В. В. Эйдинова
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Огромность Пушкина, наверное, в том, что он, его образ, его мир, живут в каждом из нас — и в разных «возрастах», и в разных характерах, и в разных, совсем особых жизненных ситуациях. Ощущая эту поразительную людскую сближенность, рожденную самим именем Пушкин, испытываешь робость перед тем, чтобы решиться сказать Слово о нем, робость перед банальностью, расхожестью, избитостью, которая, я думаю, охватывает каждого, кто позволяет себе коснуться такой гениальной, такой великой фигуры, какой является Пушкин не только в мировой культуре, но и в частной судьбе любого человека...
Я попытаюсь сказать именно об этом — о своем, личном, человеческом состоянии, которое какими-то «толчками» чувствуешь в себе и которое, думается, можно назвать «пушкинским».
Состояние это существует как непростое, складывающееся из очень различных, противостоящих, даже опровергающих друг друга сил, — и в то же время оно полнится таким устойчивым, упорным, постоянно возникающим ощущением, которое всю эту разноликость и разнозвучность превращает в цельное, определенное, человечески-поэтическое пушкинское настроение.
Что же — в нем? Мне кажется, что это прежде всего свобода и потому — удивительная естественность в выражении поэтом себя, своей души, своей жажды «мыслить и страдать». И ты ощущаешь сразу, в одно мгновение — и его «кипящий ум», и «пламенную страсть» («я очарован, я горю...»), и силу «безмолвного, безнадежного» чувства. Но внутреннее его бесстрашие (и снова — безыскусность) открываются совсем не только в «счастливом содрогании его сердца», когда оно переживает «безумное волненье» и когда он, автор, говорит своим пленительным лирическим языком.
Пушкинское состояние свободы я чувствую и как способность сказать о своем смятении, об испытываемых им гнетущих страданиях и сомнениях, о жизни, где нет незабываемого и радостного очарования. Он ведет тебя в мир совсем иных, «опасных откровений», «неверных и страстных чувств», рожденных и «угрюмым океаном», и «таинственным громом», и «мутной ночью», и «адским лучом», и «визгом да звоном оков», и бесовским ликом «уродливого палача»… Этот другой, «теневой», дьявольский мир — тоже пушкинский мир, терзающий и «надрывающий» его душу. И трудно сказать, какое из этих испытанных его лирическим сердцем переживаний оказывается более пушкинским и более потрясающим наши сердца. Их общее звучание как раз и творит, как мне кажется, очищающе-возвышенное, но и невероятно напряженное восприятие мира, в котором звучат такие контрастные по их тональности строки: и восторженные («страстей безумных и мятежных как упоителен язык»), и гибельные («и с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю»).
Столь особенно, но вместе с тем и столь узнаваемо свобода самовыражения поэта находит себя и в его особенном слове, ведущем в глубину его творческой личности. Это слово (или слова, близкие ему по значению) оказывается, как кажется мне, сигналом именно пушкинской — грандиозно-бесстрашной и в то же время естественнейшей — одаренности. Первым и заглавным в их ряду предстает слово легкий, аура которого как раз и являет собой (может быть, это видится наиболее зримо сквозь призму бунинского «Легкого дыхания») нечто прекрасное и одновременно вольное и живое, не замутненное никакой — собственной или идущей извне — натянутостью или искусственностью. Слово это становится поистине лейтмотивным в лирике поэта, где вспыхивают одна за другой связанные с ним поэтические формулы. Здесь и «мой легкий дар», и «легкий звук и дуновенье», и «рифмы легкие», и «способность легкая страдать», и такое знакомое «мне грустно и легко»… А рядом возникают мотивы («простой», «светлый», «чистый», но и — «таинственный», «трепещущий», «тревожный»), поддерживающие и усиливающие необходимые поэту тон и смысл его стиха — своенравного, страстного, неистового, скорбно-печального, но одновременно — ясного, легкого и открытого.
Думается, сама поразительная открытость Пушкина миру, постоянная обращенность к нему, сказывающаяся в нужной ему форме стиха-диалога («слыхали ль вы?..»; «ты ждал, ты звал...»; «скажи, быть может...»), открытость, сопряженная с его гениальной «страдающей мыслью», делает его близким и нужным и мне, и каждому из нас, и всем временам, прошедшим и будущим...
И, может быть, сегодняшняя эпоха, эпоха завершения XX века, самого жестокого века в истории человечества, особенно остро нуждается в Пушкине, в его феноменальной способности жить, «открытым сердцем говоря» и выражая чувства современного человека: его страхи, мольбы, надежды — так, как сам он их выразить не умеет. Наши сердца слышат его зов, его радости и тревоги, самой своей внутренней жизнью отвечая надежде моего, нашего великого поэта: «Быть может, в Лете не потонет строфа, слагаемая мной...»