Дневники, записные книжки, «обыденная»литература
М.Ю. Михеев, кандидат филологических наук, старшийнаучный сотрудник Научного информационного вычислительного центра МГУ.
Дневники,записные книжки, черновики, заметки в альбом, маргиналии.… — все это можноназывать пред-текстом, но также и «обыденной литературой», по словамдруга Пушкина кн. П.А. Вяземского. Выражаясь современным языком, это non-fiction,т.е. тексты, обращенные более к жизни, чем к вымыслу и, скорее, просто к быту,чем к воображению и фантазии. Иначе говоря, это в корне отличная от изящной(художественной) литературы дневниковая проза — своего рода берестяные грамоты,только уже на современный манер. Отлична она от литературы прежде всего своимпредназначением. Не рассчитана на то, что можно «рукопись продать», — во всяком случае первоначальной *. А со временем, конечно, любой автографстановится ценностью.
*Пушкин, кажется, умел счастливым образом совмещать вдохновение с учетом законоврынка, вернее, хотел бы учитывать последнее для первого, в частности, какутилитарный повод и предлог.
Большинствообразцов пред-текста пишется, как правило, по какому-то конкретному, обыденномуи вполне прозаическому поводу. В этом, правда, еще и сходство их с текстамиинструкций, технических заданий, рекламы, документации — т.е. теми безличнымипродуктами современной цивилизации, которые невероятно распространились в XXвеке, по сравнению со временем Пушкина и Вяземского, и по объему стали теснитьдаже литературу художественную *. В обыденной же литературе (дневниковой прозеи т.д.) адресатом выступает, как правило, не «читающая публика», акакие-то конкретные люди, знакомые автора, или просто он сам, поскольку дневники записная книжка пишутся прежде всего для себя. Кроме того, от художественнойлитературы обыденную отличает еще и объект, потому что пишется она по фактом,или по крайней мере на основании событий, которые автор хотел бы считать (непреложными)фактами: тут не предусмотрено места вымыслу, как в литературе художественной,хотя он, конечно же, все равно есть.
*Вяземскому, очевидно, и в голову не могло прийти в проводимом им разделении«обыденной» от всей прочей литературы, что помимо художественной надобудет отличать еще и литературу документальную.
Самвымысел в обыденной литературе своеобразен: так, например, читатель (но иавтор) дневника воспроизводит эффект «человека перед зеркалом». Повыражению М.Л. Гаспарова: они видят не совсем то, что есть, а, скорее, то, чтоавтор хотел бы видеть сам (и хочет, чтобы увидели вслед за ним другие).
Строгоговоря, границ между обыденной литературой, с одной стороны, документальной — сдругой, и, наконец, между литературой художественной, с третьей стороны, вообщене существует. Одна переходит в другую, и они обе — в третью. Но переход, какправило, однонаправленный — лишь только обыденная и документальная литература(как литература фактов) может быть преобразована в литературу художественную:любой малый жанр обыденной литературы, а также любой документ, может бытьподхвачен беллетристикой и обыгран ею как какая-то частная художественнаяформа.
Характерныйпример — превращение дневниковых записей М.М. Пришвина в художественный текст(повесть «Мирская чаша», или же «Раб обезьяний», очерк«Башмаки», рассказ «Родники Берендея» или «Ленин наохоте» — все они основываются на его дневниковой прозе того времени). Всеслишком откровенное (относящееся к самому Пришвину) отметается, текст делается,как правило, более нейтральным и как бы написанным не от его лица, а от лицанекоего «литератора того времени». Как позже выразил это уже РоланБарт: «Текст [имелся в виду прежде всего художественный текст] анонимен,или, во всяком случае, создается неким Псевдонимом, псевдонимом автора. АДневник — нет (даже если его „я“ — ненастоящее имя): Дневникпредставляет собой не текст, а „речь“ (что-то вроде устной речи,записанной с помощью особого кода)» *.
*Ролан Барт о Ролане Барте [1979]. М., 2002. С. 258.
Пред-текстследует соотнести также с понятием бахтинских речевых жанров. Поэтому-то удневника оказывается некий промежуточный статус: это еще не то, что следовалобы оформить как текст литературы, но уже и не то, что было эфемерной, сразу жеисчезающей (в сознании, памяти, в колебаниях воздуха) речью. Иными словами, этопочти-текст, недо-текст, околотекст, или пред-литература, однако уже теряющаяполную невинность и безответственность спонтанной речи, хотя все же неприобретшая законченности и окончательной выверенности собственно текста. Вэтом смысле пред-текст — жанр вспомогательный, промежуточный. Как писал Кафка(о своем дневнике): «Не думаю, чтобы написанное до сих пор было особенноценно или же решительно заслуживало быть выброшено» *.
*Там же. С. 259.
Преждевсего, к пред-тексту (как я уже сказал, хочется обозначить этим словом сразунесколько малых жанров *) относятся разного вида дневники, а именно, списоктекущих дел, чтобы не упустить их из виду и иметь всегда под рукой, когдапонадобятся [это так называемый ежедневник, блокнот, отрывной календарь,телефонная книжка (или Что мне сегодня делать?]. Кроме того, регулярнаяфиксация необходима для порядка или «для истории» — того, что ужеслучилось, что так или иначе происходило (за день, за истекший период), чемусам оказался свидетелем и что хотелось бы когда-нибудь, в удобной обстановкевоскресить в памяти. Условно говоря, это вахтенный журнал, адрес-календарь илиже книга записей актов (гражданского) состояния.
*Оговорюсь, что малые жанры я называю так вовсе не по объему, а только лишь поих значимости в литературном процессе.
Помимособственно дневника очень близки к нему и практически неотличимы разного родазаписные книжки. Предназначение и адресат таких текстов могут быть различными:иногда — вообще для всех, кто только в состоянии их прочесть (тогда трудноотличить их от художественной литературы), либо, что безусловно чаще, для себялично. Но между этими крайними границами, естественно, лежит множествопромежуточных ступеней.
Скажем,Александр Блок в1911-м году, в свои тридцать лет, будучи уже давно знаменитым,наряду с записными книжками, которые вел регулярно в течение всей жизни,начинает вести и дневник, открывая его таким широковещательным признанием: (17окт. 1911)
«Писатьдневник, или, по крайней мере, делать от времени до времени заметки о самомсущественном, надо всем нам. Весьма вероятно, что наше время — великое и именномы стоим в центре жизни, т.е. в том месте, где сходятся все духовные нити, кудадоходят все звуки» *.
*Блок A.A. Дневник. M., 1989. С. 64.
Правда,уже через пять лет он не выдерживает этого созданного для себя режимаежедневного распределения событий на два сорта: более важные и значительные — вдневник, а личного, частного (или даже постыдного?) характера — в записную книжку;какое-то время дневник им вообще не ведется, а затем записные книжки идневниковые записи начинают проникать друг в друга: что оставить для себя, ачто предназначить потомкам (и вечности), решать становится затруднительно *.
*Разделение сознания на зоны по предназначенности или адресованности каждогосообщения, хранящегося в памяти человека, — задача крайне интересная. В 1921году, незадолго до своей смерти, Блок, по воспоминаниям тетки писателя М.А.Бекетовой, взялся приводить в порядок свой архив (что делал, вообще говоря,регулярно): «Он любил такую сортировку своих бумаг и основательную уборкус уничтожением ненужного материала. Теперь он отобрал при помощи ЛюбовиДмитриевны [жены] все, что находил лишним, сделав тщательные записи того, чтоосталось и что подлежало уничтожению. Он сжег ненужные рукописи и письма,привел в порядок все остальное и закончил перечень своих работ...»(Бекетова М.А. Александр Блок. Биографический очерк [1922]. Л., 1930. С. 299).
ВРоссии традиционно сложилось именно такое, причем как будто терминологическизакрепившееся разделение функций между записными книжками и дневниками, т.е.дневник и может, скорее всего, быть предназначен для печати, тогда как записныекнижки * остаются исключительно в ведении, пользовании и «напопечении» самого автора. При этом само обозначение «записнаякнижка» часто выступает просто в качестве некого остране-ния того жесамого «дневника», чтобы отличить первозданный и приватный текст отвторичного, созданного на его основе, собственно литературного, печатного ипубличного. Нередко и то, что предназначается для широкой печати, и то, чтопишется только для самого себя, называют словом дневник.
*Или еще: «своеручные записки» — название дневников кн. Н.Долгоруковой (XVIII в.).
Значительноболее надежным способом разведения понятий дневника и записной книжки можетслужить его функциональное предназначение — переписывание дневника (время отвремени) заново. И тогда записная книжка, или записные книжки (отрывнойблокнот, отдельные листы и т.п.), — это просто первичная форма того же самогодневника, но уже как вторичного текста.
Именносвой дневник, переработанный на основании записных книжек, Лев Толстойпоказывал перед женитьбой будущей жене, Софье Андреевне. А конфликт,обернувшийся гораздо позже разрывом между супругами с уходом Толстого передсмертью из Ясной Поляны, возник во многом именно из-за того, что Толстой нежелал показывать свои последние записи в дневнике Софье Андреевне (а тасправедливо считала, что написанное мужем, возможно, будет компрометировать еев глазах потомков и всего человечества *).
*Толстая А.Л. Дочь. М., 2000. С. 153-189. Вот характерная запись из дневникаТолстого от 3 янв. 1909 г.: «Мне портит мой дневник, мое отношение к нему,то, что его читают. Попрошу не читать его» (Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.М., 1992. Т. 57. С. 4).
УДостоевского дневник возведен в ранг особого литературного жанра в«Дневнике писателя». В этом периодическом издании (или моножурнале)составляемом одним человеком, Достоевский считал невозможным писать о чем-тоисключительно своем и личном, хотя «Дневник» просто пропитанполемикой и насквозь диалогичен, а в последние годы жизни (1880-1881) он поформе максимально приближается к реальным дневниковым записям *.
*Конечно, в этот дневник не попадают такие разделы его записей сугубо личногохарактера, как «Отметки припадков», «Дневник лечения вЗмее», «Заметки »,«Прочесть», «Pro memoria» или «Текущее». Еще в1864-1865 гг. Достоевский набрасывает в рабочей тетради план оригинальногоежемесячного издания, который собирается издавать единолично под названием«Записная книга»; другое предположительное название — «Дневниклитератора» (Дневник писателя. 1873 // Достоевский Ф.М. Собр. соч. В 15 т.СПб., 1994. Т. 12. С. 284-286). «Это будет дневник в буквальном смыслеслова, отчет о действительно выжитых в каждый месяц впечатлениях, отчетов овиденном, слышанном и прочитанном» (Дневник писателя. 1876 // ДостоевскийФ.М. Собр. соч. В 15 т. СПб., 1994. Т. 13. С. 412). «Дневникписателя», печатавшийся в 1873, в «Гражданине», состоит из 16частей, оформленных как отдельные статьи, но уже следующий за ним «Дневникписателя. 1876 [года]» представляет собой ежемесячное издание, поступавшеев продажу в последних числах месяца, в каждом из выпусков которого можноотыскать свободные переходы от очерка к фельетону, от мемуаров к публицистике иот анекдота к рассказу.
Вообще-тоДостоевский являет собой яркую противоположность Толстому — в том, как он нелюбил вести регулярныес однотипные записи, какая это была для негообременительная форма. Его характерная манера предварительной фиксации мысли(или «выдумывания планов», как он сам называл ее) описана Л.М.Розенблюм:
«Известно,что Достоевский обычно пользовался не одной, а двумя или даженесколькими тетрадями одновременно и, кроме того, нередко делал заметки наотдельных листах. Но и при заполнении одной тетради он часто писал не подряд, араскрывал ее на любой странице, как бы торопясь зафиксировать новую мысль,образ или ситуацию Сам Достоевский, по-видимому, ориентировался всвоих записях достаточно свободно; иногда он оставлял ссылки на те страницы, ккоторым собирался обратиться при написании главы или сцены» *.
*Розенблюм Л.М. Творческие дневники Достоевского. М., 1981. С. 7.
Взаписных книжках и тетрадях Достоевский гораздо более «неприбран»,нежели в дневниках: нередко встречаются повторы одной и той же мысли, порой безкаких-либо содержательных и стилистических изменений:
«Достоевскийстарается уяснить свою мысль до конца, вновь и вновь прописывая ее на страницахзаписных книжек, которые, наряду с пером и чернилами, являются для негонеобходимым рабочим инструментом писательской профессии. Он работает в режиместенографии, стремясь поспеть за ходом мысли» *.
*Фокин П. «Неприбранный» классик // Достоевский Ф.М. Записные книжки.М., 2000. С. 8.
АндрейБелый, еще только собиравшийся (в 1912 г.) отдавать в печать свою переписку сБлоком, пишет о ней в опубликованных через десять лет (после смерти Блока)«Воспоминаниях», как бы полностью отстраняясь от себя самого — иначеможно было бы назвать его слова просто нескромными:
«Часть[переписки], я думаю, могла бы скоро появиться в свет, она носит менее всеголичный характер, скорее содержание ее — литература, философия, мистика и»чаяния" молодых символистов того времени. Это блестящий интимныйдневник эпохи. Такова переписка этих поэтов. Она блестяща. Мысль бьет здесьключом" *.
*Андрей Белый в воспоминаниях современников. М., 1980. Т. 1. С. 215.
Кпред-тексту вплотную примыкают также и мемуары, и воспоминания — о ком-то или очем-то существенном, выступающем из прошлого как безусловный и важный дляавтора объект, с несомненными возвращениями в памяти к этому (не только на одиндень назад, как чаще всего бывает в дневнике, но иногда на много-много лет), снеизбежными при этом потерями и приобретениями смысла — текст оказываетсячастично документальным, а частично художественным, иногда независимо от волиавтора, но порой автор вполне трезво отдает себе в этом отчет.
Сейчасмемуары и воспоминания выступают практическими синонимами, но раньше, например,в XVIII веке, русским эквивалентом французскому «memoires» служили«записки» как соответствующая калька с французского *. Да и Пушкин,употребляя в своем русском тексте это слово именно в латинском написании, имелв виду, разумеется, не наше теперешнее его значение (во всяком случае, нетолько его), а прежде всего записи в дневник для памяти, или просто ежедневник.(В пушкинском словаре вообще нет слова «мемуары», а есть такая егорусификация, как «меморий»).
*Колядич Т.М. Воспоминания писателей. Проблемы поэтики жанра. М., 1998. С. 41.
Изего многими цитировавшегося письма к Вяземскому 1825 года:
«Писатьсвои „memoires“ заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого такне знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать — можно;быть искренним — невозможность физическая. Перо иногда остановится как сразбега перед пропастью — на том, что посторонний прочел бы равнодушно» *.
*Пушкин А.С. Собр. соч. М.-Л., 1950. Т. X. С. 180.
Ужепозднее В.Г. Белинский во «Взгляде на русскую литературу 1846 года»сформулировал следующее положение («более оптимистическое», чем уПушкина):
«Самыемемуары, совершенно чуждые всякого вымысла , если они мастерски написаны,составляют как бы последнюю грань в области романа, замыкая ее собою».
Нона эту же тему стоит указать и прямо противоположное мнение, тожепарадоксальное, но уже не пафосно-оптимистическое, как у Белинского, аскептическое, нарочито пренебрежительное по отношению к мемуарам и к самим ихсоставителям — мнение набоковского рассказчика из рассказа «Быль иубыль». Мемуаристы представлены Набоковым как люди, «у которых недовольно воображения, чтобы сочинять романы, и не достает памяти, чтобы писатьправду» *.
*Набоков В. Быль и убыль. М., 2001. С. 201.
Сдовольно большой натяжкой к пред-тексту можно отнести афоризмы, изречения,максимы, разного рода остроумные «mot», парадоксы (Ларошфуко,Лабрюйера, Шамфора, Вольтера, Шопенгауэра и других, привыкших изящно выражатьсвою мысль), т.е. родившиеся сами собой, по тому или иному конкретному случаюперлы, а также специально придуманные высказывания, с расчетом на привлечениевнимания избранного круга современников и потомков (первоначально, возможно,родившиеся в застолье или в светском кругу, т.е. относящиеся к речевому жанру).Определенная натяжка при включении подобного рода текстов в данную рубрикувызвана тем, что, с одной стороны, это безусловно устоявшийся литературныйжанр, вовсе не дневникового характера (такова в целом «Старая записнаякнижка» П.А. Вяземского — собрание анекдотов в их старинном значении, т.е.законченных сюжетов, готовых для краткого блестящего изложения, например,устного рассказа в узком кругу).
Уафористической прозы явное родство с жанром речевым (точнее было быпервородство числить именно за последним), который рассчитан не только на то,чтобы информировать, но чтобы позабавить и развлечь собеседников (этоаристотелевские «речи на пиру, в симпозиуме»). В XIX веке такой жанр,собственно, и назывался анекдотом. Вяземский справедливо писал (имея в видуименно такие тексты):
«Ябольшой Фома неверный в отношении к анекдотам. Люблю слушать и читать их, когдаони хорошо пересказаны; но не доверяю им до законной пробы. Анекдоты, даже инастоящие, часто оказываются не без лигатуры * и лживого чекана. Анекдотисты,когда и не лгут, редко придерживаются буквальной и математическойверности» **.
*По-видимому, под этим словом он имеет в виду совмещение смыслов. — М.М.
**Вяземский П.А. Старая записная книжка. М., 2000. С. 88.
Искусственность,художественная созданность, преднамеренность и «рукотворность»поделок подобного рода афористических текстов, конечно, весьма серьезноепрепятствие для зачисления их в класс пред-текстов и «обыденнойлитературы», но сам искусственный умысел в них может быть и минимален.Нельзя полностью отказать бытовой или обыденной литературе (как и речевымжанрам, с которыми она смыкается) в эстетическом начале.
* * *
Вернемсяк теме дневников. Дневник не писателя, а, скажем, художника, как в случае«Дневника» Павла Филонова * — это уже в какой-то степени простонаивный дневник **. Блокноты, черновики и другие подготовительные материалысамих писателей по этому показателю заключают в себе более непосредственные свидетельстважизни человека, чем их дневники, что приближает подобные материалы к записнымкнижкам. Таковы, по сути, «Записные книжки» А. Платонова ***. Походятна них и «Записные книжки» Е. Замятина — записи в них делались«в первой попавшейся под руку» книжке, вперемешку, на любом свободномместе и без указания дат **** (что повторяет манеру работы с книжками уДостоевского).
*Филонов П.Н. Дневник. СПб., 2000.
**Подробнее в: Михеев М. Три подхода к ругательствам в дневниках и записныхкнижках: официальный (Филонов), интеллигентский (Пришвин) и народный (Платонов)// «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества. М.,2003.
***Платонов А.П. Записные книжки. М., 2000.
****Замятин Е.И. Записные книжки. М., 2001.
Новот ведший дневники более 60 лет в своей жизни В.И. Вернадский в одном местесвоих «Дневников» 1920 г. *, будучи в Крыму, касается очень важногодля него вопроса — выбора наиболее подходящей для выражения мысли литературнойформы. Отталкиваясь от «Максим» Ларошфуко, которые он в то времячитает, Вернадский неожиданно приходит к выводу, что оптимальной для егособственной мысли, наиболее привлекательной для него является не формадневника, а просто бессистемная фиксация впечатлений и актов рефлексии над ними(нечто вроде потока сознания, хотя он не употребляет этого термина). Имея ввиду как бы вневременные «Мысли» Паскаля и «Опыты» Монтеняи подобную литературу, он отмечает для себя в дневнике следующее: (2/15 марта1920)
«Смолодости меня привлекает форма изложения своих мыслей в виде краткихизречений, свободных набросков и отдельных, более длинных, но отрывочныхразмышлений. Я не раз пробовал это делать, но бросал, так как убеждался, кактрудно уловить мысль, уложить ее так, чтобы это удовлетворяло; наконец,поднималась критика того, что стоит ли это записывать… Чередование тем и формбез всякого порядка казалось мне отвечающим естественному ходу мыслей живогодумающего человека. Такая форма лучше дневника — особенно если она идет безсистемы, а так или иначе подобрано то, что казалось данной личности важным инужным сказать человечеству, внести в мировую литературу».
*Вернадский В.И. Дневники. 1917-1921. Кн.1, 2. Киев, 1994, 1997.
Дневник,конечно, уже по своей форме привязан к хронологии и к внешнему контексту жизничеловека, являясь неким продолжением его тела *. Вернадскому, как мы видим,хотелось бы максимально отвлечься, освободиться от этого навязываемого самойжизнью контекста, как от некой внешней оболочки, чтобы фиксировать толькорезультаты работы духа, как бы сознания в чистом виде, вне времени,пространства и ограниченности собственным телом.
*Типично «дневниковым» продолжением можно считать, во-первых, описаниетого, что и где человек в данный день ел, какая была погода, как он себячувствовал, сколько гулял, у кого был с визитами (с кем встречался ибеседовал), что читал, сколько заплатил (за то или другое) и т.п. Таков, вцелом, «Дневник для Стеллы» Д. Свифта (ср.: Ингер А.Г. Свифт и его«Дневник для Стеллы» // Свифт Д. Дневник для Стеллы. М., 1981. С.516). Тут, впрочем, солидную долю текста составляют остроумные замечания, аусилия автора в значительной мере направлены на то, чтобы сделать чтениезанимательным для адресата (парадоксально, что возможным адресатом выступал исам автор).
Формальноот дневника требуется по крайней мере датирование записей. Но записи могутвестись и совсем без дат (как мы видим, у Замятина, Платонова, Достоевского, иуж заведомо без фиксации места их возникновения), а просто по мере прихода их вголову, или даже подаваться читателю в специально перетасованном виде, как у В.Розанова, что представляет собой особого рода художественный изыск.
Так,например, вне зависимости от хронологии организованы «Записи ивыписки» М.Л. Гаспарова, формально выстроенные по алфавиту в соответствиисо списком ключевых слов, пронизывающим каждую из записей (или же всоответствии с некими девизами, ключевыми выражениями из них). Это напоминаетдополнительное указание на тему в структуре письма электронной почты, а такжепостроение художественного текста, располагаемого иногда в соответствии соструктурой словарных статей (ср. «Хазарский словарь» М. Павича).
Идействительно, часто нам совершенно не важно, под каким числом, скажем, вдневнике Пришвина стоит та или другая запись (если это не «фенологическиезаметки»). Дневник оказывается словно стоящим вне времени и пространства.(Это то, к чему, кажется, и стремился Вернадский.) Мысль Пришвина, Вернадскогоили Гаспарова часто движется во вневременном направлении. Она отталкивается откакого-то конкретного факта, идет к аналогиям с известными фактами и сюжетамииз собственной биографии, к обобщениям и предположениям на более широкойоснове. Часто из такого микротекстового фрагмента в дневнике рождается емкий ивыразительный художественный образ, порой возникает даже нечто вроде притчи.
С.Семенова склонна, например, и в пришвинских дневниках видеть «классическиафористическую прозу», со всей палитрой малых жанров последней:
"… Афористическаяпроза включает в себя вовсе не одни афоризмы, как можно предположить поназванию, а целые слои малых художественных форм, таких как сценка или диалог,списанные с натуры, портрет, картина природы, свободное размышление, небольшоефилософско-поэтическое эссе и, наконец, собственно афоризмы" *.
*Семенова С.Г. «Жизнь, пробившая себе путь к вечности...». М.Пришвин-мыслитель // Человек. 2001. № 1. С. 166.
Намой взгляд, у Пришвина собственно афоризмов, т.е. всплесков изящного,специально отточенного остроумия не так уж много. Афоризмы иногда появляются вего дневнике, но служат, как правило, завершением какого-то рассуждения илицелой их цепи. Скорее, все-таки, более характерный именно для его манерывыражения малый жанр следует признать размышлениями по (тому или иному) поводу,зарисовками с натуры, пробами пера и подступами к художественной прозе (к тойсказке, которую он пытался писать всю жизнь).
Кобыденной литературе и пред-тексту бесспорно надо отнести также незамысловатуюфиксацию услышанного, те или иные случаи из жизни, записки на манжетах, наивныедневники (дневники литературно неискушенных авторов) и вообще сколько-нибудьэтнографически ценные материалы. Именно сейчас интерес к подобной литературезначительно растет.
Интереснав этой связи публикация дневника простого врача из Рыбинска (К.А. Ливанова),значительную часть которого составляют записи чужих слов. Сравним такое,например, обращение к нему пациентки: (16 сент. 1926)
«Революциянесчастная! Вот с нее и хвораю… только уж вам и говорю, потому мы считаем васне за человека, а как бы за ангела» *.
*Ливанов К.А. Без Бога // Знамя. 2002. №1. С. 167.
УЛьва Толстого записная книжка 1879 г. заполнена услышанными от олонецкогосказителя В.П. Щеголенка легендами и словарными записями. Подобного родазаписям отведена специальная рубрика и в его книге «Язык», с фиксациейнародных выражений, а иногда с приводимыми толкованиями их смысла:
«Удоволить- удовлетворить; Похоронка — место, куда прячут; Вперед не чухайся; Народ мляв;Часы. с перечасьем; 'Люди беззаступные; Дощупаюсь правды; Загвоздишь память;Улюбилась с ним; Колесами до земли не достает; В три руки хлебаем; Кости некомуприхоронить: Выхмыльнул; Ухмылил; Домышлялся Поустали твои резвыноженьки во б. пути-дороженьке, примахались руки, прикачаласьголовушка, призасмягли уста. # Ты зайди домишечко питейное, выпейчару зелена вина, а другую похмельную...» *.
*Толстой Л.Н. Записные книжки. М., 2000. С. 78-103. (Здесь и далее знак # служитдля обозначения опущенного абзацного отступа в цитате.)
Иу Достоевского в его сибирских тетрадях (от начала 1850-х до 1860-х годов) — записи фольклора, услышанного на каторге и в ссылке. Они пронумерованы (всего486 записей) и легко читаются (были им аккуратно переписаны), в отличие от егопоздних записей, о которых уже было сказано выше.
Обычнозаписи этнографического (и лингвистического) характера носят периферийныйхарактер внутри дневника (А.М. Ремизов, например, регулярно помещает в конецсвоих дневниковых тетрадей перечни услышанных им слов, выражений, выписываемыхиз разных мест объ явлений и частушек), иногда этим материалам отводитсяспециальное место, выделяются какие-то отдельные тетради (возможно, именно таким образом Солженицын собирал «Словарь русского языковогорасширения»).
Кпред-тексту безусловно относится и так называемая «домашняя письменность»(термин П.М. Бицилли) — т.е. блокноты, записи на память, стихотворныепосвящения, поздравления, семейные книжки, девизы, шутки на случай — и все, чтотак или иначе отражает жизнь данного близкого дружеского круга *. Сюда жепопадают уже упомянутые наивные дневники и наивная литература.
*Коркина Е.Б. От составителя // Цветаева М. Неизданное. Семья. История вписьмах. М., 1999. С. 6.
Здесьможно назвать тексты, в которых, например, отсутствует членение на предложения,а заглавные со строчными буквами одинаковы, точка вовсе не употребляется,единственным знаком препинания служит запятая, тексты с явным преобладаниемсочинительной связи и с полным отсутствием подчинительных предложений (как вавтобиографии Ф.А. Виноградова, окончившего 3 класса церковно-приходской школы)*.
*Виноградов Ф.А. «Ну теперь, барышни, пройдемте по гулянию… » //Живая старина. М., 2000. № 4. С. 5.
Выборкииз интересного «Дневника-рукописи» опубликованы в журнале«Исторический архив». Так его назвал составитель, некий Ф.Е. Ширнов.Рукопись представляет собой вручную переплетенную книгу более чем в тысячустраниц, которая начинается описанием появления автора на свет. Она включает всебя «расказы» (с одним «с» в авторской орфографии),изложенные то ли с чужих слов, то ли своего собственного сочинения, а такженекие явно специально придуманные автором истории. Здесь дневник выступает ужене просто хранилищем фактов, а в качестве своего рода катализатора мысли,некоего основания творческой фантазии его создателя (и, безусловно, своеобразногомыслимого «памятника самому себе») *. Комментатор опубликованныхотрывков замечает:
«ФедорЕфимович талантливый рассказчик, но писатель — «первобытный», малограмотный,великолепно невежественный. В его рукописи говорят корни слов, отделенные отприставок, царит головоломный синтаксис, а слова «солнце» и «сердце» несклоняются… Такие тексты — граница, разделяющая обыденность и творчество, тоесть та самая зона, по М.М. Бахтину, которая порождает все новые и новыевопросы и тем самым преобразует объект исследования» **.
*Коряковская Н.М. История вне факта и события. Из дневника Ф.Е. Ширнова1932-1938 гг. // Исторический архив. 2001. №1.
**Там же. С. 30, 28.
Здесьважна, вероятно, и постоянная потребность человека переписывать, переделыватьсвой текст.
Авторэтого дневника родился в Литве, в семье русских крестьян-переселенцев.Эпиграфом к своему труду он поставил (почти по Пруткову) «Хотелось, чтобcue бесмертно было». Один экземпляр его грандиозной рукописи якобы былотослан самому Сталину, а на последней, 1058-й, странице сохранившегося уавтора экземпляра нарисован гроб, украшенный флажками с надписью по всемуторцу: «СТАЛИН. Ты родной для нас всех». При этом комментаторзамечает, что вряд ли автор вкладывал в это какой-то двойной смысл. Запись за1938-й — последний год ведения дневника: «Живи наш Сталин столько лет,сколько будет существовать мир и человек» *. Очевидно, сам Сталин сделалсяадресатом этого труда всей жизни только в какой-то момент (может быть, ужеперед смертью автора), а до этого дневник велся для самого себя, для близких идрузей, может быть, потомков. Вариантов конкретного адресата, комупредназначается дневниковая запись, бесконечно много, как и самих поводов длявнесения записи. Чаще всего адресат (как и повод) бывает только предполагаемым,гипотетическим **.
*Там же. С. 52.
**Подробнее в: Михеев М. Интертекст на основе пред-текста (дневники, записныекнижки, черновики, воспоминания, письма и т.п.) // Когнитивное моделирование влингвистике. Сборник докладов Международной конференции. Варна, 2003.
Представляется,что к пред-тексту должны быть отнесены и письма. Вообще, как мне кажется,возможно было бы привязать весь жанр пред-текста (или дневниковой прозы) кжанру эпистолярному, если не генетически, то по крайней мере типологически.
Так,например, известный пушкинский идеал — сама «прелесть, красота изадушевность» (или «гений чистой красоты»), Анна ПетровнаПолторацкая, в замужестве Керн, в 1820 г., будучи с мужем во Пскове (за четырегода до встречи там с Пушкиным) начинает вести «дневник дляотдохновения» на французском языке, адресуя его своей тетке, двоюроднойсестре отца, или «лучшему из друзей», как она называет ФеодосиюПолторацкую (дневник был опубликован лишь через 100 лет, в 1929-м). В дневникежалобы на безрадостность существования чередуются с зарисовками быта ивыписками из прочитанных книг. Намеренно избранный здесь французский языкпубликаторы объясняют тем, что грозный муж будто знал его плохо и на нем нечитал. Но и в следующий раз, через 40 лет, уже в 1861-м, будучи второй раззамужем, теперь за человеком любимым, хотя и много моложе себя,Марковым-Виноградским, Анна Петровна вновь прибегает к жанру дневника,адресованного конкретному лицу. Этот дневник в письмах назван ею «Рассказыо жизни в Петербурге». В нем описываются известные студенческие волнениятого времени в столице. Дневник написан уже по-русски, но из-за своейполитической остроты смог увидеть свет только через полвека, в 1908-м (да и тос цензурными купюрами). Рассказы написаны в форме писем, обращенных к реальномулицу (на этот раз — С.Н. Цвету, после его отъезда из Петербурга: «длясообщения ему или пересылки, если возможность представится»). АннаПетровна в форме писем писала и собственно воспоминания (начав с воспоминаний оПушкине), для которых адресатом (скрытым за инициалами «Е.Н.») быланекая поэтесса Е.Н. Пучкова, вдохновившая ее на эту работу, а напечаталвоспоминания П.В. Анненков *. Иными словами, автор дневника частенько нуждаетсяпускай в фиктивном, но адресате.
*Керн (Маркова-Виноградская) А.П. Воспоминания. Дневники. Переписка. М., 1989.
Неизбежновозникает и вопрос об использовании особенного языка для фиксации дневниковыхзаписей, т.е. о криптографировании текста. Можно вспомнить дневник Леонардо даВинчи, написанный специально разработанным шифром. Вот уж действительно идеалпред-текста со своей совершенно «точечной» аудиторией! Иной вариант-«Дневник 1867 года» А.Г. Достоевской, оригинал которого сохранился встенографической записи, но оставался доступным (для расшифровки) практическитолько ей самой *.
*Дневник А.Г. Достоевской как историко-литературный источник / Послесловие С.В.Житомирской // Достоевская А.Г. Дневник 1876 года. М., 1993.
Какмне представляется, родство дневникового жанра и эпистолярного очевидно, покрайней мере заметна взаимопереходность дневника и писем. Пока автору еще важенадресат, хотя бы как предлог, он в дневнике сохраняется, пускай формально, нопоскольку говоримое осознается как значимое и ценное не только для самого себя,но и для широкого круга лиц, в процессе про-говаривания, пере-читываниянаписанного, предназначение текста может быть пересмотрено, и он, помимопервоначального своего получателя, идет уже «под копирку», длямногих. (Практику написания «серийных» писем можно встретить у А.Ахматовой, А. Цветаевой и др.) Следует учитывать и прямо противоположноеустремление автора — писать письмо только одному адресату, как в переписке Б.Пастернака, который, как известно, вообще не оставил после себя ни дневника, низаписных книжек, а обычно тратил все содержание «обыденной жизни»,изливая его в письмах своим близким, конкретным адресатам.
Приэтом возникает вопрос: как изложение одних и тех же фактов, но разным адресатампо-разному влияет на освещение тех же событий автором? (Не является ли порой ихизложение одному — непреодолимым препятствием для того, чтобы повторять то жесамое еще и другому?) Или, наоборот, является ли уже хотя бы однократное«сложение в текст» определенных фактов тем непреодолимымпрепятствием, через которое человек бывает не в силах переступить, как бы«зацикливаясь» на своем тексте и уже только так (а не иначе) всегда вдальнейшем излагая данное событие?
Записии пересказы собственных снов, скорее всего, следует отнести к пред-текстам. Этобыло свойственно таким известным деятелям культуры, как Ф. Кафка, С. Дали, А.Эфрон, Г. Грин, Д. Самойлов, А. Ремизов и многим другим.
А.Ремизов в зрелом возрасте вел специальные дневники снов, которые занимали чутьли не равноправное место с дневниками его реальной жизни *. Интересно, что сныв таком случае начинали активно вторгаться в жизнь бодрствующего сознания. Нопомимо издания собственных снов в форме книг («Мартын Задека» и др.).Ремизов еще и увлеченно пересказывал свои сны окружающим. 3. Шаховская пишет отом, как Ходасевич (правда, не упоминая его имени) однажды высказал Ремизовусвое неудовольствие, строго запретив рассказывать про сны, в которых Ремизовего видел: «И помните, чтобы я не появлялся в смешном виде в вашихснах!» — после чего, действительно, как будто из «снов» РемизоваХодасевич исчез **.
*Ремизов А.М. Дневник 1917-1921 / Вступ. ст. и коммент. А.М. Грачевой //Минувшее. № 16. М. -СПб., 1994. С. 411.
**Шаховская 3. В поисках Набокова. М., 1991. С. 128. Она считала, что «чембеззащитнее и преданнее был ему [Ремизову] человек, тем больше А.М. над нимиздевался [при пересказе своих снов], — а тех, кто отказывался быть егожертвой, боялся и с ними считался» (там же).
Кснам примыкают также притчи и вообще всякие истории с двойным дном,предназначенные для соотнесения с иной реальностью (иногда и прямоупотребляющиеся для прорицаний и гаданий о будущем). Вот запись одного такогохарактерного сна из рабочего блокнота Е. Замятина:
«Будтовечером приговорили, утром рубят мне голову. Больно, но не очень. А главное — кутру она опять вырастает, и опять ее рубят. Так каждый день. Но однажды утромузнаю: сегодня уж не голову будут рубить нам (я не один, не знаю — кто еще), ачетвертуют. И тогда вот только стало страшно» *.
*Замятин Е.И. Записные книжки. М., 2001. С. 83. Издатель в предисловииоговаривает, что писал Замятин в отрывных блокнотах и без хронологическойпоследовательности, беря первый попавшийся из блокнотов (там же. С. 8). Это уженикак не дневник, а именно подсобные материалы для творчества. В данной связивозникает интересная проблема для исследования: при каких вообще условияхизлагаемое «впрямую» в тексте приобретает переносный, дополнительныйсмысл?
Кпред-тексту можно также причислить исповедь и покаяние, где цель — попыткаразобраться в своих собственных поступках и чувствах перед людьми или«перед Богом» (как было, по крайней мере, у таких «глыб»этого жанра, как Руссо и Л. Толстой). В сущности, эти тексты оказываютсяопять-таки насквозь «художественными» и разграничить их сбеллетристикой бывает непросто.
Помимоназванного сюда следует отнести и такой специфический литературный жанр,который называется разговорами с самим собой -«Soliloqia» уАвгустина; сюда же причислим заведенный Львом Толстым в 1910-м, перед смертью,«Дневник для одного себя»; или дневники Кафки(«Tagebuecher»), которые вообще, как известно, были предназначеныавтором к уничтожению после смерти, но сохранились и были изданы волейдушеприказчика Кафки М. Брода. Подобное «своеволие» издателя можно,конечно, осуждать, но мне ближе позиция Д. Самойлова, который писал (уже всвоем дневнике, по поводу отношения Н. Заболоцкого к книгам перед смертью):
«Заболоцкийзнал [что должен скоро умереть] и готовился заранее. Готовился так, как вселюди, которые свой способ жить называют: работа. Один старый плотник, настоящиймастер, сказал мне: «Вот дострою этот дом и помру». И Заболоцкий достраивалсвой дом. Собрал все стихи в большой том и все, что казалось ему лишним,отбросил. Достраивал дом и готов был умереть. Я думаю, что живые в этом вопросене должны полностью считаться с поэтом. Когда он умер, нужно издавать все, чтоосталось. Насколько меньше было бы Пушкина, если бы пропали для нас егозаметки, строки, неоконченные стихи — все, что осталось помимо «достроенногодома»» *.
*День с Заболоцким // Самойлов Д. Перебирая наши даты. М., 2000. С. 331-332.
Ещеболее замкнут на самого себя, автора текста, так называемый«Камер-фурьерский журнал» В. Ходасевича (велся автором с 1922 по 1939г.), само название которого является стилизацией существовавших при российскомимператорском дворе, начиная с 1695 г., записей о здоровье членов царскойсемьи, об их помолвках, браках, официальных церемониях с их присутствием и одругих фактах «светской хроники», но и одновременно — в случаеХодасевича — очевидной самопародией. (Ходасевич тем самым относится к самомусебе как к царственной персоне, любое действие которой заслуживает бытьзанесенным в анналы истории, но, с другой стороны, сам же униженно разыгрываетдолжность своего бытописателя, некоего безымянного камер-фурьера.)
Обыкновеннов таком «журнале» личность самого хрониста, создающего документ для«парадной» истории, отсутствует. Ходасевич максимальносамоустраняется, выступая лишь как бесстрастный хроникер: читать эту книгу, незная окружающего контекста и не соотнося ее с какими-то другими источниками,совершенно невозможно. В то время как исходно камер-фурьерский журнал обращенвовне, у Ходасевича он обращается как раз исключительно к самому себе. Так,например, событие апреля 1932 года, когда от автора уходит его жена, Н.Берберова, отражается лишь одной скупой строчкой: «Нинок ушел». Аесли мы заглянем в книгу самой Берберовой «Курсив мой», то об этомдраматическом событии в их жизни рассказано достаточно подробно. Она описываетхарактерные детали, в частности, что очень боялась, когда они сняли именно этуквартиру в Париже, потому что квартира была высоко, на 4 этаже, и Ходасевич,провожая ее, стоял возле окна и смотрел на ее отъезд, буквально вцепившисьруками в подоконник; она откровенно боялась, что он может покончить с собой,выбросившись из окна. А накануне их расставания он сказал ей на кухне«милую» фразу: «Не открыть ли газик?» * Здесь толькоуменьшительный суффикс из пересказа одного из участников перекликается спередачей его же слов у другого.
*Демидова О.P. О камер-фурьерских журналах и о журнале Ходасевича // ХодасевичВ.Ф. Камер-фурьерский журнал. М., 2002. С. 18-19.
Поотносительной «пустоте содержания» формализованный таким образом«камер-фурьерский» журнал можно соотнести с так называемыми«расходными книгами» (или книжками «расходных записей»).Иным исследователям даже эти записи способны рассказать весьма многое.
Можноотнести к пред-текстам автобиографическую прозу писателя, а особенно прозупоэта, например, такого, как М. Цветаева. По мнению А. Саакянц, «вся, безисключения, ее проза имеет автобиографический характер… представля[я] собойне что иное, как лирический дневник, — иначе М[арина] И[вановна] писать неумела — и не хотела» *.
*Саакянц А. Проза поэта / Коммент. // Цветаева М. Собр. соч. В 7 т. М., 1994. Т.4. С. 630-631.
Уместнопроцитировать призыв Цветаевой вообще ко всем пишущим (из предисловия ксборнику «Из двух книг»):
«Имне хочется крикнуть всем еще живым: „Пишите, пишите больше! Закрепляйтекаждое мгновенье, каждый жест, каждый вздох! Но не только жест — и форму руки,его кинувшей; не только вздох — и вырез губ, с которых он, легкий, слетел. # Непрезирайте “внешнего». Цвет ваших глаз так же важен, как ихвыражение; обивка дивана — не менее слов, на нем сказанных. Записывайте точнее.Нет ничего не важного! # - все это будет телом вашейоставленной в огромном мире бедной, бедной души" *.
*Там же. С. 635.
Итак,дневниковая проза — это остающееся после человека тело его души, по свидетельствамкоторого исследователи когда-нибудь смогут воссоздать автора.
Кдневниковой прозе я бы отнес еще и записки разного рода очевидцев из мертвыхдомов, «подполий» и застенков, целью каковых является рассказать (идоказать), как всё было в действительности в мире замкнутого, закрытого длячитателя авторского сознания, «здесь и теперь», — чтобы донестивесть, может быть, только как письмо в бутылке, когда автора уже не будет иликогда ему уже никто не сумеет помешать высказаться. Сюда же отнесем предсмертныезаписи («Посмертные записки» назвал свое произведение К. Леонтьев),«Записки покойника» М. Булгакова или «Замогильные записки»Шатобриана.
Шатобриан,правда, задолго до смерти продал право на издание этого произведения одномуиздательству, а само издательство, в свою очередь, через какое-то времяуступило права другому; причем отрывки из мемуаров, с ведома самого Шатобриана,публиковались еще и при его жизни *.
*Мильчина В.А. Ф.Р. де Шатобриан. Замогильные записки // Вопр. литературы. 1991.№3. С. 169-172.
Кажется,в тот же разряд пред-текстов должны попасть и совсем иного рода признания — следственные показания и протоколы допросов. В них, правда, установка насообщение сокровенной информации теснейшим образом соприкасается с прямопротивоположной — с сокрытием правды как тайны от следствия *. Здесь мы сновасталкиваемся с проблемой криптографирования написанного. По поводу возможностивосстановить правду из такого рода текстов существуют противоположные мнения.Так, М.О. Чудакова категорически заявляет по поводу дневников в XX веке, что«в общественном сознании современников-соотечественников документы уже небыли реальными памятниками культуры — они воспринимались по большей части какпотенциальные вещественные доказательства, свидетельствовавшие не в пользу ихвладельцев» **.
*Cм. напр., протоколы допросов Д.И. Хармса, А.В. Туфанова, А.И. Введенского идр. // Мальский И. Разгром ОБЭРИУ: материалы следственного дела // Октябрь.1992. №11. С. 169-188.
**Чудакова М.О. Архивы в современной культуре // Наше наследие. М., 1988. № 3. с.143-144.
Воти H.A. Богомолов отмечает, что расцвет дневника как жанра наблюдался лишь вконце XIX и начале XX века, а «со второй половины 20-х годов проблемадневниковости практически теряет свое значение» *. С другой стороны, влитературоведении уже существует целое направление, занимающееся выяснением«проговорок», т.е. того, что в реальности для автора существенно, вотличие от того, что написано им явно (это так называемая «уликоваяпарадигма» К. Гинзбурга или «поэтика неостранения» О. Меерсон).
*Богомолов H.A. Дневники в русской культуре начала XX века // Богомолов H.A.Русская литература первой трети XX века. Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск,1999. С. 211.
Еслипринять, что только в записной книжке, перед самим собой, автор наиболееоткровенно раскрывается (поскольку тогда и пишет своим собственным«природным» языком, в котором могут встречаться, в частности,описания сцен, неприемлемых для печати — дневники В. Брюсова, А.С. Суворина идр., — или даже матерные выражения), то изложение той же самой мысли, но уже вдневнике — для хоть и минимальной, но предусмотренной заранее аудитории, темболее в художественном тексте или любой статье для печати будет заведомо более«причесанным» текстом, т.е. произведением уже не вполне искренним,вариантом так или иначе приноравливаемым к читателю, к его мнениям, ценностнымустановкам, с естественным для автора желанием не обидеть кого-то, не задеть,сгладить острые углы. Совершенно самостоятельной задачей было бы сравнить междусобой явные случаи «двуличности» человека, когда одно и то же своеотношение он выражает по-разному.
Например,Брюсов в дневниковых записях конца сентября 1900 г. вполне солидарен сцитируемым им мнением Бальмонта о Бунине: «Бунин, может быть, был когда-тоумен, но теперь он груб, пошл и нагл» *. Но в опубликованной несколькопозже критической статье («Среди стихов...») Брюсов свое откровенноенеприятие бунинской поэтики следующим образом «объективирует»,смягчает, приводя к печатной форме: "… г. Бунин неожиданно переходит нановую дорогу. Он перенимает темы парнасцев и первых декадентов. Это неслучайное явление. Оно показывает, что и новое искусство способно на«вульгаризацию», что ему суждено перейти не только на вывески и плакаты, но и вобиход текущей журнальной литературы".
*Здесь и далее цит. по: Богомолов H.A. Указ. соч. С. 269.
Былоеще интереснее понаблюдать, как тот же Брюсов в своем дневнике после 1920 г.,когда он вступил в РКП(б) и начал работать в самых разных государственных организациях(от Наркомпроса, Книжной палаты, Моссовета вплоть до главного управленияконнозаводства), решал вопросы свободы совести. Известно, что ему приходилосьучаствовать, например, в таких акциях, как чистка преподавательского составаМГУ, проводимая большевиками, в результате которой многие старые профессорабыли уволены ввиду их «общественно-политических взглядов иидеалистического мировоззрения» *. Но, увы, к тому времени Брюсов ужедавно не ведет дневник. (Интересна и другая проблема: что в сознании становитсяна место дневника при его фактическом самоисчерпании?) Было бы полезно сравнитьдневники «жертв» 30-х годов с дневниками «палачей». Какодни и те же факты преломляются в сознании тех и других. Но провести такоесравнение вряд ли удастся, поскольку дневник характерен именно в позиции«жертвы», а для «палача» он выглядел бы нонсенсом (в такомслучае, сам палач, вероятно, должен был бы чувствовать себя в каком-тоотношении — жертвой).
*Там же. С. 285-286.
Логичноотнести к пред-тексгу и дневниковой прозе такую вполне принятую литературнуюформу, как путевые заметки (или путевой журнал), т.е. описание курьезов иразных невидалей, встреченных автором по пути, где-то в заморских краях. Сюдамогут быть отнесены такие сочинения как «Хождение за три моря»Афанасия Никитина, «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева(движимое уж явно не только «страноведческим» материалом, но вгораздо большей степени диссидентским и тираноборческим) или, скажем,«Путевые заметки Петра I», рассказывающие о достопримечательностяхАмстердама и других городов.
*Отечественные записки (первоначально 1830 г.). М., 2001. №1.
Интересно,что в «Хождении за три моря» автор переходит с русского языка наиностранный, по крайней мере, в трех случаях: там, где приводится чья-то прямаяречь; там, где он воспроизводит собственные молитвы (т.е. сакральные для негоместа); и там, где указывает цены на рабов и женщин в Индии или говорит, что вмарте он говел постом вместе с бусурманами (не ел скоромного и с женкой связине имел **). В комментариях В.П. Адриановой-Перетц замечено, что Афанасийчастенько пользуется местным (персидским, арабским или тюркским) названиемпредмета вместо русского (гарип, кичирь, намаз), по-видимому, по самойпривычности для себя именно такого наименования. Но иногда, пишет комментатор,целые отрывки текста приводятся путешественником на местном языке — это,наоборот, некоторая «зашифрованная» информация, — в частности,сведения об осуждаемых им нравственных понятиях черных женщин, идущих насближение с «гарипами» (т.е. белыми людьми), или же «горячийвозглас патриота, который на чужбине молится за устроение своей родины» ив то же время вспоминает с грустью, что там, на родине, далеко не всеблагополучно — «вельможи Русской земли несправедливы». От типичныхкниг паломников в святые земли книга Никитина, по мнению того же комментатора,отличается гораздо большим вниманием к биографическому моменту, к выражениюличности автора, к эмоциональным оценкам и нравоучительным замечаниям, спостоянным сравнением «своего» и «чужого» **.
*Никитин А. Хождение за три моря. 1466-1472 гг. М. -Л., 1948. С. 19-20,62-63.
**Адрианова-Перетц В.П. Афанасий Никитин — путешественник-писатель // Там же. С.112-113, 117.
Сюдаже, вероятно, можно отнести и дневники байдарочных, туристских и альпинистскихпоходов, которым отводится обычно отдельная рубрика (например, в электроннойбиблиотеке М. Мошкова — http:// www.lib. ru). Практическая ценность подобныхописаний в том, что они дают возможность подготовиться к походу заранее — закупить в нужном объеме продовольствие, использовать необходимое снаряжение,учесть режим движения транспортных средств на маршруте и преодолеть встречаемыепрепятствия с минимальными потерями. Особо важным в таком описании становитсяповторяющееся, т.е. типическое (например, описание прохождения какого-то порогана реке), в то время как уникальное (случившееся только раз, в конкретномвремени и в конкретном месте) приобретает характер развлекательного момента вповествовании, курьеза, шутки.
Следуетупомянуть и фенологические наблюдения, как, например, «Грачиприлетели» или «Солнце повернуло на весну», — которых много вдневнике Пришвина. Вообще характерный малый жанр внутри дневника — заметки опогоде, охоте и природе.
Кстатисказать, и заметки на полях (чужих) книг тоже, вероятно, следует включить вперечень пред-текста. Не говоря уже о том, что в обычных дневниках нередкиотзывы о прочитанных сочинениях (некоторые дневники по большей части и состоятиз них). Иногда собственно маргиналии могут играть в жизни человека оченьважную роль.
Так,осуждению некоего А.П. Волынского при царице Анне Иоанновне, по мнениюисторика, в огромной степени способствовало то, что в найденной при обыске вего доме книге Юста Липсия с текстом о распутстве королевы Иоанны на полях былонаписано рукой самого Волынского: «Она! она!» Имелась в виду,очевидно, ныне царствующая Анна Иоанновна. Бедного Волынского в результатеосудили, по обычаю того времени: вырезали язык, отсекли правую руку и голову, адетей выслали в Сибирь *.
*Курчатников А.В. Роковые годы России. Год 1740. Документы. Хроника. СПб., 1998.
Надосказать, что в текстах дневникового и мемуарного характера могут встречатьсяэкзотические вещи, инородные вкрапления — рисунки, схемы, чертежи, денежныерасчеты (как у Пришвина) и др.
Вообщек пред-тексту можно отнести то, каким образом человек вступает внепосредственный диалог с миром — в той форме, в какой ему это кажется наиболееестественным. Впрочем, опять-таки не всегда: иногда автор как разсамообольщается и заблуждается по поводу формы, в которой он наиболее способенсебя проявить и продемонстрировать свою значимость для окружающих (вспомнимоценку художественного творчества Гонкуров и их дневников, а также то, чтосреди многотомного собрания сочинений К.И. Чуковского известным нам остаетсятолько один, вмещающий стихи, первоначально написанные для своих детей).
Следует,вероятно, рассмотреть здесь и весьма интересные вторжения в дневник чьих-точужих голосов — как в намеренной передаче прямой и косвенной речи, так и в насильственнойперемене авторства. Например, в дневнике Б.М. Эйхенбаума есть такие записи:
(28сент. ) «Вчера вечером был у Тынянова — с ним мне легко ихорошо. В сущности, только он и остался. Со всеми остальными трудно. ОтТомашевского отталкивает морально *». #
(31окт.) «Сразу пришла старость — и я ее чувствую, несмотря на свои 38 лет. Вдуше стало сумрачно и тихо. Окружающее чуждо. Нет подъема и надежд. Ничего нежду. Неужели так и будет тянуться?» **
[Однакочто мы видим далее в том же дневнике? — Непосредственно вслед за этой записьюидет следующая (уже без даты)]:
«Несмей писать таких заметок (мамина рука. — Прим. О.Б. Эйхенбаум» ***)[по-видимому, здесь перед нами приписка жены Эйхенбаума, вторгшейся в егозаметки].
*Видимо, оттого, что он пьет. — М.М.
**Такое «нытье» как определенный речевой жанр — само по себе длядневника весьма характерно. Человеку как бы сам бог велел поплакаться в такомместе перед самим собой и возможным читателем «в жилетку».
***Эйхенбаум Б.М. Дневник. 1924 // Филологические записки. Вып. 11. Воронеж, 1998.С. 214-216.
Вероятно,к дневникам надо отнести и специально созданную в Интернете интерактивнуюсреду, которая позволяет вести электронный личный дневник, «делая записипо желанию автора доступными для прочтения другим людям, — любым заинтересованным лицам или специально оговоренной автором группечитателей» * — www.livejournal.com, а русскоязычные пользователи ещеназывают эту среду «ЖЖ»).
*Горалик Л. Собранные листья // НЛО. 2002. № 2. С. 245.
Естественно,что ни один из перечисленных выше признаков текста, как и все они вместе взятыепри этом не являются необходимыми и достаточными условиями для отнесения кданному жанру, т.е. к пред-тексту, пред-литературе или дневниковой прозе. Всеони только поясняют и иллюстрируют расплывающиеся границы, указывают нам типы,которые так или иначе в него укладываются или же к нему примыкают. Исключенийздесь заведомо больше, чем правил.
** *
Возможныи иные подходы к изложению нашего предмета. Так, в фундаментальном описаниижанра воспоминаний у Т.М. Колядич дневник и мемуары признаны равноправнымиразновидностями более общего мемуарного жанра *. Исследовательница указывает,что предшественниками мемуаров в античной традиции выступали анекдот и биография**. Обязательными признаками внешней организации мемуарного текста она считает«наличие ярко выраженного авторского начала, своеобразную системупространственно-временных отношений, обусловленную использованием проспекции иретроспекции, а также… наличие двух временных планов» ***.
*Колядич Т.М. Воспоминания писателей. Проблемы поэтики жанра. М., 1998. С. 24.
**Там же. С. 51.
***Там же. С. 37, со ссылкой на диссертацию: Галич А. Украинская писательскаямемуаристика. 1991.
Помысли исследовательницы дневников О. Макаровой (высказанной в частнойпереписке), если рассматривать типологию дневников с точки зрениякоммуникативного намерения автора, то на одном ее конце (А) следует поместитьдневники и записные книжки, написанные исключительно для себя (впоследствииподобные записи или уничтожаются, или предназначаются для уничтожения, илиспециально зашифровываются, чтобы их не прочел посторонний, как у Леонардо). Нотогда на другом ее конце (Z) оказываются маскирующиеся под них жедневники-сенсации, которые часто снабжаются элементами литературной порнографиии заведомо рассчитаны на привлечение максимально широкого круга читателей.
Междудвумя условными крайними точками (А и Z), в зависимости от числа людей, накоторое текст рассчитан, находят себе место и остальные виды дневниковой прозы- либо написанные только для себя (для жены, своих детей или родителей), длясвоих знакомых, товарищей по партии, коллег по профессии, единомышленников,людей одной с автором веры, национальности и т.д., либо для всех и каждого,кого только это может заинтересовать.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта vivovoco.nns.ru/