--PAGE_BREAK--Социология образования П. Бурдье
Из всех научных работ Пьера Бурдье «Государственная знать», наверное, — самая значимая и парадоксальная. Именно по этим причинам она, наверное, введет в заме шательство, если не в тупик, многих зарубежных читателей. Она жестко франкоцен- трична в своих эмпирических основах и в то же время универсалистская по аналитическому замыслу, обладает теоретическим богатством, ставящим ее в эпицентр современных дебатов о власти, культуре и разуме.
Еще больше, чем в «Различении», на котором рассматриваемый труд построен и который он продолжает по ряду направлений [1], в нем исследуются логика социаль ного доминирования в развитом обществе, механизмы, которыми оно себя камуфлирует и увековечивает. Он глубоко проникает в специфику французской системы классов, культуры и образования двадцати лет после восстания мая 1968 г. В то же время в «Государственной знати», как во всяком хорошем этнологическом отчете, согласно Марселю Моссу, именно «то, что может казаться ненужной деталью, фактически является сгустком принципов» [2, р. 7].
Один из таких принципов — неудобные, но упрямые связи столкновений и сговоров, автономии и общности, самостоятельности и зависимости между материальной и символической властью. Как точно подметил Вебер, в каждой структуре господства «привилегированные благодаря наличным политическим, социальным и экономическим порядкам» никогда не довольствуются неприкрытым исполнением своей власти и голым навязыванием своих привилегий. Они скорее хотели бы «видеть свое положе ние преобразованным из фактических отношений чистой власти в упорядоченную систему приобретенных прав, хотели бы знать, что этим они освящены» [3]. В феодаль ном обществе церковь является институтом, которому доверено преобразование власти господина, фактически основанной на контроле над оружием, землей и богатством, в божественное право; духовная власть использовалась для оправдания и упрочения власти нового класса воинов. В сложных обществах, порожденных поздним капитализмом, утверждает Бурдье, школа берет на себя этот труд — освящение социальных перегородок. Сегодня не одна, а две разновидности капитала — капитал экономический и капитал культурный — дают доступ к позициям власти, определяют структуру социального пространства и управляют жизненными шансами и траекториями групп и индивидов.
Вузовские дипломы — эти «верительные грамоты» [1] помогают определять современный общественный строй, в средневековом смысле слова ордо, как набор различий — временных и вечных, мирских и небесных, дающих несопоставимые степени благ женщинам и мужчинам не только путем размещения по разным позициям, которые и создают социальную структуру, но также, что еще важнее, изображая существующие неравенства между ними как неизбежные необходимости, порожденные талантом, настойчивостью и желаниями индивидов. Именно поэтому культурный капитал, хотя его накапливает и передает в основном семья, выглядит качеством личности его носителя. Тот факт, что он «позволяет сочетать престиж прирожденной собственности с заслугами достижения» [4, р. 245], делает его уникально пригодным для легитимации сохраняющегося наследования социальных привилегий в обществах, олицетворяющих идеалы демократии.
И не случайно объектом анализа Бурдье становится эффект социальной алхимии.Посредством ее некая социальная иерархия лицемерно представляет себя тем, кого она возвышает, в не меньшей мере, чем тем, кого она подвергает эксклюзии, шкалой человеческого совершенства. Исторически случайный социальный порядок, кореня щийся в материальности экономической и политической власти, преобразует себя в нечто, предъявляющее все внешние атрибуты благородства и ума. Под таким углом зрения, получение элитного диплома является не столько «ритуалом допуска», по Ван Геннепу [2], столько ритуалом института [5, р. 117-127]: оно не столько отделяет «прежде» от «потом», сколько поднимает вверх тех, кому назначено занимать видные общественные позиции, и отделяет их от тех, кем они будут править. Оно будит почитание и освящение в самом прямом смысле слова, то есть делает их священными (всем, кто видел церемонию вручения дипломов в крупных университетах Британии или США, не могло не броситься в глаза архаичное религиозное ощущение, которое восхитило бы Робертсона Смита ). [3]
Марк Блок в свое время усматривал в «распространении практики церемонии про изводства в рыцари» средневековый «симптом глубокой трансформации понятия рыцарства» [6, р. 437]. Бурдье тоже утверждает, что распространение образовательных титулов, как предпосылка восхождения на вершины частных корпораций и государ ственных бюрократий, означает консолидацию нового способа доминирования и соответствующую трансформацию системы стратегий, посредством которых правящий класс сохраняет и маскирует себя, но ценой быстрой, непрерывной метаморфозы.
В феодальном обществе отношения между преходящими и духовными полюсами власти приняли форму относительно простой дуальной, но взаимодополняющей оппозиции воинов и священников, военной и церковной властей, носителей меча и носите лей Слова. С учреждением формально рационального государства и ростом значимости «второго капитала» (оба капитала по гипотезе Бурдье — взаимосвязанные истори ческие изобретения) антагонистичную пару заменила неимоверно сложная сеть перекрещивающихся связей множества полей, в которых отныне разные формы социальной власти реально циркулируют и сосредоточиваются. Сеть взаимозависимо стей, соединившая их в особую общность, Бурдье называет полем власти (понятие введено в начале 1970-х, но впервые разработано в рассматриваемой работе и теоретически, и эмпирически). Эта сеть простирается от экономического поля на одном конце до поля культурного производства, на другом [7]. Промышленник и художник XIX в., менеджер и интеллектуал ХХ-го века во Франции персонифицируют доминирующий и доминируемый полюса поля власти. Между ними в симметричном и обратном порядке в зависимости от сравнительного преобладания, который они обеспечи вают экономическому или культурному капиталу, выстроены поля политики, высшей государственной службы, свободных профессий и университетов.
По мере диверсификации видов капитала и умножения автономных полей (эти две посылки для Бурдье — равнозначные концептуальные обозначения единой эпохальной тенденции, поскольку капитал и поле взаимно определяют и уточняют друг друга), по мере того, как более очевидная «механическая солидарность» слабо дифференцированных и взаимозаменяемых сил уступает место усложненной «органической солидарности» вполне разделившихся и несопоставимых форм капитала, — растут напряженности, грозя вылиться в столкновения. Ибо то, что разнообразные формы капитала отныне создали формулу доминирования, означает необходимость считаться с различными принципами социального первенства и легитимности, примирять их. Ставкой в этой борьбе среди доминирующих (ее часто ошибочно принимают за конфронтацию правя щих и подчиненных классов) является относительная ценность и мощь соперничающих видов капитала, в частности, устанавливаемые «обменным курсом» валют экономики и культуры.
Именно здесь и нужно рассмотреть систему элитных учреждений высшего образования. В обществах, характеризуемых соприсутствием и соперничеством разных форм власти, во все большей мере полагающихся на конвертирование в «верительные грамоты» как средство увековечить себя, эта система не только гарантирует предпочтительный и быстрый допуск к командным позициям сыновьям предков, их уже монополизировавших (полная принадлежность к знати, особенно по крови или дипломам, в сущности, прерогатива мужчин). Высокая степень автономности и внутренней дифференциации такой системы, соответствующая антиномии между деньгами и культурой, организующей все поле власти, — обеспечивает ей также «разминирование» нарождающихся конфликтов путем признания и вознаграждения претензий на научные и социальные отличия.
«Интеллектуальные школы», такие как «Высшая нормальная школа», — питомник верхнего слоя французской интеллигенции; и Бурдье — один из их выдающихся питомцев. Они привлекают в основном студентов, которые наиболее сильно тянутся в эти школы, так как, прежде всего, их наклонности воплощают тот вид капитала, который эти школы требуют от детей из культурной части буржуазии. В этот слой они и воз вращаются. Учреждения, призванные готовить капитанов промышленности и государства, такие как «Школа высших коммерческих исследований» и «Политехническая школа», — это, прежде всего, заповедник студентов, вышедших из экономически богатой части высшего слоя буржуазии Франции. Между этими двумя полюсами пространства элитных школ Франции находится «Национальная школа администрации», из которой градом сыплются члены кабинета и высшие госслужащие. Она смешивает два вида компетентности — культурную и экономическую, рекрутируя студентов, семейное наследство которых обычно сочетает редкие «верительные грамоты» и старое богатство.
Обеспечивая раздельные пути передачи привилегий и признавая соперничающие, даже антагонистические, притязания на превосходство в рамках своего ордена, поле элитных школ изолирует и успокаивает разные категории наследников власти, обеспечивая лучше, чем какой-либо иной способ, мир с подчиненными ( pax dominorum ), - неотъемлемую часть дележа добычи гегемонами. Поэтому не отдельные учреждения, а все поле (то есть, пространство объективных отношений), образованное ими, обеспечивает именно то самое поле ( qua field ) воспроизводства меняющейся матрицы смоделированных различий и расстояний, формирующих социальный строй. Непосред ственным, конкретным объектом труда «Государственная знать» стали структура и функционирование самого верхнего эшелона французской системы высшего образования, его связи с буржуазией, с верхушкой корпораций страны. Его глубинной теоретической целью является разработка, — наряду с эмпирической демонстрацией одной из ее исторических версий, — модели общественного разделения труда в сфере господства, применяемой в передовых обществах, где разнообразные формы власти сосуще ствуют и соперничают за верховенство.
Предельная централизация и высокая социальная селективность, коренящиеся в долговременных связях между разными классами, в государственном строительстве и образовании, а также в разделении университетов и «Гранд школ», готовность, с которой освящается мирской (то есть, буржуазный) культурный багаж, и вытекающая от сюда жесткость — все это делает систему образования во Франции подходящей терри торией для раскрытия неочевидной связи науки с классами общества и двуликой связи обоих полюсов поля власти посредством молчаливого согласия/конфликта. Специфика эмпирического материала не должна отвлекать от более широкой применимости аналитической рамки, использованной для его обработки. Правильно понятая, «Государственная знать» дает системную программу исследования любого национального поля власти, конечно, если американский (британский, японский, бразильский и т.д.) читатель попытается создать, путем аналогичных суждений, организованный набор гипотез для компаративного исследования в собственной стране [8].
Бурдье утверждает, что организация современного правящего класса, опыт исторического состояния разделения труда между материальным (экономическим) и сим волическим (культурным) капиталом [9], его наложение на поле элитных школ, разъединяющее и переплетающее обоих, — характерно для всех передовых обществ. Но эта скрытая структура противостояния принимает феноменально различные формы в разных странах в зависимости от ряда пересекающихся факторов, включая историческую траекторию формирования (высшего) класса, структур государства и контуров системы образования в обществе в изучаемое время. И Бурдье предполагает, что рост «нового капитала» везде превращается в сдвиг способов воспроизводства от прямого, когда власть передается, по сути — в рамках семьи, через экономическую собственность, к опосредованному школой воспроизводству, где наследование привилегий одновременно осуществляется и преобразуется благодаря пересечению с институтами образования. Но, опять-таки, все правящие классы прибегают к обоим способам одновременно. Бурдье взял на себя труд показать, что ростотносительного веса культурного капитала никоим образом не отменяет способности экономического капитала автоматически расширяться. И частичное предпочтение одного или другого будет зависеть от системы инструментов воспроизводства и от конкретного баланса власти между разными фракциями, связанными с тем или иным способом передачи капитала.
Отсюда следует ошибочный — Альфред Норт Уайтхед [4] говорил об «ошибке неверной конкретности» [10, р. 52] — поиск полного соответствия друг другу вне национальных границ институтов, которым доверено увековечение сети властных позиций в разных обществах (к примеру, нет смысла искать точный американский или английский аналог «Национальной школы администрации», поскольку такового нет). Скорее нужно в каждом конкретном случае заняться эмпирическим открытием конкретных конфигураций, структурирующих социальное пространство, систему образования и поле власти, а также их взаимосвязи.
Структура пространства элитного образования во Франции строится на резком горизонтальном дуализме «Гранд школ» (избранных постдипломных школ с особыми подготовительными классами, общенациональными конкурсными вступительными экзаменами и прямым доступом к высокопоставленным рабочим местам) и университетов (массовых институций, открытых всем, кто закончил среднюю школу, и лишь поверхностно связанных с миром профессионального труда), а в рамках самих «Гранд школ» — между, по одной горизонтали — большими и малыми школами и, по другой, — учреждениями, как ориентированными на интеллектуальные ценности, так и готовящими к работе в экономической и политической сферах.
В децентрализованной же американской системе образования эта дуальность выражена рядом разновидностей устойчивой оппозиции, — и вертикальной, и горизонтальной — между: частными и общественными школами (начиная с уровня средней школы); муниципальными колледжами и четырехлетними университетами; массой третичных образовательных институтов и горсткой элитных учреждений (оплотом их является Лига Плюща [5] ), которые присваивают львиную долю командных постов в частной и общественной сферах [11]. Благодаря глубоко укорененному историей преобладанию экономического капитала над культурным, оппозиция двух полюсов вла сти с соответствующими фракциями господствующего класса Америки не реализуется в соперничестве тенденций или школ. Вместо этого она проектируется во внутрь каждого элитного университета, в противостояние и напряженные отношения между постдипломными отделениями искусств и науки, с одной стороны, и профессиональными школами (особенно права, медицины и бизнеса) — с другой, а также в антиподных отношениях названных отделений с теми или иными властями.
Но при указанных различиях плотно интегрированная сеть университетов Лиги Плюща и частных школ-интернатов функционирует как закрытый, хотя и частично, аналог французской системы «Гранд школ» с примыкающими к ним подготовительными классами. Поскольку «даже простое утверждение, что элитные школы существуют, противоречит природе Америки» [12], не будет лишним напомнить, насколько эксклюзивны — во всех смыслах — последние. Достаточно отметить, что практически все выпускники лучших школ-интернатов США (1% от численности учеников средних школ страны) поступают в колледжи, против 76% учеников католических и других частных школ и 45% всех старшеклассников муниципальных школ. Эти супер-привилегированные ученики, из которых девять из десяти — дети лиц свободных профессий и менеджеров в бизнесе (две трети их отцов и треть матерей учились в аспирантуре или постдипломных вузах), также с гораздо большей вероятностью приземлятся в са мых дорогих университетских городках даже при контроле за показателями способно сти учиться. В 1982 г. почти половина учеников «подготовительных школ» подали заявления в заведения Лиги Плюща и 42% из них поступили — против 26% кандидатов по стране, — хотя последние рекрутировались из лучших 4% всех школ страны, — благодаря тесным организационным связям и активным каналам рекрутирования школ-интернатов и высокостатусных частных колледжей [13].
В 1984 г. лишь тринадцать элитных школ-интернатов подготовили 10% членов наблюдательных советов крупных компаний США и почти пятую часть директоров крупных фирм. Сочетание эксклюзивных университетских дипломов с принадлежностью к высшему классу умножает вероятность вхождения во «внутренний круг» вла сти корпораций. Среди старших менеджеров обладание престижными образовательными «верительными грамотами» дополняется происхождением из высшего класса, решая, кто будет руководить компанией, входить в директораты других фирм, руково дить крупными ассоциациями в бизнесе. И так же, как во Франции дипломы, подтвер ждающие «общую бюрократическую культуру», демонстрируют тенденцию заслонять свидетельства профессионального мастерства, в США высокая научная степень в об ласти права, степень бакалавра лучшего частного колледжа увеличивает шансы менеджера достигнуть вершин ответственности в корпоративном мире в большей мере, нежели степень, полученная в рамках общей программы «мастер бизнес администрации» [14].
Выходцы из элитных школ-интернатов и университетов, члены зажиточных семей, перечисленных в " Social register ", также в массе своей сверх-представлены в верхних эшелонах американского государства (правительство, правосудие, правительственные консультативные органы), в политическом персонале, дорогих юридических фирмах, благотворительных организациях и искусстве [15]. А те, кто после испытания подготовительными школами оказался у горнила власти в Бостоне, Вашингтоне или Лос-Анджелесе, обязаны школам своими позициями и прерогативам не меньше, чем их коллеги с улицы Сент-Гийом в Париже.
Если отделить эмпирические данные от общей теоретической модели, содержащейся в«Государственной знати», возникает возможность сравнительной, генетической и структурной социологии национальных полей власти. Она позволит составить перечень действенных форм капитала для каждого общества, уточнить социальные и исторические детерминанты степени их дифференциации, дистанции и антагонизмы, а также оценить роль системы элитных школ (или функционально эквивалентных институций) в регулировании отношений между ними.
Такое исследование, несомненно, подтвердит большую непрозрачность опосредованного школой способа воспроизводства. И тогда ее большая способность скрывать увековечение власти покажет ее реальную цену. Во-первых, становится все дороже быть наследником: элитные школы, как правило, везде подвергают учеников жесткому распорядку работы, спартанским стилям жизни, практикам интеллектуального и социального смирения, что требует значимых личных жертв. Во-вторых, стохастическая логика, которая сейчас правит передачей привилегий, такова, что даже пользуясь всеми преимуществами на старте, не каждому сыну главы компании, хирурга или ученого обеспечено достижение сравнительно видной социальной позиции на финише гонки [16]. Конкретное противоречие опосредуемого школой способа воспроизводства как раз и выражено в создаваемом разобщении коллективного интереса класса, обеспечиваемого элитной школой, и интересом его отдельного члена, которым он неизбежно должен расплачиваться.
Бурдье предполагает, что (ограниченная) нисходящая мобильность какой-то части молодежи верхнего класса и поперечные «девиантные траектории», приводящие неко торых из них с одного полюса власти на другой, — например, отпрыск культурной части буржуазии перемещается на ответственный пост в корпорации, в политике — это мощные источники перемен в поле власти, а также серьезные союзники «новых соци альных движений», расцветших в век всеобщего соперничества ученых. Во всяком случае, при таком режиме не все наследники способны и желают взваливать на себя тяготы наследования.
Это значит, что поколенческая социология разнообразных форм власти не может ограничиться рисунком объективистской топологии распределителей капитала. Она должна вобрать в себя «специальную психологию», которую Дюркгейм упомянул, но так и не раскрыл [17]. То есть, она должна полностью отдавать себе отчет в социальном генезисе и реализации категорий мысли и действия, которыми участники разных изучаемых социальных миров воспринимают и актуализируют (или нет) потенциалы, которыми обладают. Для Бурдье такое анатомирование практического познания индивидов обязательно, так как социальные стратегии никогда не определяются односторонне объективными ограничениями структуры, — не более чем они ограничены субъективными намерениями агента. Скорее, практика порождается в обоюдном воздействии позиции и диспозиции то в гармоничной, то в диссонирующей встрече между «социальными структурами и ментальными структурами», между историей, «объекти вированной» в форме этой социально моделированной матрицы предпочтений, и при страстиями, составляющими габитус [18].
Вот почему «Государственную знать» открывает анализ практических таксономии и действий, посредством которых учителя и ученики вместе производят повседневную реальность французских элитных школ в качестве значимого жизненного мира ( Lebenswelt ). В первой части («Ложное признание и символическое насилие») Бурдье показывает нам мышление профессора философии «Вышей нормальной шко лы»; мы понимаем, как он думает, участвует и судит. Поэтому нам понятна изнутри фактическая очевидность неразрывной, но всегда отрицаемой связи успехов ученого с классовостью. Вторая часть («Рукоположение») реконструирует с мельчайшими подробностями и пафосом квази-магические операции разделения и соединения, путем которых научная знать объединяется душой и телом, преисполненная предельной уверенности в справедливости своей общественной миссии. Основательная переделка личности входит в изготовление габитуса доминирования и раскрывает то, как власть исподволь формирует умы и желания изнутри, не меньше, чем путем «грубого принуждения» внешними материальными условиями.
Как показывает Бурдье, доминирование возникает через конкретные отношения продолжение
--PAGE_BREAK--