Имя Алексей как мотив в романе «Братья Карамазовы»

В.В. Архангельская

Из письма Достоевского писателю и педагогу В. В. Михайлову от 16 марта 1878 г. известно, что детская тема должна была стать одной из главных в его новом романе: «Я замыслил и скоро начну большой роман, в котором, между другими, будут много участвовать дети, и именно малолетние, с семи до пятнадцати лет примерно. Детей будет выведено много. Я их изучаю, и всю жизнь изучал, и очень люблю, и сам их имею. Но наблюдения такого человека, как Вы, для меня (я понимаю это) будут драгоценны. Итак, напишите мне об детях (здесь и далее без примечаний - курсив автора. - В. А.) то, что сами знаете» [Достоевский, т. 15, с. 411][1]. Однако жизнь корректирует планы писателя: ровно через два месяца (16 мая 1878 г.), не дожив трех месяцев до своего трехлетия, умирает младший сын Достоевского Алеша, и детская тема в новом романе («Братья Карамазовы») конкретизируется мотивом детской смерти.

Алексей Федорович - так величали бы взрослого сына Достоевского, если бы не его трагическая кончина. И именно так зовут главного героя «Братьев Карамазовых», образ которого является одним из самых светлых во всем творчестве писателя. Кроме того, отец Алеши, Федор Карамазов, тезка автора романа. На то, что младший Карамазов назван в честь покойного сына Достоевского, указывают многие исследователи [см.: Альтман, с. 117-120; Селезнев, с. 482- 483; Соколов, с. 366]. К собственно биографическим основам этой точки зрения следует отнести тот факт, что свой последний, итоговый роман, замысел которого вызревал еще с конца 1860-х гг. в форме черновиков к романам «Житие великого грешника» и «Атеизм», Достоевский начинает в Оптиной пустыни всего через полтора месяца после смерти Алеши (об истории создания «Братьев Карамазовых» подробнее см.: [Долинин]), т. е. потеря сына, по сути, становится «спусковым механизмом» воплощения давнишнего замысла Достоевского - романа, которого, не случись трагедии, могло бы и не быть, так как он мог бы не успеть его написать. В любом случае, смеем предположить, это было бы уже совершенно иное произведение, с другим именем его главного героя. Однако следует учитывать интерпретацию В. Е. Ветловской, которая наиболее последовательно доказывает генетическую связь образа Алеши Карамазова с Алексеем - Божиим человеком[2], и даже называет роман «своеобразным толкованием» Жития этого святого. По мысли этого известнейшего исследователя поэтики Достоевского, герой назван в честь одноименного святого, что доказывается общностью некоторых мотивов жития Алексея - Божия человека и жизнеописания Алексея Карамазова, а также собственно наличествующими в тексте прямыми ссылками на героя Жития [Ветловская, с. 168-198]. Для В.Е. Ветловской имя Алексея Карамазова вообще выступает в служебной функции некоего указания на святого как на прототип героя. Вспомним также, что М. С. Альтман в числе возможных прототипов младшего Карамазова называл Дмитрия Каракозова (указывая на созвучие фамилий и конспиративное имя террориста - Алексей Петров), а также инока Алексея - героя романа Жорж Санд «Спиридон», и знакомого Достоевского - Алексея Храповицкого, принявшего постриг в возрасте 22 лет [см.: Альтман, с. 118-119]. Кроме того, в число возможных прототипических источников имени младшего Карамазова, по всей видимости, следует включить еще и митрополита Московского и всея Руси Алексия, Чудотворца[3]. Но не будем забывать о принципиальной многоплановости символики и множественности источников имен в произведениях Достоевского. Причем наиболее показательны в этом отношении романы «великого пятикнижия», ибо, как отмечает Л. П. Щенникова, для них наиболее характерно «усложнение семантики, символики и ассоциативности имен героев» [Щенникова, с. 168]. Поэтому, учитывая достаточную аргументированность вышеназванных версий, отметим, что каждая из них не является альтернативой относительно других, а скорее сосуществует с ними. Однако в центре нашего внимания не вопрос о прототипе образа Алексея Карамазова, а представление об имени сына Достоевского как первоисточнике, первопричине бытия имени Алексей в романе. Между тем на сегодня практически отсутствуют работы, доказывающие или опровергающие эту точку зрения исходя из собственно поэтики романа. Мы же убеждены, что память о младшем сыне писателя в значительной степени определяет топику и ряд значимых мотивов романа, причем ключом для их выявления является его имя. Показать путь наших рассуждений и есть цель этой статьи. При этом другие номинации героев, носящих имя Алексей (апеллятивы), мы будем рассматривать посредством формулы «qui et» (он же), ибо, как пишет о. Павел Флоренский в своем трактате «Имена», «всякое другое имя в конечном счете утверждается на этом, основном, посредством формулы о’ ка1, “qui et”, “он же”, и только это одно, служа опорою всем, само опирается уже не на имя, а на самую сущность» [Флоренский, с. 23].

Обратимся к тексту «Братьев Карамазовых». В сильной позиции, сразу после заглавия и предваряя эпиграф, стоит посвящение. Это посвящение является уникальным прецедентом в творчестве Достоевского, который приобретает еще большую значимость в связи с указанной «проекцией» имен мужа и сына А. Г. Достоевской в произведение. Писатель посвящает свой последний, итоговый, роман жене, матери Алеши: «Посвящается Анне Григорьевне Достоевской» [т. 15, с. 5]. Акцент сделан на полном имени, прямо указывающем на семейные узы адресата с автором. Подчеркнуто личностный, интимный характер посвящения указывает на то, что адресат и есть тот читатель, который прочтет роман во всей его смысловой полноте. Однако посвящение - это еще и адресация романа как некоего сообщения, полный смысл которого скрыт от широкой публики. И действительно, наличие такого сообщения явствует из воспоминаний А. Г. Достоевской: «Многие мои сомнения, мысли и даже слова запечатлены Федором Михайловичем в “Братьях Карамазовых” в главе “Верующие бабы”, где потерявшая своего ребенка женщина рассказывает о своем горе старцу Зосиме» [Достоевская, с. 232]. При этом если «верующая баба» Настасьюшка воспроизводит в романе слова А. Г. Достоевской, то Зосима в этом эпизоде, по свидетельству жены писателя, цитирует оптинского старца Амвросия, с которым Достоевский встречался после смерти сына: «Когда Федор Михайлович рассказал “старцу” о постигшем нас несчастии и о моем слишком бурно проявившемся горе, то старец спросил его, верующая ли я, и когда Федор Михайлович отвечал утвердительно, то просил его передать мне его благословение, а также те слова, которые потом в романе старец Зосима сказал опечаленной матери» [Там же, с. 233]. Далее, в небольшом предисловии «От автора» необыкновенная, почти отеческая близость повествователя и главного героя, младшего Карамазова, задается высокой частотностью употребления притяжательного местоимения мой/свой по отношению к Алексею Федоровичу: героя моего Алексея Федоровича Карамазова, моим героем, своим героем, моего Алексея Федоровича, героя моего Алексея Федоровича, моего героя [т. 14, с. 5]. Причем Алеша вводится в роман именно как Алексей Федорович, только в первых трех абзацах предисловия автор называет героя по имени и отчеству пять раз. Нетрудно заметить, что таким образом Достоевский вводит в текст и свое имя - Федор. Одновременно самым частотным в тексте является уменьшительно-ласкательная форма имени героя - Алеша. Федор Карамазов всегда называет сына так и близко к этому (Алеша / Алешка / Леша). Тем самым подчеркивается особое нежное отцовское отношение Федора Карамазова к младшему сыну (Алексеем / Алешей / Лешей называли сына Достоевские в своих письмах и воспоминаниях [см.: Достоевская; Достоевский, Достоевская]. Наконец, Алеша Достоевский, как и Алеша Карамазов, был третьим и младшим сыном, а кроме того, оба - сыновья от вторых жен обоих Федоров[4].

Обратимся непосредственно к эпизоду, в котором А. Г. Достоевская узнала автобиографический сюжет. В главе «Верующие бабы» к старцу Зосиме приходит «еще вовсе не старая женщина, но очень худая и испитая, не то что загоревшая, а как бы совсем почерневшая лицом» [т. 14, с. 45]. Настасьюшка оплакивает смерть сына: «Сыночка жаль, батюшка, трехлеточек был, без трех только месяцев и три бы годика ему» [Там же]. Как известно, Алеша Достоевский также умер, не дожив трех месяцев до своего трехлетия (даты его жизни: 10 августа 1875 г. - 16 мая 1878 г.). Отметим, что мать рассказывает о смерти сына (этот рассказ занимает две страницы), ни разу (!) не упомянув его имени. Налицо как бы затянувшееся «сокрытие» имени. Его как будто не решаются назвать. Но в конце концов Настасьюшка вынуждена «открыть» это милое имя для заупокойной молитвы, ибо прозорливец Зосима вопрошает: «А младенчика твоего, как звали-то?» И тогда наступает почти детективная развязка, произносится и м я-п ризнание: «Алексеем, батюшка». В ответ Зосима уточняет: «На Алексея - человека Божия?» И получает соответствующий ответ: «Божия, батюшка, Божия, Алексея - человека Божия!» [т. 14, с. 46-47]. Как известно из «Воспоминаний» А. Г. Достоевской, Алексей Достоевский был назван именно в честь Алексея - человека Божия, одного из самых почитаемых писателем святых [см.: Достоевская, с. 203]. Отсюда, в нашем понимании, формируется некая «троица» безусловно связанных между собой Алексеев: Достоевский, трехлеточек, Алексей - Божий человек. Алексей Карамазов на первый взгляд оказывается вне этого круга, а вопрос о «присутствии» в романе Алеши Достоевского, казалось бы, можно считать исчерпанным. Но вернемся к тексту. В утешение Настасьюшке Зосима говорит следующее: «или не знаешь ты... сколь сии младенцы пред престолом Божиим дерзновенны? Даже и нет никого дерзновеннее их в Царствии Небесном: Ты, Господи, даровал нам жизнь, говорят они Богу, и только лишь мы узрели ее, как Ты ее у нас и взял назад. И столь дерзновенно просят и спрашивают, что Господь дает им немедленно ангельский чин. А посему, - молвил святой, - и ты радуйся, жено, а не плачь, и твой младенец теперь у Господа в сонме ангелов его пребывает» [т. 14, с. 45-46]. И далее: «Посему знай и ты, мать, что и твой младенец наверно теперь предстоит пред престолом Господним, и радуется, и веселится, и о тебе Бога молит <...> сыночек твой - есть единый от ангелов Божиих» [Там же]. Но, вспомним, что именно «ангелом» называет своего сына Алексея Федор Карамазов. При этом само слово «ангел» впервые вводится в текст романа именно в речи Федора Павловича по отношению к Алеше: Тебя, мой ангел, никогда не оставлю) [т. 14, с. 23], хоть до тебя как до ангела ничего не коснется [т. 14, с. 24]. Слово «ангел» в различных словоформах встречается в тексте романа ровно 60 раз. Из них прямо по отношению к Алеше оно употребляется с самой высокой частотой - 16 раз, приведем эти контексты. Отцом Федором Павловичем: тебя, мой ангел, никогда не оставлю) [с. 23]; хоть до тебя как до ангела ничего не коснется [с. 24]; милый ангел, скажи правду: была давеча Грушенька, али нет? [с. 130]; Леша, утоли ты мое сердце, будь ангелом, скажи правду! [с. 130]; прощай, ангел, давеча ты за меня заступился, век не забуду [с. 131]; Дмитрием: послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне надо было послать ангела <...> ангелу в небе я уже сказал, но надо сказать и ангелу на земле. Ты ангел на земле [с. 97]; и мы все Карамазовы такие же, и в тебе, ангеле, это насекомое живет, и в крови твоей бури родит [с. 100]; Ракитиным: это из ангелов- то! [с. 308]. г-жой Хохлаковой: вы ничего не наделали, вы действовали прелестно, как ангел. <...> Напротив вы поступили, как ангел, как ангел, я это тысячи тысяч раз повторить готова [с. 177]; Лизой Хохлаковой: мама, почему он поступил как ангел <...> за что вы в ангелы попали? [с. 178]. Как видно из приведенных контекстов, номинация «ангел» по отношению к Алеше звучит рефреном в речи персонажей, настойчиво повторяясь, иногда несколько раз в одном периоде. Причем г-жа Хохлакова, по ее собственному выражению, готова называть Алешу ангелом «тысячи тысяч раз», а Лиза акцентирует наше внимание на неслучайном характере этой номинации, задавая отнюдь не риторический вопрос: «за что вы в ангелы попали?». Суггестивное повторение этой номинации и вопрос Лизы очевидно указывают на особый авторский смысл этой характеристики героя. Вспомним, что Алешу называют еще и «херувимом». Грушенька обращается так к Алеше дважды в рамках одной главы («Луковка»): Оставь ты его, Алеша, херувим ты мой, видишь он какой, нашел кому говорить [с. 322], Зачем ты, херувим, не приходил прежде [с. 323]. Вслед за ней дважды же и в рамках одной главы («Гимн и секрет») Митя именует Алешу херувимом: Алеша, херувим ты мой, меня убивают разные философии, чорт их дери! [т. 15, с. 31]; Я хоть и говорю, что Иван над нами высший, но ты у меня херувим [с. 34]. Затем с явлением Алеши сразу после Черта, Мите вторит и Иван: Он тебя испугался, тебя, голубя. Ты «чистый херувим». Тебя Дмитрий херувимом зовет. Херувим... [с. 85]. И если номинация «ангел» употребляется и по отношению к другим героям (хотя и гораздо реже, чем по отношению к протагонисту «Братьев Карамазовых»), то «херувимом» именуют в романе только Алешу. Принимая во внимание исключительный характер этой номинации в отношении Алеши, взятой в аспекте ее повторяемости, можно сделать вывод, что именно в ней более, чем в других, выразилась сущность этого образа.

При этом номинация «херувим» как синоним слова «ангел», на наш взгляд, имеет в тексте уточняющий характер. Херувимы довольно часто фигурируют в текстах Священного Писания. Апокрифическая 2-я книга Еноха описывает их как ангелов шестого и седьмого неба, вместе с серафимами поющих хвалу Богу возле его престола [см.: Мифы народов мира, II, 589]. Кроме того, согласно небесной иерархии Псевдо-Дионисия Ареопагита, признаваемой православной церковью, херувимы - один из высших ангельских чинов. Как известно, иерархия эта включает девять чинов, перечисляемых в таком порядке: первая и высшая триада (характеризуемая непосредственной близостью к Богу) - серафимы, херувимы, престолы; вторая - господства, силы, власти; третья - начала, архангелы, ангелы [см.: Мифы народов мира, т. 1, с. 362]. Вспомним, что, по словам Зосимы, сыночек Настасьюшки «наверно теперь предстоит пред престолом господним», а муж Никитушка уверяет ее, что он «у Господа Бога вместе с ангелами воспевает» [т. 14, с. 46], а обе эти функции, как мы уже знаем, выполняют высшие чины - серафимы и херувимы. Кроме того, в имени Алексей и в номинации «херувим» заложена общая семантика охранительной функции: имя происходит от от др.-греч.-«защищать»[см.: Суперанская, с. 105], а херувимы в христианской мифологии это, по сути, «ангелоподобные существа-стражи», которые после изгнания Богом Адама и Евы из рая были поставлены охранять пути к древу жизни. Охранительная функция херувимов отмечена в культовой символике: Бог велит увенчать крышку ковчега завета двумя золотыми херувимами, они же призваны охранять в храме Соломона содержимое ковчега - скрижали завета [см.: Мифы народов мира, т. 2, с. 198].

Резюмируем выделенные параллели: 1)трехлеточка и Алексея Карамазова именуют в тексте «ангелами»; 2) Алешу называют еще и «херувимом», а трехлето- чек получает некий неназванный ангельский чин и вместе с ним функции «предстояния перед Богом» и «воспевания», которые указывают на то, что чин этот - один из двух высших; 3) семантика имени трехлеточка и младшего Карамазова («защитник») соответствует охранительной функции херувимов. Отсюда трехлеточек и Алексей Карамазов получают в тексте один ангельский чин, оба они - херувимы.

Однако ангельский чин в ретроспективном прочтении текста становится еще и смысловым синонимом обретения Царства Небесного, рая. Этот мотив объединяет теперь сына Достоевского, его литературного двойника (трехлеточка) и Алешу Карамазова. Выделенная ранее «троица» преобразуется уже в «четверку» безусловно связанных между собой Алексеев: Достоевский, трехлеточек, Алексей - человек Божий и Карамазов. Здесь Алексей - человек Божий - это святой покровитель Алеши Достоевского, который упоминается в той же роли в истории трехлеточка, а также фигурирует как оним-метафора по отношению к Карамазову (вспомним ракитинское: Алешенька, Божий человечек [т. 14, с. 321], а также слова Мити: Я-то пропал, Алексей, я-то, Божий ты человек! [т. 15, с. 27]).

Кроме того, на наш взгляд, ангельское, райское бессмертие Алеши Достоевского знаменуется еще и тем, что писатель помещает своего героя Алешу в монастырь. «Посмотрите, в какой они долине роз проживают!» - восклицает Федор Павлович по приезде в этот монастырь. А далее следует описание монастырского сада: «Действительно, хоть роз теперь и не было, но было множество редких и прекрасных осенних цветов везде, где только можно было их насадить. Лелеяла их, видимо, опытная рука. Цветники устроены были в оградах церквей и между могил. Домик, в котором находилась келья старца, деревянный, одноэтажный, с галереей перед входом, был тоже обсажен цветами» [т. 14, с. 35]. Следует отметить, что эта картина буквально утопающего в цветах монастыря пронизана символикой сакрального пространства, загробного мира, рая. Описание объединяет сразу три локуса, которые в русской мифологии так или иначе отождествлялись с раем: это сад, монастырь и домик, «весь в цветочках». Во-первых, это роскошный монастырский сад. «В легендах о странствиях души по загробному миру рай чаще всего представляется садом: “неизреченной красоты сад зеленый”» [Криничная, с. 926]. Моделью для формирования образа рая-сада в христианской культурной традиции послужил образ библейского эдемского сада, отсюда “цветочная” символика пронизывает все находящееся в этом сакральном пространстве» [Там же, с. 927]. И действительно, цветы в окрестностях монастыря были «везде, где только можно было их насадить», «в оградах церквей и между могил», «домик <...> тоже обсажен цветами», они - и в доме старца: «Два горшка цветов на окне, а в углу много икон - одна из них Богородицы, огромного размера и писанная, вероятно, еще задолго до раскола». Но и сам монастырь является символическим эквивалентом рая, ибо, как отмечает Н. А. Криничная, «приравнивание церкви (монастыря) к раю устойчиво в христианской культуре» [Там же, с. 936].Причем если визионеру на его пути в раю попадается «хороший домик», то он непременно «весь в цветочках» [Там же, с. 927]. Как видно, домик старца Зосимы, весь обсаженный цветами, вписан в пространство монастыря-рая, который, в свою очередь, располагается в «долине роз» сада-рая. Примечательно, что в черновых набросках к роману, относимых предположительно к началу сентября 1878 г., есть следующая запись: «Алеша мог выходить из монастыря. Жил в келье и носил подрясник, по благослов<лению>, не принадлежа, однако же, вовсе монастырю. Описание скита, цветы (слегка)» [т. 15, с. 200]. Это особое указание на цветы очень знаменательно с учетом того, что в завершенном тексте романа это слегка трансформируется уже в везде, где только можно было их насадить, а значит, намеренно утверждается символика пространства монастыря как рая. Соответствует этой концепции и наличие в келье старца Зосимы фигурок херувимчиков, которые, во-первых, сторожат ворота этого рая, а во-вторых, впервые здесь называются в тексте, предваряя собственно номинацию Алеши херувимом и ее дальнейшее закрепление за ним во всем тексте романа.

Далее следует особо отметить, что именно в «Братьях Карамазовых» мотив детской смерти, который можно отнести к числу индивидуальных для всего творчества Достоевского, достигает своего апогея (трехлеточек; шестипалый младенец Григория и Марфы; дети из «анекдотов» Ивана; юноша Маркел; голодное замерзшее «дитё» с «сизыми ручонками» - из сна Мити; Илюша Снегирев). Открывает череду детских смертей именно гибель трехлеточка Алеши. Полагаем, все детские смерти в «Братьях Карамазовых» представляют собой частные реализации скрытой темы романа - смерти сына Достоевского. Поясним это на примере Илюши. Роман, открывающийся как жизнеописание Алеши, как будто совершая жизненный цикл, завершается похоронами Илюши. Это созвучие имен, возможно, не обратило бы на себя наше внимание, если бы не знаменательное обращение Федора Павловича к сыну Алеше из черновых записей к роману с комментарием редактора - «описка»: «Илюша, прокляну.

Ведь отцовское проклятие, знаешь, что значит»[т. 15, с. 204]. Как видно, созвучие это не только осознавалось Достоевским, но и доходило до смешения. От имен - к сущностям. Как и «защитник» Алеша, Илюша также выступает «защитником»: оба заступаются за своих отцов («Прощай, ангел, давеча ты за меня заступился, век не забуду», - говорит Федор Павлович Алеше [т. 14, с. 131]; Илюша пырнул Красоткина «перочинным ножичком в бедро, заступаясь за отца» [Там же, с. 466]. И вспомним еще раз слова утешения Зосимы, высказанные Настасьюшке: «Посему знай и ты, мать, что твой младенец наверно теперь предстоит пред престолом Господним, и радуется, и веселится, и о тебе Бога молит. А потому и ты плачь, но радуйся» [Там же, с. 46]. Слова Зосимы, вероятно, отсылают к древней славянской традиции, согласно которой «поминки по младенцу назывались радование, так как считалось, что родители должны радоваться, получив своего защитника на небесах в виде маленького ангела» [Славянская мифология, с. 22]. Следовательно, трехлето- чек Алексей также реализует этимологическую семантику своего имени в функции небесного защитника своих родителей, т. е. как и Алеша с Илюшей - своих отцов. Кроме того, взаимосвязь образов Илюши/Алеши (трехлеточка), выраженная в созвучии имен и общей охранительной функции, находит свое отражение и в мотиве трепетного отношения родителей к вещам их умерших детей. «Посмотрю на его бельишечко, на рубашоночку аль на сапожки и взвою. Разложу, что после него осталось, всякую вещь его, смотрю и вою», - говорит Настасьюшка [т. 14, с. 45]; Снегирев после похорон сына увидел «Илюшины сапожки, стоявшие оба рядышком <...> поднял руки и так и бросился к ним, пал на колени, схватил один сапожок и, прильнув к нему губами, начал жадно целовать его.» [Там же, с. 194]. В связи с этими, финальными, сценами романа нельзя не вспомнить и об упоминавшейся уже символике рая-сада и рая-монастыря (церкви). Цветы так настойчиво акцентируются, звуча рефреном почти в каждой фразе, что, можно сказать, становятся самостоятельными «героями» последнего эпизода. Не приводя всех контекстов, отметим, что слово «цветы» в различных словоформах фигурирует здесь с чрезвычайной частотой (22 раза), а плюсом к тому отдельно сказано о «маленькой белой розе в руках Илюши» [т. 15, с. 190]. «Цветочный» код, как уже отмечалось, связан с раем. Отпевание Илюши проходит в церкви, которая, как и монастырь, является символическим эквивалентом рая. Так авторский миф об обретенном сыном рае находит свое отражение в символическом плане романа.

В черновиках к роману встречается следующая запись: «Иова искушал Господь. Детей отнял» [Там же, с. 245]. Но эта запись потенциально могла быть короче, например: «Иова искушал Господь», ведь, как мы знаем из Книги Иова, ветхозаветный праведник подвергся и другим тяжким испытаниям. Причем, потеряв детей, лишившись всего, что имел, Иов не возроптал на Господа, а благословил его имя: «Господь дал, Господь и взял - благословенно имя Господне!» [Библия, с. 512]. Решающим же испытанием веры Иова, согласно преданию, стала «проказа лютая», которой поразил праведника Сатана с позволения Господа. Но Достоевский конкретизирует: «.Детей отнял», делает акцент именно на этом испытании Иова, испытании, которое пережил сам. Не потому ли роман так правдоподобно и личностно изображает кризис веры? Не потому ли именно смерть безвинных детей становится сильнейшим аргументом Ивана в его бунте против Бога?

Иов, лишившись детей и претерпев другие беды, в конечном итоге все-таки смиряется, «раскаивается в прахе и пепле» в своем малодушии, а Господь восполняет ему потери, в том числе посылает новых детей [см.: Там же, с. 535]. Однако, по мысли автора «Братьев Карамазовых», для отцов, переживших своих детей, сверхчеловеческое смирение Иова может быть лишь идеалом. В действительности же новые дети не могут заменить собой умерших, память о последних свята. Эта мысль звучит полемически открыто по отношению к притче, когда, умирая, Илюша говорит своему отцу: «Папа, не плачь. а как я умру, то возьми ты хорошего мальчика, другого. сам выбери из них из всех, хорошего, назови его Илюшей и люби его вместо меня.», а тот восклицает: «Не хочу хорошего мальчика! Не хочу другого мальчика! <.>Аще забуду тебя, Иерусалиме, да прильпнет.» [т. 14, с. 507].

В одном из писем 1875 г. Достоевский писал жене: «Читаю Книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг: бросаю читать и хожу по часу в комнате, чуть не плача. <.> Эта книга, Аня, странно это - одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда почти младенцем!» [Достоевский, Достоевская, с. 183]. Как видно, Книга Иова была особенно дорога Достоевскому. Вся жизнь писателя, полная испытаний, заслуживает сравнения с судьбой Иова. Последнее из этих испытаний - смерть сына, как показывает топика «Братьев Карамазовых» [см. об этом: Ляху, с. 129-143; Казаков, с. 180-186], заставила Достоевского вновь обратиться к Книге Иова. Думается, Достоевский все-таки оставляет открытым вопрос Ивана, но как «горнило сомнений», как вопрос, который встает даже перед идеалом праведника - Иовом, когда тот теряет детей, как вопрос на пути к обретению истинной веры через страдание. И право на этот вопрос писатель оставляет именно отцам, а не «русским мальчикам» вроде Ивана, которые мудрствуют лукаво, имея лишь одну цель - утвердить вместо веры в Бога принцип вседозволенности.

Подведем итоги. Ветхозаветный сюжет об Иове, можно сказать, становится частью личного мифа писателя и художественно переосмысляется в романе. В то же время история трехлеточка (по сути - сына) мифологизируется Достоевским, приобретает черты вечного сюжета. Не случайно слова утешения Зосимы даны как цитирование «древнего великого святого»: «Вот что, мать, - проговорил старец, - однажды древний великий святой увидел во храме такую же, как ты, плачущую мать и тоже по младенце своем, по единственном, которого тоже призвал Господь» [т. 14, с. 45]. Кроме того, в истории Настасьюшки Зосима «узнает» евангельский сюжет о несчастной Рахили: «А это <.> “древняя Рахиль плачет о детях своих и не может утешиться, потому что их нет”, и таковой вам, матерям, предел на земле положен» [Там же, с. 46].

Имя Алексей, взятое в аспекте его повторяемости в романе (Алексей Карамазов, Алексей-трехлеточек, Алексей - Божий человек, Илюша - как созвучный вариант имени «Алеша») и параллельного бытия в судьбе писателя (Алексей Достоевский), является мотивом. Выделенные номинации («ангел», «херувим»), по сути - вариации этого имени как мотива, соотносятся по принципу «он же», вступают в отношения взаимоопределения. При этом Алеша Карамазов, трехлеточек Алексей и Илюша, на наш взгляд, являют собой художественные эманации идеи райского бессмертия сына Достоевского, а сам роман в этом смысле представляет собой своеобразный литературный памятник ему.

Список литературы

Альтман М. С. Достоевский. По вехам имен. Саратов, 1975.

Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М.,1993.

Ветловская В. Е. Поэтика романа «Братья Карамазовы». Л., 1977.

Долинин А. С. Последние романы Достоевского : как создавались «Подросток» и «Братья Карамазовы». М., 1963.

Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1971.

Достоевский Ф. М., Достоевская А. Г. Переписка. Л., 1976.

Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений : в 30 т. Л., 1972-1976.

Казаков А. А. Тема страдания невинных в романе «Братья Карамазовы» (сюжет Иова и сюжет Христа) // Роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»: современное состояние изучения : [сб. ст.] М., 2007. С. 180-186

Криничная Н. А. Русская мифология. Мир образов фольклора. М., 2004.

Ляху В. С. Влияние поэтики Библии на поэтику Ф. М. Достоевского // Вопр. лит.

Вып. 4. С. 129-143.

Мифы народов мира : Энцикл. слов. : в 2 т. М., 1980-1982.

Селезнев Ю. И. Достоевский. М., 1981.

Славянская мифология : Энцикл. слов. М., 2002.

Соколов Б. В. Расшифрованный Достоевский : Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы. М., 2007.

Суперанская А. В. Словарь русских личных имен. М., 2003.

Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников : в 2 т. / сост. А. Долинин. М., 1964.

Щенникова Л. П. Имена // Достоевский : эстетика и поэтика : словарь-справочник. Челябинск, 1997. С. 167-168.

Флоренский П. Имена. М., 2001.

Дата добавления: 13.02.2014