Начало формы Конец формы Анатоль Франс. Восстание Ангелов --------------------------------------------------------------- (с) М. Богословская, Н. Рыкова перевод с французского Изд: "Правда", 1958 г. OCR, SpellCheck: Дмитрий Рощин--------------------------------------------------------------- ГЛАВА I, которая в немногих строках излагает историю одной французской семьи с1789 года до наших дней.Особняк д'Эпарвье под сенью св. Сульпиция высится своими тремя суровымиэтажами над двором, позеленевшим от моха, с садом, который из года в годтеснят все более высокие, все ближе подступающие к нему здания; но в глубинедва громадных каштана все еще вздымают над ним свои поблекшие вершины. Здесьс 1825 по 1857 год жил великий человек этой семьи, Александр Бюссард'Эпарвье, вице-президент государственного совета при Июльскомправительстве, член Академии моральных и политических наук, автортрехтомного in octavo "Трактата о гражданских и религиозныхустановлениях народов", труда, к сожалению, незаконченного. Этот прославленный теоретик либеральной монархии оставил наследникомсвоего рода, своего состояния и своей славы Фульгенция-Адольфа Бюссарад'Эпарвье, который, сделавшись сенатором при Второй империи, значительноувеличил свои владения тем, что скупил участки, через которые должен былпройти проспект Императрицы, а сверх того произнес замечательную речь взащиту светской власти пап. У Фульгенция было три сына. Старший, Марк-Александр, поступил навоенную службу и сделал блестящую карьеру: он умел хорошо говорить. Второй,Гаэтан, не проявил никаких особенных талантов. Он жил большей частью вдеревне, охотился, разводил лошадей, занимался музыкой и живописью. Третий,Ренэ, с детства был предназначен к юриспруденции, но, будучи в должностипомощника прокурора, подал в отставку, чтобы избежать участия в применениидекретов Ферри о конгрегациях; позднее, когда в правлении президента Фальеравозвратились времена Деция и Диоклетиана, он посвятил все свои знания и всесвое усердие служению гонимой церкви. Со времени Конкордата 1801 года до последних лет Второй империи всед'Эпарвье, дабы подать пример, аккуратно посещали церковь. Скептики в душе,они считали религию средством, которое способствует управлению. Марк и Ренэбыли первыми в роду, проявившими истинное благочестие. Генерал, еще будучиполковником, посвятил свой полк "Сердцу Иисусову" и исполнялобряды с таким рвением, которое выделяло его даже среди военных, а ведьизвестно, что набожность, дщерь неба, избрала своим любимым местопребываниемна земле сердца генералов Третьей республики. И вера подчиняется капризамсудьбы. При старом режиме вера была достоянием народа, но отнюдь недворянства и не просвещенной буржуазии. Во время Первой империи вся армиясверху донизу была заражена безбожием. В наши дни народ не верит ни во что.Буржуазия старается верить, и иногда ей это удается, как удалось Марку иРенэ д'Эпарвье, однако брат их, сельский дворянин Гаэтан не достиг этого. Онбыл агностиком, - как говорят в спите, чтобы не употреблять неприятногослова "вольнодумец", - и он открыто объявлял себя агностиком,вопреки доброму обычаю скрывать такие вещи. В наше время существует столькоспособов верить и не верить, что грядущим историкам будет стоить немалоготруда разобраться в этой путанице. Но ведь и мы не лучше разбираемой иверованиях эпохи Симмаха и Амвросия. Ревностный христианин, Ренэ д'Эпарвье был глубоко привержен темлиберальным идеям, которые достались ему от предков как священное наследие.Вынужденный бороться с республикой, безбожной и якобинской, он тем не менеесчитал себя республиканизм. Он требовал независимости и суверенных прав дляцеркви во имя свободы. В годы ожесточенных дебатов об отделении церкви отгосударства и споров о конфискации церковного имущества соборы епископов исобрания верующих происходили у него в доме. И когда в большой зеленой гостиной собирались наиболее влиятельныевожди католической партии-прелаты, генералы, сенаторы, депутаты, журналисты,и души всех присутствующих устремлялись с умилительной покорностью иливынужденным послушанием к Риму, а господин д'Эпарвье, облокотясь намраморный выступ камина, противопоставлял гражданскому праву каноническое икрасноречиво изливал свое негодование по поводу ограбления французскойцеркви, - два старинных портрета, два лика, неподвижные и немые, озирали наэто злободневное собрание. Направо от камина-портрет работы Давида-РомэнБюссар, землепашец из Эпарвье, в куртке и канифасовых штанах, с лицомгрубым, хитрым, слегка насмешливым, - у него были основания смеяться: старикположил начало благосостоянию семьи, скупая церковные угодья. Слева -портрет кисти Жерара - сын этого крестьянина, в парадном мундире, увешанныйорденами, барон Эмиль Бюссар д'Эпарвье, префект империи и первый советникминистра юстиции при Карле X, скончавшийся в 1837 году церковным старостойсвоего прихода со стишками из вольтеровской "Девственницы" наустах. Ренэ д'Эпарвье в 1888 году женился на Марии-Антуанетте Купель, дочерибарона Купеля, горнозаводчика в Бленвилле (Верхняя Луара); с 1903 года г-жад'Эпарвье возглавляет общество христианских матерей. В 1908 году этипримерные супруги выдали замуж старшую дочь; остальные трое детей - два сынаи дочь - еще жили с ними. Младший сын - шестилетний Леон - помещался в комнате рядом сапартаментами матери и сестры Берты. Старший Морис занимал маленький, в двекомнаты, павильон в глубине сада. Молодой человек располагал там полнойсвободой, благодаря чему жизнь в семье казалась ему вполне сносной. Это былдовольно красивый юноша, элегантный, без излишней манерности; легкая улыбка,чуть приподнимавшая один уголок его губ, была не лишена приятности. В двадцать пять лет Морис обладал мудростью Экклезиаста. Усомнившись втом, чтобы человек мог получить какую-либо пользу от своих земных трудов, онникогда не обременял себя ни малейшим усилием. С самых ранних лет этот юныйпредставитель знатного рода успешно избегал учения и, так и не отведавуниверситетской премудрости, сумел стать доктором прав и адвокатом судебнойпалаты. Он никого не защищал и не выступал ни в каких процессах. Он ничего незнал и не хотел ничего знать, сообразуясь в этом со своими природнымиспособностями, милую ограниченность коих он избегал перегружать, ибосчастливый инстинкт подсказал ему, что лучше понимать мало, чем пониматьплохо. По выражению аббата Патуйля, Морис свыше получил блага христианскоговоспитания. С детства он видел примеры христианского благочестия у себядома, а когда, окончив коллеж, он был зачислен на юридический факультет, онобрел у родительского очага ученость докторов, добродетель духовных пастырейи постоянство стойких женщин. Соприкоснувшись с общественной и политическойжизнью во время великого гонения на французскую церковь, он не пропустил ниодной манифестации католической молодежи; в дни конфискаций он возводилбаррикады у себя в приходе, и вместе со своими приятелями выпряг лошадейархиепископа, когда того изгнали из дворца. Однако во всех этихобстоятельствах он проявлял весьма умеренное рвение; никто не видел, чтобыон красовался в первых рядах этого героического воинства, призывая солдат кславному неповиновению, или швырял в казначейских чиновников грязью и осыпалих оскорблениями. Он выполнял свой долг-и только, а если во время великого паломничества1911 года он и отличился в Лурде, перенося расслабленных, то существуетподозрение, что делал он это с целью понравиться г-же де ла Вердельер,которая любит сильных мужчин. Аббат Патуйль, друг семьи и глубокий знатокдуши человеческой, понимал, что Мориса отнюдь не привлекает мученическийвенец. Он упрекал его в недостатке рвения и драл за уши, называябездельником. Во всяком случае, Морис был верующим. Среди заблуждений юностивера его оставалась нетронутой, ибо он к ней не прикасался. Он никогда непытался вникнуть ни в один из ее догматов. Ему не приходило в головузадумываться над нравственными принципами, господствовавшими в кругу, ккоторому он принадлежал. Он принимал их такими, какими они были емупреподнесены. Поэтому при всех обстоятельствах он выказывал себя вполнепорядочным человеком, что было бы выше его сил, если бы он стал размышлять отех основах, на коих зиждутся нравы, Он был вспыльчив, горяч, обладалчувством чести и тщательно развивал его в себе. Он не был ни тщеславен, низаносчив. Как большинство французов, он не любил тратить деньги; если быженщины не заставляли его делать им подарки, он сам не стал бы ничего имдарить. Он полагал, что презирает женщин, а на самом деле обожал их, ночувственность его была столь непосредственной, что не позволяла ему замечатьэто. Единственное, чего никто не угадывал в нем и сам он отнюдь неподозревал в себе, хотя об этом и можно было догадаться по теплому влажномусиянию, вспыхивавшему иногда в глубине его красивых светло-карих глаз, -этото, что он был существо нежное, способное к дружбе; а в общем, вповседневной жизни он был изрядный повеса. ГЛАВА II, в которой читатель найдет полезные сведения об одной библиотеке, где вскором времени произойдут невероятные события.Объятый желанием охватить весь круг человеческих знаний и стремясь датьсвоему энциклопедическому гению вещественный символ и реальную видимость,соответствующую своим денежным средствам, барон Александр д'Эпарвье собралбиблиотеку в триста шестьдесят тысяч томов и рукописей, большинство коихпринадлежало ранее бенедиктинцам из Лигюже. В особом пункте своего завещания он вменял в обязанность наследникампополнять после его смерти библиотеку всем, что будет выходить и светценного в области естествознания, социологии, политики, философии и религии.Он выделил из оставленного им наследства специальные суммы для этой цели ипоручил свою библиотеку заботам старшего сына Фульгенция-Адольфа. ИФульгенций-Адольф с сыновней рачительностью выполнял последнюю волю своегознаменитого отца. После него эта огромная библиотека, стоимость коей превосходила долюкаждого из наследников, осталась неразделенной между тремя сыновьями и двумядочерьми сенатора. И Ренэ д'Эпарвье, к которому перешел особняк на улицеГарансьер, стал хранителем его богатейшего собрания. Сестры его, г-жаПоле-де-Сен-Фэн и г-жа Кюиссар, неоднократно настаивали на ликвидации этогогромадного и бездоходного имущества, но Ренэ и Гаэтан выкупили долю своихдвух сонаследниц, и библиотека была спасена. Ренэ д'Эпарвье занялся даже еепополнением, согласно воле основателя. Однако с каждым годом он сокращалколичество и стоимость новых приобретений, основываясь на том, что плодовумственного труда в Европе становится все меньше. Гаэтан, напротив, из собственных средств пополнял библиотеку новыми, наего взгляд, достойными трудами, выходившими во Франции, а также за границей,и при этом показал себя не лишенным объективного суждения, хотя братьясчитали, что у него нет и крупицы здравого смысла. Благодаря этомупраздному, любознательному человеку книжное собрание барона Александракое-как держалось на уровне своего времени. Библиотека д'Эпарвье еще и сейчас одна из лучших частных библиотек вЕвропе по богословию, юриспруденции и истории. Вы можете изучать здесьфизику, или, лучше сказать, физические науки во всех их разветвлениях, аесли вам вздумается, то и метафизику, или метафизические науки, то есть все,что лежит за пределами физики и не имеет другого названия, ибо невозможнообозначить каким-нибудь существительным то, что не имеет существа, а являетсобой лишь мечты и иллюзорные представления. Вы можете наслаждаться здесьфилософами, которые утверждают, отрицают или разрешают проблему абсолютного,определяют неопределимое и устанавливают границы безграничного. Все чтоугодно можно найти в этой груде писаний и сочинений, священных и нечестивых,-все, вплоть до самого модного, самого элегантного прагматизма. Иныебиблиотеки знамениты более богатым собранием переплетов, которые внушаютпочтение своей древностью, славятся своим происхождением, пленяютатласистостью и оттенками кожи, - они обратились в драгоценность благодаряискусству золотильщика, который вытиснил на них тончайший узор - виньетки,завитки, гирлянды, кружева, эмблемы, гербы, - и своим нежным блеском чаруютученые взоры; в других библиотеках вы, может быть, найдете большеманускриптов, которые венецианская, фламандская или туренская кисть украсилатонкими и живыми миниатюрами. Но ни одна из них не превзойдет эту библиотекубогатством собранных в ней отличных, солидных изданий старинных исовременных, духовных и светских авторов. В ней можно найти все, что намосталось от древних веков, отцов церкви, апологетов и декреталистов, всехгуманистов Возрождения, всех энциклопедистов, всю философию, всю науку. Именно это и заставило кардинала Мерлена сказать, когда он соизволилпосетить библиотеку: - Невозможно найти человека, у которого была бы достаточно крепкаяголова, чтобы вместить всю ученость, собранную на этих полках. К счастью, вэтом нет никакой необходимости. Когда монсиньор Кашпо был викарием в Пираже, он там часто занимался инередко говаривал: - Здесь достаточно пищи, чтобы вскормить не одного Фому Аквинского и неодного Ария, если бы только умы человеческие не утратили былого рвения кдобру и злу. Рукописи, бесспорно, составляют главное богатство этого колоссальногособрания. Среди них особенного внимания заслуживают неизданные письмаГассенди, отца Мерсенна, Паскаля, которые проливают новый свет намировоззрение XVII века. Необходимо также отметить древнееврейские писания,талмуды, ученые сочинения раввинов, печатные или рукописные, арамейские исамаритянские тексты на бараньей коже или дощечках сикоморы, -словом, все тедрагоценные древние экземпляры, которые были собраны в Египте и Сириизнаменитым Моисеем Динским и куплены Александром д'Эпарвье за бесценок,когда в 1836 году ученый гебраист умер в Париже от старости и нищеты. Библиотека д'Эпарвье занимала третий этаж старого особняка. Труды,представлявшие второстепенный интерес, как, например, произведенияпротестантской экзегетики XIX и XX веков, приобретенные Гаэтаном д'Эпарвье,были запрятаны непереплетенными в глубоких недрах мансарды. Каталог сдополнениями составлял по меньшей мере 18 томов in folio. Каталог этотвключал все новые приобретения, и библиотека содержалась в образцовомпорядке. В 1895 году г-н Жюльен Сарьетт, архивариус-палеограф, человекбедный и скромный, живший уроками, сделался по рекомендации епископаАгрского воспитателем юного Мориса и почти с того же времени - хранителембиблиотеки д'Эпарвье. Одаренный способностью к методическому труду и упорнымтерпением, Сарьетт сам разнес по отделам все части этого огромного целого.Выработанная и применяемая им система была столь сложна, шифры, которые онставил на книгах, состояли из такого количества больших и малых латинских игреческих букв, арабских и римских цифр с одной, двумя и тремя звездочкамида еще с разными знаками, которыми в арифметике обозначаются степени икорни, что для изучения всего этого надо было потратить больше времени итруда, чем для изучения полного курса алгебры; а так как не нашлось никого,кто бы согласился посвятить уразумению этих темных символов время, которое сбольшей пользой можно было бы. употребить на открытие законов чисел, то одинтолько г-н Сарьетт и был способен разбираться в своих классификациях, иотыскать без его помощи нужную книгу среди трехсот шестидесяти тысячвверенных ему томов стало раз и навсегда невозможным. Таков был результатего стараний. И это не только не огорчало его, а, наоборот, доставляло емуживейшее удовольствие. Г-н Сарьетт любил свою библиотеку. Он любил ее ревнивой любовью. Каждыйдень с семи часов утра он уже сидел там за большим столом красного дерева,уткнувшись в каталог. Карточки, исписанные его рукой, наполняли стоявшуювозле него монументальную картотеку, на которой красовался гипсовый бюстАлександра д'Эпарвье с развевающимися волосами и вдохновенным взором, смаленькими, как у Шатобриана, бачками у самых ушей, с полураскрытым ртом иоголенной грудью. Ровно в полдень г-н Сарьетт отправлялся завтракать в кафе"Четырех епископов". Кафе это находилось на узкой и темной улицеКанетт; некогда его посещали Бодлэр, Теодор де Банвиль, Шарль Асселино, ЛунМенар и некий испанский гранд, который перевел на язык конквистадоров"Тайны Парижа". И утки, которые так славно плещутся на старойкаменной вывеске, - благодаря им улица и получила свое название,-приветствовали г-на Сарьетта. Он возвращался оттуда ровно без четверти часи не выходил из библиотеки до семи, когда он опять отправлялся к"Четырем епископам" и усаживался за свой скромный обед,неизменно завершавшийся черносливом. Каждый вечер после обеда сюдазаглядывал его приятель Мишель Гинардон, которого все звали папаша Гинардон.Это был художник-декоратор, реставратор картин, работавший в церквах. Онявлялся к "Четырем епископам" со своего чердака на улицеПринцессы выпить кофе с ликером и сыграть с приятелем в домино. Рослый,кряжистый, полный жизненных сил, папаша Гинардон был так древен, что этодаже трудно себе представить: он знавал Шенавара. Свирепый блюстительцеломудрия, он неустанно обличал распутство современных язычников, пересыпаясвою речь самыми чудовищными непристойностями. Он любил поговорить. Сарьеттс удовольствием слушал его. Папаша Гинардон с увлечением рассказывал своемуприятелю о часовне Ангелов в церкви св. Сульпиция; там начала местамилупиться живопись, и он собирался ее реставрировать, когда на это будетмилость божья, потому что, с тех пор как церковь отделилась от государства,храмы сделались достоянием одного господа бога и никто не желает тратитьденег даже на самый неотложный ремонт. Но папаша Гинардон не гнался заденьгами. - Михаил - мой покровитель, - говорил он, - а к часовне святых Ангелову меня особое пристрастие. Сыграв партию в домино, они поднимались - крошечный Сарьетт и крепкий,как дуб, косматый, как лев, громадный, как св. Христофор, папаша Гинардон -и, беседуя, шли рядом через площадь св. Сульпиция, и ночь спускалась надними, когда тихая, когда ненастная. Сарьетт обычно отправлялся прямо к себедомой, к великому огорчению художника, который любил побродить и поболтатьночью. На следующий день, ровно в семь, Сарьетт уже сидел у себя в библиотеке,уткнувшись в каталог. Когда кто-нибудь входил в библиотеку, Сарьетт из-засвоего письменного стола устремлял на посетителя взор Медузы, заранееужасаясь тому, что у него сейчас, попросят книгу. Он рад был бы обратить вкамень этим взглядом не только чиновников, политиков, прелатов, которые,пользуясь дружескими отношениями с хозяином, приходили попросить нужнуюкнигу, но даже и благодетеля библиотеки г-на Гаэтана, который иногда бралкакую-нибудь старенькую, легкомысленную или нечестивую книжицу на случай,если в деревне зарядит дождь, и г-жу Ренэ д'Эпарвье, когда она приходила закнигами для больных своего госпиталя, и самого г-на Ренэ д'Эпарвье, хотя онобычно довольствовался "Гражданским кодексом" и Даллозом.Всякий, кто уносил с собой самую ничтожную книжонку, раздирал Сарьетту душу.Чтобы отказать в выдаче книги даже тем, кто имел на нее больше всего прав,он выдумывал тысячи предлогов, иногда удачных, а большей частью совсемнеудачных, не останавливался даже перед тем, чтобы оклеветать самого себя,подвергнуть сомнению свою бдительность, и уверял, что книга пропала,затерялась, хотя за несколько секунд до того он ласкал ее взглядом иприжимал к сердцу. И когда ему все-таки, несмотря ни на что, приходилосьвыдать книгу, он раз двадцать брал ее из рук посетителя, прежде чем вручитьокончательно. Он беспрестанно дрожал от страха, как бы не пропало что-либо издоверенных ему сокровищ. Он хранил триста шестьдесят тысяч томов, и у неговечно было триста шестьдесят тысяч поводов для беспокойства. Ночью он иногдапросыпался с жалобным воплем, в холодном поту, ибо ему снилась черная дырана одной из библиотечных полок. Ему казалось чудовищным, беззаконным и непоправимым, чтобы книгапокидала свою полку. Его благородная скупость приводила в отчаяние г-на Ренэд'Эпарвье, который не ценил достоинств своего образцового библиотекаря исчитал его старым маньяком. Сарьетт понятия не имел об этойнесправедливости, но он не побоялся бы самой жестокой немилости, вынес быбесчестье, оскорбление, лишь бы сохранить в неприкосновении свое сокровище.Благодаря его упорству, бдительности и рвению или, чтобы выразить все однимсловом, благодаря его страсти библиотека д'Эпарвье под его опекой непотеряла ни одного листа в течение шестнадцати лет, которые истекли 9сентября 1912 года.^ ГЛАВА III, которая вводит читателя в область таинственного.В этот день, в семь часов вечера, расставив, как всегда, на полках текниги, которые были сняты с них, и удостоверившись, что все остается вполном порядке, он вышел из библиотеки и запер за собой дверь, два разаповернув ключ в замке. Он пообедал по обыкновению в кафе "Четырех епископов",прочел газету "Ла Круа" и к десяти часам вернулся в своюмаленькую квартирку на улице Регар. Этот чистый сердцем человек не испытывални тревоги, ни предчувствия. Он спокойно спал в эту ночь. Ровно в семь часовна следующее утро он вошел в переднюю библиотеки, снял по обыкновению новыйсюртук и надел старый, Висевший в стенном шкафу над умывальником, затемпрошел в рабочий кабинет, где в продолжение шестнадцати лет он шесть дней внеделю обрабатывал свой каталог под вдохновенным взором Александрад'Эпарвье, и, намереваясь произвести, как всегда, осмотр помещения,проследовал оттуда в первый, самый большой зал, где "Теология" и"Религия" хранились в громадных шкафах, увенчанных гипсовыми,под бронзу, бюстами древних поэтов и ораторов. В оконных нишах стояли дваогромных глобуса, изображавших землю и небо. Но едва только Сарьетт вступилтуда, он остановился как вкопанный, не смея усомниться в том, что видит, и вто же время не веря собственным глазам. На синем сукне стола кое-как, кучей,были свалены книги, -одни раскрыты, текстом вверх, другие перевернутые вверхкорешками. Несколько in quarto беспорядочно громоздились друг на дружкунеустойчивой кипой; два греческих лексикона лежали, втиснутые один в другой,образуя единое существо, более чудовищное, чем человеческие парыбожественного Платона. Один in folio с золотым обрезом валялся раскрытый,выставляя наружу три безобразно загнутых листа. Выйдя через несколько секунд из своего оцепенения, библиотекарьприблизился к столу и увидел в этой хаотической груде свои драгоценнейшиееврейские, греческие и латинские библии, уникальный талмуд, печатные ирукописные трактаты раввинов, арамейские и самаритянские тексты,синагогальные свитки, короче говоря, - редчайшие памятники Израиля,сваленные в кучу, брошенные и растерзанные. Г-н Сарьетт очутился перед лицомчего-то что было невозможно понять и чему он все же пытался найтиобъяснение. С какой радостью ухватился бы он за мысль, что виновником этогочудовищного беспорядка был г-н Гаэтан, человек беспринципный, пользовавшийсясвоими пагубными приношениями в библиотеку для того, чтобы брать из неекниги охапками, когда он бывал в Париже. Но г-н Гаэтан в это времяпутешествовал по Италии. После нескольких секунд размышления Сарьеттпредположил, что, может быть, поздно вечером г-н Ренэ д'Эпарвье взял ключи усвоего камердинера Ипполита, который вот уже двадцать пять лет убиралкомнаты третьего этажа и мансарду. Правда, г-н Ренэ д'Эпарвье никогда неработал по ночам и не знал древнееврейского языка, но, может быть, думал г-нСарьетт, может быть, он привел или распорядился проводить в эту залукакого-нибудь священника или монаха Иерусалимского ордена, остановившегосяпроездом в Париже, какого-нибудь ученого ориенталиста, занимающегосятолкованием священных текстов. Затем у г-на Сарьетта мелькнула мысль: неаббат ли Патуйль, который отличался такой любознательностью и имелобыкновение загибать страницы, набросился на все эти библейские тексты италмуды, объятый внезапным стремлением постигнуть душу Сима? На секунду онподумал, что, может быть, сам старый камердинер Ипполит, который четвертьвека подметал и убирал библиотеку, слишком долго отравлялся этой ученойпылью и вот нынешней ночью, снедаемый любопытством, вздумал портить себеглаза, губить разум и душу, пытаясь при лунном свете разгадать этинепонятные знаки. Г-н Сарьетт дошел даже до того, что заподозрил юногоМориса. Он мог, вернувшись из клуба или из какого-нибудь собраниянационалистов, повытаскивать с полок и свалить в кучу эти еврейские книгипросто из ненависти к древнему Иакову и его новому потомству, так как этототпрыск благородного рода заявлял, что он антисемит, и поддерживалзнакомство только с теми евреями, которые, как и он, были антисемитами.Конечно, такое подозрение трудно было допустить, но взбудораженный умСарьетта, не находя ничего, на чем можно было бы остановиться, блуждал средисамых невероятных предположений. Горя нетерпением узнать правду, ревностныйхранитель книг позвал камердинера. Ипполит ничего не знал. Швейцар, когда его спросили, не мог датьникаких объяснений. Никто из слуг не слышал ничего подозрительного. Сарьеттспустился в кабинет г-на Ренэ д'Эпарвье; тог встретил его в халате и ночномколпаке и, выслушав его рассказ с видом серьезного человека, которомунадоедают со всякой чепухой, проводил его со словами, в которых сквозилажестокая жалость; - Не огорчайтесь так, мой милый Сарьетт, будьте уверены, что книгилежат сегодня утром там же, где вы их вчера оставили. Г-н Сарьетт раз двадцать начинал сызнова опрашивать слуг, ничего недобился и расстроился до такой степени, что не мог спать. На следующий день,в семь часов утра, войдя в залу Бюстов и Глобусов, он нашел все в полномпорядке и вздохнул с облегчением. Вдруг сердце у него заколотилось снеистовой силой, - на мраморной доске камина он увидел раскрытый,непереплетенный томик in octavo новейшего издания с вложенным в негосамшитовым ножом, которым были разрезаны страницы. Это была диссертация,тема которой заключалась в сопоставлении двух текстов книги Бытия. Некогдаг-н Сарьетт отправил ее на чердак, и с тех пор ее ни разу не извлекалиоттуда, ибо никто из знакомых г-на д'Эпарвье не интересовался вопросом отом, какая часть этой первой из священных книг приходится на долютолкователя-монотеиста и какая на долю толкователя-политеиста. На этой книгестоял значок . И вот тут-тог-ну Сарьетту внезапно открылась горькая истина, что никакая самая ученаянумерация не поможет найти книгу, если ее нет на месте. Так в течение целого месяца на столе каждый день с утра громоздилисьцелые груды книг. Латинские и греческие тексты валялись вперемежку сдревнееврейскими. Сарьетт задавал себе вопрос, не является ли эти ночныеразгромы делом злоумышленников, которые проникают сюда с чердака, черезслуховое окно, чтобы похитить редкие и ценные издания. Но никаких следоввзлома нигде не было видно, и, несмотря на самые тщательные розыски, он ниразу не обнаружил ни малейшей пропажи. Сарьетт совершенно потерял голову, иего стала преследовать мысль, что, может быть, это какая-нибудь обезьяна изсоседнего дома лазает с крыши через камин и орудует здесь, имитируя ученыезанятия. "Обезьяны, - рассуждал он, - очень искусно подражаютдействиям человека". Так как нравы этих животных были известны емуглавным образом по картинам Ватто и Шардена, он воображал, что в искусствеповторять чьи-нибудь жесты или передразнивать кого-нибудь они подобныАрлекинам, Скарамушам, Церлинам и Докторам итальянской комедии; онпредставлял их себе то с палитрой и кистями, то со ступкой в руке заприготовлением снадобий, то склоненными над горном за изучением стариннойкниги по алхимии. И когда в одно злосчастное утро он увидел большуючернильную кляксу на странице III тома многоязычной Библии в голубомсафьяновом переплете, с гербом графа Мирабо, он уже не сомневался больше,что виновницей этого злодеяния была обезьяна. Она пыталась "делатьзаметки" и опрокинула чернильницу. Очевидно, это была обезьянакакого-нибудь ученого, Обуянный этой мыслью, Сарьетт тщательно изучил топографию квартала, длятого чтобы точно представить себе расположение домов, среди которыхвозвышался особняк д'Эпарвье. Затем прошел по всем четырем прилегающимулицам и в каждом подъезде спрашивал, нет ли в доме обезьяны. Он обращался сэтим вопросом к привратникам и привратницам, к прачкам, служанкам, ксапожнику, к торговке фруктами, к стекольщику, к газетчикам, к священнику, кпереплетчику, к двум полицейским, к детям, и ему пришлось столкнуться сразличием характеров и многообразием человеческих настроений в одном и томже народе, ибо ответы, которые он получал на свои вопросы, были весьмаразличны: они были иногда суровые, иногда ласковые, грубые и учтивые,простодушные к иронические, многословные и короткие и даже немые, - только оживотном, которое он разыскивал, не было ни слуху ни духу. Но вот однаждыпод аркой одного старого дома на улице Сервандони веснушчатая рыжаядевчонка, сидевшая в каморке привратника, сказала ему: - Да, у нас есть обезьяна у господина Ордоно, хотите посмотреть? И без дальних разговоров она повела старика в глубину двора, к сараю.Там, на согревшейся соломе, на рваной подстилке, сидела, дрожа, молодаямакака, охваченная цепью поперек туловища. Она была ростом с пятилетнегоребенка. Ее посиневшая мордочка, морщинистый лоб, тонкие губы выражалисмертельную тоску. Она подняла на посетителя все еще живой взгляд своихжелтых зрачков. Потом маленькой сухой ручкой схватила морковку, поднесла корту и тут же отшвырнула прочь. Поглядев несколько мгновений на пришедших,пленница отвернулась, как если бы она не ждала ничего больше ни от людей, ниот жизни. Скорчившись, обхватив колено рукой, она сидела, не двигаясь, новремя от времени сухой кашель сотрясал ее грудь. - Это Эдгар, - сказала девочка.- Вы знаете, он продается! Но старыйкниголюб, который пришел сюда, объятый гневом и негодованием, ожидаявстретить насмешливого врага, коварное чудовище, ненавистника книг, теперьстоял растерянный, подавленный, огорченный перед этим- маленьким зверьком, укоторого не было ни сил, ни радости, ни желаний. Поняв свою ошибку,растроганный этим почти человеческим лицом, еще более очеловеченным печальюи страданиями, он опустил голову и сказал: - Простите. ГЛАВА IV, которая в своей внушительной краткости выносит нас за пределыосязаемого мира.Прошло два месяца; безобразия с книгами не прекращались, и г-н Сарьеттначал подумывать о франкмасонах. Газеты, которые он читал, были полны ихпреступлениями. Аббат Патуйль считал их способными на самые черныезлодейства и утверждал, что они, вкупе с евреями, замышляют полноеразрушение христианского мира. Они достигли теперь вершины своего могущества, они господствовали вовсех крупных государственных органах, командовали палатами, у них было пятьсвоих людей в министерстве, они занимали Елисейский дворец, они ужеотправили на тот свет одного президента за его патриотизм и затем помоглиисчезнуть виновникам и свидетелям своего гнусного злодеяния. Не проходилодня без того, чтобы Париж с ужасом не узнавал о каком-нибудь новомтаинственном убийстве, подготовленном в Ложах. Все это были факты, недопускавшие сомнения. Но каким образом преступники проникали в библиотеку?Сарьетт не мог себе этого представить. И что им там было нужно и почему онипривязались к раннему христианству и к эпохе возникновения церкви? Какиенечестивые замыслы были у них? Глубокий мрак покрывал эти чудовищныемахинации. Честный католик, архивист, чувствуя на себе бдительное око сыновХирама, заболел от страха. Едва оправившись, он решил провести ночь в том самом месте, гдесовершались столь загадочные происшествия, чтобы застигнуть врасплохковарных и опасных гостей. Это было большое испытание для его робкогомужества. Будучи человеком слабого сложения и беспокойного характера, Сарьетт,естественно, не отличался храбростью. Восьмого января, в девять часоввечера, когда город засыпал под снежным бураном, он жарко растопил камин взале, украшенном бюстами древних поэтов и мудрецов, и устроился в креслеперед огнем, закутав колени пледом. На столике перед ним стояла лампа, чашкачерного кофе и лежал револьвер, взятый у юного Мориса. Он попытался былочитать газету "Ла Круа", но строчки плясали у него передглазами. Тогда он стал пристально смотреть прямо перед собой и, не видяничего, кроме мглы, и не слыша ничего, кроме ветра, уснул. Когда он проснулся, огонь в камине уже погас, догоревшая лампараспространяла едкую вонь; мрак вокруг него был полон каких-то молочно-белыхотсветов и фосфоресцирующих вспышек. Ему показалось, будто на столе что-тошевелится. Ужас и холод пронизали его до мозга костей, но, поддерживаемыйрешимостью, которая была сильнее страха, он встал, подошел к столу и провелрукой по сукну. Ничего не было видно, даже отсветы исчезли, но он нащупалпальцами раскрытый фолиант. Он попробовал было закрыть его, но книга неслушалась и, вдруг подскочив, трижды больно ударила неосторожногобиблиотекаря по голове. Сарьетт упал без сознания. С этого дня дела пошли еще хуже. Книги целыми грудами исчезали с полок,и теперь их уже не всегда удавалось водворит