Характерные черты американского прагматизма

Прагматизм (от греч. prágma, родительный падеж prágmatos — дело, действие), субъективно-идеалистическое философское учение. Возникло в 70-х гг. 19 в. в США и получило наибольшее распространение в 20 в. в период до 2-й мировой войны 1939—45, оказав сильнейшее влияние на всю духовную жизнь страны. Основные идеи П. высказал Ч. Пирс, затем эту доктрину разрабатывали

У. Джемс, Дж. Дьюи, Дж. Г. Мид. П. имел сторонников также в Великобритании (Ф. К. С. Шиллер) и др. странах. Чарльз Сандерс Пирс Пирс (1839 — 1914) наряду с Уильямом Джеймсом является «отцом-основателем» философии прагматизма, и это далеко не единственная его заслуга перед современной философией. Он также является одним из создателей семиотики (науки о знаках), во многих отношениях именно на его

теорию знаков опирался крупнейший современный семиотик Умберто Эко, его учение оказало влияние на весь философский дискурс современной Америки — позитивистский (У. Куайн и К.И. Льюис), марксистский (С. Хук) и др. Для западной цивилизации в конце XIX в. — и особенно это заметно в культуре Америки — все менее значимой культурной ценностью становилось следование нормам и стереотипам, унаследованным

от предков или навязанным властями, и все большее значение в глазах общественности приобретал жизненный, практический успех. Именно понятие успеха стало центральным в философии прагматизма, и следствием этого стало изменение места человека во Вселенной: если раньше, образно говоря, каждый сверчок доложен был знать и любить свой шесток (и не пытаться его покинуть в поисках лучшей доли), то теперь перед человеком открылось обширное — и даже, как казалось тогда, бесконечное — поле возможностей, перспектив, потерь

и приобретений, и это поле уже не было запретным. Человек получил возможность и право самостоятельно определять свое место в мироздании, свои цели и способы их достижения — и, разумеется, нести полную ответственность за последствия своего выбора. Однако, как известно, любой деятель культуры — дитя своего времени, и Пирс не был исключением из этого правила. «Конфликт науки и религии — это фокус и исток противоречий и ключ ко всей философии Пирса» [1]. Идеалы религии все еще оказывали весьма сильное воздействие на

его мировоззрение, и противоречивость и запутанность философских взглядов этого мыслителя обусловлена во многом именно этим конфликтом между религиозными ценностями и идеалами свободного исследования природы, направленного на овладение ею, — конфликтом, в котором он не мог уверенно отдать предпочтение ни одной из сторон и пытался их примирить. Отталкивался Пирс, однако, не от понятия бога или Абсолюта, как это делали неогегельянцы, а от понятия опыта, что ясно показывает, в какую сторону начали

смещаться акценты в западной философии конца XIX в.: опыт — это всегда опыт человека, именно человек является его субъектом, и, хотя дано ему может быть очень многое, в том числе и непосредственное видение Абсолюта (при ярких религиозных переживаниях или при острых психозах вроде шизофрении), центром тяжести при этом все равно остается человек, а бог или Абсолют в этом случае оказывается приравнен по своему онтологическому статусу ко всем остальным объектам опыта — реальным предметам, плодам воображения и

галлюцинациям. Таким образом, именно человек становится у Пирса онтологическим центром мироздания, а антропология и теория познания в его философии образуют концептуальное ядро, служащее базисом и источником методологии решения всех остальных философских проблем. Специфика понимания опыта Пирсом состоит в том, что опыт никак не структурирован. Все случайно, нет никаких закономерностей, которые были бы имманентно присущи самому миру, поэтому

ориентироваться в такой Вселенной, опираясь на нее самое, невозможно. Кроме того, даже если в самой природе существуют какие-то абсолютно необходимые отношения между объектами, у человеческого интеллекта вполне может не хватить сил для их познания. Поэтому познание в любом случае будет существенным образом зависеть от веры, то есть от уверенности человека в том, что картина реальности, сформированная им для себя, истинна и адекватно отражает саму

реальность. Эта идея идет, собственно, еще от Канта с его концепцией прагматической веры [2]. Суть ее состоит в следующем: человек в определенных ситуациях оказывается вынужден совершать какие-то действия, а для этого он должен обладать полным знанием о той части реальности, в которой ему предстоит действовать, но так как в некоторых случаях при настоятельной необходимости действовать hic et nunc получение полного или хотя бы достаточного знания невозможно, то человеку не остается ничего иного,

кроме как убедить себя самого, что его запас знаний все же достаточен для эффективного действия. Иными словами, «вера всего лишь восполняет недостаток знания при необходимости незамедлительно принять практическое решение; в своей компенсаторной роли вера оказывается случайной, так как эта роль могла бы и не состояться при условии разрешимости ситуации на основе знания» [3]. Но если у Канта эта вера была именно случайным и второстепенным основанием для действия, то у

Пирса она — в силу постулата о принципиальной хаотичности мира, лишенного всяких имманентных закономерностей, — становится базисом любого познания. Согласно прагматизму, «уровень познания и теоретической разработки выдвигаемых жизнью проблем ни при каких условиях не может быть исчерпывающе достаточным. Человек постоянно пребывает в “проблематичной ситуации” (по выражению Дьюи) поиска эффективных решений, и поэтому вера оказывается для него не случайным, а подлинным основанием

действия» [4]. Человек, утверждает Пирс, всегда стремится действовать, то есть изменять физический мир и поведение других людей, и познание осуществляется им прежде всего с целью уяснить себе те свойства объектов окружающего мира, которые имеют отношение к его намерениям: так, один и тот же камень, валяющийся на дороге, простым прохожим или дворником будет рассматриваться как мусор или препятствие, о которое можно споткнуться, скульптором, подыскивающим себе материал для статуи, — как кусок именно той породы,

которая ему нужна для работы, а хулиганом — как предмет, которым можно запустить, скажем, в прохожего, дворника или скульптора и доставить себе удовольствие видеть их страдания. Иными словами, новация Пирса по сравнению со всей предшествующей философской традицией заключалась в том, что он одним из первых осознал наличие между субъектом и объектом посредника, медиатора, через которого и идет любой познавательный процесс. Согласно классическому рационализму, представленному

Декартом и Лейбницем, мы познаем объект (в идеальном случае, конечно) полностью и во всех его существенных чертах, а если в познавательный процесс вмешиваются наши интересы, склонности, симпатии и антипатии, то познание становится в большей или меньшей степени неадекватным и неточным. Пирс же выдвинул идею о том, что познание в принципе не может соответствовать декартовской модели идеального познания и всегда в своих специфических чертах обусловлено иррациональным аспектом нашей личности —

прежде всего нашими интересами. Эту мысль он сформулировал в одной из своих программных статей «Как сделать наши идеи ясными» в виде так называемой «прагматической максимы»: «рассмотрите, какого рода следствия, могущие иметь практическое значение, имеет, как мы полагаем, объект нашего понятия. Тогда наше понятие об этих следствиях и есть полное понятие об объекте» [5]. Если снова воспользоваться примером с камнем, то можно сказать, что камень — это предмет, о который

можно споткнуться, из которого можно высечь статуэтку, которым можно воспользоваться, чтобы разбить витрину магазина или голову ближнего своего и т. д то есть, иначе говоря, сущность камня, равно как и сущность любого другого объекта, не заключена изначально в этом объекте и поэтому в процессе познания не раскрывается, а создается человеком, употребляющим данный объект с той или иной целью. Отсюда следует и определение Пирсом понятия реальности.

Она не существует сама по себе, независимо от человека. «Реальность вовсе не необходимо независима от мысли вообще, но только от того, что вы, или я, или любое конечное число людей может думать о ней» [6]. То есть для каждого конкретного индивида реальность безусловна, но только в той же мере, в какой безусловна культура, в которой он воспитан. Конечно, Пирс не говорит прямо, что реальность — это целиком и полностью культурный конструкт, однако указывает

на существеннейшую роль, которую играет в формировании реальности культура и ее носитель — общество. Однако еще большую роль играет в конструировании этого концепта понятие нашего человеческого интереса и нашей веры вместе с ее антиподом — сомнением. Согласно Пирсу, познание было бы невозможно и не нужно, если бы человеку не было свойственно состояние сомнения, когда ему необходимо действовать, но он не уверен, адекватна ли картина мира в его сознании самому

миру, и стремится восполнить недостающие элементы своего представления о реальности, для чего, собственно, им и предпринимается исследование. Уже в этом проявляется специфика прагматической философии: человеком движет прежде всего его собственный интерес, его желания, которые определяются своеобразием его биологической природы и индивидуального жизненного опыта. Человек, проще говоря, всегда, от рождения и до смерти, пребывает во власти собственных желаний, которые от него самого зависят очень мало, ибо он, как правило,

может пожелать достичь или избежать чего-то, но пожелать не желать чего-то не в силах. Образно говоря, субъект навсегда замкнут в тюрьме собственной субъективности, и желания – его тюремщики. Это означает, что исполнение его желаний происходит только в его, субъекта, собственных границах, из которых ему нет выхода, так что нет принципиальной разницы, достигнет ли человек желаемого объекта реально или иллюзорно – в любом случае желание будет утолено. «Вполне вероятно, — пишет

Пирс в другой своей программной статье «Закрепление верования», — что для живого существа большее преимущество представляет наполнение сознания приятными и поощряющими видениями, независимо от их истинности» [7]. Иначе говоря, для человека важно не достижение внешних, объективных результатов, а определенное изменение его собственного психического состояния, причем внешние объекты выступают здесь только как инструменты для этого изменения. Пока человек сомневается, пока он пребывает в состоянии неуверенности, он будет

исследовать — мир, себя, свои взаимоотношения с миром, а состояние уверенности, или отсутствия сомнения будет той целью, на достижение которой направлена вся познавательная активность сознания. Личность оказывается, таким образом, между верой и сомнением, как между молотом и наковальней: «верование, — пишет Пирс, — не заставляет нас действовать немедленно, но ставит нас в такие условия, что мы будем вести себя некоторым определенным образом, когда представится возможность.

Сомнение ни в малейшей степени не дает такого активного результата, но принуждает нас исследовать до тех пор, пока само оно не будет устранено» [8]. Иными словами, для того, чтобы начать действовать, человек должен сначала устранить из своей души всякое сомнение в правильности своих действий и в том, что цель, которую он пытается достичь, действительно достойна того, чтобы к ней стремиться. Именно с этой точки зрения рассматривается Пирсом познание.

Мы познаем для того, чтобы успешно осуществлять наши желания, поэтому и в объектах выделяем как существенные те черты, которые имеют какое-то отношение к нашим интересам, то есть свойства, которые в наибольшей степени способствуют устранению в нас чувства сомнения. Так, если мы исследуем свойства элементарных частиц, а решение стоящей перед нами задачи зависит от их энергии (то есть именно энергия является фактором, вызывающим у нас чувство сомнения), то именно

этот параметр мы постараемся определить с наибольшей возможной точностью, игнорируя при этом координаты частиц. Поэтому понятие об объектах мы составляем себе в зависимости от того, чего мы пытались достичь при помощи этих объектов. Пирс предлагает ряд методов закрепления веры, различающихся по степени надежности и эффективности, и первым из рассматриваемых им методов является «метод упорства». Суть его состоит в том, чтобы «стремиться к достижению желаемой цели, принимая в качестве ответа на

вопрос все, что мы только можем себе вообразить, постоянно повторяя его самим себе, задерживаясь на всем, что может способствовать [этому верованию], и научаясь отворачиваться с презрением и ненавистью от всего того, что может поколебать его» [9]. Пользуясь этим методом, человек, раз ухватившись за какое-то воззрение, какую-то идею или теорию, придерживается ее, несмотря ни на какие попытки других людей опровергнуть ее, ни на какие события, происходящие с ним и вынуждающие его изменить своей вере.

Этот метод хорош тем, что дает, как правило, очень яркие и выразительные результаты, и прежде всего — совершенный интеллектуальный покой. Человек, принявший этот метод, без колебаний следует теории, в которую он уверовал, и ничто не может заставить его пересмотреть свои взгляды, ибо, хотя неуклонное следование им может причинять ему некоторые внешние неудобства, они все же не столь значительны и неприятны, как то внутреннее беспокойство и смятение чувств, которое будет его уделом, если он откажется от своих

убеждений. Однако этот метод — наихудший из всех, ибо против него, во-первых, социальная практика, а во-вторых, сама реальность, в которой живет человек. Социальная практика размывает любое верование, так как человек (если только он не отшельник, живущий в лесу), видя, что другие придерживаются иных взглядов и не менее, а может быть, и более успешны в жизни, чем он, может усомниться в абсолютной ценности и истинности собственных воззрений, а это означает,

что в душе его снова пустит всходы мучительное сомнение, которое он, казалось бы, уже устранил, и с этим чувством придется бороться снова. Кроме того, упорное следование какой-то идее может усложнить жизнь настолько, что вполне может встать вопрос о элементарном физическом выживании человека. Все это делает сферу применимости метода упорства весьма ограниченной. Второй метод — метод власти — более эффективен, главным образом потому, что способствует закреплению

верования не только в отдельном индивиде, как метод упорства, но и в обществе. Суть его выражена в великолепных строках, которые нельзя не процитировать полностью: «Пусть же действует воля государства вместо воли индивидуума. Создадим институт, цель которого состоит в том, чтобы привлечь внимание людей к правильным учениям, постоянно повторять их и обучать им молодежь; в то же время этот институт должен обладать силой, достаточной для того, чтобы предотвратить изучение, защиту и изложение

противоположных учений. Устраним из представлений людей все мыслимые причины умственных изменений. Будем держать их в невежестве, чтобы они не научились думать иначе, чем они думают. Привлечем на свою сторону их страсти, так чтобы они относились к индивидуальным и необычным мнениям с ненавистью и ужасом. Запугаем и заставим замолчать всех тех, кто отвергает установленную веру. Побудим народ отворачиваться от таких людей и вываливать их в дегте и перьях или учредим расследование

образа мыслей подозреваемых, и если они будут признаны виновными в том, что придерживаются запрещенных верований, подвергнем их примерному наказанию. Если полного согласия нельзя достичь иным образом, то поголовное избиение всех тех, кто не придерживается надлежащего образа мыслей, всегда оказывалось весьма эффективным средством для того, чтобы создать единое мнение в стране» [10]. Словом, это всего лишь значительно более жесткий и радикальный вариант проекта введения единомыслия

в стране, предложенного Козьмой Прутковым. Однако и этот метод далеко не идеален — в основном потому, что никакая, даже самая тоталитарная власть не в состоянии контролировать абсолютно все мнения и воззрения каждого из своих подданных в течение сколько-нибудь продолжительного времени, поэтому мнения по целому ряду важных вопросов приходится оставлять на усмотрение самих людей, которые необходимо будут формировать свои воззрения, следуя естественному порядку вещей.

С этим порядком наилучшим образом согласуется третий, наиболее эффективный метод закрепления верования — научный. Он отличается от двух предыдущих тем, что они зависят не от самой по себе реальности, сколь бы тесно связанной с социокультурными практиками она ни была, а от «человеческого фактора» и по этой причине глубоко субъективны, тогда как нам нужна для построения мировоззрения, наименее подверженного сомнениям, такая опора, которая не зависела бы от того, за какие мнения мы сами невротически цепляемся

или какие мнения нам стараются навязать сильные мира сего. Такую опору и дает нам научный метод. «Его основная гипотеза, изложенная на более знакомом языке, такова: имеются реальные вещи, свойства которых совершенно не зависят от наших мнений о них; эти Реалии (Reals) воздействуют на наши чувства в соответствии с постоянными законами, и хотя наши ощущения столь же различны, сколь различны наши отношения к объектам, мы можем с помощью рассуждения установить,

каковы вещи в действительности и по истине, и каждый человек, если он обладает достаточным опытом и основательно обдумывает его, будет приведен к одному и тому же истинному заключению» [11]. Однако, если рассмотреть научный метод в сочетании с прагматической максимой, получится, что реальность, хотя и существует, в общем, независимо от нас, в своих конкретных сущностных свойствах определяется нашим мнением о ней, ибо мы видим в объектах только то, что отвечает нашим интересам в данный момент

времени. Разумеется, поведение человека всегда детерминировано целым рядом различных интересов, отличающихся друг от друга как по направленности, так и по «масштабу» (есть такие цели, которые осмысленны и остаются достойными того, чтобы к ним стремиться, на протяжении всего нескольких часов, другие требуют для своего осуществления нескольких лет, а некоторые — и всей жизни), но в любом случае ни одна черта объекта, никак не соотнесенная с комплексом интересов субъекта, в познании схвачена не будет.

По этой причине истиной для Пирса оказывается не соответствие высказывания описываемой им действительности, а удовлетворительность его, способность эффективно устранять сомнение и неуверенность. Научный метод именно потому считается наиболее успешным, что он в наибольшей степени способен поддерживать ощущение уверенности у тех, кто им пользуется. Но и научный метод не дает абсолютно надежного убежища от чувства сомнения, так как наше знание в силу его детерминированности интересами субъекта остается

неполным. Научное знание состоит прежде всего в установлении закономерностей, регулярностей в поведении объектов, но, пишет Пирс, «сообразность с законом существует только внутри ограниченного ряда событий и даже в нем несовершенна, ибо к закону везде примешивается – по крайней мере, необходимо предполагать, что примешивается, — элемент чистой спонтанности и беззаконной изначальности» [12]. Пирс связал свой научный метод с понятием вероятности. «Используя бурное развитие в

XIX в. теории вероятности и открытие статистических законов, он утверждает, что в мире царит случайность и потому все наши заключения могут быть только вероятными. Поэтому он резко критикует учение о необходимости и подчеркивает принципиальную “погрешимость” всякой теории. Эта концепция получила у него специальное название “фаллибилизма” (fallibilism)» [13]. Эта доктрина означает, что никакое знание не может быть окончательным и в любой, сколь угодно стройной

и непротиворечивой теории всегда найдутся такие стороны и особенности, которые с успехом могут послужить почвой для развития сомнения у тех, кто данной теорией пользуется. Вместе с тем само существование объектов в качестве необходимого условия предполагает регулярность: «существование вещей, — пишет Пирс, — состоит в их регулярном поведении» [14], и действительно, если бы мы имели дело с атомом, масса которого непрерывно изменялась бы очень быстро и в очень широком диапазоне

значений, «тогда подобное разрозненное множество феноменов не образовало бы собой никакой существующей вещи» [15]. Иными словами, для того, чтобы мы могли назвать вещь вещью, между различными ее аспектами и состояниями должны существовать очевидные и понятные субъекту отношения, и их поиск и изучение и составляют сущность научного метода. Но так как, повторим, любое знание погрешимо, а только через него, то есть через познание регулярностей, мы получаем доступ к реальности, то получается, что и сама реальность

как таковая нам недоступна. «Но то, что недоступно каждому отдельному исследователю, оказывается возможным для всего великого сообщества ученых. Однако должно быть соблюдено одно условие: это сообщество должно быть в принципе безграничным. Только тогда оно сможет достигнуть окончательного решения каждого научного вопроса» [16]. То есть истина — это некоторое утверждение или система утверждений, к которым необходимо должно прийти бесконечное сообщество ученых, если процесс исследования будет продолжаться бесконечно.

Следовательно, «реальность понимается Пирсом как объект окончательного всеобщего мнения или верования, или, говоря иначе, реальность — это то, во что в конечном счете будут верить все исследователи. […] Реальное для него в конечном счете смешивается с мыслью о реальном, так что он никогда не может, да и не хочет провести между ними четкую грань. В результате реальность, как объект окончательного (истинного) мнения, на основе принципа непрерывности превращается в само это мнение или в идею о реальности» [17].

Таким образом, у Пирса верование в реальность окружающего нас мира превращается в основное условие не только постижения нами этого мира, но и его существования, ибо Пирс фактически восстанавливает в своей философии, хотя и в несколько измененном виде, известный принцип Беркли — esse est percipi [18]. Естественным выводом из этой концепции стала доктрина, которой автор ее дал, по своему обыкновению, несколько вычурное название агапизм (от греческого agape — «любовь»).

Суть ее состоит в том, что, если реальность не только не воздействует напрямую на нас, но сама претерпевает наши воздействия, то она оказывается в своем онтологическом статусе зависимой от субъекта, а его внутреннее содержание поэтому оказывается закрытым от влияний извне и элементы его могут претерпевать воздействия только со стороны других элементов. Действительно, если реальность идеальна в своей сути, то идеи могут изменяться под действием других идей, родственных им.

Как писал сам Пирс, «идеи имеют тенденцию непрерывно распространяться и воздействовать на определенные другие (идеи), которые находятся к ним в специфическом отношении сочувствования (affectibility). Распространяясь таким образом, они теряют интенсивность, а особенно способность воздействовать на другие, но приобретают всеобщность и становятся слитными с другими идеями» [19]. То есть преимущественный доступ к компонентам содержания сознания имеют другие его компоненты, так

называемая же реальность лежит на дальней периферии и может влиять на внутренние структуры субъективности только опосредованно. Мы никогда, собственно, не имеем дела с действительностью самой по себе, но всегда вынуждены работать только со знаками действительности [20]. Понимание этого побудило Пирса обратить особое внимание на теорию знаков. Понятию знака Пирс дает краткое, но очень емкое определение: знак — это любое

А, обозначающее В для С. Например, красный свет светофора для человека, знакомого с элементарными правилами дорожного движения, означает запрет на движение, в то время как для человека, выросшего, скажем, в джунглях Амазонки, он не обозначает ничего. Таким образом, для того, чтобы некоторый объект мог быть знаком, он должен иметь совершенно определенное отношение к какому-либо субъекту, для которого он будет обозначать необходимость какого-то действия, или запрет на какое-то действие, или вообще изменение поведенческих

диспозиций и готовность к реализации конкретной поведенческой стратегии. Без интерпретатора же знака нет и не может быть. Как писал Пирс, «знак, или репрезентамен, это нечто, что обозначает что-либо для кого-нибудь в определенном отношении или объеме. Он адресуется кому-то, то есть создает в уме того человека равноценный знак или, возможно, более развитый знак. Тот знак, который он создает, я называю интерпретантой первого знака.

Далее знак что-то обозначает, — именно свой объект. Но он обозначает объект не во всех отношениях, но только в отношении к своего рода идее, которую я иногда называл основой репрезентамена» [21]. Знаки делятся на ряд типов, и самой, на наш взгляд, важной их классификацией является их классификация в зависимости от отношения знака к его объекту. По этому параметру знаки делятся на иконы, индексы и символы.

Иконический знак — это знак, который обозначает что-то в силу своего видимого сходства с обозначаемым объектом. Таковы портреты как знаки изображенных на них людей, наглядные схемы, диаграммы, чертежи и т. п. Воспринимая этот знак, его адресат реконструирует в своем сознании ту реальность, к которой этот знак отсылает. При этом, конечно, знак-икона вовсе не обязательно должен обладать абсолютно точным и полным сходством с обозначаемым предметом; вполне достаточно такой степени сходства, которая позволяла

бы любому человеку, непосредственно знакомому с объектом, реконструировать в сознании образ этого объекта при восприятии знака. Индекс — это знак, динамически, физически связанный со своим объектом. Индексами будут следы на снегу как знак того, что здесь кто-то прошел, шрам на лице как знак сабельного удара, характерная походка вразвалку как знак того, что человек, который так ходит, — моряк. «Все, что фокусирует наше внимание, есть индекс. Все, что пугает нас, есть индекс, поскольку оно отмечает соединение

двух частей опыта. Так, ужасный удар грома указывает на то, что случилось нечто весьма значительное, хотя мы можем и не знать с точностью, что это было. Но от него [удара] можно ожидать, что он свяжется с каким-то другим опытом» [22]. Наконец, символ — это «репрезентамен, репрезентативный характер которого состоит именно в том, что он является правилом, определяющим Интерпретанту» [23].

Это знак в собственном смысле слова, функционирующий в этом качестве независимо от наличия или отсутствия сходства между ним и обозначаемой вещью или их физической связи. Это конвенционально принятый знак, правила формирования интерпретанты которого всецело зависят от социальных установлений. В частности, все слова всех человеческих языков — кроме, может быть, сугубо звукоподражательных (и являющихся поэтому иконами), — а также составленные из них предложения суть именно символы.