Н.Н. Мисюров, Омский государственный университет, кафедра русской и зарубежной литературы
Дядюшка-поэт, желанный гость лучших домов «допожарной» Москвы, модник и любимец женщин, образованный любитель праздности и раб собственной барской лени, — таков был наставник юного Пушкина на Парнасе, воображаемой горе муз и райских кущ литературного досуга. Современники были к нему неравнодушны. Одни уверяли, что сочинения его «принадлежат славе», другие язвили по поводу его дендизма: «Парижем от него так и веяло… В простодушном самохвальстве давал он дамам обнюхивать свою голову». Но этот изысканный карамзинист, друг всех друзей на свете, галантный собеседник и дамский любезник был автором неприличнейшей скандальной поэмы…
Распрощавщись с «осьмнадцатым» столетием — воспоминиями о петровских реформах и дикостях бироновщины, с героями придворных утех Елисаветы Петровны и богатырями матушки Екатерины, философической пагубой вольтерьянства и блистательным театром «дворянского зерцала» — русская культура вступала в свой грядущий золотой век… Смерть плешивого и курносого Великого Магистра Мальтийского Ордена восприняли как милосердие Провидения: страхи целой России перед самодержавным идиотизмом Павла окончились. Запутанным обстоятельствам насильственной кончины императора на радостях не придали значения — постыдное холопство уже так укоренилось в русском характере, что бесцеремонное свержение вчерашних кумиров сделается для нас на два века вперед чем- то вроде национальной забавы…
Престол занял старший сын, любезнейший молодой человек, выученик масонов, мечтавший как можно скорее осчастливить плодами европейского Просвещения вверенную ему Богом и судьбой державу. «Дней Александровых прекрасное начало» — такую поэтическую формулу эпохи обронит Пушкин, племянник более знаменитого тогда дяди (едва заметная ирония — след разочарования в ожиданиях общества). Муштра, ружейные артикулы, уставы и мундирная жизнь пугавшей великосветскую толпу Гатчины сменились благопристойными парковыми досугами Царского Села, балами, прогулками у прудов (где утопилась карамзинская Бедная Лиза — изумились приятному открытию, что и крестьянки любить умеют!), непременным предобеденным чтением tete-a-tete в укромных гротах на английский манер и китайских беседках, похвальным увлечением всего двора изящными искусствами.
Опыты в стихах и прозе сделались всеобщим пристрастием, но поэзия оказалась наимодной среди всех других наслаждений образованного вкуса и восторжествовала. Стихотворцев хватало с избытком. Фортуна к иным бывала злодейкой-мачехой, славу добывать приходилось в жестоких журнальных баталиях. Воевали с обидами, до упаду, инвалиды выбывали с Парнаса прямехонько в «Дом сумасшедших» (один из поэтов, А. Воейков, породнившийся с В. Жуковским, друг «арзамасцев», сочинял месяц за месяцем бесконечную сатиру, героями коей оказывались очередные проигравшие соперники), иные несчастные пииты, раз и навсегда посрамленные литературными оппонентами, канув бесследно в Лету, более не появлялись на страницах альманахов и в светских салонах…
Василия Львовича Пушкина судьба хранила… Забавный щеголь и герой светских анекдотов, дамский угодник, остроумец и весельчак, приятнейший собеседник, прирожденный артист-декламатор (чтение вслух и импровизации на литературные темы были в моде!), завзятый театрал и кумир закулисной жизни, почитатель хорошеньких актрисок и товарищ в загульных «подвигах» гениев русской сцены. Он страстный библиофил, чьим книжным собранием восхищались умники обеих столиц, не менее страстный барин-хлебосол, чьим московским приемам дивились гастрономы и поклонники Бахуса. Он водил дружбу с Карамзиным, певцом Бедной Лизы, и Жуковским, поэтическим «дядькой» всех чертей и ведьм, князем Вяземским, рожденным крестьянкой, и бароном Дельвигом, наследником старинного рыцарского рода. В доме его бывали Денис Давыдов, героей из героев и гуляка из гуляк, и Адам Мицкевич, литовец по крови, поляк по духу, поэт по призванию. Что же до недоброжелателей и врагов, то их у него не было!
Род Пушкиных обилен фамильными связями и известен с допетровских времен и в высшем обществе, и в поместных дворянских кругах; бывали среди них и бояре, и графы. Наш герой родился в семье отставного полковника-артиллериста и безвылазно живущего в Москве помещика Льва Пушкина в 1766 г.; дедушка будущего творца «Евгения Онегина» был человеком далеко не бедным и сумел дать детям своим прекрасное домашнее образование.
В 1791 г. Василий и Сергей явились на службу в Измайловский полк, с малолетства записанные, как было принято в те времена, в доблестные гвардейцы. Александр Пушкин в «Капитанской дочке» посмеется потом над этой привычкой чадолюбивых русских дворян простодушным обманом облегчать государеву службу отпрыскам: «Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя Б., близкого нашего родственника».
Хоть и устраивались жестокие сражения на обширном театре военных действий — доброй половине Европы от Брауншвейга до Измаила, Василий Пушкин ревностно осваивал поэтическое поприще, невзирая на тяготы военной службы. В 1793 г. будущий «дедушка» Крылов, а пока издатель и комедиограф, в своем журнале «Санкт-Петербургский Меркурий» опубликует первые стихотворные опусы Василия Львовича. Да, не ходил он с непобедимым фельдмаршалом и князем Италийским Суворовым через Альпы, не гонялся за польскими конфедератами под Гродно под водительством храброго генерала Михельсона! Каждому свое: рожденный поэтом не умеет носить ружье, владеть мастерски саблей и оборонять отечество, заметил один немецкий юноша-романтик — Вильгельм Ваккенродер — как раз в это же бурное и суровое время. Это только Гаврила Державин и в седле со шпагой, и за столом с ложкой, и на придворном куртаге, и у конторки с пером в руках одинаково хорошо смотрелся…
Поэтические досуги измайловца-сентименталиста имели успех. Сатиры на господ скотининых и глупомотовых, равно как и чувствительные «пиески», а также застольная анакреотика были замечены читающим столичным обществом. В 1797 г. Василий Львович решил не искушать фортуны и вышел в отставку, поселившись в Москве — подалее от глаз императора Павла. Он прибился к тихой семейной гавани, женившись на известной красавице Капитолине Вышеславцевой. Однако скоро разразилась буря: разгневанная супруга потребовала от Священного Синода расторжения брака, уличая мужа в «прелюбодеянии с вольноотпущенной девкой Аграфеной дочерью Ивановой». Хороша поди была сия девка, на чьи ласки променял Василий Львович спокойствие и счастие семейное — судился он аж до 1806 г.! Церковный суд наказал его обетом безбрачия (недолго печалился «любезник» — соединил вскоре жизнь свою навеки с московской купчихой Ворожейкиной, она нарожала ему детишек, а он хлопотал о передаче собственной доли памятного всем нам села Болдино в обеспечение будущности «воспитанников», ибо законными детьми их не признавали)…
Избавившись от объятий ревнивой жены и оставив разлюбезную девицу Аграфену, Василий Львович отправился путешествовать — мир посмотреть и себя показать. И то, и другое удалось ему, баловню судьбы!.. Сентиментальное путешествие чувствительного наблюдателя с добрым сердцем и острым умом в духе Лоренса Стерна и не понявшего его иронии обличителя Радищева все еще было модным modus vivendi: добрейший Карамзин в «Письмах русского путешественника» умудрится даже французскую революцию описать в стернианских категориях, и славный племянник Василия Львовича отдаст дань этому «юмористическому» жанру в своем «Путешествии из Москвы в Петербург» — как бы навыворот, пародируя «запретную» книгу и полемизируя с предшественником…
Германские земли, туманный Альбион (в континентальную блокаду Наполеоном взятая Англия) и, конечно же, вожделенная для всех путешествующих русских дворян Франция. Он не только осмотрел Лувр, Политехническую школу, Дом инвалидов и Версальский парк, но и удостоился приема у первого консула — Бонапарта. Будущий император Наполеон сошелся с чудаковатым русским барином на театральных увлечениях: оба преклонялись перед талантом знаменитейшего трагика Тальма, оба снисходительно восприняли милое позерство друг друга (выбившийся в люди корсиканец еще был демократичен в общении, а небогатый русский аристократ был обходителен и отличался душевностью).
Знакомство с властителем умов тогдашней Европы помогло Василию Львовичу пристроить в престижном журнале «Mercur de France» свой перевод четырех русских народных песен. Случай небывалый по тем временам! Галломания еще не перешла во «французоедство», и всякая иная национальная культура безо всякого сомнения почиталась младенческой в сравнении с французской. Два письма из Берлина в духе «сентиментального путешествия» напечатаны были в карамзинском «Вестнике Европы». Пришла желанная и заслуженная слава!
В отечество Василий Львович вернулся во всем блеске заграничной моды, московские дамы были от него без ума. Князь Вяземский язвительно сообщал: «Одет он был с парижской иголочки с головы до ног; прическа a la Titus, умащенная...» Пушкин-модник сделался героем литературных экспромтов и светских шуток: «Все тропки знаю булевара, Все магазины новых мод...» Пушкин-племянник не упустит случая подтрунить над дядюшкиными милыми слабостями, осмелившись в шутливой поэме «Граф Нулин» наделить своего забавного персонажа некоторыми чертами обожаемого старшего родственника: «В Петрополь едет он теперь С запасом фраков и жилетов, Шляп, вееров, плащей, корсетов, Булавок, запонок, лорнетов, Цветных платков, чулок a jour...»
Щегольство, слава Богу, не заслонило в нем увлеченного книжника и умнейшего рассказчика- собеседника. А уж сколько поэтических новинок, иноземных и русских, знал он наизусть и превосходно декламировал! Из-за границы вывез он не одни склянки с помадой и духами, но и бесценную библиотеку: вместе с домашними книгами его собрание оказалось одним из лучших в России — граф Бутурлин, сам книжник и богач, завидовал страшно!… Поскольку родители Сашеньки Пушкина воспитанием будущего русского гения почти не занимались, а библиотека папеньки состояла большей частью из французских «шедевров» игривого направления, то можно догадаться, что библиотека дяди и дядюшкино попечение спасли для потомков «мальчика резвого и кудрявого» (не забудем, что в Царскосельский Лицей пристроит племянника именно Василий Львович, благодаря своей популярности в придворных кругах и личному знакомству с вдовствующей императрицей-матерью)…
Редкая столичная, равно как и уездная барышни, не имели в своих альбомах стишков Василия Львовича. Добропорядочные отцы семейств из провинции, столпы московского барства, важные чиновники Северной Пальмиры — все знали его басни (басенный обширный труд Крылова едва только был начат первой книгой, а басенный талант Дмитриева явно иссякал — вечно остроумить и воспитывать шутя мало кому удавалось!).
Редкий гарнизонный прапорщик и тем более гвардейский повеса не имели потаенного списочка его скандально-прелестной поэмы «Опасный сосед»! Вот уж где развернулся талант Василия Львовича! Один из мемуаристов изумленно записывал, что Пушкин превзошел самого себя, ибо поэма с рискованным сюжетом (некто Буянов ведет повествователя к публичным девкам и устраивает там спьяну герои-комическую потасовку, описанную слогом Гомера!) не оскорбила ничей слух, всем понравилась: "… заставила самых строгих людей улыбаться соблазнительным сценам, с неимоверной живостью рассказа, однако же с некоторою пристойностью им изображенным". Друг Василия Львовича, поэт Батюшков восклицал: «Вот стихи! Какая быстрота, какое движение!..»
И выбор предмета, и слог и впрямь могли изумить хоть кого: «Что прибыли, друзья, пред вами запираться! Я все перескажу: Буянов, мой сосед, Имение свое проживший в восемь лет С цыганками, с блядями, в трактирах с плясунами, Пришел ко мне вчера с небритыми усами, Растрепанный, в пуху, в картузе с козырьком, Пришел, — и понесло повсюду кабаком...» Столь пикантного сюжета фривольная поэма распространялась, разумеется, в списках. А то нам все твердили, что переписывались ночью при свече только революционные вирши масонов-декабристов Рылеева с Пестелем. Не уж, читающая Россия многое что любила! Василий Львович не притворничал и не обижался даже на «пиратское» мюнхенское издание 1815 г. — слава ему льстила, и он признавался, что считает «Опасного соседа» лучшим своим творением. Почитайте-ка, насладитесь шутливым эпосом об обычных и за двести лет не переменившихся досугах русского человека!..
Когда в 1812 г. в покинутую Москву входили французы, Василий Львович едва успел выехать, с врагами и мародерами он не желал общаться на их галантном французском языке (многие тогда в высшем обществе вдруг заговорили на родном наречии, кто из патриотизма, а кто с перепугу вспомнили о своей русскости). В огне злополучного московского пожара погибло все нажитое имущество, сгорела бесценная библиотека, растерялись-разошлись по друзьям рукописи его сочинений. Он не унывал, хотя в Нижнем Новгороде страшно бедствовал, поселившись в простой мужицкой избе и не имея даже шубы в лютую русскую зиму. Василий Львович продолжал писать — патриотические стихи, предрекал Наполеону, «гордящемуся на стенах древнего Кремля», бесславный исход из России. Однако и на каламбуры его хватало по-прежнему, острил и комически подыгрывал чувствительным вкусам дам, с мужчинами «спорил до слез о преимуществах французской словесности» (отделяя «нашествие двунадесяти языков» и бесчинства оголодавшей и отчаявшейся в ожидании справедливого возмездия французской орды в Первопрестольной от несомненных заслуг французской культуры перед целым миром).
Он вернулся домой тотчас же по изгнанию врага: «Москва красуется бедствиями своими и на нее должны обращаться взоры всей Европы». Василий Львович деятельнейшим образом участвовал в становлении московского Благородного собрания, хлопотал о других, писал стихи и журнальные памфлеты. В знаменитых битвах сторонников адмирала Шишкова, литературного «старовера», и сторонников Карамзина с его почти домашним сообществом «Зеленая лампа» Пушкин-дядя был по одну сторону с Пушкиным-племянником.
Отношения меж «братьями по Аполлону» были удивительными, младший боготворил наставника и соперника: «Я не совсем еще рассудок потерял, От рифм бахических шатаясь на Пегасе. Я знаю сам себя, хоть рад, хотя не рад, Нет, нет, вы мне совсем не брат, Вы дядя мой и на Парнасе...» Василий Львович же справедливо полагал, что рано или поздно их обожаемый «Сверчок» сделается первым среди них: «Желания твои сходны с моими; я истинно желаю, чтобы непокойные стихотворцы оставили нас в покое. Это случиться может только после дождичка в четверг. Я хотел было отвечать на твое письмо стихами, но с некоторых пор Муза моя стала очень ленива… Мы от тебя многого ожидаем...»
В письмах к «любезнейшим» друзьям и близким из многочисленной родни Василий Львович все чаще честно признавался, что вдохновение его «тормошить надобно, чтоб вышло что-нибудь путное»; просьбы о каких-то башмачках для Аннушки, жалобы о непривезенном, но обещанном кем-то табаке, сетования на нарушения заведенных правил Аглинского клуба при очередном баллотировании старшин и сплетни о шумных карточных проигрышах, страстях вокруг приданого какой-нибудь именитой невесты все больше заслоняют в его переписке разборы литературных новинок, рассуждения о ходе отечественной словесности. Но христианский оптимизм не покидает его доброй натуры: «Желаю, чтоб все мы воскресли к новым радостям и новым удовольствиям!»
Хлопотами друзей и при поддержке подписчиков вышло в 1822 г. почти полное издание его сочинений — «Стихотворения Василия Пушкина» (разумеется, без скандальной поэмы!). Он и в в 1820-е гг. по-прежнему жил литературой, сочинял, отвечал на дружеские послания и колкие эпиграммы недругов его друзей, печатался по преимуществу в «Дамском журнале» и «Литературном музеуме», все чаще воспринимали его как талантливого дядю гениального племянника… Незадолго перед кончиной он отправил ему, «поэту-чародею», скромный поэтический подарок — стихотворный памфлет против еще одного придирчивого критика (Н. Полевому за несправедливые нападки на пушкинское послание «К вельможе» досталось изрядно!).
«Бедный дядя Василий! — описывал сам Пушкин последние часы и слова несчастного, на смертном одре восклицавшего: „как скучны статьи Катенина!“ — Вот, что значит умереть честным воином, на щите, с боевым кликом на устах!» Князь П. Вяземский назвал это «лебединой песнью литератора старых времен, т.е. литератора прежде всего и выше всего». В начале тихого московского бабьего лета 1830 г. «Нестора Арзамаса, в боях воспитанного поэта» и «опасного для певцов соседа» («на страшной высоте Парнаса») погребли на смиренном кладбище Донского монастыря… «Тот вечно молод, кто поет», — написал ему однажды К. Батюшков; почти семидесятилетний любимый дядя и добрый, бескорыстный как поэтический соперник наставник был для Александра Пушкина воистину «парнасским отцом» и столь жизнелюбивым, вечно молодым «братом по Аполлону». Список литературы
Пушкин В. Л. Стихи. Проза. Письма / Сост., вст. ст., примеч. Н.И. Михайловой. М., 1989.
Пушкин А.С. Полн. собр. соч. / Изд. АН СССР. 3-е изд. М., 1962-1966. Т.1-3, 4, 10.
Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе / Изд. подг. И.М. Семенко. М., 1977.
Вяземский П.А. Записные книжки / (Лит. памятники). М., 1963.
Вацуро В.Э. Из истории литературного быта пушкинской поры. М., 1989.
Кунин В.В. Библиофилы пушкинской поры. М., 1979.
Масон Ш. Секретные записки о России / Пер. с фр.; Вст. ст. Е.Э. Ляминой. М., 1996.
Михайлова Н.И. «Парнасский мой отец». М., 1983.