Содержание
Релятивизм и рационализм
Культура и жизнь
Двойной императив
Две иронии, или Сократ и Дон Хуан
Оценки жизни
Жизненные ценности
Новые симптомы
Учение о точке зрения
Релятивизм и рационализм
За всей философией нашеговремени скрывается предположение о наличии внутреннего родства между научнымисистемами и поколениями или эпохами. Значит ли это, что наука и в особенностифилософия представляют собой набор убеждений, истинных только для определенноговремени? Приняв, таким образом, преходящий характер всякой истины, мы встали быпод знамена «релятивизма» — одной из самых типичных эманаций XIX в. Говоряо преодолении этой эпохи, мы тем самым лишь вновь впали бы в ее заблуждения.
Этот вопрос об истине, внешнеслучайный, чисто «технический», выводит нас на прямой путь — к самымкорням темы нашего времени.
Под словом «истина» сокрытав высшей степени драматическая проблема. Адекватно отображая бытие вещей,истина обязана быть единой и неизменной. Но человеческая жизнь в своеммногообразном развитии, т.е. в истории, постоянно меняла мнения, освящая вкачестве «истины» принимаемое в каждом данном случае суждение. Какподверстать одно к другому? Как вселить истину, единую и неизменную, вчеловеческую жизненность, являющуюся по сути своей переменчивой и изменяющейсяот индивида к индивиду, от расы к расе, от века к веку? Если мы хотим держатьсяполной жизни истории, плыть по ее увлекающим волнам, то нужно отказаться отидеи уловимости истины для человека. У каждого индивида свои собственные болееили менее прочные убеждения — они «для него» истинны. В них он как бызажигает внутренний очаг, жар которого поддерживается вязанками егособственного существования. «Одной единственной» истины тогда несуществует, есть только «относительные истины по мерке каждого субъекта. Таковадоктрина „релятивизма“.
Но отказ от истины, так изящноосуществленный релятивизмом, доставляет намного больше хлопот, чем это можетпоказаться на первый взгляд. Этим отказом хотят достичь утонченнойнепредвзятости по отношению к многообразию исторических феноменов. Но какойценой это достигается? Прежде всего, если истина не существует, то нельзяпринимать и сам релятивизм. Далее, вера в истину является радикальным фактомчеловеческой жизни: если мы ее ампутируем, то жизнь станет чем-то иллюзорным иабсурдным. Даже сама эта ампутация лишится смысла и ценности. Наконец,релятивизм это скептицизм, а скептицизм, оправданный как возражение всякойтеории, является самоубийственной теорией. (стр.12)
Релятивистская тенденция,безусловно, вдохновляется благородным стремлением уважать изумительноенепостоянство, свойственное всему живому. Но эта попытка обречена на крушение. Какговорил Гербарт: „Всякий хороший новичок — скептик, но всякий скептик — тольконовичок“.
Куда глубже со временВозрождения сокрыта в лоне европейской души другая тенденция, — антогонистскептицизма рационализм. Следуя противоположному методу, рационализм отрицаетжизнь для спасения истины. Эти две тенденции встречаются в ситуации, которуюнародное двустишие относит к двум папам, седьмому и девятому по счету:
Pio, perconservar la sede, perde la fede.
Pio, perconservar la fede, perde la sede.
(Пий, чтобы сохранить престол,потерял веру.
Пий, чтобы сохранить веру,потерял престол)
Будучи единой, абсолютной инеизменной, истина не может быть свойством наших индивидуальностей, бренных ипреходящих. За всеми различиями, существующими между людьми, пришлосьпредположить наличие абстрактного субъекта, общего для европейца и китайца,современника Перикла и придворного Людовика XIV. Это общее всем основание,лишенное вариаций и индивидуальных особенностей, Декарт назвал „разумом“,а Кант — »рациональным существом".
Обратите внимание на тот раскол,который произошел в нашей личности. По одну сторону осталось все жизненное иконкретное, наша трепетная и историческая реальность. По другую — рациональноеядро, делающее нас способными постичь истину, однако лишенное жизни: ирреальныйпризрак, в своей неизменности скользящий во времени, чуждый всем превратностям,каковые являются симптомами нашей жизненности.
Непонятно одно — почему разумуже давным-давно не открыл универсум всех истин? Откуда такое запоздание? Какон позволил человечеству тысячелетиями забавляться в объятиях самыхразнообразных заблуждений? Чем объяснить множество мнений и вкусов,господствовавших в истории вместе с веками, расами, индивидами? С точки зрениярационализма история со всеми ее бесконечными перипетиями лишена смысла ипредставляет, собственно говоря, историю помех разуму на пути егосамообнаружения. Рационализм антиисторичен. В системе Декарта, отцасовременного рационализма, у истории нет собственного места; вернее сказать,она помещена на лобное место. «Все, что понимает разум, — говорил он в»Четвертом размышлении ", — он понимает правильно, и невозможно,чтобы он ошибался. Откуда же рождаются мои заблуждения? Очевидно, только изтого, что воля, будучи более обширной, чем ум, не удерживается мною в границах,но распространяется также на вещи, которых я не постигаю. Относясь сама по себек ним безразлично, она весьма легко впадает в заблуждение и выбирает ложьвместо истины и зло вместо добра; поэтому-то я ошибаюсь и грешу". (стр.13)
Так что ошибка — это грех воли,а не случайность. Не будь греховности воли, уже первый человек открыл бы вседоступные ему истины; тогда не было бы и разнообразия мнений, законов, привычек;в итоге не было бы и истории. Она стала бы, по существу, историей человеческихзаблуждений. Но сколь скоро она была, мы можем приписать ее лишь греху. Труднопридумать более антиисторическую, более антижизненную установку. История и жизньотягощены негативностью и признаны виновными.
Случай Декарта представляетисключительный пример ранее упомянутой мною возможности предвидения будущего. Егосовременники поначалу тоже не видели в его трудах ничего, кроме нововведений,имеющих чисто научный интерес. Декарт предлагал вместо одних физических ифилософских учений другие, и его современники раздумывали лишь об одном считатьэти доктрины верными или ложными. Нечто подобное происходит сегодня с теориямиЭйнштейна. Но если бы эти раздумья были на время оставлены, если бы,воздерживаясь от суждений по поводу истинности или ложности картезианства, наних посмотрели бы как на начальный симптом нового мироощущения, как назарождающееся проявление нового времени, то в них можно было бы различить очертаниябудущего.
В чем же заключалась в конечномитоге физическая и философская мысль Декарта? Объявить сомнительной, а темсамым и презренной всякую идею и всякое верование, которые не были бысконструированы «чистым рассуждением». Чистое рассуждение, или разум,- это не что иное, как наш ум, функционирующий в пустоте, без каких либо помех,основывающийся на самом себе и направляемый своими собственными внутренниминормами. Например, для глаза и воображения точка есть наименьшее для нашеговосприятия пятно. Для чистого интеллекта, напротив, точкой является радикальнои абсолютно наименьшее, бесконечно малое. Чистый интеллект, la raison (разум — фр)имеет дело только с превосходными и абсолютными степенями. Начав мыслитьточками, уже нельзя остановиться ни на одной величине, пока не дойдешь допредела. Таков геометрический способ мышления, more geometricus (геометрическийум, разум — лат) Спинозы, «чистый разум Канта.
Энтузиазм Декарта по поводуконструкций разума привел его к полному перевороту естественной для человекаперспективы. Непосредственно данный и очевидный мир, созерцаемый нашимиглазами, осязаемый нашими руками, слышимый нашими ушами, состоит из качеств: цветов,сопротивлений, звуков и т.д. Это мир, в котором всегда жил и будет жить человек.Но разум не способен управлять качествами. Цвет невозможно помыслить,определить. Его нужно видеть, и если мы хотим говорить о нем, то и опиратьсянужно на видение. Иначе говоря, цвет иррационален. Наоборот, число — дажеименуемое математиками „иррациональным“ — совпадает с разумом. Имеяопору лишь в себе самом, разум способен создать этот универсум количествпосредством понятий с резкими и ясными гранями. (стр.14)
С героической отвагой Декартрешает, что истинный мир является количественным, геометрическим; иной миркачественный и непосредственно данный, окружающий нас, полный прелести ипривлекательности — дисквалифицируется, рассматривается как нечто иллюзорное. Конечно,эта иллюзия столь основательно входит в нашу природу, что для освобождения отнее недостаточно одного распознания. Мир цвета и звука будет казаться нам стольже реальным и после раскрытия его обманчивости.
Этот парадокс картезианстваслужит основанием современной физики. Мы в нем воспитаны, и теперь нам нелегкозаметить его колоссальную противоестественность, вернуться к существовавшей доДекарта расстановке терминов. Понятно, однако, что именно инверсия спонтаннойперспективы не была для Декарта и последующих поколений неожиданнымрезультатом, к которому вдруг приходят, получив определенные обязательства. Наоборот,сначала более или менее смутно желают, чтобы вещи были именно таковы, как мытого желаем. Этим я никоим образом не хочу объявить доказательства иллюзорными.Это просто констатация того, что не доказательства нас ищут и осаждают, но мы начинаемискать их, движимые различными стремлениями. Никто не поверит, будто Эйнштейн водин прекрасный день был захвачен необходимостью признать за миром четыреизмерения. На протяжении тридцати лет многие люди неустанно вели поиски физикичетырех измерений. Эйнштейн искал преднамеренно и нашел, поскольку это не былонеисполнимым желанием.
Физика и философия Декарта былипервым проявлением нового состояния духа, распространившегося век спустя на всеформы жизни, господствовавшего и в салоне, и в гостиной, и на площади. Сводявоедино черты этого состояния духа, мы получаем специфическое мироощущение»нового времени". Подозрение и презрение ко всему спонтанному инепосредственному. Энтузиазм по поводу любой рациональной конструкции. Картезианскомучеловеку — человеку нового времени антипатично прошлое, поскольку тогда непоступали согласно more geometrico (геометрический закон — лат). Традиционныеполитические институты казались ему косными и несправедливыми. Онпротивопоставлял им окончательный социальный порядок, дедуктивно выведенныйчистым разумом. Это схематически совершенная конструкция, полагающая людейисключительно «рациональными существами». Если эта предпосылкапринимается — а «чистый разум» всегда исходит из предпосылок, какшахматист, — следствия точны и неизбежны. Построенное таким образом зданиеполитических понятий это чудесная «логика» непревзойденнойинтеллектуальной строгости. Только картезианский человек обладаетчувствительностью для постижения ее достоинств: чистым интеллектуальным совершенством.Он глух и слеп ко всему остальному. А потому ни прошлое, ни настоящее незаслуживают ни малейшего почтения. Напротив, с рационалистической точки зренияони приобретают даже какой-то преступный характер. Поэтому требуется уничтожитьимеющие место погрешности и приступить к установлению окончательногосоциального порядка. Идеальное будущее, сконструированное чистым интеллектом,должно заменить и прошлое, и настоящее. Таков темперамент — разносчик революций.В приложении к политике рационализм есть революционаризм, и наоборот, эпоха небудет революционной, если она не рационалистична. Революционером человекявляется лишь в той мере, в какой он неспособен чувствовать историю,воспринимать в прошлом и настоящем действие разума иного рода — разума жизненного,а не чистого.
Учредительное собраниепровозглашает «торжественную декларацию прав человека и гражданина»,«чтобы действия законодательной и исполнительной власти могли почитатьсяпри сравнении их с целью всякого политического установления, чтобы требованияграждан впредь основывались на простых и бесспорных принципах» и т.д. Кажется,мы читаем трактат по геометрии. Люди 1790 г. не довольствовались установлениемзаконов для себя: они не только декретировали ничтожность прошлого инастоящего, но и упраздняли будущую историю своим декретом о том, каким должнобыть всякое политическое установление. Сегодня подобная позиция кажется намтщеславной. Более того, она кажется узкой и грубой. Мир сделался на нашихглазах более сложным и обширным. Мы начали подозревать, что история, жизнь немогут и не «должны» управляться принципами, подобно книгам поматематике.
Непоследовательногильотинировать принцип, чтобы заменить его принципом. Жизнь подчиняется режимуабсолютной власти под вторым не меньше, чем под первым. Это-то и невозможно — нирационалистический абсолютизм, спасающий разум и уничтожающий жизнь, нирелятивизм, спасающий жизнь за счет испаряющегося разума.
Мироощущение начинающейся нынеэпохи сопротивляется этой дилемме. Мы не можем удовлетвориться ни одним изпонятий. (стр.15)Культура и жизнь
Мы видели, как истина разделялапредшествующие нашему поколения по двум антагонистическим установкам: релятивизми рационализм. Каждая из них отрицает то, что сохраняет другая. Рационализм остаетсяс истиной, но покидает жизнь. Релятивизм предпочитает подвижность существованияспокойной и неизменной истине. Мы не можем вместить наш дух ни в одну из двухтенденций: любая попытка сделать это покажется нам самокалечением. мы видим совсей ясностью, что приемлемо в каждой, отдавая себе одновременно отчет и онедостатках. Тот факт, что в иные времена люди к ним безмятежноприспосабливались согласно своему темпераменту, указывает на отличное от нашегомироощущение. Мы принадлежим какой-то эпохе ровно настолько, насколькочувствуем себя в силах принять ее дилемму и сражаться по одну сторону прорытогоею рва. Ибо жить — значит в каком-то смысле становиться под определенный стяг изанимать боевую позицию… (стр.16)
У феномена мышления, такимобразом, имеются две стороны: с одной, он рождается как жизненная необходимостьиндивида и управляется законом субъективной полезности, с другой — мышлениезаключается в точном соответствии вещам и им правит объективный закон истины.
То же самое происходит с нашимиволнениями. Акт воли выстреливается из самого центра субъекта. Это энергичнаяэманация, импульс, поднимающийся из органических глубин. Хотеть, строго говоря,- значит хотеть сделать что-то. Любовь к чему либо, простое желание чего-то,конечно входят в подготовку волевого акта, но ему не тождественны. Мы хотим всобственном смысле слова, когда, помимо желания, чтобы вещи оставалисьтакими-то, решаем реализовать наше желание, исполнить эффективные действия,которые преобразовали бы реальность. В волнениях известным образом заявляет осебе жизненный пульс индивида. Посредством волнений он удовлетворяет,исправляет, расширяет свои органические нужды… (стр.18)
… Эта двойственность,обнаруживаемая нами при рассмотрении интеллектуальных и волевых феноменов, стольже очевидно проявляется в эстетическом и религиозном чувстве. Существует целыйряд жизненных феноменов, наделенных двойственной динамикой, странным дуализмом.С одной стороны, они являются спонтанными продуктами живого субъекта, ихпричина и порядок заключены в органическом субъекте; с другой стороны, онинесут в себе необходимость подчинения объективному порядку и закону. Обеинстанции — заметьте — нуждаются друг в друге. Я не могу мыслить с пользой длямоих биологических целей, если не мыслю истинно. Мышление, которое все времядавало бы нам отклоняющийся от истинного мир, вело бы нас к постояннымпрактическим ошибкам, а это имело бы следствием исчезновение человеческой жизни.Мне не удается приспособить интеллектуальную функцию к моим целям, сделать ееполезной, если я не приспосабливаюсь к иному — к вещам вокруг меня, ктрансорганическому миру, к тому, что меня трансцендирует. Но и наоборот: нетистины, если она не мыслится субъектом, если ментальный акт, неотъемлемойгранью которого является внутренняя убежденность, не рождается в нашеморганическом бытии. Для истинности мышлению необходимо совпадать с вещами, стем, что меня трансцендирует; но чтобы это мышление существовало, оно должнобыть помыслено мною, я должен прирасти к его истине, дать ему пристанище в моейжизни, сделать его имманентным тому биологическому микрокосму, каковым яявляюсь… (стр. 19)
Двойной императив
Дело в том, что у феноменачеловеческой жизни есть два лика — биологическое и духовное — и он подчинендвум разным действующим на него силам, как бы двум противоположным полюсампритяжения. Интеллектуальная деятельность, с одной стороны, притягивается кцентру биологической необходимости, а с другой — она затребована, ею властноповелевает сверхжизненный принцип законов логики. Точно так же эстетическоепредстает, с одной стороны, как субъективное наслаждение, а с другой — какпрекрасное. Красота картины не содержится в безразличном для нее факте нашегоудовольствия; наоборот, картина кажется нам прекрасной, когда мы чувствуем, какна нас мягко нисходит настойчивое требование наслаждаться ею.
Существенной чертой новогомироощущения является именно решимость никогда и нигде не предавать забвениюто, что духовные функции, или культура, являются одновременно биологическимифункциями. культура не может руководствоваться исключительно своимиобъективными, или трансвитальными, законами, она в то же время подчиняется изаконам жизни. Нами управляют два противоположных императива. Человек, живоесущество, должен быть благ — приказывает один из них, императив культуры. Благодолжно быть человечным, жизненным, следовательно, совместимым с жизнью инеобходимым ей говорит другой, жизненный императив, обобщив их, мы приходим ктакому двухстороннему предписанию: жизнь должна быть культурной, но и культурадолжна быть жизненной. Речь идет, таким образом, о двух инстанциях, которыерегулируют и направляют друг друга. Любой перевес в сторону одной из нихнеизбежно приводит к вырождению. Бескультурная жизнь — это варварство; безжизненнаякультура — византизм… (стр.21)
Наша деятельность,следовательно, требует, чтобы ею управляли два ряда императивов, каковые можнобыло бы обозначить следующим образом: культурный и жизненный (мышление, истина,искренность, воля, доброта, порыв, чувство, красота, наслаждение).
На протяжении времени, неслишком удачно названного «новым временем», начавшегося с Возрожденияи длящегося доныне, с возрастающей исключительностью господствовалаодносторонне культуралистическая тенденция. Эта односторонность имеет и тяжкиепоследствия. Если мы тем только и занимаемся, что приспосабливаем нашиубеждения к тому, что разум объявляет истиной, мы рискуем уверовать в то, вочто мы верим, до такой степени, что наши убеждения оказываются плодами нашихжеланий. Но тем самым культура не реализуется в нас, оставаясь поверхностнымвымыслом над действительной жизнью… (стр.23)
Восточный человек, привыкший неотделять культуру от жизни, всегда требующий от первой жизненности, видит вповедении человека Запада радикальное, всеобъемлющее лицемерие, и не можетудержаться от презрения, вступая в контакт с европейцем… (стр.24)
Культура вырастает из жизненныхкорней субъекта и является — повторяю это намеренно еще раз жизнью sensustricto, спонтанностью, «субъективностью». Мало-помалу наука, этика,искусство, религиозная вера, юридическая норма отрывались от субъекта иобретали собственную плотность, независимую значимость, престиж, авторитет. Приходитмомент, когда сама всесозидающая жизнь преклоняется перед своим творением,подчиняется ему и служит ему. Культура объективировалась, противопоставила себятой субъективности, которая ее породила. Объект — objetctum, Gegen-stand — означаетименно противостояние, то, что утверждается независимо и стоит перед субъектомкак его закон, его правило, как то, что им правит. В этой точке движениякультура торжествует. Но такое противостояние жизни, эта дистанция по отношениюк субъекту должны удерживаться в неких пределах. Культура жива, пока онаполучает приток жизни от субъектов. Когда он прерывается, культура отдаляется инезамедлительно засыхает, становясь священнодействием. У культуры есть и свойчас рождения, и час священства; час лирический и час начинающегося окостенения,час завершения. В эпохи реформ, вроде нашей, нужно отказать в довериизавершенной культуре и содействовать культуре нарождающейся. А это значит, чтокультурные императивы откладываются в сторону и с неизбежностью становятсяимперативы жизненные. Верность, спонтанность, жизненность — против культуры. (стр.25)Две иронии, или Сократ и Дон Хуан
Человеческой жизни всегда былиприсущи два ее измерения, культура и спонтанность, но только в Европе делодошло до полного их разведения, до раскола — вплоть до образования двухантагонистических полюсов… (стр.25)
Существующее по традицииотличается от существующего от имени культуры. Традиционализм есть лишь одна изформ спонтанности...
Вся прелесть и вся мукаевропейской истории вытекают, быть может, из доведенной до предела дизъюнкции,противоречия, к которому пришли оба термина. Культура, разум стали до такойстепени «чистыми», что дошли до почти полного разрыва коммуникации соспонтанной жизнью, оставшейся, в свою очередь, свободной, отважной и как быпервобытной. Высочайшее напряжение породило ни с чем не сравнимый динамизм,неисчислимые перипетии и постоянные колебания нашей континентальной истории. ИсторияАзии кажется нам каким-то растительным процессом, инертным существованием,лишенным той пружины, которая требуется для борьбы с силами Судьбы. Эта мощнаяпружина постоянно разжималась благодаря разности уровней между двумя полюсамижизни — на протяжении эволюции Запада. Поэтому наилучшее объяснениеевропейского исторического процесса дает фиксация различных этапов соотношениякультуры и спонтанности.
Нельзя забывать, что культура,разум не всегда существовали на Земле. Хронологически точно установлен момент,когда был открыт объективный полюс жизни — разум. Можно сказать, что в тот деньи родилась Европа. До этого существование на нашем континенте не отличалось отсуществования в Азии или Египте. Но однажды на афинской площади Сократ открылразум...
Размышляли и до Сократа; собственноговоря, в размышлениях прошли два века мира эллинов. Для открытия чего бы то нибыло требуется, чтобы оно уже существовало. Парменид и Гераклит размышляли,сами того не ведая. Сократ первым дал себе отчет в том, что разум — это новыйуниверсум, более совершенный, превосходящий тот, который мы спонтаннообнаруживаем вокруг нас. Видимые и осязаемые вещи непрестанно изменяются,появляются и чахнут, превращаются друг в друга: белое чернеет, вода испаряется,человек умирает; кажущееся большим по отношению к одной вещи оказывается малымв сравнении с другой. То же самое происходит и во внутреннем мире человека: желанияи стремления меняются и вступают в противоречия; уменьшаясь, боль становитсяудовольствием, а удовольствие, повторяясь, делается скукой или страданием. Нинаше окружение, ни наш внутренний мир не дают той надежной точки, которая моглабы стать опорой нашему уму. Напротив, чистые понятия, logoi, образуют класснеподвижных сущих, совершенных и точных. Идея белизны не содержит ничего, кромебелого; движение никогда не станет покоем; единица неизменно единица, а двоицавсегда двоица. Эти понятия соотносятся без всякой смуты, без колебаний: великоенеумолимо отвергает малое, справедливость же заключается в единстве. Действительно,справедливость всегда одна и та же. (стр.26)
Чувство радости испытанное,этими людьми, должно быть ни с чем не сравнимым — они первыми увидели строгиеочертания разумных идей, вырисовывающиеся перед их умственным взором. Будьсколь угодно непроницаемыми тела — их не сравнить с непроницаемостью двухпонятий. Тождество, например, оказывает абсолютное сопротивление при попыткахсмешать его с Различием. Добродетельный человек всегда одновременно более илименее порочен; зато Добродетель всегда свободна от Порока. Чистые понятияпоэтому яснее, недвусмысленнее, крепче вещей нашего жизненного окружения, ониподчинены точным и неизменным законам.
Энтузиазм, вызванный внезапнымоткрытием этого образцового мира в поколении Сократа, дошел до нас впотрясающих диалогах Платона. Не вызывало сомнений открытие подлиннойреальности, в столкновении с которой автоматически дисквалифицировалась другаяреальность, дар нашей спонтанной жизни. Этот опыт принуждал Сократа и его эпохузанять вполне ясную позицию, согласно которой миссия человека заключается взамене спонтанного рациональным. Так, в интеллектуальной области индивид долженбыл подавлять свои спонтанные убеждения, оказывающиеся лишь «мнениями»- doxa, и поставить на место мысли чистого разума, подлинное «знание»- episteme. Точно так же от него требовалось отвергнуть и оставить всеестественные желания и склонности в практическом поведении, послушно следуяприказам разума.
Тема времен Сократа заключалась,таким образом, в попытке вытеснить спонтанную жизнь, заменив ее чистым разумом.Но такое предприятие привносило в наше существование дуализм, ибо спонтанностьнеуничтожима. Можно было сдерживать ее, обуздывая и прикрывая второй жизнью,основанной на механизме рефлексии, — рациональностью. Вопреки Копернику, мыпо-прежнему видим Солнце заходящим на западе, но эта спонтанная очевидностьнашего зрения как бы заключается в скобки и остается без последствий. На нееналагается рефлексивное убеждение, предоставленное нам чистым разумом астронома.Сократизм, или рационализм, порождает тем самым двойную жизнь, в которой то,чем мы не являемся спонтанно чистый разум, — подменяет то, что мы поистинесобой представляем, спонтанность. В этом смысл сократовской иронии. Ибоироническим является любое действие, которым мы ставим на место первичногодвижения другое, вторичное, и вместо того, чтобы говорить то, что думаем, мыпритворяемся, будто думаем то, что говорим. (стр.27)
Рационализм — это гигантскаяпопытка иронизировать над спонтанной жизнью, смотря на нее с точки зрениячистого разума.
Насколько это возможно? Самодостаточенли разум? Способен ли он вытеснить всю остальную, иррациональную жизнь, и житьсам по себе? Конечно, в то время ответа на этот вопрос не было, требовалосьосуществить этот грандиозный эксперимент. Были открыты лишь очертания береговразума, но еще не были известны ни их протяженность, ни весь континент. Потребовалисьвека и века фанатичного рационалистического поиска. Каждое новое открытиечистых идей увеличивало веру в неограниченные возможности новообретенного мира.В последние века Греции был начат безмерный труд. Едва унялась волнагерманского нашествия, как искра сократовского рационализма занялась врождающихся душах Франции, Италии, Англии, Германии, Испании. Несколькостолетий спустя, в промежутке между Возрождением и 1700 г., конструируютсявеликие рационалистические системы. Чистый разум занимает в них обширнейшиетерритории. Было время, когда у людей могла возникнуть иллюзия, будто сбываютсянадежды Сократа и вся жизнь подчиняется принципам чистого интеллекта.
Но по мере овладения универсумомрационального, уже на другой день после триумфальных систематизаций Декарта,Спинозы, Лейбница, — к удивлению, обнаружилась ограниченность его территории. С1700 г. сам рационализм начинает уже открывать не новые разумные основания, нограницы разума, его пограничье с бесконечным пространством иррационального. Наступаетвек философской критики, брызги могучих волн которого достигают и последнегостолетия, чтобы в наши дни окончательно установить эти границы.
Сегодня мы ясно видим, в чемсостояла ошибка пусть плодотворная — Сократа и последующих веков. Чистомуразуму не подменить жизни: культура абстрактного интеллекта не является некойсамодостаточной жизнью, способной вытеснить жизнь спонтанную. Это лишьнебольшой островок в море первичной жизненности. Не имея ни малейшейвозможности заменить ее, чистый разум должен на нее опираться, получать от жизнипитательные соки подобно тому, как каждый член организма живет жизнью целого…(стр.28)
Наше время совершилопротивоположное открытие. С Сократа начиналось всевластие разума; нам видно,напротив, окончание этой власти. Наша миссия, таким образом, противоположнасократовской. За рациональностью мы открыли спонтанность.
Это не означает поворота кпервобытной наивности, вроде той, на каковую притязал Руссо. Разум, культураmore geometrico суть вечные приобретения. Но нужно внести поправки всократовский мистицизм, рационалистический и культуралистический, игнорирующийсобственные пределы либо не делающий из этой ограниченности должных выводов. Разумтолько одна форма и функция жизни. Культура является биологическиминструментом, не более. В своем противостоянии жизни она занята подрывнойдеятельностью части против целого. Ей должно указать ее место.
Тема нашего времени заключаетсяв придании разуму жизненности, в биологической локализации разума, подчиненииего спонтанному. Через несколько лет требование ставить жизнь на службукультуре будет казаться абсурдным. Миссия нового времени состоит как раз в том,чтобы перевернуть отношение, указать на то, что культура разум, искусство,этика должны служить жизни.
Наша позиция предполагает, такимобразом, новую иронию — с обратным знаком по сравнению с сократовской. ЕслиСократ не доверял спонтанному и смотрел на него сквозь призму нормрациональности, современный человек не доверяет разуму и судит его с позицийспонтанности. Он не отрицает разума, но усмиряет его, высмеивает его претензиина верховную власть...
… Чистый разум должен передатьсвою власть жизненному разуму. (стр.29)Оценки жизни
… Речь идет о новойнаправленности культуры. Речь идет об освящении жизни, являвшейся до сих порлишь ничтожным фактором, как бы космической случайностью, о возведении ее впринцип и в право. Восстановление жизни в ее правах вряд ли покажетсяудивительным, но ранее жизнь возводила в принцип самые различные сущие иникогда не пыталась сама сделаться принципом. Она жила для религии, для науки,для морали, для экономики; вплоть до того, что прислуживала фантазии искусстваили наслаждения. Единственное, что она не пробовала делать, — сознательно житьради жизни. По счастью, это происходило в большей или меньшей мере всегда, ноне осознанно. Стоило человеку осознать это, как он испытывал стыд, чувствовалстранные угрызения совести.
Этот феномен человеческойистории слишком удивителен, чтобы не поразмышлять о нем.
Причина возведения какого-либосущего в достоинство принципа состоит в том, что мы обнаруживаем в нем высшуюценность. Поскольку оно нам кажется более ценным, чем другие вещи, мыпредпочитаем его и подчиняем ему все остальные. Помимо реальных элементов,объект обладает и рядом ирреальных — составляющих его ценность. Холст, линии,цвета, формы представляют собой реальные ингредиенты картины; красота,гармония, изящество, простота являются ее ценностями. Вещь — это не ценность,она имеет ценность, является ценной. И эти пребывающие в вещах ценности сутьирреальные качества. Видны линии картины, а не ее красота; прекрасное «чувствуется»,оценивается. По отношению к ценностям оценка то же, что видение по отношению кцветам, слух — к звукам.
Каждый объект, таким образом,ведет как бы двойное существование. С одной стороны, это структура реальныхкачеств, доступных нашему восприятию; с другой — это структура ценностей,которые предстают лишь перед нашей способностью оценивать… (стр.30)
… Новое время было крестовымпоходом против христианства. Наука, разум постепенно ломали это занебесноецарство, воздвигнутое христианством на границе с загробным миром. К серединеXVIII в. божественная потусторонность испаряется. Людям осталась лишь эта жизнь.Казалось, пришел час жизненных ценностей. Но этого не произошло. Мышление двухпоследних веков, будучи антихристианским, заняло по отношению к жизни весьмасходную с христианством позицию. Каковы главные ценности «современногочеловека»? Наука, мораль, искусство, справедливость — то, что называетсякультурой. Разве это не виды жизнедеятельности? Безусловно, и в этом смыслеможно было бы подумать, что настал момент открытия имманентных жизни ценностей.Но небольшой анализ показывает неточность такой интерпретации.
Наука — это ум, ищущий истинуради самой истины. Это не биологическая функция интеллекта, который, подобновсем остальным жизненным потенциям, подчинен целостности живого организма иполучает от него свои правила и свой образ. Точно так же чувство справедливостии побуждаемые им действия рождаются в индивиде. Но они не вращаются вокруг негокак вокруг своего центра, но заключаются в сверхжизненной ценностисправедливого. Формула pereat mundus fiat justitia (Пусть погибнет мир, но дасвершится правосудие — лат) с неистовым радикализмом выражает презрение к жизнии современный апофеоз культурных норм… (стр34)Жизненные ценности
… Жизни, чтобы иметь ценностьи смысл, не требуется какого-либо определенного содержания, ей не нужны ниаскетизм, ни культура. Она самоценна не менее справедливости, красоты илиблаженства. Гете первым ясно осознал это, когда, подводя итоги собственнойжизни, сказал: «Чем больше я думаю об этом, тем отчетливее мнепредставляется, что жизнь существует просто для того, чтобы ее прожить.» Этасамодостаточность жизненного в мире оценок освобождает его от рабства, вкотором его ошибочно держали, полагая, будто жизнь ценна только на службе учего-либо иного. "… (стр.38)Новые симптомы
Открытие имманентных жизниценностей, совершенное Гете и Ницше (несмотря на чрезмерно зоологический языкпоследнего) было гениальным предвидением будущего, событием огромного значения- открытием этих ценностей мироощущением целой эпохи.
Провиденная, возвещеннаягениальными авгурами эпоха наступила — это наша эпоха… (стр.40)
… Ценности культуры не умерли,но изменился их категориальный статус. В любой перспективе при введении новоготермина изменяется иерархия всех остальных.
В спонтанной системе оценок,которую несет с собою новый человек, которой он сам является, возникла новаяценность — жизненная — и одним своим присутствием она подавляет все остальные. Предшествующаяэпоха предавалась исключительной и односторонней ценности культуры, забыв ожизни.
Стоит ощутить жизнь какнезависимую ценность, каким бы ни было ее содержание, то даже при сохраненииценности науки, искусства и политики в целостной перспективе нашего сердца ихсравнительная ценность уменьшится. (стр.44)Учение о точке зрения
… Припомним начало нашего исследования.Традиция нового времени предлагает два противоположных способа решенияантиномии жизни и культуры. Один из них, рационализм, отрицает всякое значениежизни ради спасения культуры. Другой способ, релятивизм, осуществляетпротивоположную операцию: объективная ценность культуры устраняется, чтобы датьместо жизни. Оба этих решения, считавшиеся предшествующими поколениямидостаточными, не находят отклика в нашем жизненном чувстве. Они живут за счетвзаимной слепоты. Так как наше время не терпит блужданий в тумане и ему ясенсмысл обеих тяжущихся сторон, то оно не приемлет ни утверждений о том, чтоистина, справедливость и красота не существуют, ни забвения того, что длясуществования они нуждаются в жизненной опоре.
Поясним это на конкретномпримере лучше всего определимой части культуры — познании.
Познание есть приобретениеистин, в которых нам явлен трансцендентный (транссубъективный) универсумреальности. Истины вечны, единственны и неизменны. Но как они проникают внутрьсубъекта? Ответ у рационализма вполне определенный: познание возможно лишь втом случае, если реальность способна входить в него без малейшей деформации. Поэтомусубъект должен быть как бы прозрачной средой, лишенной своеобразия, собственнойокраски. Вчера он был таким же, как сегодня, каким будет завтра — сверхжизненными внеисторичным. Жизнь представляет собой своеобразие, перемену, развитие,одним словом, — историю.
Ответ релятивизма не менееограничен. Познание невозможно, нет трансцендентной реальности, ибо каждыйсубъект является некоим особым образом сформированным пространством. Входя внего, реальность неизбежно деформируется, и эту индивидуальную деформацию онвсякий раз принимает за искомую реальность.
Было бы интересно проследить,как без всякой предварительной договоренности психология, биология и теорияпознания самого последнего времени, проверив фактическое основание двух этихпозиций, вынуждены были внести поправки, ведущие к новой постановке вопроса.
Субъект не является прозрачнойсредой, ни самотождественным и неизменно «чистым Я», ни деформирующимреальность при ее восприятии. факты предлагают третью позицию, примерный синтездвух других. Опустим сеть в поток: она пропустит одни предметы и задержитдругие. Можно сказать, что она проводит отбор, но не деформирует предметы. Таковаи функция субъекта, живого существа перед лицом окружающей его космическойреальности. Субъект не настолько проницаем, чтобы пропускать сквозь себяреальность, как это происходило бы с воображаемым разумным существом, созданнымдефинициями рационалистов. Но он и не измышляет иллюзорной реальности. Егофункция — селекция. из бесконечности элементов, составляющих реальность,индивид, этот аппарат восприятия, пропускает определенное их число — чья формаи содержание совпадают с клетками его чувствительной сети. Все остальное — феномены,факты, истины — остаются вовне, игнорируются, не воспринимаются. (стр.45)
… С истинами происходит то же,что и с цветами и звуками. Психическая структура каждого индивида естьвоспринимающий орган, наделенный некой формой, позволяющий понимать одни истиныи осужденной на неумолимую слепоту к другим. Точно так же каждый народ и всякаяэпоха обладают своим типом души, т.е. сетью с определенными по размеру иконфигурации ячейками, которые задают близость одним истинам и неискоренимуюнеспособность к достижению других. Это означает, что все эпохи и все народыдовольствовались соответствующими частными истинами, и нет смыслапротивопоставлять себя другим народам и эпохам, словно им одним выпало владениевсею полнотою истины. У всех свое место в ряду истории, никому не дано егопокинуть, поскольку это было бы равнозначно превращению в нечто абстрактное,полному отказу от существования.
Два человека смотрят на один итот же пейзаж с различных точек зрения. Они видят, однако, не одно и тоже. Разницав местоположении приводит к тому, что пейзаж организуется различным образомперед взором каждого из них. То, что для одного стоит на первом плане ипредстает во всех своих деталях, для другого находится на заднем плане,затемнено, смутно. Кроме того, одни вещи частично или целиком заслоняют другдруга. Каждому даны части пейзажа, которые не доходят до другого. Есть ли смыслодному из них, объявлять пейзаж другого ложным. Конечно, нет — один пейзажстоль же реален, как и другой. Но не менее бессмысленным был бы вывод обиллюзорности обоих пейзажей на том основании, что они не совпадают. (стр.46)
… Это предполагало бы наличиетретьего — подлинного пейзажа, который не подпадал бы под те же условия, что ипервые два. Но такой пейзаж-архетип не существует и не может существовать. Космическуюреальность можно видеть лишь в определенной перспективе. Перспектива — это одиниз компонентов реальности. Не будучи ее деформацией, она является ееорганизацией. Остающаяся тождественной самой себе реальность, с какой бы точкизрения на нее не смотрели, является абсурдным понятием.
Сказанное о телесном виденииподходит и ко всему остальному. Любое познание есть познание с определеннойточки зрения. Species aeternitatis (точка зрения вечности – лат.) Спинозы,вездесущей, абсолютной точки зрения как таковой не существует: это фиктивная иабстрактная точка зрения. Мы не ставим под сомнение ее инструментальнойполезности для тех или иных нужд познания, но нельзя забывать, что реальностинам с нее не увидать. Абстрактной точке зрения соответствуют одни лишьабстракции.
Такой способ мышления ведет ккоренной реформе философии и, что важнее, к реформе нашего космическоговосприятия.
Для интеллектуальной традициипоследних времен индивидуальность всякого реального субъекта была неустранимойпомехой для притязаний познания на достижимость истины. Считалось, что дваразных субъекта придут к различным истинам. Теперь мы видим, что расхождениемежду мирами двух субъектов не предполагает ложности одного из них. Напротив,именно потому, что видимое каждым из них — это реальность, а не фикция, одновосприятие должно отличаться от другого. Это расхождение не есть противоречие,это дополнение. Если бы вселенная представала одним и тем же ликом глазамгрека-сократика и янки, то нам пришлось бы признать, что у вселенной нетистинной реальности, независимой от субъектов. Ибо совпадение аспектов видениядвух людей, помещенных в столь различные точки, как Афины V века до нашей эры иНью-Йорк XX века, указывало бы на то, что речь идет ни о внешней для нихреальности, а о фантазии, случайным образом оказавшейся тождественной у двухсубъектов.
Каждая жизнь есть точка зренияна вселенную. Строго говоря, каждая видит то, что видит она и не может видетьдругая. Каждый индивид — человек, народ, эпоха — есть незаменимый органпостижения истины. Вот почему наличная истина, сама по себе чуждая историческимпеременам, обретает жизненное измерение. Вселенная, всеобъемлющая истинаоставались бы неведомыми без развития, без постоянных изменений, безнеисчерпаемости тех событий, которые конституируют жизнь.
Предположение, будто реальностькак таковая независимо от точки зрения на нее обладает какой-то собственнойфизиономией, — укоренившееся заблуждение. Тогда всякий взгляд на реальность сопределенной точки зрения не совпадал бы с этим абсолютным ликом и считался быложным. Но дело в том, что реальность, подобно пейзажу, обладает бесконечностьюперспектив, и все они равно правдивы и достоверны. Единственной ложнойперспективой является та, что претендует на уникальность.
Иначе говоря, ложна утопияистина без местоимения, видимая с «никакого» места. Утопист — асущностью рационализма является утопизм — это тот, кто блуждает больше всехостальных, ибо является человеком, который не хранит верности своей точкезрения, дезертирует со своего поста. (стр.47)
Философия доныне былоутопической. Каждая система поэтому претендовала на значимость для всех людей. Освободившисьот жизненного, исторического измерения, от перспективы, она всякий раззаносчиво вершила свои жесты-дефиниции. Доктрина точки зрения, напротив,требует, чтобы жизненная перспектива артикулировалась внутри системы, изкоторой она проистекает; это позволяет соединить ее с другими, будущими иличужеземными системами. Чистый разум необходимо заменить жизненным разумом, вкотором он находит свое место, обретает подвижность и силу изменчивости. (стр.48)
Итак, сведение мира к горизонтуничуть не уменьшает его реальности. Мир соотносится с живым субъектом,принадлежит ему, локализуется в жизненном потоке, текущем от народа к народу,от поколения к поколению, от индивида к индивиду в процессе овладенияуниверсальной реальностью.
Своеобразие бытия каждого, егоиндивидуальные особенности, таким образом, вовсе не препятствуют уловлению имистины. они представляют орган видения той части реальности, которая емусоответствует. Каждый индивид, поколение, эпоха выступают незаменимымиаппаратами познания. Целостная истина может быть получена только путемсоединения того, что видит мой ближний, и того, что вижу я, — и так далее. Каждыйиндивид представляет существенную точку зрения. Сопоставив все частичныекартины, можно соткать всеобъемлющую и абсолютную истину. Эта суммаиндивидуальных перспектив, познание того, что видели и знали все и каждый, этовсезнание, этот поистине «абсолютный разум» и есть то высокое место,которое мы приписываем Богу. Бог также есть точка зрения; но не потому, что унего есть наблюдательный пункт за пределами человеческой плоскости видения,позволяющий ему прямо видеть универсальную реальность, словно Бог являетсястарым рационалистом. Бог не рационалист. Его точка зрения это точка зрениякаждого из нас; наша частная истина также является божественной истиной. Насколькодостоверна наша перспектива, настолько аутентична наша реальность! С тойразницей, что Бог, как говорит нам катехизис, пребывает повсеместно, а поэтомунаслаждается всеми точками зрения и в своей безграничной жизненности сдвигает игармонизирует все наши горизонты. Бог — символ жизненного потока; сквозь егобесконечные сети протекает капля за каплей весь универсум, являющийся стольжизненным, священным, то есть видимым, любимым, ненавидимым, принимаемым встрадании или в наслаждении. (стр.49)
Мальбранш полагал, что мыпознаем какую-либо истину только потому, что видим вещи в Боге, с божественнойточки зрения. Мне кажется более правдоподобным обратное: Бог видит вещи сквозьлюдей, люди суть органы зрения божества.
Поэтому нужно не препятствоватьвозвышенной необходимости, а утвердившись в занимаемом нами месте, сохраняяглубокую верность нашему организму, тому, чем мы жизненно являемся, открытьглаза на окружающий нас мир и принять предложенную нам судьбой тему нашеговремени. (стр.50)