История, историки и философия истории

Момджян К.Х.
Может показаться странным, но со времен «отца истории»Геродота историки спорят о том, в чем состоит смысл и цель их занятия, являетсяли оно наукой или же представляет собой род искусства, которомупокровительствует особая муза Клио.
Конечно, эти споры не исключают согласия по вопросам,считающимся общепризнанными.
В самом деле, никто и никогда не отрицает тот факт,что именно на долю историка приходится наиболее полная и точная реконструкцияинтересующего его события. Так, никто, кроме историка, не мог бы взяться зазадачу установить все фактические обстоятельства убийства, происшедшего в Риме,в курии Помпея 15 марта 44 г. до н.э. Именно историк должен определить именашестидесяти и более заговорщиков, решивших убить Юлия Цезаря; доказать, чтоименно Гай Кассий, Марк и Децим Бруты стояли во главе заговора; установитьсобытия, предшествовавшие убийству и последовавшие за ним, и т.д.
Уже эта задача историка — описать все так, «как онобыло на самом деле» (выражение немецкого историка Леопольда фон Ранке), —связана с огромными трудностями, требует от историка высокого профессиональногомастерства, умения критически работать с источниками, «гасить» субъективностьчеловеческих свидетельств и т.д.
Но должно ли историческое познание ограничиться такойфактографической реконструкцией событий, исходя из того, что «факты самиговорят за себя?» Или же ему следует пойти дальше простой исторической хроникии попытаться понять суть происшедшего в истории, выяснить, почему произошло тоили иное событие, было ли оно случайным или же в нем воплотилась некотораянеобходимость, которая сделала его если не неотвратимым, то весьма вероятным?
Нужно сказать, что разные историки по-разномуоценивают возможность подобного углубления исторического познания, его выходаза пределы чистой фактографии.
Крайняя точка зрения считает его априори невозможным,полагая, что интерес историков направлен на объективно непознаваемое явление,каковым по преимуществу выступает человеческое прошлое, минувшая социальнаядействительность.
Очевидно, что именно прошлое — несколько тысячелетий«писаной» человеческой истории — представляет собой главный объект историков. Вбалансе их научных интересов это безграничное царство «прошлых дел» явноперевешивает тот тончайший хронологический срез, который мы называем настоящими который сам ежесекундно превращается в прошлое.
А если это так, если прошлое есть главный объектисториков, то как могут считать себя учеными люди, изучающие то, чего нет иникогда не будет, то, что «дематериализовалось», растворилось во времени? Неследует ли нам честно признать, что события прошлого непознаваемы в силу своегофактического отсутствия в настоящем и принципиальной невоспроизводимости вбудущем?
Казалось бы, ошибочность подобных аргументов ненуждается в подробном обосновании. Ведь все мы знаем, что прошлое изучает нетолько история, но и многие естественные науки — космогония, палеонтология идругие, вполне доказавшие свою способность познавать то, что ныне уже несуществует.
Известно, к примеру, что от некогда грозныхтиранозавров — животных из подотряда хищных динозавров — остались ныне лишьископаемые останки. Однако это не мешает ученым реконструировать образ ихжизни, единодушно утверждать, что чудовище с подобным анатомическим строениеммогло быть только хищником, жить на суше, а не в воде, перемещаться на двух, ане на четырех лапах, откладывать яйца, а не рожать живых детенышей, и т.д.
Спрашивается: что мешает историкам таким же образомреконструировать минувшие события? Ведь как и в случае с природой, историческоепрошлое редко проходит бесследно, не оставляя вполне определенных«материальных» следов. Пускай историк не может воочию наблюдать походы Сувороваили Наполеона, но он видит пушки, стрелявшие при Измаиле или Ватерлоо, ружьяпехотинцев и сабли кавалеристов, боевые знамена полков, остаткифортификационных сооружений и т.д. и т.п.
Увы, все эти факты, как полагают критики историческогопознания, не позволяют ему подняться над уровнем элементарной фактографии, недают историкам возможности почувствовать себя настоящими учеными, которыеспособны не только описать, но и объяснить происходящее.
Все дело в том, что материальные следы былого имеютдля историка совсем иное значение, чем для палеонтолога, содержат в себезначительно меньше познавательной информации. Специфика истории каксознательной деятельности людей состоит в том, что она не может бытьвосстановлена по своим материальным следам, точно так же как характер человекане может быть установлен по его бренным останкам.
В самом деле, раскопав на бранном поле следы былыхсражений, мы можем убедиться в том, что исторические хроники не лгут инекоторое описываемое ими событие действительно имело место. Могут найти своеподтверждение и технические детали происшедшего, свидетельствующие об успехеодной стороны и поражении другой. Но созерцая ржавое железо, бывшее некогдабоевым оружием, мы никогда не поймем сути и смысла происшедшего, тех глубинныхпричин, которые заставили множество людей сойтись в смертельной схватке друг сдругом.
Чтобы судить о них, историк должен — в отличие отпалеонтолога — учитывать совсем иные, «нетелесные» по своей природе факторы. Ондолжен проникнуть в нематериальную субстанцию человеческих замыслов, планов,целей, надежд, которые не могут быть выведены из «остатков былого» спалеонтологической точностью и однозначностью. «Ископаемая» пушка, увы, сама посебе ничего не говорит о намерениях и целях человека, стрелявшего из нее...
Именно эти намерения, убеждения, взгляды и настроенияпрошлых поколений считают сокровенной тайной истории, скрытой от историканепроницаемой завесой времени.
На чем же основано это убеждение? Ведь к числу«остатков былого» относятся не только орудия труда, вооружение и прочие «вещи»— предметы практического назначения, но и символы, знаки, специально созданныелюдьми для передачи информации о мотивах, целях и средствах своей деятельности.
Историку могут быть доступны карты сражений, военныедонесения, дипломатическая переписка, наконец, многочисленные мемуары прямыхучастников событий (можно представить себе, насколько облегчилась бы жизньпалеонтологов, если бы подобную «мемуаристику» оставили после себя динозавры).Слава богу, структуры человеческих языков, даже самых древних, давно утерявшихсвоих живых носителей, открыты для понимания, что позволяет специалистам читатьналоговые документы египетских фараонов, законы Хаммурапи или похвальбыассирийских завоевателей почти так же просто, как мы читаем современные газеты.
Но все это, как полагают критики, не делает прошлоепознаваемым. Вопрос упирается в невозможность адекватного понимания историкомреальных импульсов поведения своих персонажей, которое проистекает, еслиговорить попросту, из той древний истины, что «чужая душа — потемки».
Мы видим, как это обстоятельство мешает историкампонять даже ближайшую историю своей собственной страны — к примеру, причины массовых репрессий 1937 года в СССР. Попытки «заглянуть в душу» их инициатора,понять подлинную мотивацию поступков Сталина рождают множество противоположныхверсий, арбитром которых мог бы стать лишь сам покойный генералиссимус, если бызахотел или сумел правдиво, «как на духу» комментировать собственное поведение.
Нетрудно представить себе, как усложняется ситуация,когда историк пытается судить дела и поступки людей, принадлежащих иным странами иным эпохам. Шансы на получение истинного, достоверного знания, как полагаюткритики исторического познания, в этом случае падают до нуля, ибо историк сталкиваетсяс абсолютной некоммуникабельностью различных исторических эпох — той, к которойпринадлежит он сам, и той, которую пытается самоуверенно постичь.
Методологическую позицию, которая настаивает на этомтезисе, нередко именуют «презентизмом» (от английского present, означающего«настоящее»).
Презентисты убеждены в том, что каждый человек всецелои безраздельно принадлежит своему времени. Он не в состоянии вырваться за рамкиидей, пристрастий, вкусов, принятых в его собственную эпоху, в результате чегоразговор между представителями разных эпох — это всегда диалог глухих. Мы можемтекстуально знать религиозные трактаты Фомы Аквинского, но никогда не поймем ихсобственный, сокровенный смысл, ибо, как утверждают историки, «религиозностьпросвещенного европейца, притупленная развитием науки» не приспособлена дляпонимания средневековой религиозности, так же как экономическое мышление нашеговремени, сложившееся в эпоху индустриализации XVIII и XIX столетий, «не можетправильно оценить средневековую систему торговли и учета».
В результате историк имеет дело не столько с прошлым,сколько с настоящим. Он не должен обманывать себя, думая, что изучает прошлое инекогда присущей ему собственной логике; в действительности он проецирует напрошлое самого себя, высказывает собственное мироощущение и миропонимание «всвязи и на фоне» непознаваемой минувшей действительности.
Было бы ошибкой считать, что теория презентизма —досужая выдумка, не отражающая реальных трудностей, связанных с проникновениемисторика в чужие для него системы культуры. Тем не менее большинствоспециалистов признает презентизм крайностью, абсолютизирующей такие трудности,не учитывающей общие, интегрирующие факторы истории (существование которыхпризнают даже убежденные сторонники уникалистской доктрины «локальныхцивилизаций»; так, Л. Тойнби убежден в существовании, как минимум, двухунифицирующих историю факторов: единства Божьей воли и постоянства человеческойприроды — инвариантности потребностей, стремлений, целей и прочих стимуловповедения, о которых мы будем говорить ниже).
Отвергая крайности презентизма, большинство историковсчитает возможным проникновение в мотивы исторического поведения, в тетончайшие движения человеческой души, которые побудили участников историческихсобытий совершить то, что было ими совершено.
Историк может и должен перевоплотиться в своегоперсонажа, как бы прожить чужую жизнь — ощутить себя Марком Брутом, понять,какие чувства любимец Цезаря испытывал к своему покровителю, как возник замыселубийства, на что рассчитывали заговорщики, почему, наконец, римский народ,выражавший недовольство царистскими претензиями диктатора, по свидетельствуСветония, сразу после погребения «с факелами рванулся к домам Брута и Кассия».
Конечно, достижение подобных целей требует особых профессиональныхнавыков, огромных знаний и высокоразвитой интуиции, позволяющей с определеннойдолей достоверности проникнуть в стиль мышления и чувствования, ушедший впрошлое, воссоздать систему ценностных приоритетов, в которых понятия доблестии трусости, благородства и низости могут иметь самое странное, непривычное длясовременности наполнение.
Лишь это позволит историку доказать, что действия егоперсонажей не были «бессмысленными», т.е. немотивированными, имели какие-торациональные и эмоциональные основания. Очевидно, что «разумность» подобныхдействий должна устанавливаться не по меркам современного сознания, а путемреконструкции представлений о разумности, свойственных изучаемой эпохе, позаконам которой и следует судить исторических персонажей, реальность их планови замыслов, их психологическое и нравственное наполнение. Глупо оцениватьЦезаря по нормам пуританской морали или, напротив, считать безумцем Савонаролу,хотя он явно не вписывается в доминанты современного потребительскогоменталитета.
Итак, многие историки полагают, что историческоепознание не ограничивается фактографией событий, но предполагает их объяснениепутем проникновения в мотивы человеческого поведения в истории.
Казалось бы, подобная презумпция позволяет полностьюзащитить научное достоинство историка, признать его способным возвыситься надэмпирическим фактоискательством, предпринять далеко не бесполезные попыткитеоретического осмысления своего объекта — иными словами, опровергнуть«молчаливо принятую предпосылку, будто в задачу «истории» входит толькособирание фактов или только чистое «описание»; что «в лучшем случае она якобыпоставляет «данные», которые служат строительным материалом для «подлинной»научной работы»17.
Но возникает весьма существенный вопрос: соответствуетли историческое объяснение канонам научного познания, позволяет ли оно историкусчитаться ученым в полном смысле этого обязывающего термина?
Нужно сказать, что многие обществоведы отрицательноотвечают на этот вопрос, выводят историческое объяснение за рамки науки,рассматривая его скорее как вид искусства.
Обосновывая эту точку зрения, ее сторонники используютсамые разнообразные аргументы, призванные доказать несоответствие историческогомышления стандартам научного творчества. Это касается и целей истории, исредств их достижения, которые считают отличными от целей и средств «настоящей»науки.
Прежде всего не соответствующей научному стандартупризнают именно цель исследовательской деятельности историка, направленностьего интереса, прямо противоположную интересам «классической» науки.
В самом деле, в физике, химии или биологии, как ужеотмечалось выше, единичные свойства объекта сами по себе не занимают вниманияученых. Анализ отдельного — конкретных атомов, молекул или живых организмов —выступает лишь как средство постижения тех общих свойств, которыми обладаютцелые классы материальных объектов.
Так, Ньютону, открывшему законы классической механики,было совершенно безразлично, какие конкретно тела — планеты, снаряды или яблоки— движутся по этим общим для всех объектов макромира правилам, единственноинтересовавшим ученого. Точно так же биолога интересует не конкретный пес Шарикв его отличии от других собак, а воплощенные в подопытном животном свойства,общие для всех собак, всех млекопитающих или всех животных вообще — что зависитот широты поставленной научной задачи. Даже этология — наука о поведенииживотных, изучая уникальные способности отдельных обезьян или дельфинов,интересуется в конечном счете пластичностью поведенческих стереотипов, возможностямиживотной психики, степенью ее приближения к психике человека.
Очевидно, что познавательный интерес историканаправлен прямо противоположно, — он исходит из самоцельности единичного,стремится к объяснению уникальных, неповторимых явлений, интересных именносвоей уникальностью.
Так, рассуждая о деятельности Цезаря, историк помнит,что речь идет о человеке, которому свойственно «все человеческое», т.е. всесубстанциальные признаки и свойства социального субъекта. Он помнит, что речьидет о гражданине Рима, во многом похожем на других римлян; наконец, опредставителе привилегированного сословия патрициев, с общими свойствами,присущими этой социокультурной группе.
И все же в деятельности Юлия Цезаря историкаинтересует совсем не то, что роднит ее с поведением «людей вообще», «римлянвообще» или «патрициев вообще», а то, что отличает ее, позволяет считатьдеятельностью выдающейся исторической личности, а не одного из многих римскихграждан, одного из многих политиков, полководцев и пр.
Совсем не обобщения являются собственной цельюисторика — это задача других наук, изучающих стандартизированные структурычеловеческого поведения. Что касается истории, то для неесоциально-философские, социологические или психологические обобщения есть лишьсредство достижения собственных задач: описания и объяснения уникальных явленийисторического процесса — неповторимых особенностей древнеегипетского культафараона, быта римских патрициев, вооружения франкских племен и т.д. и т.п.
В действительности историк, остающийся в рамках своейпрофессии, отнюдь не обязан совмещать ее с профессией философа или социолога имечтать об обнаружении общих или всеобщих законов исторического поведениялюдей. Это не значит, что он обязательно отрицает существование такихнетривиальных в своей сущности законов, — просто его научный интерес направленв другую сторону, в область единичных событий. Настоящий историк вполнеспособен посвятить свою творческую жизнь изучению взаимных отношений Антония иКлеопатры или обстоятельствам загадочного перелета Рудольфа Гесса вВеликобританию, какими бы «мелочами» ни казались эти уникальные эпизоды с точкизрения «логики мировой истории».
Не свидетельствует ли такая направленность интереса онепреодолимой пропасти между историческим и научным познанием вообще?
Аргументация против такой точки зрения, как ужеотмечалось выше, была развернута немецким философом Г. Риккертом, которыйсчитал неверным отлучать историю от науки на том основании, что ее цельюявляется индивидуальное в общественной жизни. Ученые, считающие поиск иоткрытие существенных сходств и объясняющих их законов единственным признаком икритерием научности, единственным «хлебом» науки, полагал Риккерт,абсолютизируют одну из возможных ее моделей, а именно «физикалистскую» модельпознания, к которой пытаются свести всю систему научного знания вообще.
Науки, как полагал Риккерт вслед за В. Виндельбандом,делятся на два различных по целям и методам вида: генерализирующие (обобщающие)и индивидуализирующие.
К числу первых Риккерт относил главным образом науки оприроде, хотя включал в данный тип и некоторые общественные дисциплины:политическую экономию, языкознание, «науку о принципах истории» (под которойфактически подразумевался синтез социальной философии с социологией).
Что касается истории, то она не принадлежит кгенерализирующему типу познания, но это не мешает ей соответствовать наиболееобщим, родовым признакам научного знания, к числу которых относится способность«отличать действительно существующее от фантазии», рассматривать изучаемое в целостностиего проявлений, устанавливать причины его возникновения, отличая существенныепричины от несущественных, и т.д. и т.п.
В соответствии с такой точкой зрения систематическийанализ поступков Цезаря, раскрывающий и объясняющий целостность этого яркогохарактера, его главные черты и причины становления, является вполне научным —хотя и не ставит перед собой задачу открытия каких-то общих законов«цезаризма».
Комментируя такой подход, мы полагаем, что установкана объяснение единичных явлений, рассмотренных в своей уникальности, сама посебе не выводит историческое познание за рамки и границы науки.
В действительности различие генерализации ииндивидуализации отнюдь не связано с жестким разведением научного и вненаучногои выступает как универсальная внутринаучная дихотомия. Это означает, что методыиндивидуализации объекта могут практиковаться естественными науками безмалейшего ущерба для их научности, — так, никто не сомневается в «учености»астронома, изучающего не перемещение физических тел вообще, а конкретнуютраекторию движения кометы Галлея.
Точно так же индивидуализация объекта связана сопределенной внутренней генерализаций, немыслима и невозможна без нее18. Вчастности, историческое познание невозможно без поиска устойчивой общности,«шаблонности», повторяемости в поступках людей, которые интересуют историка вкачестве живых, неповторимых индивидуальностей.
В самом деле, ни у кого не вызывает сомненийуникальность жизненного пути Наполеона Бонапарта, нешаблонность его мыслей ипоступков, понять и раскрыть которые должен историк. Но как он сможет этосделать, если не найдет в череде этих поступков — будь то подавлениероялистского восстания в Париже, расстрел герцога Энгиенского или бегство сострова Эльбы — устойчивого «стиля действий», повторяющихся особенностейповедения, которые и конституируют уникальный характер Бонапарта? Мы видим, чтообщее проникает в святая святых исторической уникальности, «просвечивает» впоступках уникума, не подводимых, казалось бы, ни под какие стандарты.
Итак, цели исторического познания не дают намоснований выводить его за пределы родовых признаков науки. Сложнее обстоит делос его средствами.
В самом деле выше мы говорили о том, что объяснениеисторических событий, в силу самой специфики истории как сознательнойдеятельности людей, невозможно без проникновения в мотивы историческогоповедения — ожидания, намерения и цели людей.
Очевидно, что такое объяснение весьма отлично отпроцедур объяснения, принятых в физике, химии или биологии, изучающих«бездушные» объективные законы, вполне безразличные к сознанию людей. Чтобыподчеркнуть эту специфику, немецкий философ В. Дильтей предложил сохранить самтермин «объяснение» только за науками о природе, изучающими несубъективные ивнесубъективные реалии. Что же касается истории, то она, по мнению Дильтея, снаибольшей полнотой воплощает в себе ключевое свойство «наук о духе» —способность не объяснять, а понимать объект своего изучения.
Суть понимания составляет психологическоепроникновение в интимный мир человеческой души, основанное на интуитивнойспособности человека ставить себя на место другого, сопереживать своемуближнему, осознавать мотивы его поведения.
Подобная психологическая интроспекция (метод которойДильтей именовал «герменевтикой») позволяет историку ставить и обсуждатьвопросы, совершенно невозможные, бессмысленные с позиций естественнонаучногообъяснения, там, где исследователь подобен исследуемому, способен «примерить насебя» те импульсы, которые движут «объектом изучения», проникнуть в егосущность, сопереживать и сочувствовать ему.
Естественно, возникает вопрос: насколько соответствуеттакая процедура «понимания» общенаучным критериям поиска истины? Сам Дильтейотносил герменевтику к области науки, рассматривая ее как своеобразную«описательную психологию». Но многие философы и историки, не соглашаясь с ним,выводят историческое мышление за рамки науки, рассматривая его скорее как видискусства.
Они убеждены в том, что знания, полученные путемпонимания, существенно отличны от истин науки, открытых методами объяснения.Увы, не существует никаких экспериментов и прочих процедур верификации, которыепозволили бы историку убедительно доказать соответствие своих психологическихинтервенций в личную жизнь Цезаря или Наполеона реальной действительности.
Именно поэтому историк более похож не на ученого, а нахудожника — скажем, дирижера, исполняющего вместе со своим оркестром то илииное музыкальное произведение. И в том и в другом случае свобода творческойдеятельности не является абсолютной, имеет вполне определенные ограничения.Так, исполнение дирижера «дисциплинируется» партитурой музыкальных произведенийБаха, Генделя или Шостаковича, исключающих всякую «отсебятину» в плане заменынотного материала на свой собственный. Точно так же исследовательская деятельностьисторика дисциплинируется строго установленными фактами — нет и не может бытьсерьезной исторической работы об обстоятельствах гибели Джона Кеннеди, вкоторой Ли Харви Освальд застрелил бы Джека Руби, а не наоборот, как этопроизошло в реальной действительности, на глазах миллионов телезрителей.
Однако за пределами таких ограничений, налагаемыхсамим материалом, за пределами требований профессиональной культуры,определяющих достоверность изложения, его соответствие минимальному вкусу или«здравому смыслу», и дирижер и историк обладают свободой интерпретации, котораяотнюдь не является единственно возможной, исключающей возможные альтернативы.
Увы, мы знаем, что самый сильный ум не всегда способенразобраться в мотивах собственного поведения, нередко нуждаясь в помощипрофессионального психоаналитика. Тем более мы не можем с абсолютной илидостаточной достоверностью судить о психологических мотивах далекогоисторического персонажа — к примеру, понять ту «обращенную к себе» мотивацию,которая побудила Бонапарта к роковому походу на Россию. Можно десятилетиямиспорить о психологических побуждениях, вызвавших активную революционнуюдеятельность В.И. Ленина, устанавливать удельный вес в них честолюбия,стремления к справедливости, преобразовательного пафоса марксиста-практика ипрочего — вплоть до мотивов мщения за брата, блистательно обыгранных в романеФ. Искандера «Сандро из Чегема». Результат будет одним и тем же — мы не получимединственно возможной, единственно верной интерпретации, обладающей принудительнойобязательностью научной истины.
В этом смысле герменевтика Дильтея как вчувствование в«значимые переживания» исторических персонажей отлична не только отестественнонаучного объяснения, но и от процедур общественных и гуманитарныхнаук (включая сюда академическую психологию), пытающихся установить объективныесвязи и отношения во внешнем социальном и внутреннем душевном мире человека.
Очевидно, что, ограничив историческое познаниеподобными интерпретациями, признав герменевтику единственным способом постиженияисторической реальности, мы потеряем возможность считать историка ученым,который владеет хотя бы минимумом средств объективной верификации своихутверждений, их проверки на истинность. Точно так же отпадет сама возможностьинтересующей нас научной философии истории, не ограничивающейся моральнымисентенциями по поводу исторических событий, но делающей их предметомрефлективного категориального анализа.
Но возникает вопрос: насколько необходимо такоеограничение? Можно ли сводить историческое познание лишь к важным процедурам«понимания»? Правильно ли считать, что предположение мотивов человеческогоповедения, их психологическая интерпретация являются единственным средствомисторического объяснения, тем объективным пределом, который установлен для любознательностиисторика и философа?
Нет спору — историческое познание, которое чурается«копаний» в психологических мотивах поведения, пытается игнорировать их, лишитьлюдей присущей им свободы воли, совершает самую серьезную ошибку, подменяет«общественным процессом» реальную историю людей, лишает себя возможности понятьее богатство, выйти за рамки абстрактных социологических схем. Сухость,скучность, недостаточность многих отечественных учебников истории как раз иобъясняется тем, что в них действуют абстрактные «представители» классов,сословий, партий, руководствующиеся в своем поведении какими-то«среднестатистическими» мотивами, а не живые люди во всей их сложности ипротиворечивости, способности капризничать и ошибаться, рисковать и трусить,действовать себе во вред, жертвуя главным ради сиюминутного и второстепенного.
В действительности мы не сможем понять подлинныепричины Русской кампании Бонапарта или Октябрьского переворота в России, еслисконцентрируем все свое внимание на канонах геополитики или классовой борьбы исбросим со счетов идейно-психические интенции инициаторов, без которых данныесобытия или не состоялись бы, или приняли другое течение. Ниже нам предстоиткритиковать фаталистическую логику, согласно которой не только самодвижение социальныхструктур, но и значимые исторические события происходят с непреложностьюсолнечного затмения, независимо от намерений и желаний их участников.
Все это так. Но значит ли это, что идеальнаямотивация, «целевая доминанта» исторической активности представляет собойединственный интерес историка?
Увы, многие обществоведы считают правильнымутвердительный ответ на этот вопрос. В худшем случае такой ответ основываетсяна посылках волюнтаризма — убеждения в том, что в истории нет других причин,кроме суверенной воли ее персонажей. В лучшем случае редукция причинсоциального поведения к его мотивации избегает крайностей волюнтаризма — какэто имеет место, в частности, в «понимающей социологии» М. Вебера, которыйфиксирует наличие объективных «структур смысла», не зависящих отиндивидуального волеполагания (об этом ниже).
Однако в любом из случаев такая постановка вопросапредставляется нам ошибочной. Ниже, анализируя структуру и функциональные связичеловеческой деятельности, мы постараемся показать, что апелляция к сферецелеполагания и воления отнюдь не объясняет нам причины, механизмы ипоследствия реального поведения людей. Такое объяснение требует, как минимум,соотнесения человеческих целей, самого процесса целепостановки 1) собъективными условиями деятельности, данными и созданными в природной исоциокультурной среде ее осуществления; 2) с объективными факторамидеятельности и виде потребностей и интересов действующего субъекта; 3) собъективными механизмами целереализации, диалектикой цели, средств и результатовдеятельности, имеющей подчас весьма спонтанный характер.
Пока же, не углубляясь в социально-философскиетонкости, мы можем подчеркнуть, что серьезные школы историографии отнюдь несклонны ограничиваться методами психической интроспекции. Они прекраснопонимают, что даже самое интимное понимание того, к чему стремились и чегохотели исторические персонажи, недостаточно для постижения событий истории —сразу по нескольким причинам.
Прежде всего знание мотивов социального поведения,проливая свет на его причины, не дает нам понимания его реальных следствий,также подлежащих историческому объяснению. Проблема упирается в реальноерассогласование целей и результатов человеческой деятельности, прекрасновыраженное в известной поговорке о благих намерениях, которыми вымощена дорогав ад.
В самом деле, на примере своей страны мы видим, какмечты о свободе, равенстве и братстве, вдохновлявшие многих инициаторовОктября, обернулись полным попранием этих принципов террористической«диктатурой пролетариата». Спрашивается: что поймет историк в судьбах России,если ограничится психоаналитическим «пониманием» субъективных интенций Ленинаили Троцкого и сбросит со счетов «объяснение» тех объективных обстоятельствобщественной жизни, которые встали на пути «кремлевских мечтателей», исказив донеузнаваемости первоначальные планы переустройства общества?
Далее, трезвый историк должен будет признать, что нетолько следствия, но и причины исторического действия не могут быть раскрыты доконца методом понимания. Дело в том, что эти причины не редуцируются к мотивамдействия, которые имеют свои собственные первопричины, свои собственныеоснования в непсихологических сферах общественного бытия.
В самом деле, наивно думать, что соблазн революции,обуявший большевиков, а вслед за ними и «широкие массы трудящихся», может бытьпонят сам из себя, представлен как некое «бесовское наваждение». Серьезныйисторик не сможет обойтись без апелляций к объективным условиям общественнойжизни, к тем наследуемым из поколения в поколение особенностям российскойэкономики, российской государственности, российской культуры, которыеобусловили крах реформистского развития страны и сделали ее предрасположенной кискушению «быстрого и радикального» решения социальных проблем, обусловиливыбор в пользу революции, а не медленных, постепенных, кропотливых реформ.
В этом плане понимание причин человеческойдеятельности требует соотнесения ее мотивов с объективными статуснымихарактеристиками субъектов истории, их включенностью в систему реальных общественныхотношений. Последние, как мы увидим ниже, обладают способностью возникатьстихийно, независимо от желаний людей, а сложившись, властно влиять намотивацию поведения, существенно ограничивать теоретически безграничную свободувыбора жизненных целей, провоцировать тот или иной выбор, делать его болеевероятным, чем другие. Реальная жизнь, как мы знаем по себе, устанавливаетжесткие пределы человеческой воле и своеволию, заставляя людей даже в бытутщательно соотносить желаемое с объективно возможным. Тем более действенны этиограничения в публичной жизни людей — экономике, науке, искусстве и, конечно,политике, определяемой многими как «искусство возможного».
Итак, мы утверждаем, что историк, ограничивший свойгоризонт интроспекцией в мотивы человеческой деятельности, их герменевтическим«пониманием», попросту не выполнит свой профессиональный долг. Он не сумеетпонять и объяснить другим любые значимые исторические события, если непопытается проникнуть в объективную логику исторической ситуации, понять «правилаигры», по которым вынуждены были действовать его персонажи.
По этой причине серьезный историк, рассуждающий,например, о причинах, обстоятельствах и последствиях Восточного походаНаполеона, не облегчает свою задачу, сводя ее к созданию еще одной версии«аутентичных интенций» императора. Пытаясь понять, почему Наполеону«захотелось» напасть на Россию, он не ограничивается инвективами в адреснепомерного властолюбия императора или уяснением психологических мотивов егонеприязненного отношения к Александру I.
Напротив, в солидных исторических трудах мы обнаружимдетальный анализ реальной ситуации в Европе, создававшейся наслоением,переплетением, взаимодействием социальных, экономических, политических идуховных факторов и обстоятельств. Мы найдем, в частности, детальноеисследование тех отношений противодействия, которые сложились между Францией иВеликобританией и повлияли, по одной из версий, на решение воевать с Россией(поскольку континентальная блокада Англии, как полагал академик Тарле, была бессмысленнойпри открытости и неподконтрольности Наполеону обширного российского рынка).
Обращаясь к анализу социальных реалий изучаемой эпохи,историк выходит далеко за рамки абстрактного психоанализа. Он тщательноверифицирует исторические мотивы, сочетая «понимание» человеческих интенций с«объяснением» ситуации, спровоцировавшей их появление. Его работа во многомподобна работе социолога, анализирующего взаимовлияние практических и духовныхобстоятельств общественной жизни — с той разницей, что историка интересуют неконстантные факторы поведения, не общественные законы как таковые, авероятностное проявление таких законов в конкретной исторической ситуации.
Повторим еще раз: природа историографии как науки«индивидуализирующего» типа освобождает историков от необходимости подменятьфилософов и социологов в анализе законов — устойчивых, объективных,повторяющихся связей совместной человеческой деятельности, которые сами по себене дают исчерпывающего понимания исторической реальности.
Предметом исторической науки являются не законыобщественного развития, а особые закономерности, возникающие в событийномпласте совместной человеческой деятельности. Мы имеем в виду связи и отношениямежду факторами исторического поведения, которые во многом подобны законам, имеютсхожие с ними признаки и все же не являются законами.
Прежде всего закономерным связям истории присущаобъективность. Это значит, что в своем наличном бытии они обладают фактическойданностью, не зависящей от воли исторических персонажей, напротив, предписывающейим вынужденные решения.
Простейшим примером объективности может служитьхронологическая необратимость исторических ситуаций. Несомненно, Наполеонухотелось бы иметь более благоприятный для него расклад военных и политическихсил, нежели тот, который сложился после изгнания из России и привел в конечномсчете к отречению императора. Несомненно, он пытался изменить ситуацию клучшему, придать ей позитивную динамику.
И тем не менее при всем своем желании могущественныйимператор не мог вернуться в прошлое, чтобы «подправить» то реальное положениедел, которое сложилось на данный момент — в том числе и в результате егособственной прошлой деятельности. Это положение дел стало объективным условиемего текущей активности, которое нельзя отменить никаким декретом, к которомунужно приспосабливаться, заставляя сознание искать лучшее из решений, возможныхв данной ситуации.
Другим признаком закономерной исторической связиявляется ее существенный, неслучайный характер. Оставляя «на потом» подробныйанализ категорий существенного и феноменологического, необходимого и случайногов общественной жизни, отметим лишь, что неслучайные состояния историивызываются логикой саморазвития объективных ситуаций, а не воздействиемвнезапных внешних импульсов.
Можно, конечно, считать, что поражение Наполеона приВатерлоо стало случайным следствием знаменитой ошибки маршала Груши, которыйпринял небольшой неприятельский отряд за корпус Блюхера, сбился с пути и врезультате умудрился опоздать к решающим событиям битвы.
Но возникает вопрос: не слишком ли много ошибок былодопущено в этом сражении? Вспомним ту ярость, с которой Наполеон, тщетноожидавший Груши, обрушился на маршала Сульта, когда узнал, что начальник штабапослал на поиски заблудившегося войска всего одного гонца. «Милостивыйгосударь,— воскликнул Бонапарт,— Бертье на Вашем месте послал бы сотню!»Вспомним также, что ситуация при Ватерлоо волею судеб стала трагическимнапоминанием битвы при Маренго, где генерал Дезе, находясь в ситуации Груши, нестал следовать букве приказа: изменив маршрут, явился на поле уже проиграннойфранцузами битвы, превратив поражение в победу.
Сопоставляя эти события, мы можем задаться вопросом:является ли случайным большое количество ошибок, совершенных «новыми» маршаламиНаполеона в сравнении со «старыми»? Правильнее думать, что это обстоятельствосвидетельствует о закономерных изменениях в боеспособности наполеоновскойармии, происшедших после катастрофы в России, — изменениях, имевших далеко неслучайные, объективные политические, экономические, демографические, кадровыепричины.
Итак, постигая историю, историк должен обнаружить вней объективные и неслучайные связи, которые нельзя считать законами лишьпотому, что они лишены одного из главнейших признаков закона — признакаповторяемости, общности, воспроизводимости выражаемых им отношений. В самомделе, при всей неслучайности и объективности военно-политического крушенияимперии Наполеона, которое обязан не только «понять», но и «объяснить» историк,речь идет об уникальном событии, которое интересует его именно в плане своейуникальности, а не всеобщности проявившихся в нем общественных законов.
Конечно, это не значит, что историк вправе вовсеигнорировать такие законы, не привлекая их для объяснения причин и следствийисторических событий — в границах реальной познавательной ценности подобныхобобщений. Именно они (законы) становятся основой поиска и обнаруженияобъективных и неслучайных связей истории, доказательства историком ихзакономерности.
Так, анализируя поступки исторического персонажа,задумываясь над их случайным или неслучайным характером, историк использует вкачестве критерия знание норм человеческой реакции, понимание того, как ведутсебя в целом люди, очутившиеся в подобной ситуации. Тем самым историкпривлекает к объяснению исторических событий систему так называемыхохватывающих законов (термин Э. Нагеля), т.e. законов, обнимающих собой всечастные случаи определенной поведенческой реакции.
Историк, полагает Риккерт, «не любит» подобныеобобщения, совсем не они являются целью и смыслом его исследовательскойдеятельности. Но отсюда вовсе не следует, что он способен игнорировать их,может не использовать их вовсе. В действительности, изучая уникальную жизньБисмарка или Гете, историк не вправе забывать, что речь идет о представителяхнемецкой культуры, обладающей вполне определенной качественнойсамостоятельностью, общими системообразующими факторами организации.
Соответственно обобщающие понятия типа «культураГермании» или «римская цивилизация» не безразличны историческому познанию,поскольку позволяют фиксировать значимые черты в поведении уникальных личностейкак представителей единого народа или сообщества народов. Подобные черты должныбыть поняты историком для понимания индивидуальных особенностей поведения,поскольку уникальность, как уже отмечалось выше, является всего лишь другойстороной общности человеческих дел и поступков.
Итак, главный вывод из сказанного мы можемсформулировать следующим образом: событийный пласт общественной жизни,именуемый нами историей, отнюдь не закрыт для рефлективного научного мышления сприсущими ему процедурами «объяснения» событий путем подведения единичного кобщему, повторяющемуся. Именно это обстоятельство позволяет нам утверждатьсуществование рефлективной философии истории, изучающей событийный пластобщественной жизни под иным, нежели историография, углом зрения. Поясним, о чемидет речь.
II
Рассуждая о задачах философского анализа истории и егоотличии от историографии, мы можем отнести к ним прежде всего постановкуобщеметодологических проблем исторического познания.
Как и в случае с естествознанием, именно философскоемышление берет на себя уточнение концептуальной природы и предметных задачнефилософских наук об истории. Именно философы определяют само понятие истории,соотнеся его с категориями «социум», «общество», «настоящее — прошлое —будущее» и др. Именно они решают проблему законосообразности историческогопроцесса — наличия в событийном пласте общественной жизни объективных,неслучайных связей, позволяющих историку считать себя ученым, объясняющимисторические события, а не только «понимающим» их мотивацию и т.д.
Тем не менее задачи философии истории не сводятся лишьк методологическому обеспечению историографии. Они предполагают решение целогоряда содержательных задач, которые не возникают при философском анализеобщества, касаются именно истории и в то же время недоступны «чистымисторикам». О каких же проблемах идет речь?
Мы полагаем, что, как и все проблемы философии, онисвязаны с целостным восприятием объекта, каковым в данном случае выступает ужене «общество вообще», а реальная история его существования. Проблема философиисвязана с масштабом человеческой истории, с вопросом о ее «предельнодопустимых» субъектных измерениях.
До сих пор, рассуждая об истории, мы соотносили ее собщественной жизнью вообще, рассматривали как уровневое, событийное измерениеобщественного процесса. В стороне оставалась «субъектная» сторона проблемы —вопрос о том, чья конкретно жизнь имеется в виду.
Казалось бы, здесь нет проблемы, так как, поопределению, субъектами истории являются не «общество вообще» и не абстрактныетипы социальной организации, подобные «феодализму» или «капитализму», а люди,составляющие реальные народы, населяющие планету Земля, конкретные страны,нанесенные на политическую карту мира.
Однако в действительности дело обстоит сложнее. Чтобыубедиться в этом, достаточно задаться простым вопросом: событием чьей историиявляются наполеоновские войны начала XIX века? Принадлежат ли они отдельноистории Франции, Германии, России, или же мы можем рассматривать их как событияединой и целостной истории Европы, включающей в себя множество стран и народов,но не сводящейся к их арифметической сумме? Спрашивается: может ли бытьсубъектным началом истории определенная цивилизация, если понимать ее не кактип общества и не как конкретную страну, а как реальную группу таких стран,объединенных общностью культуры или переплетением исторических судеб?
Продолжая эту тему, мы можем спросить себя: событиемчьей истории была вторая мировая война, втянувшая в себя почти все народы,существующие на земле? Должна ли она изучаться как история Германии, отдельнаяот истории России, Японии и США, или же речь следует вести о трагическомэпизоде всемирной истории, участником которой выступают уже не отдельные страныи цивилизации, а все планетарное человечество?
Эти и подобные проблемы десятилетиями обсуждаютсяучеными, равно как и вопрос о их связи с предметом историографии. В самом деле,важно знать, входит ли в число ее задач создание «мерологических» моделейцивилизации вообще или поиск системообразующих оснований, лежащих в основеконкретных целостных цивилизаций? Может ли историк изучать всемирную историючеловечества, которая не сводилась бы к сумме «региональных» историй, нопредставляла бы собой целостный процесс, обладающий своими собственнымиинтегральными свойствами?
Разные историки по-разному отвечают на этот вопрос взависимости от того, устраивает или не устраивает их понимание истории какнауки «индивидуализирующего» типа, использующей типологические обобщения, но несоздающей их.
Некоторым историкам рамки такого идеографическогопознания, которое уступает «генерализацию» исторических фактов философам исоциологам, кажутся излишне тесными19. Историк, полагают они, способен набольшее, о чем свидетельствует практика крупнейших исследователей, создававших— подобно Арнольду Тойнби — классификационные схемы человеческих цивилизаций,рассуждавших об исторических судьбах человечества в целом и т.п.
Другие, как уже отмечалось, напротив, полагают, чтоподобная проблематика не входит в минимум профессиональных требований,предъявляемых историку. Конечно же, изучая событийную жизнь конкретных стран инародов, он учитывает разные градации ее целостности, принимает во внимание нетолько «внутренние», но и «внешние» ее измерения.
В самом деле, нельзя понять феномен Цезаря, сменившегореспубликанский строй Древнего Рима на имперский, если мы ограничимся анализом«внутренней жизни» римской метрополии, взаимовлиянием имманентных факторов ееэкономики, политики, культуры. Историк, конечно же, обязан учитыватьвзаимодействие и противодействие, которое связывало Рим с его ближними идальними соседями, реагировавшими на происходящие изменения и провоцировавшимиответную реакцию.
Однако в любом случае такой анализ привязан к прочнойоснове исторических фактов — конкретных событийных взаимодействий — и не обязанвоспарять к абстрактным цивилизационным классификациям. Историк вполне можетоставаться историком, ограничившись «лишь» ходом Пунических войн, анализом ихпричин и следствий. Совсем не обязательно доводить такой анализ до изучениякультурологических особенностей «греко-римской цивилизации», ее соотношения сиными цивилизационными формами, места и роли в становлении всемирнойчеловеческой цивилизации.
Логичнее считать, что занимаясь подобными обобщениями,историк покидает пределы историографии как «индивидуализирующей» науки иосваивает иные не только по предмету, но и по стилю мышления научные профессии:культурологию, историческую социологию и, наконец, философию истории.
Что же представляет собой последняя, каков конкретныйкруг ее проблем? Отвечая на этот вопрос, мы можем вслед за Гегелем сказать, чтоцентральная проблема философии истории — это проблема существования всемирнойистории человечества, проблема механизмов и фаз становления и перспективдальнейшего развития человечества как целостного интегративного образованияисторической жизни.
Нужно сказать, что проблема всемирности человеческойистории, возможности рассматривать развитие отдельных стран, народов ицивилизаций как единый целостный процесс имеет два различных аспекта. Как и вовсех предыдущих случаях анализа системных объектов, мы можем рассматриватьцелостность истории в субстанциальном и интегративном планах, имеющих разноеотношение к предмету философии истории.
Рассуждая о субстанциальной целостности мировойистории, мы имеем в виду проявление в каждой конкретной региональной историиродовых признаков общественной жизни, образующих универсальную модель «обществавообще». Соответственно единство мировой истории устанавливается здесь васпекте отношений общего — особенного — единичного в общественной жизни,позволяющих нам утверждать, что история папуасов и история эскимосов, никогдане слышавших друг о друге, обладают тем не менее существенно общими чертами исвойствами, так как представляют собой событийные проявления одной и той жесоциальной субстанции. И там и здесь мы обнаруживаем субъектов истории,добывающих хлеб насущный, растящих и воспитывающих детей, исповедующихопределенную религию и т.д. и т.п.
Субстанциальный аспект единства всемирной истории, какмы могли видеть выше, составляет проблему того из разделов социальнойфилософии, который мы назвали «философией общества».
Что же касается философии истории, то ее занимаетинтегративный аспект целостности мировой истории. Речь в данном случае идет нео таксономической общности конкретных стран и народов, а о наличии реальныхсвязей взаимодействия и взаимовлияния, способных объединять их в единыйсоциальный организм регионального (цивилизация), и планетарного (человечество)масштаба.
Именно эта категория — «человечество» — составляетцентральное понятие философии истории, заменяющее собой, конкретизирующеекатегорию «общество вообще» — ключевое понятие философии общества.
Изучая целостность общественной жизни, философияистории уже не отвлекается от реального разнообразия стран и народов,существовавших и существующих на планете Земля, как это делает философияобщества, стремящаяся обнаружить устойчивое и повторяющееся в общественной организации.
Философский анализ истории, напротив, стремится не«снять» многообразие общественных форм, подведя их под родовые свойстваобщественного процесса, а рассмотреть их реальный синтез в процессе становленияединой земной цивилизации, единой истории человечества. Диалектика родовидовыхсопоставлений в подходе к общественной жизни в данном случае уступает местодиалектике целого и части, анализу реальных связей (а не таксономическихсоотношений) между многочисленными «региональными» историями. Такое «раздвоение»социально-философского анализа тождественно раздвоению общефилософского анализаединства мира — на изучение субстанциально общих свойств, присущих всемцарствам бытия, и на изучение реальных связей и опосредований, существующихмежду живой, неживой природой и социумом.
Итак, центральной проблемой философии истории являетсяпроблема становления всемирной истории человечества, анализ тернистого путивозможной интеграции людей в планетарную цивилизацию, прогноз судеб планетарноединого человечества, анализ поджидающих его опасностей и альтернативдальнейшего развития и т.д.
Постановка и решение этих проблем придаетфилософско-историческому исследованию особый комплексный характер, заставляетего синтезировать подходы философского анализа общества со специфическимиприемами исторического исследования. Речь идет о синтезе методов«генерализирующего» обществознания, с присущим ему анализом исторических«структур», поиском обобщающих социальных законов, с методами«индивидуализирующего» объяснения глобальных исторических событий, имеющих«судьбоносное» значение для человечества.
«Генерализирующие» методы философско-историческогоанализа связаны прежде всего с изучением универсальных механизмов историческоговзаимодействия стран, народов и цивилизаций, делающих возможной ихсоциокультурную интеграцию20. Речь идет о важной проблематике, не находящейсебе места в пределах философского рассмотрения общества, законов его строения,функционирования и развития.
Обратим внимание: рассуждая о предмете философской теорииобщества, мы говорили об анализе законов его строения, функционирования иразвития, ни разу не затронув проблему возможного взаимодействия социальныхсистем. В этом нет ничего удивительного, поскольку общество, изучаемоесоциальной философией попросту не имеет партнеров для взаимодействия — если несчитать таким «партнером» природную среду существования (на которую можновоздействовать, испытывая обратное воздействие с ее стороны, но с которойнельзя взаимодействовать в социальном понимании взаимодействия как интеракциисубъектов деятельности).
В самом деле, говоря об обществе как предметесоциальной философии, мы использовали это понятие в единственном, а немножественном числе. Конечно, такое словоупотребление не случайно. Строясоциально-философскую модель «общества вообще», мы априори признаем ееединичность, рассматриваем это общество как «моносубъект», ибо нет никакогодругого субъекта, существующего наряду с ним (если отвлечься от вненаучныхдопущений бытия Бога или недоказанного существования инопланетных социетальныхцивилизаций). Охватывая собой всю мыслимую сферу социального, этосмоделированное наукой общество не имеет социокультурной «среды обитания»,окружено не «соседями по разуму», а иными субстанциальными реалиями — миромживой и неживой природы.
Ситуация не меняется даже тогда, когда философскаятеория задается проблемами социальной типологии, классификации и систематизацииобщественных форм, признавая тем самым идею множественности обществ, имеющихразные таксономические признаки. Однако в действительности речь идет орассмотрении разных явлений одной и той же сущности, различных типов одного итого же общества, способного менять в процессе саморазвития формы своейорганизации, превращаться из феодального в капиталистическое или из «сенсатного»в «идеациональное». Эти типы общественного устройства рассматриваютсяфилософией как логически предшествующие или последующие друг другу, но невзаимодействующие между собой, как это бывает с реальными обществами в реальнойистории.
В самом деле, изучая, к примеру, историю России, мыдолжны понимать, что при всей своей самостоятельности и самобытности странаникогда не жила в режиме абсолютной автаркии, исключающей внешние воздействияна становление национальной государственности, национальной экономики,национальной культуры. В действительности история России — это историяобретения ею православия, выросшего отнюдь не на русской почве, а полученного«из рук» Византии. Это история тяжелейшего монголо-татарского ига, котороеневозможно объяснить имманентными причинами, внутренней логикой развитиястраны, и т.д. и т.п.
Мы видим, что процесс истории — существованияконкретных обществ в реальном времени и пространстве не сводится к процессам ихсаморазвития, но включает в себя сложнейшие процессы взаимодействиясаморазвивающихся стран и народов. Подобное взаимодействие имеет конкретноесобытийное наполнение, однако за всеми уникальными, неповторимыми актамизавоеваний, торговли, культурных обменов и пр. стоят некоторые закономерности,становящиеся предметом философского рассмотрения.
Именно философия истории способна установить наиболееобщие свойства таких форм взаимодействия реальных обществ, как война или мир,рассмотреть эти явления в их родовой сущности, дать их классификацию исистематизацию (одной из форм которой является дискуссионное деление войн на«справедливые» и «несправедливые», существовавшее в советской философии).
Именно философия истории может и должна проследитьнаиболее общие закономерности регулярно происходящей в истории трансмиссии культурныхценностей от обществ-доноров к обществам-реципиентам. Различные формы такойтрансмиссии особо актуальны для нищей страны в связи с вопросом оцивилизационных ориентирах ее развития — в частности, перспективой«вестернизации» российского общества, обсуждаемой славянофилами и западникамиуже второе столетие подряд и приобретшей практическую значимость в конце XXстолетия.
Изучая разные формы исторического взаимодействия,философская теория не может пройти мимо проблемы неравномерности историческогоразвития, приводящего к лидерству отдельных стран и народов (именовавшихсяГегелем «историческими») на отдельных этапах истории. К числу закономерностей,характеризующих подобные ситуации, мы можем отнести реальные отношения«исторической корреляции» между более и менее развитыми в экономическом,социальном, политическом плане обществами. Суть подобных отношений проявляетсяв целенаправленном или спонтанном «подтягивании» лидерами аутсайдеров путем«экспорта» новых форм общественной организации, благодаря чему последниепытаются миновать «естественные» в плане внутренней логики фазы своегоразвития.
Мы знаем, что в недавней советской философии этапроблематика обрела сугубо идеализированную, далекую от науки и научности форму(вспомним, к примеру, известную концепцию «некапиталистического пути развития»стран «третьего мира», обернувшуюся для многих стран Азии, Африки и ЛатинскойАмерики кровопролитными войнами и разрушениями, приведшую нашу страну кгромадным экономическим потерям, к трагедии афганской войны).
Но все это не означает фиктивности самой модели«исторической корреляции» (характеризовавшей, к примеру отношения славян сВизантией), возможности и необходимости ее изучения философскими методами исредствами.
Именно философия истории должна раскрыть родовуюприроду и исторические формы таких сложнейших, неодназначных явлений мировойистории, как «империализм» или «колониализм», которые не могут быть поняты врамках имманентного внеисторического изучения «общества вообще» и отдельныхтипов его организации. Очевидно, что самый глубокий анализ законов строения,функционирования и развития рабовладения, капитализма или «реальногосоциализма» сам по себе не даст нам должного понимания сходств и различий междуимперской жизнью Древнего Рима, устройством великой Британской империи илинедавнего «социалистического лагеря».
В ряду проблем исторического взаимодействия стран инародов встает и главный вопрос философии истории — становление мировой историичеловечества в аспекте синтеза ее этнического и цивилизационного многообразия.
Очевидно, что феномен взаимодействия стран и народов,издавна существующий в истории, сам по себе не тождествен «обобществлению»исторического процесса. Торговый обмен, политические союзы и тем более войнымежду вполне самостоятельными обществами не означают их превращения винтегративное целое, обладающее единой целостной историей. Признаком такойцелостности, как мы увидим ниже, является наличие объективной общностиинтересов, самосознание их общности, ведущее к выработке коллективных целей,феномен коллективной воли и скоординированной «операциональной» активности,направленной на удовлетворение общих интересов и достижение общих целей.
В этом плане теснейшее взаимодействие между отдельнымистранами — к примеру, колониальный симбиоз Англии и Индии — не мешает одной изних оставаться Англией, а другой Индией, двумя самостоятельными странами,обладающими двумя самостоятельными, хотя и взаимопереплетенными историями.
Реальная интеграция обществ и историй есть сложнейшийпроцесс, который осуществляется первоначально на региональном уровне, охватываяэтнически или конфессионально близкие народы, образующие множество «локальныхцивилизаций».
Лишь в XX столетии, на наших глазах возникаеттенденция слияния таких цивилизаций в планетарно единое человечество,прообразом которого может стать современная Европа, интегрирующая страны,конфликты между которыми еще недавно породили две мировые войны. Можно лишьдогадываться о реакции Бисмарка или Клемансо, если бы им пришлось узнать, что внедалеком будущем Германия и Франция смогут ликвидировать границы, ввести общуювалюту и объединенные вооруженные силы...
Очевидно, что подобные интеграционные процессы — вовсей их сложности, противоречивости, конфликтности, неопределенности исходов —не могут быть предметом «индивидуализирующего» исторического познания. Онинуждаются в глубокой философской проработке (естественно, не того уровня итолка, как разработка темы «новой исторической общности — советского народа» внедавней советской философии).
Именно философское мышление способно рассмотретьпредпосылки интеграции, взглянув на историю в аспекте ее «этническогоизмерения», общих принципов и механизмов этногенеза, источников и причинэтнических конфликтов (сотрясавших человечество в XX веке, который, по определениюГ. Федотова, стал веком «национальных самолюбий», взявших верх наднациональными интересами). Именно философскому мышлению, опирающемуся надостижения историографии, культурологии, демографии, этнографии, по силамсистематизировать историю по «цивилизационному основанию», составитьсвоеобразную «цивилизационную карту мира» наподобие той концепции цивилизаций,которую предложил А. Тойнби в философской работе «Постижение истории».
Именно философское мышление должно осмыслитьсодержание интеграционных процессов, сопряженных с множеством сложнейшихпроблем и конфликтов, оценить перспективы интеграции, степень ее обратимостиили необратимости, задуматься над реальными опасностями, поджидающимисоединенное человечество, — от экологических проблем до прискорбной потери«неконвертируемых ценностей» национальной культуры, утраты определенныхстепеней свободы в рамках привычного национального суверенитета и т.д. и т.п.
Очевидно, что решение этих и подобных проблем непозволяет философии истории ограничиться методами и приемами«генерализирующего» познания, поиском универсальных закономерностейсоциокультурного развития и взаимодействия народов, присущих «истории вообще».Напротив, в философии истории вполне возможен жанр, в котором написанаизвестная книга О. Шпенглера «Закат Европы», представляющая собой не столькопоиск законов в истории, сколько рассуждения философа над судьбами европейскойцивилизации, живописание ее достоинств и пороков, предсказание ее историческихперспектив и т.д. и т.п.
Философ, работающий в подобной парадигме, уподобляетсяпрактикующему психоаналитику, которого интересуют не академические штудии«психики вообще», а возможность помочь конкретному человеку обрести душевнуюустойчивость и надежные жизненные ориентиры.
Точно так же философия истории может стремиться помочьконкретному страждущему человечеству конца XX столетия обрести себя и новыхисторических реалиях, осмыслить меру их желанности или иежеланности, подумать овозможности и необходимости изменения привычных жизненных ориентиров и стереотиповсоциального поведения (как это делают, к примеру, философы-экологисты,призывающие человечество сознательно затормозить технологическую экспансию вприроду, очнуться от производственной эйфории и потребительского менталитета,основанных на технотронном сознании и вере во всесилие науки).
С этой целью философ обязан искать объяснения ипонимания значимых исторических событий, способных реально повлиять на судьбычеловечества. Это значит, что сугубо философская работа может быть посвященаосмыслению опыта Октябрьской революции в России, ее «всемирно-историческогозначения», о котором можно говорить без всякой иронии, независимо от нашегоотношения к свершившемуся. Очевидно, что философия истории не может пройти мимоэтого события в надежде извлечь из него практический урок для человечества,который научил бы людей трезво оценить креативные возможности сознания,способность «материализовывать» философские утопии, создавать артефактные формыобщественной организации.
Не удивительно, что именно философия историистановится полем пересечения валюативной, ценностной и рефлективной, сугубонаучной ветвей философствования. Задачи духовной ориентации человечества,разъяснения сложившейся исторической обстановки и перспектив ее развитиязаставляют философа совмещать трезвый объективный анализ ситуации с поискомцелесообразных путей поведения в ней. Все это требует обоснований того илииного идеала целесообразного общественного устройства, который вдохновляетфилософа. Именно это заставляет его рассуждать о смысле и направленностичеловеческой истории, прогрессивном и регрессивном в ней, отстаивая свой идеал,хотя и отдавая себе отчёт в его «неабсолютности». Ниже нам предстоитрассмотреть этот сложный синтез ценностного и научного мышления, с которымсвязана реализация «инженерных» функций философии истории, стремящейся помочьчеловечеству обустроить свою жизнь наилучшим для людей образом.
III
Описанием философско-исторической проблематики мызаканчиваем характеристику предмета социальной философии, которая представляетсобой, как и всякая научная теория, процесс восхождения от абстрактного кконкретному, процесс последовательной конкретизации объекта, выступающеговначале как социум, затем как общество и, наконец, как история.
О восхождении от абстрактного к конкретному всоциально-философской теории мы еще поговорим ниже — в связи с проблемойсубстанции социального и процедур ее рассмотрения.
Пока же нужно сказать, что, ограничивая предметсоциальной философии триадой социум — общество — история, мы берем на себябольшую ответственность, заранее вызывая несогласие многих коллег. Все дело втом, что «за бортом» социальной философии остается еще один важный, возможно,важнейший раздел философского познания, непосредственно связанный с обществом иобщественной жизнью.
Мы имеем в виду философскую антропологию, котораяизучает родовую природу человека, устойчивые особенности его внутреннегожизненного мира, типы ценностной ориентации, так называемые экзистенциалы бытия(переживания свободы и несвободы, счастья и несчастья, смерти и бессмертия,любви и ненависти и др.).
Выводя человека за пределы специализированногосоциально-философского познания, мы отдаем себе полный отчет в том, чтореальное общество и реальная история невозможны без живых человеческихиндивидов. Мы признаем, далее, громадную важность философского изучениячеловека, представляющего собой главную (но не предметообразующую!) проблемуфилософского мышления. В этом плане изъятие антропологической проблематики изсоциальной философии свидетельствует не о «неуважении» к человеку, но,напротив, о признании колоссальной сложности «предмета» и важности егоизучения.
Все дело в том, что человек, по нашему убеждению,достаточно сложен для того, чтобы представлять собой самостоятельный объектпознания, в чем-то более сложный, чем общество и его история, и не сводимыйпоэтому ни к анализу общественных законов, ни к изучению историческихвзаимодействий стран и народов.
Оставляя специальный анализ человека за рамкамисоциальной философии, мы вступает в противоречие с двумя влиятельнымифилософскими концепциями, имеющими немалое число сторонников.
Одна из них рассматривает человека как производное отколлективных установлений общественной жизни, несамостоятельный дериватобщества, его «явление» (в том понимании этой категории, которая противостоиткатегории «сущность»). Ученые отрицают существование исторически постоянных, независящих от социальной среды свойств человеческой природы, «человека вообще».Они отрицают собственную имманентную логику саморазвития человека, считая, чтоон изменяется лишь вследствие и как результат изменения общественныхинститутов. Сущность человека редуцируется к различным институциональнымхарактеристикам общества, как это делал, к примеру, К. Маркс, считавший, что«сущность человека не есть абстракт, присущий индивиду. В своейдействительности она есть совокупность всех общественных отношений»21.
Логическим следствием такой позиции является отказ отпризнания человека самостоятельным, отличным от общества объектом философскогопознания, «растворение» человека в обществе, отождествление общества иобщественного индивида.
Другая точка зрения, популярная в последние годы,представляет себя как «ниспровержение» устаревших догм марксизма и«социоцентризма» в целом, что не мешает ей быть переизданием древнейших догмноминалистического антропологизма в философии. Речь идет о позиции, всоответствии с которой своей автономии лишается уже не человек, а напротив,общество, рассматриваемое как субстанциально несамостоятельная «эманация» или«экстернализация» человеческой природы. Ученые полагают, что все сложнейшиеинституциональные особенности общественной жизни могут быть дедуцированы изсвойств человеческого индивида, изучая которого мы тем самым изучаем общество иисторию.
Результаты такого подхода полностью совпадают срезультатами социоцентристской установки: вместо двух относительносамостоятельных субстанций — общества и человека, сложнейшим образом связанныхмежду собой, — мы получаем упрощенную модель «человеко-общества», в одномслучае, и «общество-человека» в другом.
Подробная критика такого подхода нам предстоит ниже всвязи с проблемой понимания общества «универсалистскими» и номиналистическимиконцепциями. Однако начнем мы с более общей темы, заявленной выше, — сфилософского рассмотрения социума как подсистемы окружающей и охватывающей насреальности.
Примечания
1 Заметим, что термин «социальное», как и термин«общество», имеет несколько несовпадающих смыслов, отличных от используемогонами широкого значения, в котором социальность понимается как принадлежность,включенность явлений в сферу надорганического, присутствие в немсубстанциальных свойств, не редуцируемых к свойствам иных сфер реальности, необъясняемых присущими им законами. Так, нередко понятие социальногоиспользуется как антитеза понятия «культурное» — как это делал, к примеру, П.Сорокин, отличавший социальные системы, или системы «взаимодействующих людей»,от культурных систем, или систем «взаимосвязанных идей». Иное пониманиесоциального ассоциирует его с коллективностью — как это делал, например, М.Вебер, считавший социальным «только то действие, которое по своему смыслуориентировано на поведение других» и отказывавшийся считать социальнымдействием «уединенную молитву человека» и даже дорожное происшествие —случайное столкновение двух велосипедистов (см.: Вебер М. Основныесоциологические понятия // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 626).В третьем случае термин «социальное» применяют для обозначения особого участкаобщественной жизни людей, т.н. «социальных процессов», которые многие социологиотличают от процессов экономических или политических. Все эти более узкиезначения термина «социальное» будут рассмотрены ниже.
2 К примеру, известный советский философ Б.М. Кедровполагал, что попытки делить единую философию на разные, предметно обособленныечасти имеют в своей основе своекорыстное стремление философских «начальников»создать для себя особые «философские вотчины» в лице различных кафедр этики,эстетики, «диалектического» и «исторического материализма» и т.д. и т.п.
3 Выделяя последний, следует помнить о качественномразличии между методологической и содержательной стороной философского знания,различие между использованием «готовых» философских постулатов за пределамисобственной предметной установки этой науки («в помощь» нефилософскимдисциплинам) и развитием философских понятий в рамках такой установки. Ниже, напримере концептуальной организации социальной философии мы постараемсяпоказать, что в основе различия этих процедур лежит принципиальное различиедвух форм конкретизации всеобщего: атрибутивной конкретизации, при которойпредметом рассмотрения остается само всеобщее, специфика и полнота егопроявлений в отдельном, и субстанциализирующей конкретизации, при которойпредметом рассмотрения становится уже отдельное, выступающее как качественнозамкнутое «инобытие» всеобщего.
4 Мы не можем согласиться с мнением П.А. Сорокина,который, приводя пример mi свалкой, рассматривает ее как форму«пространственно-механического соседства» явлений, не объединенных ничем, кромефакта своего нахождения в определенной точке социального пространства. Свалкаотносится скорее к следующему типу социокультурной интеграции, выделяемойСорокиным, — «косвенной ассоциации явлений, объединенных действием общегоинтегрирующего фактора». Примером такой досистемной интеграции может служитьтолпа болельщиков, присутствующих на футбольном матче, не связанных между собойничем, кроме интереса к спортивному соревнованию. Другим примером может бытьбессистемное собрание раритетов, принадлежащее богатому коллекционеру,скупающему подряд древние вазы, ценные марки, авангардистскую живопись и прочиепредметы, не имеющие ни логического, ни стилевого единства между собой и тем неменее представляющие собой части одного целого — одной и той же коллекцииценных предметов. Точно так же предметы, лежащие на свалке, оказались на нейотнюдь не случайно — они объединены общим интегрирующим фактором, каковым вданном случае является их функциональная ненужность для текущей человеческойдеятельности.
5 К примеру, экономическая теория утверждает, чтоприватизация собственности, демонополизация производства и либерализация ценявляются единственно возможными способами создания рыночной экономики — каковыбы ни были социальные и политические издержки этих мероприятий для стран«догоняющей модернизации», стремящихся перейти к рынку. Расчет таких издержек(связанных с известным из теории управления «феноменом первоначального провала»—The Initial Dip Phenomenon), вопросы о том, как повлияют структурные измененияэкономики на социальную стратификацию общества, традиционный менталитет иполитическую стабильность, лежат уже за пределами собственной задачитеоретиков-экономистов. Они лишь констатируют объективную необходимостьэкономических мероприятий, которые, независимо от болезненности для общества,только и могут привести к возникновению желаемых рыночных структур.
6 В самом деле, нужно учесть, что анализ социальныхэлементов, компонентов и подсистем, называемый «структурным», вдействительности основан на установлении их функций в социальном целом и долженпо логике именоваться «структурно-функциональным». В данном случае мысталкиваемся с несовпадением понятий «функция» и «функционирование», врезультате чего, говоря о функциональном изучении общества, мы имеем в видуанализ его функционирования, механизмов воспроизводства социальной целостности,который не сводится к анализу отдельных функций ее частей, но предполагаетвзаимную соотнесенность таких функций, связь по линии часть — часть, несовпадающую со связью по линии часть — целое.
С другой стороны, мы должны учесть двусмысленностьтермина «структура», который может обозначать как строение общества, «комплект»образующих его частей, так и сложившиеся, устойчиво воспроизводимые связи междуними, взаимную соотнесенность «мест», занимаемых частями системы, а не ихсубстратное «наполнение». Именно строение социальной системы, не сводящееся кее структуре в узком смысле слова, мы и имеем в виду, говоря о структурноманализе общества.
7 Категория социальной диалектики. Минск, 1978.
8 Сорокин П.А. Система социологии. Петроград, 1920. Т.1. С. 22.
9 Печать и революция. 1921. № 1. С. 125.
10 Сорокин П.А. Система социологии. Т. 1. С. 24.
11 Сорокин П.А. Там же. С. 26.
12 Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М.,1993. С. 26.
13 Именно этот уровень познания оказывается полемпроблемного пересечения философской и социологической наук об обществе,возникающего независимо от их предметных различий.
В самом деле, из сказанного выше нетрудно заключить,что системный взгляд на общество в случае с социальной философией и социологиейподчинен различным конечным целям.
Философия как наука о всеобщем в мире интересуетсяобщественным устройством постольку, поскольку стремится понять целостностьмира, включающего в себя подсистему социального и «неполного» без нее.
Социологию, напротив, не интересует мир как целое. Ейбезразличны сопоставления социального и природного, анализ их субстанциальныхсвойств и различий. Социолог рассматривает общество не как открытую подсистемууниверсума, но как самодостаточную систему, которая содержит в себе самойпричины своего существования и изменения. Его интерес направлен в конечномсчете не на специфику социальной реальности, но на конкретные законы,управляющие движением конкретных обществ, существующих в человеческой истории.
Полем пересечения этих разнонаправленных стремленийоказывается область представлений об обществе вообще, анализ универсальныхсвойств социальной организации. Социальная философия рассматривает «обществовообще» как реальную форму бытия социального в мире, изучение которой позволяетрассмотреть социум в его действительности, единстве его сущности исуществования. Социология интересуется «обществом вообще» как неким эталономобщественного устройства, модификации которого определяют историческуюспецифику конкретных обществ.
Как бы то ни было, анализ «общества вообще»оказывается той сквозной научной темой, разработка которой требует соединенияфилософских знаний о едином мировом универсуме и социологических знаний о реалияхисторической жизни человечества. Именно это обстоятельство определяет реальныйсимбиоз философии и социологии, когда низший (по уровню абстракции) рангфилософской рефлексии совмещается с высшим уровнем социологического обобщения(подробнее об этом в предыдущих работах автора: Момджян К.Х. Концептуальнаяприрода исторического материализма. М., 1982; его же. Категории историческогоматериализма: системность и развитие. М., 1986)
14 Наряду с подобным уровневым делением и в дополнениек рассмотренному выше аспектному членению (идентичному делению социальнойфилософии на структурный, функциональный и динамический компоненты)социологическая наука дифференцируется еще в одном важном направлении, образуяцелый блок так называемых частно-социологических теорий типа социологии семьи,социологии труда, образования и т.д. и т.п. Мы не будем останавливаться на этойспециальной проблеме социологии, рассмотренной в предыдущих работах автора.
15 Конечно, нам могут возразить, приведя аргументы,заслуживающие особого рассмотрения. В самом деле, философия утверждает, чтопроцесс движения неотделим, от движущегося субстрата, невозможен бездвижущегося объекта. И в то же время в некоторых случаях наука вправеабстрагировать движение от «движимого», рассматривая их как относительноавтономные реальности.
Действительно, все мы знаем, что законы, по которымвыстраивается траектория полета пули, качественно отличны от законов,определяющих свойства свинца, из которых она изготовлена. Эти законы, какизвестно, настолько различны, что изучаются разными науками — баллистикой, водном случае, и химией, в другом, не слишком зависящими друг от друга.
Возьмем другой пример. Все мы знаем, что автомобиль,неспособный к движению, точнее, самодвижению — это нонсенс. Автомобильнеотделим от своего сущностного свойства перемещаться в пространстве, а лишаясьего, он становится лишь знаком, символом автомобиля (как это происходит своенной полуторкой, установленной на пьедестал). И в то же время каждый из наспонимает, что сам автомобиль и путь, пройденный автомобилем, есть, используяизвестное одесское выражение, «две большие разницы».
Спрашивается: что мешает нам рассмотреть отношениеобщества и истории по этой аналогии: уподобить общество автомобилю с егопринципиальной способностью к перемещению, а историю рассмотреть как путь,пройденный автомобилем за определенный промежуток времени?
Ясно, что при таком подходе мы могли бы рассматриватьисторию как относительно самостоятельный объект, обладающий автономнымизакономерностями существования. Ведь каждый понимает, что из знаний о законахустройства автомобиля отнюдь не следует знаний о маршруте его следования,реальном направлении движения. Может быть, и в истории, понимаемой каксамодвижение общества, нашлись бы такие же автономные закономерности «социальнойбаллистики», не зависящие от законов общественного устройства?
Увы, эта напрашивающаяся аналогия не вполнеправомерна. Пример автомобиля, механически перемещающегося в пространстве исохраняющего при этом свои главные свойства и качества неизменными (если несчитать их естественной амортизации), не есть та модель, которая позволяетпонять связь общества и истории.
Все дело в том, что человеческое общество — в отличиеот пули, перемещающейся в результате внешнего толчка, и даже автомобиля, способногок самодвижению, — относится к классу саморазвивающихся систем, движение которыхне сводится к внешним перемещениям в пространстве. Процесс движения общества всвоей сути есть процесс глубоких внутренних изменений, предполагающий как сменусостояний общества при неизменности его системообразующих свойств, так игенезис, развитие и исчезновение этих свойств (тождественное гибели общества,которое представляет собой «законную» часть его саморазвития).
Очевидно, что в подобных случаях реальная самостоятельностьпроцесса движения относительно движущегося субстрата бесследно исчезает.Движение, ставшее саморазвитием объекта, а не простым перемещением впространстве, отнюдь не безразлично к иконам его организации, но являетсяпрямым воплощением, реализацией таких законов — в той же мере, в какой переходот молодости к зрелости и старости являются прямым проявлением собственныхбиологических законов организма, «путешествующего во времени».
У нас нет оснований искусственно делить социальныйпроцесс на движущийся субстрат в лице общества и сам процесс движения в лицеистории. По способу своего существования, по набору своих законов общество естьне только структура, но и процесс.
Оно не сводится к константному набору взаимосвязанныхформ и механизмов поведения, присущих определенной группе людей, которыепостоянно воспроизводят в своем мышлении и в своей деятельности устойчивыечерты, отличающие немцев от японцев, феодалов от буржуазии, сложившихсяпредставителей рода Homo sapiens от формирующихся людей и животных.
Процесс становления и развития этих форм — это бытиеобщества, а не какая-то внешняя ему, иная по своим законам история.Возникновение протестантизма или капиталистических отношений — это общественныйпроцесс, неотделимый от социокультурной динамики обществ, организация которыхсделала возможной и необходимой такую трансформацию.
16 Это положение подчеркивалось еще неокантианцамибаденской школы, формулировавшими его в следующих терминах: «Действительностьстановится природой, если мы рассматриваем ее с точки зрения общего, онастановится историей, если мы рассматриваем ее с точки зрения индивидуального»(Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре. СПб., 1911. С. 92).
17 «К сожалению, — продолжает М. Вебер, — и самиисторики в своем стремлении обосновать своеобычность «истории» как профессиинемало способствовали предубеждению, согласно которому «историческое»исследование есть нечто качественно иное, чем «научная» работа, так как«понятия» и «правила» «не представляют интереса для истории» (Вебер М. Критическиеисследования в области логики наук о культуре. С. 417).
18 Как справедливо отмечает Ю. Хабермас, «мысхватываем уникальное, то есть неповторимый смысл исторических событий, в общихвыражениях, ориентированных па повторяемое в явлениях» (см.: Habermas J. On theLogic of the Social Sciences L, 1971. Р 4.).
19 Не соглашаясь с «идеографической» трактовкой своихзадач, считая ее излишне «легковесной», такие историки настаивают на приданииистории функций социологии — самостоятельного и самоцельного исследованиябезличных воспроизводимых общественных отношений.
Такой точки зрения придерживались, в частности, многиепоклонники «Аналлов», в частности уже упоминавшийся П. Лакомб, считавший, что«войны, союзы, революции, художественные и литературные события, которымпосвящено столько исторических трудов, — лишь отдельные явления, случаи, и этислучаи имеют такое же отношение к научной истории, как падение тела к теориитяжести» (Лакомб П. Социологические основы истории. С. 8). Аналогичную позициюв советской историографии активно отстаивал известный историк М.А. Барг (см.:Барг М.А. Категории и методы исторической науки. M., 1984).
20 Эта проблематика, естественно, выходит за рамкисоциальной философии, охватывая весь комплекс общественных наук. В последнеевремя она конституируется в рамках т.н. «мир — системного подхода»,развиваемого И. Уоллерстайном и его сторонниками.
21 Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф.Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 3.