Петр Алексеевич Николаев
Человечество живет по «законам красоты». Так полагали мыслители самых разных теоретических направлений. Эстетическое бытие человека разнообразно. Красив пейзаж, красива фигура человека, красиво его жилище (в идеале). Художественная культура есть высшая форма эстетического. Но, чтобы познать эту форму, стало быть, необходимо знать законы прекрасного, специфику эстетического восприятия и разнообразные, в том числе и элементарные, предметы объективного мира.
Есть два понятия прекрасного: распространенное, обыденное и собственно научное. Последнюю точку зрения сформулировал немецкий ученый 18 века А.Баумгартен, сказав, что прекрасное есть конкретно-чувственное выражение внутреннего и внешнего в предмете. Вот это обстоятельство — конкретно-чувственное, «вещное» начало эстетического — и положено в основу концепции искусства. Но что такое прекрасное и что такое эстетическое восприятие? Здесь множество интерпретаций. Одни теоретики полагают, что прекрасное есть свойство физиологическое, роднящее людей со многими живыми существами. Один из последователей Дарвина Уоллес предлагал сравнить поведение человека и обезьяны, наблюдающих изображение всевозможных предметов и существ. Он говорил: посмотрите, как обезьяна, оставшись одна в помещении, стены которого были украшены всевозможными картинками с изображениями деревьев, птиц, жучков, заинтересованно рассматривала все это. Таков и человек. Ему резонно возражали: но ведь есть существенное различие между восприятием нарисованного у человека и обезьяна: последняя, как правило, выгрызала или вырывала нарисованных жучков, человек же это делал не всегда.
Сторонники этой естественнонаучной концепции эстетического аргументировали свою точку зрения другими примером. В жаркий летний день корова, подойдя к весело журчащему ручью, выдавала свой восторг перед ним радостным мычанием. Человек вполне походил на животное: он столь же радостно восклицал, увидев этот ручей. Однако есть между ними и различие, вполне принципиальное: корова мычала только тогда, когда хотела пить, человек ликовал, не испытывая жажды, а просто любуясь линией бегущего ручья или наслаждаясь мелодией его журчания. Впрочем, можно было бы привести в пользу теории Уоллеса и более эстетические примеры. В Соломоновой «Песни песней» предмет эстетического восхищения выражается в таких словах: как хороша ты, у тебя мед на губах, молоко под языком. То есть предмет эстетического восторга определяется словами, доставляющими физиологическую радость. Однако в случае подобной аргументации в пользу биологических предпосылок эстетического могут выступить противоположные априорные примеры. Как, собственно, поступали исследователи этой проблемы? Они говорили: пример с библейским сюжетом возможен в эпоху синкретизма, нерасчлененности разных человеческих чувств и вкусов. Но можно ли в эпоху цивилизации считать указанный физиологизм непременно приметой эстетического? Представим, говорит современная эстетическая мысль, что в стихотворении Пушкина вслед за словами «я помню чудное мгновенье» стояли бы слова «как хороша ты, у тебя мед на губах и молоко под языком». Эпоха цивилизации определила, так сказать, специализацию названных чувств и вкусов. Но тогда, почувствовав уязвимость концепции физиологической и — шире — утилитарной основы чувства прекрасного, сторонники прагматического взгляда на красоту стали приводить примеры в защиту иной, не физиологической предпосылки, а просто принимая во внимание принцип полезности. Они приводили в пример сцену из поэмы Н.Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Там персонажи поэмы — крестьяне — останавливаются перед полем, засеянным рожью и пшеницей, и обсуждают преимущества — с точки зрения красоты — того и другого. Им безоговорочно нравится рожь. Некрасов объясняет это так: «ты тем перед крестьянином, пшеница, провинилася, что кормишь ты по выбору, зато не налюбуются на рожь, что кормит всех». Дескать, пшеница кормит барина, а рожь мужика, и он никогда не отдаст предпочтения первой. Но, трезво рассуждая на основе наших привычных эстетических критериев, все общество не может согласиться с крестьянской эстетикой некрасовских героев. Мы часто замечаем прямое несовпадение эстетического и утилитарного. Возможно, растущие в городах деревья и кустарники, подчас «отредактированные» людьми, ухаживающими за зелеными насаждениями в городах, могут казаться красивыми. Но они не более красивы, чем естественная крона дерева или ветки кустарников.
Есть еще более поразительные несовпадения. Человечество объявило голубя символом мира, это стало естественным для всех наций и сословий. И став символикой этого великого дела — мира — голубь превратился как бы в символ красоты. Но трудно найти более бесполезную птицу, чем голубь, а может, и более вредное существо для городской жизни: птица — паразит, разрушающая красоту древних храмов. Известен пример с собором Парижской Богоматери. Если уж в основу символа красоты мы вознамерились бы положить соображения пользы, мы обязаны были бы объявить этим символом… крокодила. Крокодил — животное, питающееся отбросами, гнильем, сохраняющее чистоту водоемов, может быть, без крокодила не смогли бы жить обитатели побережья Нила в Египте. Однако чаще звучат несправедливые слова: он безобразен, как крокодил.
Можно порассуждать в связи с эстетическим восприятием и о других моментах человеческого сознания и чувства. Скажем, категория этического, которая часто соседствует с категорией эстетического. Определенное этическое воззрение нередко как бы вмешивается в эстетическое представление и диктует свое понимание предмета. Это видно на примере искусства и на отношении к нему читателей или зрителей. Сотни девушек, желавших играть роль Наташи Ростовой в фильме С.Бондарчука «Война и мир», прислали режиссеру свои фотографические изображения. Они все были безупречно красивы, но Наташа Ростова не была красавицей, и Толстой это подчеркивает. Нравственный восторг перед обаятельным существом и породил иллюзию ее исключительной красоты. Но принцип толстовского изображения людей не допускает, так сказать, универсального умиления перед ними. Он словно бы боится его и иногда поэтому к возвышенной картинке добавляет «снижающую» деталь. Пьер Безухов спасает девочку из пожара, совершает подвиг, но Толстому понадобилось написать: девочка была шелудивой и визжала отвратительно. Классической красавице толстовской эпопеи выступает Элен Курагина, но холодность ее натуры и даже некий цинизм разрушает в глазах читателя представление о ее красоте. Так этическое «вмешивается» в эстетическое.
В пьесе А.Н.Островского «Снегурочка» главная героиня спрашивает свою маменьку: почему вокруг так красиво, «разлив зари зыбучими песками колышется»? И мудрая мама отвечает: «прощай, Снегурочка, прощай, любовным ароматом наполнилась душа твоя». То есть эмоционально-нравственный восторг, кульминацией которого всегда является любовь, и породил восприятие мира как прекрасного.
Есть примеры, когда этическое вмешивается в эстетическое даже как бы чересчур прямолинейно. В одном из стихотворений нашего современника поэта К.Ваншенкина рассказывается о майоре, который говорил всем офицерам и бойцам о своей любви к жене, говорил о ее необыкновенной красоте, подтверждая это фотографией. Майор погиб в бою. А мне, рассказывает лирический герой стихотворения, довелось позднее быть в доме, где жила жена нашего командира. Я знал, что она красива, и она своим обликом подтвердила это. Но дальше происходит почти невероятное: «я красоту ее увидел, едва лишь глянул на свету, и вдруг почти возненавидел ее за эту красоту». Как можно возненавидеть красоту, которая есть чудо природы? Перед которой надо преклониться. Но у героя есть свое объяснение: «я представлял ее другою: жена погибшего, вдова. А эта может быть вдовою от силы год, а, может, два». Из контекста стихотворения следует, что красота этой женщины была торжествующей, влекущей к себе, и потому показалась воину оскорбительной по отношению к его погибшему командиру. Значит, этическое чувство снова вмешалось в эстетическое и разрушило последнее.
Это вовсе не значит, что этическое чувство влияет на эстетическое. Как указано в примерах, бывает и наоборот. Пигмалион, изваявший Галатею, испытав эстетический восторг, затем полюбил свое создание, то есть испытал эмоционально-нравственный восторг. Словом, не так важно, какое чувство влияет на какое, важно, что они взаимодействуют между собой, но и при этом взаимодействии эстетическое чувство возникает как самостоятельный духовный акт взаимоотношения человека и мира. Это все имеет прямое отношение к проблеме автономности искусства. Если эстетическое чувство автономно, то и искусство автономно. На некоторых следующих примерах я постараюсь подтвердить это положение.
Это примеры того, как само эстетическое качество художественного произведения не всегда может быть установлено с помощью категорий, не входящих в сферу эстетического. Многие десятилетия назад в литературной критике шло бурное обсуждение поэмы армянского поэта Паруйра Севака «Нелегкий разговор». Критики и писатели подвергли ее суровому осуждению. За что? За то, что ее сюжет и итоговая мысль не соответствовали общепринятым социально-нравственным доктринам. В поэме речь идет о переживаниях женщины, которая перестала любить мужа, хорошего человека. Критика писала о ложности этого конфликта в искусстве, который может быть аналогичен конфликту в реальной жизни между хорошим и плохим. Только отражение последнего предопределяет эстетическую значимость конфликта художественного, то есть только можно выразить якобы торжество нового. Героиня же, повторяю, страдает оттого, что перестала любить хорошего человека. Смысл критических инвектив сводился к следующему. Вот если бы она перестала любить человека, зараженного частнособственническими инстинктами, страстью к стяжательству, вот тогда бы был истинный исторический конфликт. Но это все возникало из этической глухоты писавших о замечательной поэме, не понимающих: можно любить человека с указанными пороками и не любить того, кто идеален с точки зрения профсоюзной организации.
Вот и другой пример. Помню статью, подписанную кандидатом искусствознания. Там речь шла о живописном полотне с незамысловатым сюжетом: ночной пейзаж, у реки сидят двое: он и она. Понятно, что мы видим только их силуэты. Ученый пишет одобрительно о картине, но замечает: поскольку спецификой искусства является человек, а в человеке, согласно представлениям времени, главное — деяние, то наш эстетический восторг от картины значительно бы усилился, если бы на ней, пусть некрупным планом, не в центре картины, а где-то в уголке, была бы обозначена гидростанция. Вот пример эстетической незрячести, невосприимчивости к собственно эстетическому содержанию и качеству картины.
Подобные примеры могут быть бесконечны, но мы всегда будем убеждаться в относительной (как в случае с конкретной эстетической оценкой, присущей любому человеческому восприятию) самостоятельности художественного познания и отражения реального мира.