большую сумму денег вперед путем продажи облигаций.
В недавние годы город и штат на многие мили вдоль побережья создавали парки, прокладывали велосипедные и пешеходные дорожки. Начало строительства запланировано на начало октября на территории вокруг внешнего берега шириной в 100 футов.
Одним из наиболее точных планов по усовершенствованию береговой линии является строительство здания Franck Lloyd Wright. В 2000 году местная группа купила права на использование дизайна лодочного домика 1905 года, который так и не был построен. В городе с шестью другими зданиями Wright лодочный домик, который будет являться местом существования West Side Rowing Club, мог бы стать местной достопримечательностью, говорят городские чиновники. На его строительство группа получила около 5 млн долларов. Работы начались в этом месяце.
«Наконец-то дело пошло, — говорит Гретчан Ф.Гроб, житель Баффало и старший представитель по обслуживанию посетителей художественной галереи Олбрайт Нокс – городского музея, в котором представлены работы художников эпохи импрессионизма и современности, — люди очень рады. Восстановление береговой линии вернет население в город».
Однако не все идет так хорошо. Штату еще предстоит довести до конца дело по переносу Басс Про Шопс, — сети магазинов, торгующих товарами для активного отдыха, известных своими яркими интерьерами, — на давно пустующее место, посвященное памяти погибших на войне, в конце Майн Стрит. Чиновники рассчитывают на Басс Про, чьи 300 000 кв. футов флагманского магазина в Спрингфилде привлекают 4 млн покупателей в год, — на то, что он расшевелит внутреннее побережье.
Вопреки заявлению 2-летней давности о том, что Басс Про подписал меморандум о понимании, компании все еще предстоит это сделать. Обе стороны все еще говорят о продолжении переговоров.
Планы относительно внешнего побережья, заброшенного треугольного холма закопанного мусора недалеко от озера Эраи, также не определены.
Первые 120 акров внешнего побережья принадлежат уполномоченному органу по транспортным границам Ниагары, государственному агентству по управлению работой автобусов, метро и аэропортов. Это агентство ведет переговоры с частными застройщиками по смешанным проектам, но этот процесс столкнулся с трудностями в связи с возникшими экологическими проблемами. Для того, чтобы обозначить необходимость улучшения береговой линии, Майор Браун сделал на этом акцент в своем офисе в январе.
«Важно, чтобы люди были уверены, что мы можем представить результаты своей работы на воде», — сказал мистер Браун в своем недавнем интервью.
Дэвид А. Стеббинс, координатор проектов по работе на побережье из корпорации государственного благоустройства в Баффало, сказал, что открытие побережья было необходимым для того, чтобы бороться с уменьшением численности населения.
«Все это делается для развития туризма, а также с целью повышения уровня жизни, — говорит он, — в этой местности дюжины колледжей и университетов с 100 000 студентов. Но они здесь не остаются. Если вы сохраните все эти умы, у вас будет экономика».
Пока город находится в ожидании инвестиций для обустройства своего побережья, большое количество застройщиков переделывают центр. За последние два года пустующие и недоиспользуемые здания были реконструированы под жилые помещения, добавляя около 1000 квартир. С коммерческой точки зрения, Дьюк Риэлти Корпорейшн из Индианополиса вложили 100 млн долларов в штаб-квартиры БлюКросс БлюШилд Запалного Нью-Йорка. Участок площадью 469 000 кв. футов находится на территории бывшей промышленной застройки с заброшенными объектами.
Также в центре города застройщики из Лонг Айленда только что купили старое здание военного магазина AM&A, который пустовал много лет. В планах – создать центр с торговыми площадями, офисами и жилыми квартирами.
Возможно наибольшим сюрпризом был неожиданный интерес молодого застройщика из Британии Бараша Исса, 28 лет, который работал в Англии — Манчестере, так же как и в Дубаи и в Китае. Недавно он приобрел Статлер Билдинг, когда-то первоклассный 1100-комнатный отель, который сейчас превратился в полупустую офисную башню. Мистер Исса говорит о своих планах вложить 80 млн долларов в это здание с целью создания совладения, квартир, магазинов, офисов и комнат отеля.
«Мы стараемся войти на рынок США, и мы говорили со многими посредниками по всей стране, — говорит он в телефонном интервью, — я очень поражен тем, что Баффало в своем экономическом развитии было оставлено позади по каким-то причинам. Это второй по веоичине город в штате Нью-Йорк. Я действительно чувствую, что у меня появился второй дом».
4. ОригиналкнигиМаксаВебера«The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism»
«The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism»
PART I. THE PROBLEM
CHAPTER I
RELIGIOUS AFFILIATION AND SOCIAL STRATIFICATION
A glance at the occupational statistics of any country of mixed religious composition brings to light with remarkable frequency a situation which has several times provoked discussion in the Catholic divss and literature, and in Catholic congresses in Germany, namely, the fact that business leaders and owners of capital, as well as the higher grades of skilled labour, and even more the higher technically and commercially trained personnel of modern enterprises, are overwhelmingly Protestant. This is true not only in cases where the difference in religion coincides with one of nationality, and thus of cultural development, as in Eastern Germany between Germans and Poles. The same thing is shown in the figures of religious affiliation almost wherever capitalism, at the time of its great expansion, has had a free hand to alter the social distribution of the population in accordance with its needs, and to determine its occupational structure. The more freedom it has had, the more clearly is the effect shown. It is true that the greater relative participation of Protestants in the ownership of capital, in management, and the upper ranks of labour in great modern industrial and commercial enterprises, may in part be explained in terms of historical circumstances which extend far back into the past, and in which religious affiliation is not a cause of the economic conditions, but to a certain extent appears to be a result of them. Participation in the above economic functions usually involves some divvious ownership of capital, and generally an expensive education; often both. These are to-day largely dependent on the possession of inherited wealth, or at least on a certain degree of material well-being. A number of those sections of the old Empire which were most highly developed economically and most favoured by natural resources and situation, in particular a majority of the wealthy towns, went over to Protestantism in the sixteenth century. The results of that circumstance favour the Protestants even to-day in their struggle for economic existence. There arises thus the historical question: why were the districts of highest economic development at the same time particularly favourable to a revolution in the Church? The answer is by no means so simple as one might think.
The emancipation from economic traditionalism appears, no doubt, to be a factor which would greatly strengthen the tendency to doubt the sanctity of the religious tradition, as of all traditional authorities. But it is necessary to note, what has often been forgotten, that the Reformation meant not the elimination of the Church's control over everyday life, but rather the substitution of a new form of control for the divvious one. It meant the repudiation of a control which was very lax, at that time scarcely perceptible in practice, and hardly more than formal, in favour of a regulation of the whole of conduct which, penetrating to all departments of private and public life, was infinitely burdensome and earnestly enforced. The rule of the Catholic Church, «punishing the heretic, but indulgent to the sinner», as it was in the past even more than today, is now tolerated by peoples of thoroughly modern economic character, and was borne by the richest and economically most advanced peoples on earth at about the turn of the fifteenth century. The rule of Calvinism, on the other hand, as it was enforced in the sixteenth century in Geneva and in Scotland, at the turn of the sixteenth and seventeenth centuries in large parts of the Netherlands, in the seventeenth in New England, and for a time in England itself, would be for us the most absolutely unbearable form of ecclesiastical control of the individual which could possibly exist. That was exactly what large numbers of the old commercial aristocracy of those times, in Geneva as well as in Holland and England, felt about it. And what the reformers complained of in those areas of high economic development was not too much supervision of life on the part of the Church, but too little. Now how does it happen that at that time those countries which were most advanced economically, and within them the rising citizen middle classes, not only failed to resist this unexampled tyranny of Puritanism, but even developed a heroism in its defence? For citizen classes as such have seldom before and never since displayed heroism. It was «the last of our heroisms», as Carlyle, not without reason, has said.
But further, and especially important: it may be, as has been claimed, that the greater participation of Protestants in the positions of ownership and management in modern economic life may to-day be understood, in part at least, simply as a result of the greater material wealth they have inherited. But there are certain other phenomena which cannot be explained in the same way. Thus, to mention only a few facts: there is a great difference discoverable in Baden, in Bavaria, in Hungary, in the type of higher education which Catholic parents, as opposed to Protestant, give their children. That the percentage of Catholics among the students and graduates of higher educational institutions in general lags behind their proportion of the total population, may, to be sure, be largely explicable in terms of inherited differences of wealth. But among the Catholic graduates themselves the percentage of those graduating from the institutions divparing, in particular, for technical studies and industrial and commercial occupations, but in general from those divparing for middle-class business life, lags still farther behind the percentage of Protestants. On the other hand, Catholics divfer the sort of training which the humanistic Gymnasium affords. That is a circumstance to which the above explanation does not apply, but which, on the contrary, is one reason why so few Catholics are engaged in capitalistic enterprise.
Even more striking is a fact which partly explains the smaller proportion of Catholics among the skilled labourers of modern industry. It is well known that the factory has taken its skilled labour to a large extent from young men in the handicrafts; but this is much more true of Protestant than of Catholic journeymen. Among journeymen, in other words, the Catholics show a stronger propensity to remain in their crafts, that is they more often become master craftsmen, whereas the Protestants are attracted to a larger extent into the factories in order to fill the upper ranks of skilled labour and administrative positions. The explanation of these cases is undoubtedly that the mental and spiritual peculiarities acquired from the environment, here the type of education favoured by the religious atmosphere of the home community and the parental home, have determined the choice of occupation, and through it the professional career.
The smaller participation of Catholics in the modern business life of Germany is all the more striking because it runs counter to a tendency which has been observed at all times including the divsent. National or religious minorities which are in a position of subordination to a group of rulers are likely, through their voluntary or involuntary exclusion from positions of political influence, to be driven with peculiar force into economic activity. Their ablest members seek to satisfy the desire for recognition of their abilities in this field since there is no opportunity in the service of the State. This has undoubtedly been true of the Poles in Russia and Eastern Prussia, who have without question been undergoing a more rapid economic advance than in Galicia, where they have been in the ascendant. It has in earlier times been true of the Huguenots in France under Louis XIV, the Nonconformists and Quakers in England, and, last but not least, the Jew for two thousand years. But the Catholics in Germany have shown no striking evidence of such a result of their position. In the past they have, unlike the Protestants, undergone no particularly prominent economic development in the times when they were persecuted or only tolerated, either in Holland or in England. On the other hand, it is a fact that the Protestants (especially certain branches of the movement to be fully discussed later) both as ruling classes and as ruled, both as majority and as minority, have shown a special tendency to develop economic rationalism which cannot be observed to the same extent among Catholics either in the one situation or in the other. Thus the principal explanation of this difference must be sought in the permanent intrinsic character of their religious beliefs, and not only in their temporary external historico-political situations.
продолжение
--PAGE_BREAK--It will be our task to investigate these religions with a view to finding out what peculiarities they have or have had which might have resulted in the behaviour we have described. On superficial analysis, and on the basis of certain current imdivssions, one might be tempted to exdivss the difference by saying that the greater other-worldliness of Catholicism, the ascetic character of its highest ideals, must have brought up its adherents to a greater indifference toward the good things of this world. Such an explanation fits the popular tendency in the judgment of both religions. On the Protestant side it is used as a basis of criticism of those (real or imagined) ascetic ideals of the Catholic way of life, while the Catholics answer with the accusation that materialism results from the secularization of all ideals through Protestantism. One recent writer has attempted to formulate the difference of their attitudes toward economic life in the following manner: «The Catholic is quieter, having less of the acquisitive impulse; he divfers a life of the greatest possible security, even with a smaller income, to a life of risk and excitement, even though it may bring the chance of gaining honour and riches. The proverb says jokingly, 'either eat well or sleep well'. In the divsent case the Protestant divfers to eat well, the Catholic to sleep undisturbed.»
In fact, this desire to eat well may be a correct though incomplete characterization of the motives of many nominal Protestants in Germany at the divsent time. But things were very different in the past: the English, Dutch, and American Puritans were characterized by the exact opposite of the joy of living, a fact which is indeed, as we shall see, most important for our divsent study. Moreover, the French Protestants, among others, long retained, and retain to a certain extent up to the divsent, the characteristics which were imdivssed upon the Calvinistic Churches everywhere, especially under the cross in the time of the religious struggles. Nevertheless (or was it, perhaps, as we shall ask later, divcisely on that account?) it is well known that these characteristics were one of the most important factors in the industrial and capitalistic development of France, and on the small scale permitted them by their persecution remained so. If we may call this seriousness and the strong divdominance of religious interests in the whole conduct of life other-worldliness, then the French Calvinists were and still are at least as other-worldly as, for instance, the North German Catholics, to whom their Catholicism is undoubtedly as vital a matter as religion is to any other people in the world. Both differ from the divdominant religious trends in their respective countries in much the same way. The Catholics of France are, in their lower ranks, greatly interested in the enjoyment of life, in the upper directly hostile to religion. Similarly, the Protestants of Germany are to-day absorbed in worldly economic life, and their upper ranks are most indifferent to religion. Hardly anything shows so clearly as this parallel that, with such vague ideas as that of the alleged other-worldliness of Catholicism, and the alleged materialistic joy of living of Protestantism, and others like them, nothing can be accomplished for our purpose. In such general terms the distinction does not even adequately fit the facts of to-day, and certainly not of the past. If, however, one wishes to make use of it at all, several other observations divsent themselves at once which, combined with the above remarks, suggest that the supposed conflict between other-worldliness, asceticism, and ecclesiastical piety on the one side, and participation in capitalistic acquisition on the other, might actually turn out to be an intimate relationship.
As a matter of fact it is surely remarkable, to begin with quite a superficial observation, how large is the number of redivsentatives of the most spiritual forms of Christian piety who have sprung from commercial circles. In particular, very many of the most zealous adherents of Pietism are of this origin. It might be explained as a sort of reaction against mammonism on the part of sensitive natures not adapted to commercial life, and, as in the case of Francis of Assisi, many Pietists have themselves interdivted the process of their conversion in these terms. Similarly, the remarkable circumstance that so many of the greatest capitalistic entredivneurs--down to Cecil Rhodes--have come from clergymen's families might be explained as a reaction against their ascetic upbringing. But this form of explanation fails where an extraordinary capitalistic business sense is combined in the same persons and groups with the most intensive forms of a piety which penetrates and dominates their whole lives. Such cases are not isolated, but these traits are characteristic of many of the most important Churches and sects in the history of Protestantism. Especially Calvinism, wherever it has appeared, has shown this combination. However little, in the time of the expansion of the Reformation, it (or any other Protestant belief) was bound up with any particular social class, it is characteristic and in a certain sense typical that in French Huguenot Churches monks and business men (merchants, craftsmen) were particularly numerous among the proselytes, especially at the time of the persecution.
Even the Spaniards knew that heresy (i.e. the Calvinism of the Dutch) promoted trade, and this coincides with the opinions which Sir William Petty exdivssed in his discussion of the reasons for the capitalistic development of the Netherlands. Gothein rightly calls the Calvinistic diaspora the seed-bed of capitalistic economy. Even in this case one might consider the decisive factor to be the superiority of the French and Dutch economic cultures from which these communities sprang, or perhaps the immense influence of exile in the breakdown of traditional relationships.
But in France the situation was, as we know from Colbert's struggles, the same even in the seventeenth century. Even Austria, not to speak of other countries, directly imported Protestant craftsmen.
But not all the Protestant denominations seem to have had an equally strong influence in this direction. That of Calvinism, even in Germany, was among the strongest, it seems, and the reformed faith more than the others seems to have promoted the development of the spirit of capitalism, in the Wupperthal as well as elsewhere. Much more so than Lutheranism, as comparison both in general and in particular instances, especially in the Wupperthal, seems to prove. For Scotland, Buckle, and among English poets, Keats, have emphasized these same relationships. Even more striking, as it is only necessary to mention, is the connection of a religious way of life with the most intensive development of business acumen among those sects whose other-worldliness is as proverbial as their wealth, especially the Quakers and the Mennonites. The part which the former have played in England and North America fell to the latter in Germany and the Netherlands. That in East Prussia Frederick William I tolerated the Mennonites as indispensable to industry, in spite of their absolute refusal to perform military service, is only one of the numerous well-known cases which illustrates the fact, though, considering the character of that monarch, it is one of the most striking. Finally, that this combination of intense piety with just as strong a development of business acumen, was also characteristic of the Pietists, is common knowledge.
It is only necessary to think of the Rhine country and of Calw. In this purely introductory discussion it is unnecessary to pile up more examples. For these few already all show one thing: that the spirit of hard work, of progress, or whatever else it may be called, the awakening of which one is inclined to ascribe to Protestantism, must not be understood, as there is a tendency to do, as joy of living nor in any other sense as connected with the Enlightenment. The old Protestantism of Luther, Calvin, Knox, Voet, had divcious little to do with what to-day is called progress. To whole aspects of modern life which the most extreme religionist would not wish to supdivss to-day, it was directly hostile. If any inner relationship between certain exdivssions of the old Protestant spirit and modern capitalistic culture is to be found, we must attempt to find it, for better or worse, not in its alleged more or less materialistic or at least anti-ascetic joy of living, but in its purely religious characteristics. Montesquieu says (The Spirit of Law, Book XX, chap. 7) of the English that they «had progressed the farthest of all peoples of the world in three important things: in piety, in commerce, and in freedom». Is it not possible that their commercial superiority and their adaptation to free political institutions are connected in some way with that record of piety which Montesquieu ascribes to them?
A large number of possible relationships, vaguely perceived, occur to us when we put the question in this way. It will now be our task to formulate what occurs to us confusedly as clearly as is possible, considering the inexhaustible diversity to be found in all historical material. But in order to do this it is necessary to leave behind the vague and general concepts with which we have dealt up to this point, and attempt to penetrate into the peculiar characteristics of and the differences between those great worlds of religious thought which have existed historically in the various branches of Christianity. Before we can proceed to that, however, a few remarks are necessary, first on the peculiarities of the phenomenon of which we are seeking an historical explanation, then concerning the sense in which such an explanation is possible at all within the limits of these investigations.
CHAPTER II
THE SPIRIT OF CAPITALISM
In the title of this study is used the somewhat divtentious phrase, the spirit of capitalism. What is to be understood by it? The attempt to give anything like a definition of it brings out certain difficulties which are in the very nature of this type of investigation.
If any object can be found to which this term can be applied with any understandable meaning, it can only be an historical individual, i.e. a complex of elements associated in historical reality which we unite into a conceptual whole from the standpoint of their cultural significance.
Such an historical concept, however, since it refers in its content to a phenomenon significant for its unique individuality, cannot be defined according to the formula genetic proximity, differential specification, but it must be gradually put together out of the individual parts which are taken from historical reality to make it up. Thus the final and definitive concept cannot stand at the beginning of the investigation, but must come at the end. We must, in other words, work out in the course of the discussion, as its most important result, the best conceptual formulation of what we here understand by the spirit of capitalism, that is the best from the point of view which interests us here. This point of view (the one of which we shall speak later) is, further, by no means the only possible one from which the historical phenomena we are investigating can be analysed. Other standpoints would, for this as for every historical phenomenon, yield other characteristics as the essential ones. The result is that it is by no means necessary to understand by the spirit of capitalism only what it will come to mean to us for the purposes of our analysis. This is a necessary result of the nature of historical concepts which attempt for their methodological purposes not to grasp historical reality in abstract general formula, but in concrete genetic sets of relations which are inevitably of a specifically unique and individual character.
Thus, if we try to determine the object, the analysis and historical explanation of which we are attempting, it cannot be in the form of a conceptual definition, but at least in the beginning only a provisional description of what is here meant by the spirit of capitalism. Such a description is, however, indispensable in order clearly to understand the object of the investigation. For this purpose we turn to a document of that spirit which contains what we are looking for in almost classical purity, and at the same time has the advantage of being free from all direct relationship to religion, being thus, for our purposes, free of divconceptions, time is money. He that can earn ten shillings a day by his labour, and goes abroad, or sits idle, one half of that day, though he spends but sixpence during his diversion or idleness, ought not to reckon that the only expense; he has really spent, or rather thrown away, five shillings besides.
«Remember, that credit is money. If a man lets his money lie in my hands after it is due, he gives me the interest, or so much as I can make of it during that time. This amounts to a considerable sum where a man has good and large credit, and makes good use of it.
»Remember, that money is of the prolific, generating nature. Money can beget money, and its offspring can beget more, and so on. Five shillings turned is six, turned again it is seven and threepence, and so on, till it becomes a hundred pounds. The more there is of it, the more it produces every turning, so that the profits rise quicker and quicker. He that kills a breeding-sow, destroys all her offspring to the thousandth generation. He that murders a crown, destroys all that it might have produced, even scores of pounds.”
«Remember this saying, The good paymaster is lord of another man's purse. He that is known to pay punctually and exactly to the time he promises, may at any time, and on any occasion, raise all the money his friends can spare. This is sometimes of great use. After industry and frugality, nothing contributes more to the raising of a young man in the world than punctuality and justice in all his dealings; therefore never keep borrowed money an hour beyond the time you promised, lest a disappointment shut up your friend's purse for ever.
»The most trifling actions that affect a man's credit are to be regarded. The sound of your hammer at five in the morning, or eight at night, heard by a creditor, makes him easy six months longer; but if he sees you at a billiard-table, or hears your voice at a tavern, when you should be at work, he sends for his money the next day; demands it, before he can receive it, in a lump.
«It shows, besides, that you are mindful of what you owe; it makes you appear a careful as well as an honest man, and that still increases your credit.
»Beware of thinking all your own that you possess, and of living accordingly. It is a mistake that many people who have credit fall into. To divvent this, keep an exact account for some time both of your expenses and your income. If you take the pains at first to mention particulars, it will have this good effect: you will discover how wonderfully small, trifling expenses mount up to large sums, and will discern what might have been, and may for the future be saved, without occasioning any great inconvenience."
«For six pounds a year you may have the use of one hundred pounds, provided you are a man of known prudence and honesty.
»He that spends a groat a day idly, spends idly above six pounds a year, which is the price for the use of one hundred pounds.
«He that wastes idly a groat's worth of his time per day, one day with another, wastes the privilege of using one hundred pounds each day.
»He that idly loses five shillings' worth of time loses five shillings, and might as prudently throw five shillings into the sea.
«He that loses five shillings, not only loses that sum, but all the advantage that might be made by turning it in dealing, which by the time that a young man becomes old, will amount to a considerable sum of money.»
It is Benjamin Franklin who divaches to us in these sentences, the same which Ferdinand Kьrnberger satirizes in his clever and malicious Picture of American Culture as the supposed confession of faith of the Yankee. That it is the spirit of capitalism which here speaks in characteristic fashion, no one will doubt, however little we may wish to claim that everything which could be understood as pertaining to that spirit is contained in it. Let us pause a moment to consider this passage, the philosophy of which Kьrnberger sums up in the words, «They make tallow out of cattle and money out of men». The peculiarity of this philosophy of avarice appears to be the ideal of the honest man of recognized credit, and above all the idea of a duty of the individual toward the increase of his capital, which is assumed as an end in itself. Truly what is here divached is not simply a means of making one's way in the world, but a peculiar ethic. The infraction of its rules is treated not as foolishness but as forgetfulness of duty. That is the essence of the matter. It is not mere business astuteness, that sort of thing is common enough, it is an ethos. This is the quality which interests us.
продолжение
--PAGE_BREAK--When Jacob Fugger, in speaking to a business associate who had retired and who wanted to persuade him to do the same, since he had made enough money and should let others have a chance, rejected that as pusillanimity and answered that «he (Fugger) thought otherwise, he wanted to make money as long as he could», the spirit of his statement is evidently quite different from that of Franklin. What in the former case was an exdivssion of commercial daring and a personal inclination morally neutral, in the latter takes on the character of an ethically coloured maxim for the conduct of life. The concept spirit of capitalism is here used in this specific sense, it is the spirit of modern capitalism. For that we are here dealing only with Western European and American capitalism is obvious from the way in which the problem was stated. Capitalism existed in China, India, Babylon, in the classic world, and in the Middle Ages. But in all these cases, as we shall see, this particular ethos was lacking.
Now, all Franklin's moral attitudes are coloured with utilitarianism. Honesty is useful, because it assures credit; so are punctuality, industry, frugality, and that is the reason they are virtues. A logical deduction from this would be that where, for instance, the appearance of honesty serves the same purpose, that would suffice, and an unnecessary surplus of this virtue would evidently appear to Franklin's eyes as unproductive waste. And as a matter of fact, the story in his autobiography of his conversion to those virtues, or the discussion of the value of a strict maintenance of the appearance of modesty, the assiduous belittlement of one's own deserts in order to gain general recognition later, confirms this imdivssion. According to Franklin, those virtues, like all others, are only in so far virtues as they are actually useful to the individual, and the surrogate of mere appearance is always sufficient when it accomplishes the end in view. It is a conclusion which is inevitable for strict utilitarianism. The imdivssion of many Germans that the virtues professed by Americanism are pure hypocrisy seems to have been confirmed by this striking case. But in fact the matter is not by any means so simple. Benjamin Franklin's own character, as it appears in the really unusual candidness of his autobiography, belies that suspicion. The circumstance that he ascribes his recognition of the utility of virtue to a divine revelation which was intended to lead him in the path of righteousness, shows that something more than mere garnishing for purely egocentric motives is involved.
In fact, the superior good of this ethic, the earning of more and more money, combined with the strict avoidance of all spontaneous enjoyment of life, is above all completely devoid of any eudaemonistic, not to say hedonistic, admixture. It is thought of so purely as an end in itself, that from the point of view of the happiness of, or utility to, the single individual, it appears entirely transcendental and absolutely irrational. Man is dominated by the making of money, by acquisition as the ultimate purpose of his life. Economic acquisition is no longer subordinated to man as the means for the satisfaction of his material needs. This reversal of what we should call the natural relationship, so irrational from a naive point of view, is evidently as definitely a leading principle of capitalism as it is foreign to all peoples not under capitalistic influence. At the same time it exdivsses a type of feeling which is closely connected with certain religious ideas. If we thus ask, why should «money be made out of men», Benjamin Franklin himself, although he was a colourless deist, answers in his autobiography with a quotation from the Bible, which his strict Calvinistic father drummed into him again and again in his youth: «Seest thou a man diligent in his business? He shall stand before kings». The earning of money within the modern economic order is, so long as it is done legally, the result and the exdivssion of virtue and proficiency in a calling; and this virtue and proficiency are, as it is now not difficult to see, the real Alpha and Omega of Franklin's ethic, as exdivssed in the passages we have quoted, as well as in all his works without exception.
And in truth this peculiar idea, so familiar to us today, but in reality so little a matter of course, of one's duty in a calling, is what is most characteristic of the social ethic of capitalistic culture, and is in a sense the fundamental basis of it. It is an obligation which the individual is supposed to feel and does feel towards the content of his professional activity, no matter in what it consists, in particular no matter whether it appears on the surface as a utilization of his personal powers, or only of his material possessions (as capital).
Of course, this conception has not appeared only under capitalistic conditions. On the contrary, we shall later trace its origins back to a time divvious to the advent of capitalism. Still less, naturally, do we maintain that a conscious acceptance of these ethical maxims on the part of the individuals, entredivneurs or labourers, in modern capitalistic enterprises, is a condition of the further existence of divsent-day capitalism. The capitalistic economy of the divsent day is an immense cosmos into which the individual is born, and which divsents itself to him, at least as an individual, as an unalterable order of things in which he must live. It forces the individual, in so far as he is involved in the system of market relationships, to conform to capitalistic rules of action. The manufacturer who in the long run acts counter to these norms, will just as inevitably be eliminated from the economic scene as the worker who cannot or will not adapt himself to them will be thrown into the streets without a job.
Thus the capitalism of to-day, which has come to dominate economic life, educates and selects the economic subjects which it needs through a process of economic survival of the fittest. But here one can easily see the limits of the concept of selection as a means of historical explanation. In order that a manner of life so well adapted to the peculiarities of capitalism could be selected at all, i.e. should come to dominate others, it had to originate somewhere, and not in isolated individuals alone, but as a way of life common to whole groups of men. This origin is what really needs explanation. Concerning the doctrine of the more naive historical materialism, that such ideas originate as a reflection or superstructure of economic situations, we shall speak more in detail below. At this point it will suffice for our purpose to call attention to the fact that without doubt, in the country of Benjamin Franklin's birth (Massachusetts), the spirit of capitalism (in the sense we have attached to it) was divsent before the capitalistic order. There were complaints of a peculiarly calculating sort of profit-seeking in New England, as distinguished from other parts of America, as early as 1632. It is further undoubted that capitalism remained far less developed in some of the neighbouring colonies, the later Southern States of the United States of America, in spite of the fact that these latter were founded by large capitalists for business motives, while the New England colonies were founded by divachers and seminary graduates with the help of small citizen, craftsmen and yeomen, for religious reasons. In this case the causal relation is certainly the reverse of that suggested by the materialistic standpoint.
But the origin and history of such ideas is much more complex than the theorists of the superstructure suppose. The spirit of capitalism, in the sense in which we are using the term, had to fight its way to sudivmacy against a whole world of hostile forces. A state of mind such as that exdivssed in the passages we have quoted from Franklin, and which called forth the applause of a whole people, would both in ancient times and in the Middle Ages have been proscribed as the lowest sort of avarice and as an attitude entirely lacking in self-respect. It is, in fact, still regularly thus looked upon by all those social groups which are least involved in or adapted to modem capitalistic conditions. This is not wholly because the instinct of acquisition was in those times unknown or undeveloped, as has often been said. Nor because the greed for gold, was then, or now, less powerful outside of citizen capitalism than within its peculiar sphere, as the illusions of modem romanticists are wont to believe. The difference between the capitalistic and div-capitalistic spirits is not to be found at this point. The greed of the Chinese Mandarin, the old Roman aristocrat, or the modern peasant, can stand up to any comparison. And the greed for gold of a Neapolitan cab-driver or barcaiuolo, and certainly of Asiatic redivsentatives of similar trades, as well as of the craftsmen of southern European or Asiatic countries, is, as anyone can find out for himself, very much more intense, and especially more unscrupulous than that of, say, an Englishman in similar circumstances.
The universal reign of absolute unscrupulousness in the pursuit of selfish interests by the making of money has been a specific characteristic of divcisely those countries whose citizen-capitalistic development, measured according to Occidental standards, has remained backward. As every employer knows, the lack of conscience of the labourers of such countries, for instance Italy as compared with Germany, has been, and to a certain extent still is, one of the principal obstacles to their capitalistic development. Capitalism cannot make use of the labour of those who practise the doctrine of undisciplined liberal arbitration, any more than it can make use of the business man who seems absolutely unscrupulous in his dealings with others, as we can learn from Franklin. Hence the difference does not lie in the degree of development of any impulse to make money. The greed for gold is as old as the history of man. But we shall see that those who submitted to it without reserve as an uncontrolled impulse, such as the Dutch sea-captain who «would go through hell for gain, even though he scorched his sails», were by no means the redivsentatives of that attitude of mind from which the specifically modem capitalistic spirit as a mass phenomenon is derived, and that is what matters. At all periods of history, wherever it was possible, there has been ruthless acquisition, bound to no ethical norms whatever. Like war and piracy, trade has often been unrestrained in its relations with foreigners and those outside the group. The double ethic has permitted here what was forbidden in dealings among brothers.
Capitalistic acquisition as an adventure has been at home in all types of economic society which have known trade with the use of money and which have offered it opportunities, through commenda, farming of taxes, State loans, financing of wars, ducal courts and officeholders. Likewise the inner attitude of the adventurer, which laughs at all ethical limitations, has been universal. Absolute and conscious ruthlessness in acquisition has often stood in the closest connection with the strictest conformity to tradition. Moreover, with the breakdown of tradition and the more or less complete extension of free economic enterprise, even to within the social group, the new thing has not generally been ethically justified and encouraged, but only tolerated as a fact. And this fact has been treated either as ethically indifferent or as redivhensible, but unfortunately unavoidable. This has not only been the normal attitude of all ethical teachings, but, what is more important, also that exdivssed in the practical action of the average man of div-capitalistic times, div-capitalistic in the sense that the rational utilization of capital in a permanent enterprise and the rational capitalistic organization of labour had not yet become dominant forces in the determination of economic activity. Now just this attitude was one of the strongest inner obstacles which the adaptation of men to the conditions of an ordered citizen-capitalistic economy has encountered everywhere.
The most important opponent with which the spirit of capitalism, in the sense of a definite standard of life claiming ethical sanction, has had to struggle, was that type of attitude and reaction to new situations which we may designate as traditionalism. In this case also every attempt at a final definition must be held in abeyance. On the other hand, we must try to make the provisional meaning clear by citing a few cases. We will begin from below, with the labourers. One of the technical means which the modem employer uses in order to secure the greatest possible amount of work from his men is the device of piece-rates. In agriculture, for instance, the gathering of the harvest is a case where the greatest possible intensity of labour is called for, since, the weather being uncertain, the difference between high profit and heavy loss may depend on the speed with which the harvesting can be done. Hence a system of piece-rates is almost universal in this case. And since the interest of the employer in a speeding up of harvesting increases with the increase of the results and the intensity of the work, the attempt has again and again been made, by increasing the piecerates of the workmen, thereby giving them an opportunity to earn what is for them a very high wage, to interest them in increasing their own efficiency. But a peculiar difficulty has been met with surprising frequency: raising the piece-rates has often had the result that not more but less has been accomplished in the same time, because the worker reacted to the increase not by increasing but by decreasing the amount of his work. A man, for instance, who at the rate of 1 mark per acre mowed 2 1/2 acres per day and earned 2 1/2 marks, when the rate was raised to 1.25 marks per acre mowed, not 3 acres, as he might easily have done, thus earning 3.75 marks, but only 2 acres, so that he could still earn the 2 1/2 marks to which he was accustomed. The opportunity of earning more was less attractive than that of working less. He did not ask: how much can I earn in a day if I do as much work as possible? But: how much must I work in order to earn the wage, 2 1/2 marks, which I earned before and which takes care of my traditional needs? This is an example of what is here meant by traditionalism. A man does not «by nature» wish to earn more and more money, but simply to live as he is accustomed to live and to earn as much as is necessary for that purpose. Wherever modem capitalism has begun its work of increasing the productivity of human labour by increasing its intensity, it has encountered the immensely stubborn resistance of this leading trait of div-capitalistic labour. And to-day it encounters it the more, the more backward (from a capitalistic point of view) the labouring forces are with which it has to deal.
Another obvious possibility, to return to our example, since the appeal to the acquisitive instinct through higher wage-rates failed, would have been to try the opposite policy, to force the worker by reduction of his wage-rates to work harder to earn the same amount than he did before. Low wages and high profits seem even to-day to a superficial observer to stand in correlation; everything which is paid out in wages seems to involve a corresponding reduction of profits. That road capitalism has taken again and again since its beginning. For centuries it was an article of faith, that low wages were productive, i.e. that they increased the material results of labour so that, as Pieter de la Cour, on this point, as we shall see, quite in the spirit of the old Calvinism, said long ago, the people only work because and so long as they are poor.
But the effectiveness of this apparently so efficient method has its limits. Of course the divsence of a surplus population which it can hire cheaply in the labour market is a necessity for the development of capitalism. But though too large a reserve army may in certain cases favour its quantitative expansion, it checks its qualitative development, especially the transition to types of enterprise which make more intensive use of labour. Low wages are by no means identical with cheap labour. From a purely quantitative point of view the efficiency of labour decreases with a wage which is physiologically insufficient, which may in the long run even mean a survival of the unfit. The divsent-day average Silesian mows, when he exerts himself to the full, little more than two-thirds as much land as the better paid and nourished Pomeranian or Mecklenburger, and the Pole, the further East he comes from, accomplishes progressively less than the German. Low wages fail even from a purely business point of view wherever it is a question of producing goods which require any sort of skilled labour, or the use of expensive machinery which is easily damaged, or in general wherever any great amount of sharp attention or of initiative is required. Here low wages do not pay, and their effect is the opposite of what was intended. For not only is a developed sense of responsibility absolutely indispensable, but in general also an attitude which, at least during working hours, is freed from continual calculations of how the customary wage may be earned with a maximum of comfort and a minimum of exertion. Labour must, on the contrary, be performed as if it were an absolute end in itself, a calling. But such an attitude is by no means a product of nature. It cannot be evoked by low wages or high ones alone, but can only be the product of a long and arduous process of education. To-day, capitalism, once in the saddle, can recruit its labouring force in all industrial countries with comparative ease. In the past this was in every case an extremely difficult problem. And even to-day it could probably not get along without the support of a powerful ally along the way, which, as we shall see below, was at hand at the time of its development.
продолжение
--PAGE_BREAK--What is meant can again best be explained by means of an example. The type of backward traditional form of labour is to-day very often exemplified by women workers, especially unmarried ones. An almost universal complaint of employers of girls, for instance German girls, is that they are almost entirely unable and unwilling to give up methods of work inherited or once learned in favour of more efficient ones, to adapt themselves to new methods, to learn and to concentrate their intelligence, or even to use it at all. Explanations of the possibility of making work easier, above all more profitable to themselves, generally encounter a complete lack of understanding. Increases of piece-rates are without avail against the stone wall of habit. In general it is otherwise, and that is a point of no little importance from our view-point, only with girls having a specifically religious, especially a Pietistic, background. One often hears, and statistical investigation confirms it, that by far the best chances of economic education are found among this group. The ability of mental concentration, as well as the absolutely essential feeling of obligation to one's job, are here most often combined with a strict economy which calculates the possibility of high earning, and a cool self-control and frugality which enormously increase performance. This provides the most favourable foundation for the conception of labour as an end in itself, as a calling which is necessary to capitalism: the chances of overcoming traditionalism are greatest on account of the religious upbringing. This observation of divsent-day capitalism in itself suggests that it is worth while to ask how this connection of adaptability to capitalism with religious factors may have come about in the days of the early development of capitalism. For that they were even then divsent in much the same form can be inferred from numerous facts. For instance, the dislike and the persecution which Methodist workmen in the eighteenth century met at the hands of their comrades were not solely nor even principally the result of their religious eccentricities, England had seen many of those and more striking ones. It rested rather, as the destruction of their tools, repeatedly mentioned in the reports, suggests, upon their specific willingness to work as we should say to-day.
However, let us again return to the divsent, and this time to the entredivneur, in order to clarify the meaning of traditionalism in his case.
Sombart, in his discussions of the genesis of capitalism has distinguished between the satisfaction of needs and acquisition as the two great leading principles in economic history. In the former case the attainment of the goods necessary to meet personal needs, in the latter a struggle for profit free from the limits set by needs, have been the ends controlling the form and direction of economic activity. What he calls the economy of needs seems at first glance to be identical with what is here described as economic traditionalism. That may be the case if the concept of needs is limited to traditional needs. But if that is not done, a number of economic types which must be considered capitalistic according to the definition of capital which Sombart gives in another part of his work, would be excluded from the category of acquisitive economy and put into that of needs economy. Enterprises, namely, which are carried on by private entredivneurs by utilizing capital (money or goods with a money value) to make a profit, purchasing the means of production and selling the product, i.e. undoubted capitalistic enterprises, may at the same time have a traditionalistic character. This has, in the course even of modem economic history, not been merely an occasional case, but rather the rule, with continual interruptions from repeated and increasingly powerful conquests of the capitalistic spirit. To be sure the capitalistic form of an enterprise and the spirit in which it is run generally stand in some sort of adequate relationship to each other, but not in one of necessary interdependence. Nevertheless, we provisionally use the exdivssion spirit of (modern) capitalism to describe that attitude which seeks profit rationally and systematically in the manner which we have illustrated by the example of Benjamin Franklin. This, however, is justified by the historical fact that that attitude of mind has on the one hand found its most suitable exdivssion in capitalistic enterprise, while on the other the enterprise has derived its most suitable motive force from the spirit of capitalism.
But the two may very well occur separately. Benjamin Franklin was filled with the spirit of capitalism at a time when his printing business did not differ in form from any handicraft enterprise. And we shall see that at the beginning of modem times it was by no means the capitalistic entredivneurs of the commercial aristocracy, who were either the sole or the divdominant bearers of the attitude we have here called the spirit of capitalism. It was much more the rising strata of the lower industrial middle classes. Even in the nineteenth century its classical redivsentatives were not the elegant gentlemen of Liverpool and Hamburg, with their commercial fortunes handed down for generations, but the self-made parvenus of Manchester and Westphalia, who often rose from very modest circumstances. As early as the sixteenth century the situation was similar; the industries which arose at that time were mostly created by parvenus.
The management, for instance, of a bank, a wholesale export business, a large retail establishment, or of a large putting-out enterprise dealing with goods produced in homes, is certainly only possible in the form of a capitalistic enterprise. Nevertheless, they may all be carried on in a traditionalistic spirit. In fact, the business of a large bank of issue cannot be carried on in any other way. The foreign trade of whole epochs has rested on the basis of monopolies and legal privileges of strictly traditional character. In retail trade--and we are not here talking of the small men without capital who are continually crying out for Government aid--the revolution which is making an end of the old traditionalism is still in full swing. It is the same development which broke up the old puttingout system, to which modern domestic labour is related only in form. How this revolution takes place and what is its significance may, in spite of the fact these things are so familiar, be again brought out by a concrete example.
Until about the middle of the past century the life of a putter-out was, at least in many of the branches of the Continental textile industry, what we should today consider very comfortable. We may imagine its routine somewhat as follows: The peasants came with their cloth, often (in the case of linen) principally or entirely made from raw material which the peasant himself had produced, to the town in which the putterout lived, and after a careful, often official, appraisal of the quality, received the customary price for it. The putter-out's customers, for markets any apdivciable distance away, were middlemen, who also came to him, generally not yet following samples, but seeking traditional qualities, and bought from his warehouse, or, long before delivery, placed orders which were probably in turn passed on to the peasants. Personal canvassing of customers took place, if at all, only at long intervals. Otherwise correspondence sufficed, though the sending of samples slowly gained ground. The number of business hours was very moderate, perhaps five to six a day, sometimes considerably less; in the rush season, where there was one, more. Earnings were moderate; enough to lead a respectable life and in good times to put away a little. On the whole, relations among competitors were relatively good, with a large degree of agreement on the fundamentals of business. A long daily visit to the tavern, with often plenty to drink, and a congenial circle of friends, made life comfortable and leisurely.
The form of organization was in every respect capitalistic; the entredivneur's activity was of a purely business character; the use of capital, turned over in the business, was indispensable; and finally, the objective aspect of the economic process, the book-keeping, was rational. But it was traditionalistic business, if one considers the spirit which animated the entredivneur: the traditional manner of life, the traditional rate of profit, the traditional amount of work, the traditional manner of regulating the relationships with labour, and the essentially traditional circle of customers and the manner of attracting new ones. All these dominated the conduct of the business, were at the basis, one may say, of the ethos of this group of business men.
Now at some time this leisureliness was suddenly destroyed, and often entirely without any essential change in the form of organization, such as the transition to a unified factory, to mechanical weaving, etc. What happened was, on the contrary, often no more than this: some young man from one of the putting-out families went out into the country, carefully chose weavers for his employ, greatly increased the rigour of his supervision of their work, and thus turned them from peasants into labourers. On the other hand, he would begin to change his marketing methods by so far as possible going directly to the final consumer, would take the details into his own hands, would personally solicit customers, visiting them every year, and above all would adapt the quality of the product directly to their needs and wishes. At the same time he began to introduce the principle of low prices and large turnover. There was repeated what everywhere and always is the result of such a process of rationalization: those who would not follow suit had to go out of business. The idyllic state collapsed under the divssure of a bitter competitive struggle, respectable fortunes were made, and not lent out at interest, but always reinvested in the business. The old leisurely and comfortable attitude toward life gave way to a hard frugality in which some participated and came to the top, because they did not wish to consume but to earn, while others who wished to keep on with the old ways were forced to curtail their consumption.
And, what is most important in this connection, it was not generally in such cases a stream of new money invested in the industry which brought about this revolution--in several cases known to me the whole revolutionary process was set in motion with a few thousands of capital borrowed from relations--but the new spirit, the spirit of modem capitalism, had set to work. The question of the motive forces in the expansion of modem capitalism is not in the first instance a question of the origin of the capital sums which were available for capitalistic uses, but, above all, of the development of the spirit of capitalism. Where it appears and is able to work itself out, it produces its own capital and monetary supplies as the means to its ends, but the reverse is not true. Its entry on the scene was not generally peaceful. A flood of mistrust, sometimes of hatred, above all of moral indignation, regularly opposed itself to the first innovator. Often--I know of several cases of the sort--regular legends of mysterious shady spots in his divvious life have been produced. It is very easy not to recognize that only an unusually strong character could save an entredivneur of this new type from the loss of his temperate self-control and from both moral and economic shipwreck. Furthermore, along with clarity of vision and ability to act, it is only by virtue of very definite and highly developed ethical qualities that it has been possible for him to command the absolutely indispensable confidence of his customers and workmen. Nothing else could have given him the strength to overcome the innumerable obstacles, above all the infinitely more intensive work which is demanded of the modem entredivneur. But these are ethical qualities of quite a different sort from those adapted to the traditionalism of the past.
5. ПереводкнигиМаксаВебера«The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism» ПРОТЕСТАНТСКАЯ ЭТИКА И ДУХ КАПИТАЛИЗМА 1. ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ 1. ВЕРОИСПОВЕДАНИЕ И СОЦИАЛЬНОЕ РАССЛОЕНИЕ При ознакомлении с профессиональной статистикой любой страны со смешанным вероисповедным составом населения неизменно обращает на себя внимание одно явление, неоднократно обсуждавшееся в католической печати и литературе и на католических съездах Гер мании. Мы имеем в виду несомненное преобладание протестантов среди владельцев капитала и предпринимателей, а равно среди высших квалифицированных слоев рабочих, и прежде всего среди высшего технического и коммерческого персонала современных пред приятий. Это находит свое отражение в статистических данных не только там, где различие вероисповеданий совпадает с национальными различиями и тем самым с различием в уровне культурного развития, как, на пример, в восточной Германии с ее немецким и польским составом населения, но почти повсеместно, где капитализм в пору своего расцвета мог беспрепятственно совершать необходимые ему социальные и профессиональные преобразования; и чем интенсивнее шел этот процесс, тем отчетливее конфессиональная статистика отражает упомянутое явление. Правда, относительное преобладание протестантов среди владельцев капитала, руководителей крупных торгово-промышленных пред приятий и квалифицированных рабочих, тот факт, что процент протестантов в этих кругах превышает их процентное отношение к населению в целом, отчасти объясняются историческими причинами[i], уходящими в далекое прошлое; в этом случае принадлежность к определенному вероисповеданию выступает не как при чина экономических явлений, а до известной степени как их следствие. Выполнение определенных экономических функций предполагает либо обладание капиталом, либо наличие дорогостоящего образования, а большей частью то и другое; в настоящее время эти функции связаны с наследственным богатством или, во всяком случае, с известным достатком. В XVI в. многие богатейшие области империи, наиболее развитые экономически в силу благоприятных естественных условий и близости торговых путей, в частности большинство богатых городов, приняли протестантскую веру; последствия этого факта ощущаются вплоть до настоящего времени и способствуют успехам протестантов в их борьбе за существование и экономическое процветание. Но тут возникает следующий вопрос исторического характера: в чем причина этой столь сильной пред расположенности экономически наиболее развитых областей к церковной революции? Ответить на него совсем не так просто, как может показаться на первый взгляд. Конечно, разрыв с экономическим традиционализмом должен был в значительной степени усилить склонность к сомнению в незыблемости религиозных традиций, к восстанию против традиционных авторитетов вообще. Но не следует упускать из виду и то, о чем теперь часто забывают: что Реформация означала не полное устранение господства церкви в повседневной жизни, а лишь замену прежней формы господства иной; причем замену господства необременительного, практически в те времена малоощутимого, подчас едва ли не чисто формального, в высшей степени тягостной и жесткой регламентацией всего поведения, глубоко проникающей во все сферы частной и общественной жизни. С господством католической церкви, «карающей еретиков, но милующей грешников» (прежде еще в большей степени, чем теперь), мирятся в наши дни народы, обладающие вполне современным экономическим строем, мирились с ним и самые богатые, экономически наиболее развитые страны на рубеже XV и XVI вв. Господство же кальвинизма, в той степени, в какой оно существовало в XVI в. в Женеве и Шотландии, в конце XVI и в начале XVII в. в большей части Нидерландов, в XVII в. в Но вой Англии, а порой и в самой Англии, ощущалось бы нами теперь как самая невыносимая форма церковного контроля над личностью. Именно так и воспринимали это господство широкие слои тогдашнего старого патрициата как в Женеве, так и в Голландии и Англии. Ведь реформаторы, проповедовавшие в экономически наиболее развитых странах, порицали отнюдь не чрез мерность, а недостаточность церковно-религиозного господства над жизнью. Чем же объясняется то, что именно экономически наиболее развитые страны того времени, а в этих странах (как мы увидим из дальней шего изложения) именно носители экономического подъема — «буржуазные» средние классы, не только мирились с дотоле им неведомой пуританской тиранией, но и защищали ее с таким героизмом, который до того буржуазные классы как таковые проявляли редко, а впоследствии не обнаруживали больше никогда? Это было «the last of our heroism», по справедливому опре делению Карлейля.
продолжение
--PAGE_BREAK--Далее, и это самое главное: если даже (как уже было сказано) большее число протестантов среди владельцев капитала и ведущих деятелей современной промышленности отчасти можно объяснить их исторически сложившимся сравнительно благоприятным имущественным положением, то ряд других явлений свидетельствует о том, что причинная связь в некоторых случаях, несомненно, носит иной характер. Остановимся прежде всего хотя бы на следующем: на повсеместно наблюдаемом (будь то в Бадене, Баварии или Венгрии) различии в характере среднего образования, которое в отличие от протестантов родители-католики обычно дают своим детям. Тот факт, что процент католиков среди учащихся и выпускников средних учебных заведений «повышенного типа» значительно ниже их процентного отношения ко всему населению, можно, правда, в известной степени объяснить вышеупомянутыми имущественными различиями. Но тот факт, что среди абитуриентов-католиков процент окончивших учебные за ведения, которые готовят к технической и торгово-промышленной деятельности, вообще к буржуазному предпринимательству (реальные гимназии, реальные училища, гражданские училища повышенного типа и т.п.), также значительно ниже, чем среди протестантов — католики явно предпочитают гуманитарную подготовку классических гимназий,— этот факт никак нельзя объяснить вышеназванной причиной; более того, он сам должен быть использован для объяснения незначительного участия католиков в капиталистическом предпринимательстве. Еще более показательно другое наблюдение, свидетельствующее, что среди квалифицированных рабочих современной крупной промышленности мало католиков. Мы имеем в виду следующее явлением, как известно, промышленные предприятия получают значительную часть своей квалифицированной рабочей силы из ремесленной среды, как бы предоставляя ремеслу дело подготовки необходимой им рабочей силы, которую они по окончании подготовки отнимают у ремесла; среди этих рекрутируемых промышленными пред приятиями рабочих значительно больше протестантов, чем католиков. Иначе говоря, занятые в ремесле католики проявляют больше склонности остаться ремесленниками, то есть относительно большее их число становится мастерами внутри данного ремесла, тогда как протестанты в относительно большем количестве устремляются в промышленность, где они пополняют ряды квалифицированных рабочих и служащих предприятий. В этих случаях, несомненно, налицо следующее при чинное соотношение: своеобразный склад психики, при витый воспитанием, в частности тем направлением воспитания, которое было обусловлено религиозной атмосферой родины и семьи, определяет выбор профессии и дальнейшее направление профессиональной деятельности.
Незначительная роль католиков в торгово-промышленной сфере современной Германии тем более поразительна, что она противоречит издавна наблюдаемой и поныне действующей закономерности: национальные и религиозные меньшинства, противостоящие в качестве, «подчиненных» какой-либо другой «господствующей» группе, обычно — именно потому, что они добровольно или вынужденно отказываются от политического влияния и политической деятельности,— концентрируют все свои усилия в сфере предпринимательства: этим путем наиболее одаренные их представители стремятся удовлетворить свое честолюбие, которое не находит себе применения на государственной службе. Так об стояло дело с поляками в России и Восточной Пруссии, где они, несомненно, шли по пути экономического прогресса (в отличие от поляков Галиции, стоявших у власти), так же — с гугенотами во Франции Людовика XIV, с нонконформистами и квакерами в Англии и — last not least — с евреями на протяжении двух тысячелетий. Между тем католики Германии не подтверждают эту закономерность, во всяком случае так, чтобы это бросалось в глаза; надо сказать, что и в прошлом, в те времена, когда в Англии и Голландии католиков либо преследовали, либо только терпели, они в отличие от протестантов ничем особенным не проявляли себя в области экономики. Скорее можно считать установленным, что протестанты (особенно сторонники тех течений, которые будут подробно рас смотрены в дальнейшем) как в качестве господствующего, так и в качестве подчиненного слоя населения, кик в качестве большинства, так и в качестве меньшинства проявляли специфическую склонность к экономическому рационализму, которую католики не обнаруживали и не обнаруживают ни в том, ни в другом положении. Причину различного поведения представителей названных вероисповеданий следует поэтому искать прежде всего в устойчивом внутреннем своеобразии каждого вероисповедания, а не только в его внешнем историко-политическом положении.
Нам надлежит прежде всего выяснить, какие элементы этого своеобразия названных вероисповеданий действовали, а отчасти и продолжают действовать в указанном выше направлении. При поверхностном под ходе и под влиянием современных представлений легко может сложиться следующая интерпретация данного противоречия: большая «отчужденность от мира», свойственная католицизму, аскетические черты его высших идеалов должны были воспитать в его приверженцах известное равнодушие к земным благам. Эта аргументация действительно лежит в основе распространенной в наши дни сравнительной оценки обоих вероисповеданий. Протестанты, используя эту схему, подвергают критике аскетические (действительные или мнимые) идеалы жизненного уклада католиков, католики же в свою очередь упрекают протестантов в «материализме», к которому привела их секуляризация всего содержания жизни. Один современный писатель счел возможным сформулировать противоположность обоих вероисповеданий так, как она проявилась в их отношении к предпринимательской деятельности, следующим об разом: «Католик… спокойнее; наделенный значительно более слабой склонностью к приобретательству, он пред почитает устойчивое обеспеченное существование, пусть с меньшим доходом, рискованной, тревожной жизни, подчас открывающей путь к почестям и богатству. На родная мудрость гласит: либо хорошо есть, либо спокойно спать. В данном случае протестант склонен хорошо есть, тогда как католик предпочитает спокойно спать». Слова «любить хорошо поесть» если не полностью, то в какой-то степени в самом деле правильно определяют мотивы поведения церковно индифферентной части протестантов Германии и для настоящего времени. Однако в других случаях дело обстоит совершенно иначе, причем не только в прошлом: английских, голландских и американских пуритан характеризовало как раз обратное, то есть отрицание «радостей жизни», и, как мы увидим из дальнейшего, именно эта их черта наиболее важна для нашего исследования. Так, французский протестантизм очень долго сохранял (и в какой-то степени сохранил вплоть до наших дней) характер кальвинистских церквей, особенно тех, которые были «под крестом», характер, сформировавшийся в период религиозных войн. И тем не менее — или, как мы поставим вопрос в дальнейшем, быть может, именно поэтому — он, как известно, был одним из главных носителей промышленного и капиталистического раз вития Франции и в той мере, в какой это было возможно, несмотря на претерпеваемые им гонения, остался таковым. Если серьезность и подчинение всего жизненного уклада религиозным интересам называть «отчуждением от мира», тогда надо признать, что французские кальвинисты, были и остаются, по крайней мере, столь же отчужденными от мира, как, например, католики Северной Германии, для которых их вера, бесспорно, имеет такое первостепенное значение, как ни для одного народа мира. Те и другие в равной степени отличаются от господствующих религиозных партий: как от французских католиков, полных радости жизни в своих низших слоях и прямо враждебных религии в высших, так и от немецких протестантов, растворивших свою веру в мирском предпринимательстве и, как правило, преисполненных религиозного индифферентизма. Вряд ли какая-либо другая параллель может столь отчетливо показать, что неопределенные представления, подобные (мнимой!) «отчужденности от мира» католицизма или (мнимой!) материалистической «радости жизни» протестантизма, и прочие такого рода понятия совершенно неприемлемы в исследовании интересующей нас проблемы, хотя бы по одному тому, что, взятые в столь общей форме, они не соответствуют действительности ни в настоящем, ни тем более в прошлом. Если же, несмотря на все вышесказанное, решиться оперировать названными представлениями, то в этом случае необходимо принять во внимание ряд бросающихся в глаза обстоятельств, которые наводят на мысль, не следует ли перевернуть соотношение между неприятием мира, аскезой и церковной набожностью, с одной стороны, и участием в капиталистическом предпринимательстве — с другой, не следует ли рассматривать данные явления не как противоположные, а как связанные внутренним родством.
В самом деле, даже если начать с чисто внешних моментов, бросается в глаза, сколь поразительно большое количество сторонников самого глубокого христианского благочестия происходит из купеческой среды. К ним относятся, в частности, самые убежденные пиетисты. Можно, конечно, рассматривать это как своего рода реакцию глубоких и не предрасположенных к купеческой деятельности натур на «мамонизм», именно так, по-видимому, субъективно воспринимался процесс «обращения» Франциском Ассизским и многими пиетистами. Что же касается столь широко распространенного явления, как происхождение многих капиталистических предпринимателей крупного масштаба (вплоть до Сесиля Родса) из духовной среды, то его можно в свою очередь объяснить реакцией на аскетическое воспитание, полученное в юности. Однако такого рода аргументация оказывается несостоятельной в тех случаях, когда отдельные люди и группы людей сочетают виртуозность в сфере капиталистических деловых от ношений с самой интенсивной формой набожности; подобные случаи отнюдь не единичны, более того, их можно считать характерными для тех протестантских церквей и сект, которые имели наибольшее историческое значение. В частности, подобная комбинация всегда обнаруживается в кальвинизме, где бы он ни возникал. Хотя в эпоху Реформации кальвинизм (подобно другим протестантским вероисповеданиям) ни в одной стране не был связан с каким-нибудь определенным классом, тем не менее можно считать характерным и в известной мере «типичным», что среди прозелитов французских гугенотских церквей, например, преобладали монахи и представители торгово-промышленных кругов (купцы, ремесленники), причем это положение сохранилось и в период преследований гугенотов. Уже испанцам было известно, что «ересь» (то есть нидерландский кальвинизм) способствует «развитию торгового духа», и это вполне соответствует точке зрения сэра У. Петти, изложенной в его исследовании причин расцвета капитализма в Нидерландах. Готхайн с полным основанием называет кальвинистскую диаспору «рассадником капиталистического хозяйства». Основной причиной описываемого явления можно было бы, конечно, считать превосходство хозяйственной культуры Франции и Нидерландов, с которой преимущественно была связана диаспора, или огромное влияние таких факторов, как изгнание и отрыв от традиционных жизненных условий. Однако и в самой Франции XVII в., как явствует из борьбы, которую вел Кольбер, дело обстояло совершенно так же. Даже Австрия, не говоря уже о других странах, подчас прямо импортировала протестантских фабрикантов. Не все протестантские исповедания воздействовали одинаково сильно в этом направлении. Что касается кальвинизма, то он, по-видимому, проявил себя аналогичным образом и в Германии; в Вуппертале и в других местах «реформатская» вера больше, чем другие исповедания, способствовала раз витию капиталистического духа. Больше, чем, напри мер, лютеранство, о чем свидетельствуют сравнения, произведенные прежде всего в Вуппертале, как в целом, так и в отдельных случаях. О подобном же влиянии реформатской веры, обращаясь к Шотландии, говорил Бокль, а из английских поэтов — Китс. Еще более поразительна связь (о которой также достаточно упомянуть) между религиозной регламентацией жизни и интенсивным развитием деловых способностей у целого ряда сект, чье «неприятие мира» в такой же степени вошло в поговорку, как и богатство; это прежде всего относится к квакерам и меннонитам. Роль, которую в Англии и Северной Америке играли квакеры, в Нидерландах и Германии досталась меннонитам. Тот факт, что даже Фридрих Вильгельм I мирился с пребыванием меннонитов в Восточной Пруссии, несмотря на их категорический отказ от военной службы (меннониты были главной опорой прусской промышленности), является лишь одной из общеизвестных и многочисленных иллюстраций этого положения (правда, имея в виду характер названного короля, одной из наиболее ярких). Достаточно известно, наконец, что и пиетистов характеризует то же сочетание самого ревностного благочестия с очевидными практическими способностями и успехом в делах; достаточно вспомнить о ситуации на Рейне и о Кальве. Поэтому мы не считаем целесообразным нагромождать дальнейшими примерами эти чисто предварительные замечания. Ибо уже те немногие, которые были здесь приведены, с полной очевидностью свидетельствуют об одном и том же: «дух трудовой деятельности», «прогресса» и пр., пробуждение которого обычно приписывают протестантизму, не следует понимать как «радость жизни» и вообще придавать этому понятию «просветительский» смысл, как это обычно делают в наши дни. Протестантизм Лютера, Кальвина, Нокса и Фоэта был весьма далек от того, что теперь именуют «прогрессом». Он был откровенно враждебен многим сторонам современной жизни, которые в наше время прочно вошли в быт самых ревностных приверженцев протестантизма. Если вообще пытаться обнаружить какое-либо внутреннее родство между определенными проявлениями старопротестантского духа и современной капиталистической культурой, то искать его следует не в (мнимой) более или менее материалистической или, во всяком случае, антиаскетической «радости жизни», приписываемой протестантизму, а в его чисто ре лигиозных чертах. Еще Монтескье сказал в «Духе за конов», что англичане превзошли все народы мира в трех весьма существенных вещах — в набожности, тор говле и свободе. Не связаны ли успехи англичан в об ласти приобретательства, а также их приверженность демократическим институтам (что, впрочем, относится к иной сфере причинных отношений) с тем рекордом благочестия, о котором говорит Монтескье?
Стоит только поставить вопрос таким образом, как сразу возникает целый ряд всевозможных, еще лишь смутно ощущаемых нами соотношений. Наша задача заключается именно в том, чтобы сформулировать эти неустановившиеся представления с той четкостью, которая вообще достижима при анализе неисчерпаемого многообразия каждого исторического явления. Для этого необходимо отказаться от неопределенных общих понятий, которыми мы оперировали до сих пор, и попытаться проникнуть в сущность того характерного своеобразия и тех различий отдельных религиозных миро воззрений, которые исторически даны нам в различных направлениях христианской религии.
Предварительно, однако, необходимо сделать еще несколько замечаний. Прежде всего, о специфике объекта, историческое объяснение которого составит тему дальнейшего изложения: затем о том, в каком смысле подобное объяснение возможно в рамках настоящего исследования.
2. «ДУХ» КАПИТАЛИЗМА В заголовке стоит несколько претенциозно звучащее понятие — дух капитализма. Что следует под этим понимать? При первой же попытке дать нечто вроде «дефиниции» этого понятия возникают известные трудности, вытекающие из самого характера исследовательской задачи.
Если вообще существует объект, применительно к которому данное определение может обрести какой-либо смысл, то это может быть только «исторический индивидуум», то есть комплекс связей, существующих в исторической деятельности, которые мы в понятии объединяем в одно целое под углом зрения их культурного значения.
Однако поскольку подобное историческое понятие соотносится с явлением, значимым в своей индивидуальной особенности, оно не может быть определено по принципу «genus proximum, differentia specifica», то есть вычленено; оно должно быть постепенно скомпоновано из отдельных составных частей, взятых из исторической действительности. Полное теоретическое определение нашего объекта будет, поэтому дано не в начале, а в конце нашего исследования. Другими словами, лишь в ходе исследования (и это будет его наиболее важным результатом) мы придем к заключению, как наилучшим образом, то есть наиболее адекватно интересующей нас точке зрения, сформулировать то, что мы здесь понимаем под «духом» капитализма. Эта точка зрения в свою очередь (к ней мы еще вернемся) не является единственно возможной при изучении интересующих, нас исторических явлений. Другие точки зрения привели бы к выявлению других «существенных» черт как данного, так и любого другого исторического явления. Из этого следует, что под «духом» капитализма можно или должно понимать отнюдь не только то, что нам представляется наиболее существенным для нашей постановки проблемы. Это объясняется самой спецификой «образования исторических понятий», методической задачей которого является не под ведение действительности под абстрактные родовые понятия, а расчленение ее на конкретные генетические связи, всегда сохраняющие свою специфически индивидуальную окраску.
продолжение
--PAGE_BREAK--Если мы все-таки попытаемся установить объект, анализ и историческое объяснение которого составляют цель настоящего исследования, то речь будет идти не об его понятийной дефиниции, а (на данной стадии, во всяком случае) лишь о предварительном пояснении того, что мы имеем в виду, говоря о «духе» капитализма. Подобное пояснение, в самом деле, необходимо для понимания того, что является предметом данного исследования. Для этой цели мы воспользуемся документом упомянутого «духа», документом, в котором с почти классической ясностью отражено то, что нас прежде всего интересует; вместе с тем данный документ обладает тем преимуществом, что он полностью свободен от какой бы то ни было прямой связи с религиозными представлениями, следовательно, не со держит никаких благоприятных для нашей темы пред посылок.
Этот документ гласит: «Помни, что время — деньги; тот, кто мог бы ежедневно зарабатывать по десять шиллингов и тем не менее полдня гуляет или лентяйничает дома, должен — если он расходует на себя всего только шесть пенсов — учесть не только этот расход, но считать, что он истратил или, вернее, выбросил сверх того еще пять шиллингов».
Помни, что кредит — деньги. Тот, кто оставляет у меня еще на некоторое время свои деньги, после того как я должен был вернуть их ему, дарит мне проценты или столько, сколько я могу выручить с их помощью за это время. А это может составить значительную сумму, если у человека хороший и обширный кредит и если он умело пользуется им.
Помни, что деньги по природе своей плодоносны и способны порождать новые деньги. Деньги могут родить деньги, их отпрыски могут породить еще больше и так далее. Пять шиллингов, пущенные в оборот, дают шесть, а если эти последние опять пустить в оборот, будет семь шиллингов три пенса и так далее, пока не получится сто фунтов. Чем больше у тебя денег, тем больше по рождают они в обороте, так что прибыль растет все быстрее и быстрее. Тот, кто убивает супоросную свинью, уничтожает все ее потомство до тысячного ее члена. Тот, кто изводит одну монету в пять шиллингов, убивает все, что она могла бы произвести: целые колонны фунтов.
Помни пословицу: тому, кто точно платит, открыт кошелек других. Человек, рассчитывающийся точно к установленному сроку, всегда может занять у своих друзей деньги, которые им в данный момент не нужны.
А это бывает очень выгодно. Наряду с прилежанием и умеренностью ничто так не помогает молодому чело веку завоевать себе положение в обществе, как пунктуальность и справедливость во всех его делах. Поэтому никогда не задерживай взятых тобой взаймы денег ни на один час сверх установленного срока, чтобы гнев твоего друга не закрыл для тебя навсегда его кошелек.
Следует учитывать, что самые незначительные действия оказывают влияние на кредит. Стук твоего мо лотка, который твой кредитор слышит в 5 часов утра и в 8 часов вечера, вселяет в него спокойствие на целых шесть месяцев; но если он увидит тебя за бильярдом или услышит твой голос в трактире в часы, когда ты должен быть за работой, то он на следующее же утро напомнит тебе о платеже и потребует свои деньги в тот момент, когда их у тебя не окажется.
Кроме того, аккуратность показывает, что ты помнишь о своих долгах, то есть что ты не только пунктуальный, но и честный человек, а это увеличивает твой кредит.
Остерегайся считать своей собственностью все, что ты имеешь, и жить сообразно с этим. В этот самообман впадают многие люди, имеющие кредит. Чтобы избегнуть этого, веди точный счет своим расходам и доходам. Если ты дашь себе труд обращать внимание на все мелочи, то это будет иметь следующий хороший результат: ты установишь, сколь ничтожные издержки вырастают в огромные суммы, и обнаружишь, что можно было бы сберечь в прошлом и что можно будет сберечь в будущем…
За 6 фунтов годового процента ты можешь получить в пользование 100 фунтов, если только ты известен как человек умный и честный. Кто зря тратит 4 пенса в день, тот в год тратит бесплодно 6 фунтов, а это — плата за право пользования 100 фунтами. Кто ежедневно тратит часть своего времени стоимостью в 4 пенса — пусть это будет всего несколько минут,— тот теряет в общей сумме дней возможность использовать 100 фунтов в течение года.
Тот, кто бесплодно растрачивает время стоимостью в 5 шиллингов, теряет 5 шиллингов и мог бы с тем же успехом бросить их в море. Тот, кто потерял 5 шиллингов, утратил не только эту сумму, но и всю прибыль, которая могла быть получена, если вложить эти деньги в дело,— что к тому времени, когда молодой человек состарится, могло бы обратиться в значительную сумму».
Так проповедует Бенджамин Франклин, и его проповедь очень близка «образу американской культуры» Фердинанда Кюрнбергера, этой брызжущей остроумием ядовитой сатире на символ веры янки. Вряд ли кто-либо усомнится в том, что эти строки пропитаны именно «духом капитализма», его характерными чертами, однако это отнюдь не означает, что в них содержится все то, из чего складывается этот «дух». Если мы вдумаемся в смысл вышеприведенных строк, жизненную мудрость которых кюрнбергеровский «утомленный Америкой» герой резюмирует следующим образом: «Из скота добывают сало, из людей — деньги», — то мы обнаружим свое образный идеал этой «философии скупости». Идеал ее — кредитоспособный добропорядочный человек, долг которого рассматривать приумножение своего капитала как самоцель. Суть дела заключается в том, что здесь проповедуются не просто правила житейского поведения, а излагается своеобразная «этика», отступление от которой рассматривается не только как глупость, но и как своего рода нарушение долга. Речь идет не только о «практической мудрости» (это было бы не ново), но о выражении некоего этоса, а именно в таком аспекте данная философия нас и интересует.
Якоб Фуггер, упрекая в «малодушии» своего товарища по делам, который удалился на покой и советовал ему последовать его примеру — он, мол, достаточно нажил, пора дать заработать другим, — сказал, что «он (Фуггер) мыслит иначе и будет наживаться, пока это в его силах». В этих словах отсутствует тот «дух», которым проникнуты поучения Франклина: то, что в од ном случае является преизбытком неиссякаемой предпринимательской энергии и морально индифферентной склонности, принимает в другом случае характер эти чески окрашенной нормы, регулирующей весь уклад жизни. В этом специфическом смысле мы и пользуемся понятием «дух капитализма», конечно, капитализма современного. Ибо из самой постановки проблемы оче видно, что речь идет только о западноевропейском и американском капитализме. Капитализм существовал в Китае, Индии, Вавилоне в древности и в средние века. Однако ему недоставало, как мы увидим из дальнейшего, именно того своеобразного этноса, который мы обнаруживаем у Франклина.
Все нравственные правила Франклина имеют, правда, утилитарное обоснование: честность полезна, ибо она приносит кредит, так же обстоит дело с пунктуальностью, прилежанием, умеренностью — все эти качества именно поэтому и являются добродетелями. Из этого можно заключить, что там, где видимость честности достигает того же эффекта, она вполне может заменить подлинную честность — ведь легко можно предположить, что в глазах Франклина преизбыток добродетели — лишь не нужная расточительность и как таковая достойна осуждения. В самом деле, каждый, кто прочтет в автобиографии Франклина повествование о его «обращении» и вступлении на стезю добродетели или его рассуждения о пользе, которую приносит строгое соблюдение видимости скромности и сознательное умаление своих заслуг, о том всеобщем признании, которое этому сопутствует, неизбежно придет к следующему выводу: для Франклина упомянутые добродетели, как, впрочем, и все остальные, являются добродетелями лишь постольку, поскольку они in concreto полезны данному человеку, и видимостью добродетели можно ограничиться во всех тех случаях, когда с ее помощью достигается тот же эффект. Таков неизбежный вывод с позиций последовательного утилитаризма. Здесь как будто схвачено in flagranti именно то, что немцы ощущают как «лицемерие» американской морали. Однако в действительности дело об стоит не так просто, как кажется на первый взгляд. О том, что, помимо приукрашивания чисто эгоцентрических мотивов, здесь заключено нечто иное, свидетельствуют не только личные достоинства Бенджамина Франклина, проступающие в исключительной правдивости его жизнеописания и не только тот факт, что, по его собственному признанию, он оценил «полезность» добродетели благодаря божественному откровению, которое предназначило его к добродетельной жизни. Summum bonum этой этики прежде всего в наживе, во все большей наживе при полном отказе от наслаждения, даруемого деньгами, от всех эвдемонистических или гедонистических моментов: эта нажива в такой степени мыслится как самоцель, что становится чем-то трансцендентным и даже просто иррациональным по отношению к «счастью» или «пользе» отдельного человека. Теперь уже не приобретательство служит человеку средством удовлетворения его материальных потребностей, а все существование человека направлено на приобретательство, которое становится целью его жизни. Этот с точки зрения непосредственного восприятия бессмысленный переворот в том, что мы назвали бы «естественным» по рядком вещей, в такой же степени является необходимым лейтмотивом капитализма, в какой он чужд людям, не затронутым его веянием. Вместе с тем во франклиновском подходе содержится гамма ощущений, которая тесно соприкасается с определенными религиозными представлениями. Ибо на вопрос, почему же из людей следует «делать деньги», Бенджамин Франклин — деист без какой-либо конфессиональной направленности — в своей автобиографии отвечает библейским изречением, которое он в молодости постоянно слышал от своего отца, строгого кальвиниста: «Видел ли ты человека, проверенного в своем деле? Он будет стоять пред царями». Приобретение денег — при условии, что оно достигается законным путем,— является при современном хозяйственном строе результатом и выражением деловитости человека, следующего своему призванию, а эта деловитость, как легко заметить, составляет альфу и омегу морали Франклина. Так, она выражена и в цитирован ном выше отрывке, и во всех его сочинениях без исключения.
В самом деле, столь привычное для нас теперь, а по существу отнюдь не само собой разумеющееся представление о профессиональном долге, об обязательствах, которые каждый человек должен ощущать и ощущает по отношению к своей «профессиональной» деятельности, в чем бы она ни заключалась и независимо от того, воспринимается ли она индивидом как использование его рабочей силы или его имущества (в качестве «капитала»), — это представление характерно для «социальной этики» капиталистической культуры, а в известном смысле имеет для нее и конститутивное значение. Мы не утверждаем, что эта идея выросла только на почве капитализма, в дальнейшем мы попытаемся найти ее истоки. Еще менее мы склонны, конечно, утверждать, что субъективное усвоение этих этических положений отдельными носителями капиталистического хозяйства, будь то предприниматель или рабочий современного предприятия, является сегодня необходимым условием дальнейшего существования капитализма. Современный капиталистический хозяйственный строй — это чудовищный космос, в который каждый отдельный человек ввергнут с момента своего рождения и границы которого остаются, во всяком случае для него как отдельного индивида, раз навсегда данными и неизменными. Индивид в той мере, в какой он входит в сложное переплетение рыночных отношений, вынужден подчиняться нор мам капиталистического хозяйственного поведения: фабрикант, в течение долгого времени нарушающий эти нормы, экономически устраняется столь же неизбежно, как и рабочий, которого просто выбрасывают на улицу, если он не сумел или не захотел приспособиться к ним.
Таким образом, капитализм, достигший господства в современной хозяйственной жизни, воспитывает и создает необходимых ему хозяйственных субъектов — предпринимателей и рабочих — посредством экономического отбора. Однако именно здесь со всей отчетливостью проступают границы применения понятия «отбор» для объяснения исторических явлений. Для того чтобы мог произойти соответствующий специфике капитализма «отбор» в сфере жизненного уклада и отношения к профессии, то есть для того чтобы определенный вид поведения и представлений одержал победу над другими, он должен был, разумеется, сначала возникнуть, притом не у отдельных, изолированных друг от друга личностей, а как некое мироощущение, носителями которого являлись группы людей. Именно это возникновение и требует объяснения. Что касается наивных представлений исторического материализма о возникновении подобных «идей» в качестве «отражения» или «надстройки» экономических отношений, то на них мы подробнее остановимся в дальнейшем. Здесь достаточно указать на тот несомненный факт, что на родине Бенджамина Франклина (в Массачусетсе) «капиталистический дух» (в принятом нами понимании), безусловно, существовал до какого бы то ни было «капиталистического развития» (в Новой Англии в отличие от других областей Америки уже в 1632 г. раздаются жалобы на специфические про явления расчетливости, связанной с жаждой наживы); несомненно также и то, что в соседних колониях, из которых впоследствии образовались южные штаты, капиталистический дух был несравненно менее развит, несмотря на то что именно эти колонии были основаны крупными капиталистами из деловых соображений, тогда как поселения в Новой Англии были созданы проповедниками и graduates вместе с представителями мел кой буржуазии, ремесленниками и иоменами, движимыми религиозными мотивами. В данном случае, следователь но, причинная связь обратна той, которую следовало бы постулировать с «материалистической» точки зрения. Юность подобных идей вообще значительно более терниста, чем полагают теоретики «надстройки», и развитие их не уподобляется простому цветению. «Капиталистический дух» в том смысле, как мы его определили в ходе нашего изложения, утвердился лишь путем тяжелой борьбы против целого сонма враждебных ему сил. Тот образ мыслей, который нашел свое выражение в цитированных выше строках Бенджамина Франклина и встретил сочувствие целого народа, в древности и в средние века был бы заклеймен как недостойное проявление грязной скаредности: подобное отношение и в наше время свойственно всем тем социальным группам, которые наименее связаны со специфически современным капиталистическим хозяйством или наименее приспособились к нему. Данное обстоятельство объясняется отнюдь не тем, что «стремление к наживе» было не ведомо докапиталистической эпохе или не было тогда достаточно развито, как часто утверждают, и не тем, что «auri sacra fames», алчность, в те времена (или в наши дни) была вне буржуазного капитализма меньшей, чем внутри собственно капиталистической сферы, как полагают склонные к иллюзиям современные романтики. Не в этом заключается различие между капиталистическим и докапиталистическим «духом». Алчность китайских мандаринов, аристократов Древнего Рима или современных аграриев выдерживает любое сравнение. «Auri sacra fames» неаполитанского извозчика или barcajuolo, а также азиатского представителя сходных профессий, равно как и любовь к деньгам южноевропейского или азиатского ремесленника, не сравненно более ярко выражена и прежде всего, значительно более беззастенчива, в чем легко убедиться на собственном опыте, нежели, например, жадность англичанина в аналогичном положении. Повсеместное господство абсолютной беззастенчивости и своекорыстия в деле добывания денег было специфической характер ной чертой именно тех стран, которые по своему бур жуазно-капиталистическому развитию являются «отсталыми» по западноевропейским масштабам. Каждому фабриканту хорошо известно, что одним из основных препятствий в ходе капиталистического развития таких стран, как, например, Италия, является недостаточная coscienziosita рабочих, что отличает ее от Германии. Для капитализма недисциплинированные представители liberum arbitrium, выступающие в сфере практической деятельности, столь же неприемлемы в качестве рабочих, как и откровенно беззастенчивые в своем поведении — это мы знаем уже из сочинений Франклина — дельцы. Следовательно, различие, о котором идет речь, заключается не в степени интенсивности какой-либо «склонности» к наживе. «Auri sacra fames» стара как мир и известна всей истории человечества. Мы увидим, однако, что отнюдь не те люди, которые полностью отдавались этой склонности, наподобие некоего голландского капитана, «готового ради прибыли заглянуть и в ад, пусть даже при этом будут спалены паруса», что не они были представителями того образа мыслей, из которого возник специфически современный «дух» капитализма как массовое явление, — а нас интересует именно это. Безудержное, свободное от каких бы то ни было норм приобретательство существовало на протяжении всего исторического развития; оно возникало повсюду, где для него складывались благоприятные условия. Подобно войне и морскому разбою, свободная торговля, не связанная какими-либо нормами по отношению к людям вне данного племени и рода, не встречала никаких препятствий. «Внешняя мораль» дозволяла за пределами коллектива то, что строго порицалось в отношениях между «братьями»; подобно тому как капиталистическое предпринимательство в своих внешних чертах и в своем «авантюристическом» аспекте было известно всем тем хозяйственным системам, где существовали имущество денежного характера и возможность использовать его для получения прибыли (посредством комменды, откупа налогов, ссуды государству, финансирования войн, княжеских дворов и должностных лиц), авантюристический склад мышления, пренебрегающий этическими рамками, также был явлением повсеместным. Абсолютная и вполне сознательная бесцеремонность в погоне за наживой часто сочеталась с самой строгой верностью традициям. Ослабление традиций и более или менее глубокое проникновение свободного приобретательства и во внутреннюю сферу социальных взаимоотношений обычно влекли за собой отнюдь не этическое признание и оформление новых воззрений: их лишь терпели, рассматривая либо как этически индифферентное явление, либо как печальный, но, к сожалению, неизбежный факт. Таковы были не только оценка, которую мы обнаруживаем во всех этических учениях до капиталистической эпохи, но и — что для нас значительное важнее — точка зрения обывателя этого времени, проявлявшаяся в его повседневной практике. Мы говорим о «докапиталистической» эпохе потому, что хозяйственная деятельность не была еще ориентирована в первую очередь ни на рациональное использование капитала посредством внедрения его в производство, ни на рациональную капиталистическую организацию труда. Упомянутое отношение к приобретательству и было одним из сильнейших внутренних препятствий, на которое повсеместно наталкивалось приспособление людей к предпосылкам упорядоченного буржуазно-капиталистического хозяйства.
продолжение
--PAGE_BREAK--