Концепция «значение как употребление» и ееприложения
Блинов А.К.
Рассмотримосновные аспекты концепции «значение как употребление», обсужденные в«Философских исследованиях» Витгенштейна — работе, наиболее плотноассоциирующейся с укоренением этих представлений. Центральные аргументы в этойсвязи — аргументы индивидуального языка и следования правилу.
В§§ 139-242 «ФИ» Витгенштейн устанавливает невозможность«логически индивидуального языка», которому ни в коем случае нельзянаучиться. Считается, что аргумент частного языка лишает ощущения и восприятиястатуса сугубо индивидуальных и вследствие этого недостижимых ментальныхсущностей, которые не обуславливаются никакими физическими событиями[4].Витгенштейн подвергает критике «августинианскую» теорию значения,согласно которой значение есть определенный предмет (образ в сознании;абстрактная сущность) и которая, соответственно, представляет собой не простосемантическую теорию, но философскую парадигму, разделяемую многими авторами, втом числе самим Витгенштейном в «Трактате». По мнению Г. Бейкера,«Витгенштейн целится в философский миф, а не в невинное повседневноепредставление о языке как деятельности, управляемой правилами»[5].
Вообщеговоря, в основе подобных «мифических» концепций должно лежатьминимум два допущения:
i. знаку соответствует некоторая внеязыковая сущность, и
ii. эта сущность имеет ментальную природу.
Вто же время Витгенштейн опровергает идею, что язык есть «исчисление правилзначения». Хотя нельзя отрицать, что язык есть деятельность по правилам,но эти правила, с точки зрения Витгенштейна, принципиально нельзясистематизировать в исчисление. Поэтому он стремится показать, что нельзя говоритьо неосознанном следовании языковым правилам, которое можно было бы тем или инымобразом эксплицировать и дополнить им осознанное следование правилам, чтобытаким образом построить исчерпывающее исчисление языковых правил.
Приэтом Витгенштейн раскрывает два тезиса:
а)нет такой системы языковых правил, которая была бы полной и недвусмысленной[6], и
б)нет такого правила, которое независимо от нашей практики его примененияопределяло бы, правильно или неправильно используется выражение.
Предположим,например, что нас интересует некоторая формальная система. Когда определеныаксиомы и правила вывода, мы уже думаем о них как об определении всего, чтоможет считаться теоремой (или всего, что имеет значение для доказательстватеоремы). Принимая аксиомы и правила, мы (как мы считаем) тем самым уже беремна себя обязательство к принятию определенных вещей как теорем; математическаязадача состоит в том, чтобы раскрыть, каково в конкретных случаях нашеобязательство. Однако, несмотря на факт, что доказательство в такой системеявляется механически достигаемым понятием (т.е. что мы можем эффективнозапрограммировать машину, чтобы проверить любое предполагаемое доказательство),в действительности так или иначе нет никакого жесткого определения техпредложений, которые являются теоремами. В наиболее общей форме можно сказать,что в нашем понимании любого понятия нет никакого жесткого определения того,что можно считать его правильным применением.
Этапроблема, формулируемая как проблема следования правилу, может интерпретироватьсятаким образом, будто всегда существует бесконечно много одинаково успешныхальтернативных способов, которыми можно следовать правилу в конкретных случаях.Но это, конечно, не так, поскольку мы имеем в виду правило, имеющее точныйсмысл. Однако есть по крайней мере один аспект, в отношении которогоследование правилу может быть расценено как всегда привлекающее интерпретации.Он выражается в следующем. Любое правило, которому некто (наблюдаемый нами)следует, может применяться им на некоторой стадии таким образом, который будетодновременно и совместим с прошлым применением, и отличен от того, что мы имелив виду. Если некто внезапно делает что-то, что кажется нам ненормативнымприменением правила, то у него может иметься такая интерпретация полученных иминструкций, которая объясняет и использование рассматриваемых терминов,совпадавшее вплоть до данного момента с предполагавшимся (автором инструкцийи/или внешним наблюдателем) использованием, и также дальнейшее ненормативноеиспользование. Мы скажем, что такой человек извратил наши инструкции, что онследовал правилу, отличному от того, которое мы предназначали. Но, очевидно,возможно также, что ничто из того, что мы говорим или делаем, не заставиттакого человека следовать правилу так, как мы хотим. Как бы много правил мы нидали ему, он может иметь свое правило, которое обосновывает его применениенаших правил: т. е. он дает такую интерпретацию того, что ему сказали делать,при которой может быть признано, что он действительно это делает.
Можнопредположить, далее, что мысль Витгенштейна здесь такова: там, где мы думаем,что поняли правило, которому, как предполагается, мы следуем (другие людиполагают, что мы следуем; хотят, чтобы мы следовали); там, где мы думаем, чтопонимаем, как применять определенные предикаты — там возникает возможностьнового применения, там для нас всегда открыто неопределенно (бесконечно?) многогипотез о том, как выражение должно применяться в новых обстоятельствах такимобразом, чтобы новые применения были совместимы с прежними. При этом при оценкенаших прежних применений (как адекватных) мы можем исходить не только из нашегоумозрительного толкования правила, но и из наблюдений за тем, как этому правилуследуют другие. Конечно, нет никаких специальных причин на то, почему у наснепременно должны появиться эти альтернативные гипотезы. Обычно ничегоподобного и не происходит; обычно наше использование выражения весьмаавтоматично и решительно. Однако то, что мы расцениваем как следование правилу,будет включать интерпретацию в том смысле, что мы будем (возможно,подсознательно, т.е. внерационально) выбирать одну из доступных гипотез как ту,которую, по нашему (пусть внерациональному) мнению, применяют другие носителиязыка.
Согласноэтому предположению, замечание Витгенштейна состояло бы не в том, что одно и тоже правило, четко или нечетко сформулированное, всегда допускает неограниченноеколичество способов адекватного применения. Скорее оно состояло бы в том, чтовсегда, на основе любого нормального обучения и наблюдения за тем, как другиелюди применяют некоторое правило, может возникнуть неопределенно многоодинаково жизнеспособных интерпретаций способа, которым мы можем следоватьэтому правилу. И Витгенштейн привлекает наше внимание к возможности того, чтонекто может дать полученным от нас инструкциям неожиданную интерпретацию и,сделав это однажды, продолжать следовать правилу именно в духе этойинтерпретации, несмотря на наши усилия разъяснить ему то, чего мы от негохотим. Этого следует ожидать, если наш некто обладает некоторым альтернативнымпониманием тех терминов, в которых мы пытаемся разъяснять первоначальныеинструкции; тогда вполне может быть так, что, независимо от того, сколькопримеров и образцов мы ему дадим, эти примеры будут совместимы с неограниченнымразнообразием интерпретаций предназначенного правила.
Витгенштейнобсуждает пример выписывания числовой последовательности согласно правилу ееобразования («ФИ», § 143). Мы можем считать, что обучаемый овладелнекоторым правилом, когда он перестал делать ошибки в его применении. Но,поскольку невозможно провести резкую границу между нерегулярной исистематической ошибками, то откуда мы можем знать, как много чиселпоследовательности он должен выписать правильно для того, чтобы считать егопонявшим это правило так же, как и мы? «Усвоение (или же понимание)системы не может состоять в том, чтобы продолжить ряд до того или иного числа;это лишь применение понимания… Само же понимание — некоторое состояние, изкоторого вытекает правильное применение» (§ 146). Но невозможно ипредположить, будто знание и понимание суть состояния сознания ( Zustand derSeele ): «Но в чем состоит это знание? Позволь спросить: когда ты знаешьэто применение (соответствующего математического правила)? Всегда? … или когда тыдействительно думаешь о законе ряда?» (§ 148). Например, В наблюдает, чтоА выписывает последовательность 2, 4, 6, 8, и вдруг понимает, как ее продолжить(§ 151). Является ли произошедшее пониманием? Могут ли у нас быть основаниядля такого утверждения? Пытаясь найти ответ на подобные вопросы, «мыпытаем c я тут проникнуть в умственный процесс понимания, который как бы скрытза этими более грубыми и потому легко бросающимися в глаза егосопровождениями» (§ 153).
Посколькуоснований для такого проникновения не обнаруживается, Витгенштейн выдвигаеттребование: «Не думай вовсе о понимании как об „умственномпроцессе“. Ибо это лишь оборот речи, который тебя сбивает с толку» (§ 154). Единственное, о чем мы можем делать значимые утверждения в этой связи —это отнюдь не понимание закона последовательности и тем более не переживаниеобучаемым этого понимания, но лишь «обстоятельства, при которых он испыталэто переживание» (§ 155), или, точнее, обстоятельства, при которыхделается заявление об этом переживании. Поэтому выражение «я понял и могупродолжить» не аналогично описанию всей ситуации и ее обстоятельств,включая процессы в сознании говорящего, а выступает некоторым«сигналом», маркирующим ситуацию. О правильности данного употребленияэтого выражения — и/или о его истинности, — мы судим по дальнейшему развитиюэтой ситуации; поэтому было бы ошибочно
a) интерпретировать подобные выражения как описания состояний сознания (§ 180).
б)полагать, будто правило независимо от нашей практики его применения может определять,правильно или неправильно используется выражение.
Например,ученика учат писать последовательность, прибавляя 2 к последнему числу. Онмногократно пишет последовательность четных чисел достаточно далеко и безошибок, так что мы убеждены, что он овладел этой операцией. Но вот однажды емуслучается продолжить ее до 1000, после чего он пишет: 1004, 1008, 1012 и т.д.Он не понимает нашего недовольства, потому что убежден, что делает именно то,чего от него хотят: прибавляет по двойке в первой тысяче, по две двойки вовторой, по три – в третьей и т. д. В каком смысле мы можем сказать, что онследует правилу ошибочно, и в чем состоит правильное следование? Для того,чтобы делать подобные утверждения, мы, вероятно, должны быть убеждены, будтоправило содержит в себе все бесконечное множество своих возможных применений,поэтому вопрос о правильном или ошибочном следовании решается сравнениемреальных фактов следования правилу в тех или иных ситуациях с образцамиследования, некоторым образом уже содержащимися в правиле. Можем ли мыотказаться от подобного допущения? Если да, то получается, что в ходеследования правилу каждый следующий шаг требует нового решения (§ 186). Но накаком основании мы можем тогда говорить, что тот или иной шаг является правильнымили ошибочным? Здесь тоже нельзя отыскать таких значимых предпочтений, которыебыли бы отвлечены от конкретной ситуации.
ПоэтомуВитгенштейн вовсе не подвергает сомнению, что человек, давая кому-либо заданиевыписать последовательность четных чисел, имеет в виду, что после 1000 надописать 1002. Витгенштейн отрицает только философское утверждение, что актподразумевания предполагает мгновенное схватывание бесконечнойпоследовательности (для чего не обнаруживается оснований), и философский тезисо том, что мое подразумевание того-то и того-то есть факт (моего сознания),наблюдение которого и оправдывает мое заявление, будто под знаком "+"я подразумеваю операцию с известными свойствами[7].
Изпримеров Витгенштейна следует, что у нас нет возможности окончательноудостовериться в том, что мы разделяем наше понимание некоторого выражения скем-то еще, что в некотором будущем случае наши соответствующие использованиявыражения не будут различаться настолько радикально, что нам придетсярасценивать те значения, которые мы приписываем этому употреблению, какразличные. А раз так, то мы неявно принимаем ту гипотезу, согласно которойситуация употребления языковых выражений имеет форму ситуации существованиясоглашения об их употреблении. Предметом такого соглашения был бы способ,которым говорящие на языке понимают некоторое выражение как эквивалентнекоторому открытому множеству утверждений об их поведении в фактических игипотетических обстоятельствах. С этой точки зрения, разговор об определенномспособе понимания выражения допустим только в том случае, если мы обладаемнекоторыми средствами проверки того, как именно оно понимается. Если мы неимеем таких средств, то у нас нет оснований говорить о факте пониманиявыражения некоторым определенным способом. По мнению Витгештейна, у нас этихсредств и, следственно, оснований действительно нет. Возможна другая точказрения: отталкиваясь от этого соображения, Даммит строит свою теорию значения,подразумевающую возможность обнаружения таких средств. Однако и для отрицательной,и для утвердительной гипотезы важен не столько тот факт, что теория строитсядля открытого множества утверждений, сколько то, что такая теорияпредусматривает процедуры конструирования и деконструирования (допустим,прибавления единиц к конечному множеству). Именно знание (пусть неявное)процедуры (или о процедуре, о возможных способах бытийствования подобныхпроцедур) необходимо нам для того, чтобы утром быть уверенными, что днем всебудет так же.
Этапроблема может быть сформулирована как проблема стабильности языкового значения[8](в определенном смысле наследующая проблемам индивидуального языка и следованияправилу): какие факторы обеспечивают неизменность употребления языковых знаковв одном и том же значении? Откуда я могу знать, что в следующий раз, когда япроизнесу слово «снег», мой собеседник будет знать, что я имею в видумелкие кристаллы H 2 O? В силу чего у нас есть основания полагать, что вследующий раз, когда мы произнесем то или иное слово, оно будет обозначать свойпредмет тем же способом, что и в прошлый раз?
Возможныдва наиболее общих ответа:
Такговорят все. И я, и другие люди много раз употребляли слово «снег»для обозначения мелких кристаллов H 2 O, и отсюда я делаю вывод, что так будети дальше.
Слово«снег» означает в русском языке мелкие кристаллы H 2 O.
Второйответ ассоциировался бы для Витгенштейна с «августинианскими»теориями значения, которые он отбрасывает вместе с репрезентационизмом«Трактата». (Точнее, он ассоциируется вообще с любыми абсолютистскимитеориями значения, а не только идеационными.) Но и первый ответ не явился быдля Витгенштейна удовлетворительным, из чего и возникает обсуждение проблемыследования правилу. Поэтому для этого обсуждения оказывается не столь важно,конечное или бесконечное множество утверждений вовлечены в рассуждение —егоцелью является скорее уточнение понятия процедуры, роли процедур, содержанияпроцедур, в отличие от статичных понятий.
Интерпретацияописанной проблематики, предложенная Солом Крипке, утверждает логический приоритетобсуждения следования правилу над обсуждением аргумента частного языка. Этапостановка вопроса отличается от изложенной в § 201 «Философскихисследований», где Витгенштейн формулирует проблему, ставшую фокусомдискуссий, следующим образом.
Нашпарадокс был таким: ни один образ действий не мог бы определяться каким-топравилом, поскольку любой образ действий можно привести в соответствие. Ответомслужило: если все можно привести в соответствие с данным правилом, то все можетбыть приведено и в противоречие с этим правилом. Поэтому тут не было бы нисоответствия, ни противоречия.
Мыздесь сталкиваемся с определенным непониманием, и это видно уже из того, что походу рассуждения выдвигались одна за другой разные интерпретации; словно любаяиз них удовлетворяла нас лишь на то время, пока в голову не приходила другая,сменявшая прежнюю. А это свидетельствует о том, что существует такое пониманиеправила, которое является не интерпретацией, а обнаруживается в том, что мыназываем «следованием правилу» и «действием вопреки»правилу в реальных случаях применения.
Помнению Крипке, «невозможность частного языка появляется как заключениескептического решения [Витгенштейном] его собственного парадокса»[9]. СамВитгенштейн немедленно отклоняет этот парадокс в следующем же абзаце: " Мыздесь сталкиваемся с определенным непониманием ..."; но Крипке используетпарадокс для подробного скептического обсуждения проблемы значения.
(Крипкес самого начала оговаривается, что реконструируемая им скептическая фигура Витгенштейнане тождественна своему историческому источнику[10]. В свою очередь, теорияКрипке породила собственную интерпретативную литературу, в которой обсуждениечасто продолжается в значительной степени независимо от первоначальногоаргумента частного языка. Витгенштейн Крипке, реальный или вымышленный, сталсамостоятельным философом — «Крипкенштейном», и для многихисследователей уже не важно, насколько верно (или насколько последовательно)воспроизведены в этой версии первоначальные идеи исторического Витгенштейнаотносительно частного языка — важнее возможные теоретические следствия[11]. Вто же время другое возможное здесь соображение состоит в том, что хотя т еорияКрипке интересна и плодотворна, тем не менее она основана на недискусионномпринятии автором некоторых исходных допущений, против которых приводил доводыВитгенштейн[12]. )
Чтобыпроиллюстрировать проблему, Крипке выбирает пример сложения. Каким образом мыпонимаем, что именно нужно делать, чтобы сложить два числа?
Представимсебе скептика, подвергающего сомнению все арифметические действия, и назовемего скептиком Крипке. Скептик Крипке складывал в своей жизни конечное числочисел и получал конечное число результатов сложения по правилу сложения; междутем это правило определяет его ответы на неопределенно большое число задачсложения, которых он никогда в прошлом не решал, и получение неопределеннобольшого числа новых сумм. Так, вычисляя «68 + 57», скептик Крипке(как и всякий разумный человек) обычно предполагает, что не просто необоснованновыдает какое-то число в ответ, а действует по правилу, которое предопределяетдля данной задачи единственно верный ответ «125». Суть скептическогоаргумента может тогда быть выражена таким образом: как я могу знать, впервыевычисляя «68 + 57», что следую именно правилу «сложения»,а не какому-то другому, и что знак "+" и в этом случае означает ту жефункцию, какую он означал в прошлом — «плюс», а не «квус».
Вопрос,который вытекает из скептического аргумента, может быть облечен в две формы[13].
Существуетли какой-нибудь факт, который бы свидетельствовал о том, что я имел в виду«плюс», а не «квус», отвечая «125» напоставленный математический вопрос?
Естьли у меня какая-нибудь причина быть уверенным, что сейчас я должен ответить наизвестный вопрос «125», а не «5»?
Этивопросы связаны: я должен ответить «125», потому что уверен, что этотответ также соответствует тому, что я раньше имел в виду (т.е. действию«плюс»). Если есть факт, свидетельствующий о том, что я имею в видуто же, что и раньше, пользуясь знаком "+", то он может быть причиноймоей уверенности в ответе «125». Иначе – мой ответ случаен, т.е. неможет быть подведен под какое-то определенное правило или, что то же самое,может быть подведен под любое правило.
Приэтом скептик не оспаривает теперешней нашей уверенности в применении того илииного правила, в легитимности того или иного ответа, он согласен, что всоответствии с нашими теперешними правилами «68 + 57» означает 125;шире — он не оспаривает теперешних правил того языка, на котором мы с нимдискутируем: он сам говорит на этом же языке; он только оспаривает, что моетеперешнее использование языка совпадает с моим прошлыми его использованием,что теперь я подтверждаю мои прошлые лингвистические намерения. Проблема не в том,«Как я знаю, что 68 плюс 57 есть 125?» — на это можно ответить,произведя вычисление, — а в том, «Как я знаю, что „68 плюс 57“ всогласии с тем, что я имел в виду под „плюсом“ в прошлом, должноозначать 125?». Если слово «плюс», как я использовал его впрошлом, означало функцию квус, а не плюс, тогда моя прошлая интенция былатакой, что на вопрос «Сколько будет 68 плюс 57?», я должен был быответить «5». Имея в своем прошлом конечное число вычислений,относительно которых я полагаю, что, делая их, я применял правило сложения, ноничто не мешает нам предположить, что «на самом деле» я следовал вэтих случаях правилу «квожения», причем различия между применениемправил сложения и квожения не были заметны в прошлом — в том, что касаетсяпроизведенных в прошлом вычислений, оба этих правила совпадают, — но различиемежду ними может состоять как раз в том, что сложение требует ответить 125 наизвестный вопрос, а квожение — 5. Поскольку я не могу сказать точно, какоеправило из этих двух я действительно применял в прошлом, хотя думал, чтоприменяю правило сложения, я не могу быть уверен, что в новом случае вычисленияответ 125 предпочтительнее, чем 5; вернее, учитывая специфику скептическогоповедения скептика Крипке, будучи уверен, что сейчас я должен ответить 125,поскольку сейчас-то я применяю правило сложения, я никак не могу обосноватьсвою уверенность в том, что в прошлом я тоже применял правило сложения, а неквожения. С другой стороны, этот скептицизм является и скептицизмом в отношениитеперешнего использования правил, поскольку никакого факта из моего связанногос вычислениями прошлого не подсказывает мне, что ответ на теперешний вопросдолжен быть 125, а не 5 — подобно примеру Витгенштейна «Как я знаю, чтоэтот цвет „красный“?» (Замечания по основаниям математики, ч.1,§ 3) или примеру Нельсона Гудмена с применением термина " green ",под которым в прошлом он мог постоянно понимать то, что соответствует термину" grue "[14].
Возможноследующее возражение: «я не необоснованно даю ответ 125, поскольку, преждечем дать его, я выполняю некоторый усвоенный алгоритм – я вычисляю ответ».Однако, развивая свое сомнение, скептик может спросить, «Чтосвидетельствует мне о том, что прежде я считал, а не квитал – т.е. что я подправилами „счета“ не мыслил на самом деле „квета“, где»квитать" значит то же самое, что и считать, за исключением случая«68 + 57», где «квитать» подразумевает вместо сложенияиспользовать квожение…" И так далее – каждое правило языка, ссылкой накоторое мы пытались бы подтвердить применение того или иного правила в прошлом,само подвержено попаданию в круг скептической аргументации ad infinitum.
Количествослучаев применения правила сложения потенциально бесконечно, и нетривиальныеинтерпретации правила — так же, как и стандартные — должны быть совместимы слюбым конечным множеством применений обычного вида. Тогда, как представляется,следует предположить наличие некоторого истинностного фактора, делающегоистинным мое утверждение «плюс», которым я обозначаю обычную функциюсложения, а не нечто иное. Для Крипке эта ситуация указывает на Юмову проблему,для которой, по мнению Крипке, Витгенштейн дает «скептическое»решение, причем для обоих упомянутых выше вопросов.
Главнаяаналогия между скептицизмом Витгенштейна и скептицизмом Юма заключается в том,что оба они считают невозможным прямое решение своей скептической проблемы ипредлагают ее скептическое решение. Соответственно, Крипке дает определенияпрямому и скептическому решениям.
Предлагаемоерешение можно считать прямым, если оно показывает, что при ближайшемрассмотрении скептицизм оказывается неоправданным; некоторый сложный аргументможет все же доказать тезис, в котором сомневался скептик. Попытку прямогорешения скептического парадокса дает приведенный выше аргумент алгоритма в следующейформе: «в уме» у нас содержится что-то вроде таблицы или инструкции,определяющей применение правила для каждого из случаев. Этот аргумент, однако,может работать только для правил, действующих на конечном числе случаев,поскольку наша память не может вместить информацию о бесконечном числе случаев;большинство же правил распространяются именно на бесконечное число случаев.
Прямымрешением могло бы быть диспозициональное: мыслить сложение под знаком"+" значит быть расположенным (иметь диспозицию), когда попросятсуммировать любые " x + y ", дать в ответ сумму x и y; мыслитьсложение (квожение) под знаком «квус» значит иметь диспозицию дать вответ на такой же вопрос квумму x и y. Сказать, что на деле я в прошлом имел ввиду плюс, значит сказать, что, будучи в прошлом спрошен дать ответ на вопрос«68 + 57 = ?», я ответил бы 125. Но в прошлом я не сталкивался стаким случаем, так что моя прошлая диспозиция соответствующая «следованиюправилу сложения» – не более, чем гипотеза; в прошлом я мог бы иметьдиспозицию дать ответ 5 на указанный вопрос, какова была моя диспозиция впрошлом (и какому правилу она соответствовала), никак не обосновывается тем,что теперь, уж поскольку я актуально отвечаю 125, я могу приписать себедиспозицию давать ответ 125, когда передо мной стоит вопрос «68 + 57 = ?».Кроме того, диспозициональное решение не учитывает существование очень большихчисел, производить с которыми действия в уме или на бумаге (или как угодно)практически невозможно или слишком долго, чтобы на это хватило человеческойжизни: таким образом, ответом на подобные вопросы будет выражение неспособностидать на такой вопрос вообще какой бы то ни было ответ; диспозиция между темпредполагает, что ответ в соответствии с правилом сложения может быть дан налюбой из бесконечного ряда вопросов о сумме двух положительных чисел,независимо от их размера.
Итак,прямое решение не проходит, и в этом заключается параллельность скептическихситуаций Витгенштейна и Юма. Априорное оправдание индуктивного рассуждения ианализ каузального отношения как подлинной необходимой связи между парамисобытий был бы прямым решением поставленных Юмом скептических проблем —индукции и каузальности, соответственно. Скептическое решение скептическойфилософской проблемы начинается, напротив, с признания скептических негативныхутверждений нерешаемыми (безответными). Тем не менее, наша повседневнаяпрактика или вера оправдана постольку, поскольку она, как показал скептик, ненуждается в том, чтобы требовать оправдания. И ценность скептического аргументаво многом состоит именно в том факте, что он показывает: повседневная практика,если она вообще нуждается в защите, не может быть защищена прямым путем.Скептическое решение может также включать в себя скептический анализ или описаниеповседневных полаганий с тем, чтобы опровергнуть их prima facie кажущуюсяреференциальную связь с метафизической абсурдностью.
Скептическоерешение Юма таково: если А и В суть два типа событий, которые мы видимпостоянно соединенными вместе, то мы обусловлены ожидать, что событие типа Вбудет сопутствовать событию типа А. Сказать о частном событии а, что оновызвано другим событием в значит подвести эти два события под два типа А и В,которые, как мы ожидаем, будут и в будущем так же соединены друг с другом, какони были соединены в прошлом. Только когда частные события а и в мыслятся какотносящиеся к двум типам событий А и В, соотнесенных посредством генерализации– за всеми событиями типа А следуют события типа В, – можно сказать, что а«влечет за собой» (является причиной) в. Когда события а и в мыслятсяотдельно сами по себе, к ним нельзя применить никаких каузальных отношений. Этозаключение Юма Крипке предлагает называть невозможностью индивидуальнойкаузальности.
Также, как с Юмовым скептическим решением его скептического парадокса коррелируетзаключение о невозможности индивидуальной каузальности, так и невозможностьиндивидуального языка — это заключение Витгенштейна, коррелирующее с егоскептическим решением его собственного скептического парадокса.
Скептическоерешение Витгенштейна основывается на отрицании существования какого-либо«превосходного факта», который бы свидетельствовал философам (служилбы критерием) о следовании тому, а не иному правилу. Витгенштейн в«ФИ» критикует ту позицию, которую он сам занимал в«Трактате». Там значение декларативного предложения обеспечивалосьналичием у него условий истинности (его соответствием фактам). ТеперьВитгенштейн замещает вопрос «В каком случае данное предложение может бытьистинным?» двумя другими: первый — «При каких условиях эта словеснаяфигура может соответствующим образом утверждаться (или отрицаться)?»;второй, предполагающий ответ на первый вопрос — «Каковы в нашей жизненнойпрактике роль и применение утверждения (или отрицания) словесной фигуры приэтих условиях?». Правильнее говоря, нельзя говорить об условиях«утверждения», но скорее, в более общем виде, об условиях, прикоторых должен быть сделан тот или иной ход (форма лингвистического выражения)в «языковой игре».
Все,что необходимо для легитимации утверждений о том, что некто имеет в виду нечто— это наличие приблизительно специфицируемых обстоятельств, при которых этиутверждения легитимно утверждаемы, и то обстоятельство, что игра в высказываниетаких утверждений при этих условиях имеет место в нашей жизни (жизни языковогосообщества). Никакого предположения, что этим утверждениям «соответствуютфакты», не нужно. Тогда, если Витгенштейн прав, мы не можем начать решатьскептический парадокс, пока мы остаемся во власти предпосылки о том, чтоосмысленные декларативные предложения должны иметь целью (подразумевать)соответствие фактам. Если наши рассуждения основаны на этом, то мы можем толькозаключить, что предложения, приписывающие значение и интенцию другим, самибессмысленны.
Еслимы теперь вернемся к исходному вопросу — существует ли какой-нибудь факт,который бы свидетельствовал о том, что я имел в виду «плюс», а не«квус», отвечая «125» на поставленный математическийвопрос? — то мы должны будем ответить на него так: «не имеется никакихфактов относительно меня, которые отличают мое обозначение определенной функциикак „плюс“… и вообще мое обозначение чего бы то ни было»[15]. Отсутствие таких фактов, в представлении Крипке, приводит Витгенштейна ктому, чтобы отказаться от объяснения значений утверждений, подобных«Знаком 'плюс' я обозначаю сложение» в терминах условий истинности, изаменять это объяснением в терминах условий утверждаемости ( assertibility ),которые отсылают к фактически действующей (а не просто потенциальной) конвенцииконкретного языкового сообщества. Под последним в таком случае будет пониматьсямножество людей, использующих примененную в рассматриваемом утверждениизнаковую систему — или, более строго, все примененные в рассматриваемомутверждении знаковые системы. Это соглашение, по теории Крипке, узакониваетвозможность нашего обозначения операции сложения знаком «плюс»несмотря на то, что для этого отсутствуют фактические основания. Поэтому такое(предполагаемое) решение парадокса Витгенштейном Крипке называет скептическим:оно не опровергает собственно скептического тезиса об отсутствии условийистинности для утверждений описанного вида.
Аналогиямежду скептицизмом Витгенштейна и Юма прослеживается также и в том, чтопроблема следования правилу может быть рассмотрена как одна из возможныхинтерпретаций одной из наиболее традиционных философских проблем — проблемытождества: как можно установить, что два нумерически разных предметапринадлежат к одному виду? Эта трудность была воспроизведена Юмом: описываяпричинную связь, как устойчивую зависимость между явлениями одного и того жетипа, он обратил внимание на то, что наша способность идентифицировать явлениякак одни и те же не имеет под собой никакой реальной основы и может быть, влучшем случае, лишь делом привычки. Иными словами, такая идентификация всегдаостается случайной.
Основноеразличие между проблемой следования правилу и проблемой тождества состоит втом, что последняя традиционно анализируется в категориях признаков или свойств[16]. Если для каждого свойства F предмет x обладает F ттт предмет y обладает F,то x идентичен y:
(F )( Fx Fy ) —> x = y.
Какмогли бы эти соображения прояснить употребление выражений вида «если нектоследует правилу, то он должен получить то-то и то-то» и т.д.? Возможно,под вопросом оказывается наша способность делать определенные утверждения оправиле. Есть ли основания полагать, что существует общее понимание правила?Если бы изменения в температуре комнаты были достаточно локализованы, то неимело смысла бы говорить о температуре комнаты. Но та возможность, к которойпривлек внимание Витгенштейн, вероятно, есть именно возможность того, чтоизменения в понимании локализованы таким образом («кластеризованы»?)Если мы не можем рационально исключить эту возможность, то мы не можем говоритьоб определенном значении выражения, так как значение выражения — это толькоспособ, которым это выражение обычно понимается.
Этоозначает, по сути, предположить, что в основе комментариев Витгенштейнанаходится некоторый вид индуктивного скептицизма[17]. Предположение могло быбыть усилено следующим образом. Витгенштейн очевидно отклоняет идею о том, чтозначение выражения — это нечто (что бы то ни было), что может быть легитимнорассмотрено как некоторое ограничение дальнейшего использования этоговыражения. Один из способов поддержки этого представления состоял бы в том,чтобы предположить, что адекватная теория значения выражения должна на любойстадии являться теорией прошлых использований этого выражения. В этом случаекаждое новое использование выражения было бы независимо от теории, даннойранее, и требовало бы уточнения и расширения этой теории. Конечно, решающимвозражением на такое представление значения выражения был бы его конфликт состандартными критериями того, что значит неправильно истолковать значение.Неправильно используя выражение, некто показывает, что он не понимает его,каким бы точным ни было знание этим человеком истории использования этоговыражения. Знание значения есть знание о том, как сделать нечто: мы, какпредполагается, знаем, как вообще должно использоваться это выражение.
Здесьследует заметить, что шаг от теории прошлого использования выражения кутверждению его общего использования является индуктивным. Знание, которое мыполучаем, когда мы изучаем первый язык, скорее всего является не чем иным какиндуктивно обоснованными заключениями о том, как выражения должны вообщеиспользоваться, и эти заключения выведены из нашего опыта того, как этивыражения использовались ранее. Таким образом, чтобы обладать тем же самымпониманием выражения, что и кто-то еще, надо сформировать, на основесоответствующего обучения, ту же самую индуктивную гипотезу о правильномиспользования этого выражения. Но есть ли свидетельства в пользу того, чтоширокое семантическое разнообразие является действительной практическойвозможностью? Скорее напротив, все свидетельства очевидно указывают на то, чтовсе мы имеем одни и те же индуктивные гипотезы. Добавляет ли Витгенштейнчто-либо к индуктивному скептицизму относительно общих заключений о том, каквыражение должно использоваться, на основании образцов его использования?
Ответдолжен быть утвердительным. Дело в том, что если бы Витгенштейн этимограничивался, то этот скептицизм не имел бы никакого отношения к теориизначения. Наиболее важна здесь предполагаемая равная валидность неопределенногочисла несовместимых гипотез, каждая из которых удовлетворяет (фактическим)данным о прошлом использовании некоторого выражения. Любое количество такихгипотез может ожидать своего часа Ч в лингвистическом сообществе. Но, какпоказали Юм и Гудмен, такова ситуация с любым индуктивным выводом. Такимобразом, может показаться, что адекватное возражение представлениямВитгенштейна (в их текущей интерпретации) будет состоять в том, чтобы решитьпроблему индукции, чтобы показать, что не всегда доступно неопределенно многогипотез, которые на основе некоторой очевидности могут быть приняты содинаковой рациональностью. Можно предположить, что при попытке простойиндукции мы сталкиваемся с бесконечным количеством возможных гипотез, однаколишь с конечным количеством вероятных гипотез — таких, принятие которых наоснове общедоступной очевидности было бы рационально. Такой тезис опровергаеткак индуктивный скептицизм вообще, так и специфический индуктивный скептицизмотносительно значения. В последнем случае можно ожидать, если язык используетсяпоследовательно, что все разумные существа рано или поздно придут к одной и тойже гипотезе (в результате некоторого «идеального» или «рационального»исследования — например, по Патнэму).
Однакостоит заметить, что неправильно было бы отождествлять проблему представлениявзглядов Витгенштейна (в этой интерпретации) и проблему традиционныхэпистемологических трудностей с индукцией. Если бы позиция Витгенштейна ввопросе о значении была позицией индуктивного скептика, то имелось бы важноеразличие между его позицией и индуктивным скептицизмом вообще. Ведь как мыможем знать, какие из гипотез являются рациональными, каким образом они(рационально) совместимы с данными, которыми мы располагаем, и какие мы можемрационально устранить? Если вообще было бы правомерно допустить, что на любойстадии процесса усвоения любого понятия мы сталкиваемся с неограниченнымколичеством возможных гипотез о его правильном применении, то такое жедопущение должно быть сделана относительно понятия рациональности, вособенности относительно понятия рационального индуктивного вывода. И теперьнаша рациональность не может быть применена (во всяком случае эмпириком) длясокращения числа возможных вариантов, так как самое рациональность остается длянас непроясненной.
Итак,возможно такое решение проблемы индукции, которое показывало бы, что всегдаможно продвигаться, имея адекватные данные, к ситуации, где являетсярациональным принять на основе этих данных только одну специфическую гипотезу.Но такое решение не могло бы эффективно опровергнуть общий индуктивныйскептицизм относительно идентичности определенных понятий у различных людей, ив особенности относительно наших понятий правильного использования определенныхвыражений. Допустим, что мы полагаем проблему состоящей в объясненииидентичности понимания определенного выражения различными людьми и определяемэту идентичность как использование (намерение использования) в соответствии содной и той же индуктивно достигнутой управляющей гипотезой. Но в этом случае унас все еще не будет достаточных оснований предположить, что такова будетситуация в каждом случае, когда мы достигли наших соответствующих гипотезвполне рациональными методами на основе достаточно широкого опыта. Этот ответпросто свел бы затруднение обратно к необходимости обоснования предположения отом, что мы действуем в соответствии с одним и тем же понятием рациональногоиндуктивного вывода. Если мы представляем индуктивный скептицизм вообще каквопрос по существу: «Как мы можем рационально выбрать некоторую изнеопределенного числа гипотез, которые могут быть использованы для объясненияопределенного конечного множества данных?», то особенность его примененияВитгенштейном (в настоящей интерпретации) такова, что к нему не применимоприведенное выше решение — которое было бы валидно для любого другогоприменения. У нас не будет оснований предположить, что все мы достигли одного итого же понимания некоторого выражения потому, что все наши заключениярациональны (если только у нас нет дополнительных причин считать их таковыми).
Парадоксальностьвзглядов Витгенштейна на эту проблему в привлечении внимания к возможности,которую в силу обычных критериев мы имеем основания исключить. Количествоуспешной лингвистической коммуникации и разнообразие ситуаций, в которых онаимеет место, составляют по любым обычным стандартам кардинально мощныеиндуктивные основания для того, чтобы предположить, что мы разделяем общее пониманиебольшинства выражений на нашем языке. Кроме успешности нашего использованияязыка, есть и независимые практические причины, чтобы предположить, что это,скорее всего, именно так.
Справедливость— или, скорее, полнота — такой интерпретации Витгенштейна вызывает следующеевозражение: требование о наличии соглашения сообщества для возможностиобозначения очевидно содержит в себе непосредственно отрицание возможностичастного языка, делая таким образом аргумент, изложенный в §§ 256-271«Философских исследований», избыточным. Эта первая формулировкаскептической проблемы опирается на предположение Крипке о том, что мырасполагаем некоторыми представлениями о фактах независимо от истинности техили иных фактических утверждений. Но одной из главных идей «Философскихисследований» является именно учение о невозможности подобныхпредставлений и о том, что единственный путь к идентификации фактов лежит черезанализ использования выражений, заключающих об этих фактах, и анализ условий ихистинности.
Идействительно, настоящая интерпретация идей Витгенштейна о следовании правилунаходится в противоречии с его более поздним подходом к традиционнымэпистемологическим проблемам. Некоторые из фрагментов «ФИ» можносчитать прямо направленными против скептицизма. Но обсуждение парадоксаследования правилу тем не менее позволяет все детальнее формулировать вопросы,возникающие в связи с проблемой значения[18].
Такимобразом, анализ аргументов концепции «значение как употребление»показывает, что Витгенштейн не противопоставляет условия утверждаемостиусловиям истинности (на чем настаивает, например, Крипке). Скорее, обоснованиеВитгенштейном условий утверждаемости следует рассматривать как обоснованиеусловий истинности, учитывающее обстоятельства употребления знака.
Понятно,что принятие последнего положения требует раскрытия используемой концепцииистинности, равно как и условий обоснования.
[4] Stroud B. Wittgenstein's philosophy of mind. — In: Contemporaryphilosophy. V.3. The Hague, 1983. P. 329.
[5] Baker G.P. Following Wittgenstein: Some signposts forPhilosophical Investigations §§ 143-242. — In: Wittgenstein: To follow a rule. L. etc ., 1981. P. 43.
[6]См.: Лебедев М. В. О метаязыковом статусе концепции «значение какупотребление». — Материалы XI Международной конференции по логике,методологии и философии науки. М. — Обнинск, 1995. Т. 5. С.64-65.
[7] См .: В akerG.P., Hacker P.M.S. Scepticism, rules and language. Oxford, 1984. P. 2.
[8] Лебедев М. В. Стабильностьязыкового значения. М ., 1998.
[9] Kripke S. Wittgenstein on Rules and Private Language. Oxford,1982. P. 68.
[10] Kripke S. Wittgenstein on Rules and Private Language. P. 5.
[11] См .: Boghossian P.A. Therule-following considerations. Mind №98 (392), 1989. Pp. 507 — 549.
[12] См .: Candlish S. WittgensteinsPrivatsprachenargument. — In: von Savigny E. (ed). Wittgensteins PhilosophischeUntersuchungen. Berlin, 1997.
[13] Kripke S. Wittgenstein on Rules and Private Language. P. 11.
[14] Goodman N. Fact, Fiction and Forecast. 4 th edition.Indianpolis, 1983. Pp. 93 — 95.
[15] Kripke S. Wittgenstein on Rules and Private Language. P. 21.
[16] См .: P.Forrest. Identity ofIndiscernibles // Stanford Encyclopedia of Philosophy. URL:plato.stanford.edu/entries/identity-indiscernible/
[17] См .: Wright C. Wittgenstein on theFoundations of Mathematics. Cambridge Mass ., 1980.
[18]См.: Лебедев М.В. Проблема следования правилу в философии математикиВитгенштейна. — В кн.: Стили и методы математического мышления (под ред.А.Г.Барабашева). М., 1999.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.i-u.ru/