Анастасия Гачева«ФИЛОСОФИЯ ОБЩЕГО ДЕЛА» Н. Ф. ФЕДОРОВАВ ДУХОВНЫХ ИСКАНИЯХ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ(Опубликовано: А.Г. Гачева, О.А. Казнина, С.Г. Семенова. Философский контекст русской литературы 1920 – 1930-х годов. М.: ИМЛИ РАН, 2003. С. 320 – 374)Пожалуй, ни одна фигура отечественной мысли и культуры XIX века не вызывала в России века XX-го таких споров и таких духовных волнений, как фигура скромного библиотекаря Румянцевского музея, вбросившего в ее духовную почву семена идей поистине вселенского, космического масштаба. Эти семена проросли в сфере религиозно-философской (у Н. А. Бердяева и С. Н. Булгакова, А. К. Горского и Н. А. Сетницкого, Г. П. Федотова и В. Н. Ильина), оплодотворили эстетические искания начала века, в которых кристаллизовалась идея искусства как творчества жизни, дали плод в литературе – и дореволюционной, и советского времени. В. Брюсов и В. Маяковский, Н. Клюев и В. Хлебников, М. Горький и М. Пришвин, А. Платонов и Б. Пастернак, в разной степени и в разные годы подпадали под влияние воскресительных идей мыслителя, его представлений о назначении человека, смысле истории, будущем земли1. Не менее многогранным и разнонаправленным было воздействие «Философии общего дела» на русское зарубежье. Со второй половины 1920-х гг. и до самой войны о Федорове писали и говорили философы и богословы, писатели и публицисты, деятели общественных и политических течений. В своем размышлении о судьбе России, в напряженном поиске новых действенных, убеждающих альтернатив идеалу социалистического «земного рая», новых совершенных форм общежития они так или иначе отталкивались и от его построений, и шире – от традиции религиозно-философского подъема начала XX века, у истоков которого как раз и стояли федоровские идеи активного христианства, богочеловеческого сотрудничества, истории как «работы спасения». «Многие неясно чувствовали, – вспоминал В. Варшавский, – что, может быть, именно в “Общем деле” Федорова была намечена та новая “соравная коммунизму” идея, которую искала эмиграция»2. Федоров оказался удивительно близок эпохе 1920–1930-х гг. с ее пафосом активизма, волей к организации истории, к творчески-преобразовательному действию, с ее идеократической устремленностью. «Н. Ф. Федоров – единственный из мыслителей прошлого века, о котором необходимо с полным правом утверждать, что он – наш современник, понимая наше время во всей его огромной данности и заданности»3. Но если в духовную атмосферу Советской России его идеи входили по преимуществу опосредованно и часто в редуцированном, оскопленном, прокрустовом виде4, то русская эмиграция имела возможность воспринимать и осмыслять их целостно-религиозно, вне узких рамок цензуры и партийной идеологии, в пространстве мировоззренческой и творческой свободы. И не только осмыслять, но и применять к решению тех фундаментальных вопросов, которые во всей силе и остроте встали перед человечеством конца второго тысячелетия христианской эры: согласуемы или нет научная и религиозная картины мира, противоречат ли друг другу техника и христианство, возможно ли предотвратить рост вооружений и угрозу всемирной войны, осуществимо ли общепланетарное единство народов? И наконец, самый главный, вбирающий в себя все остальные: вопрос «о назначении человека», его задаче в бытии и истории, «о конечном идеале». Толчок к пробуждению в зарубежной России интереса к учению всеобщего дела во многом был дан Н. А. Сетницким. Переехав в 1925 г. в Харбин, он сумел выпустить целую малую библиотечку федоровской литературы: работы А. К. Горского «Николай Федорович Федоров и современность» (Вып. 1–4. Харбин, 1933), «Перед лицем смерти. Лев Толстой и Н. Ф. Федоров» (Харбин, 1928), «Рай на земле. К идеологии творчества Достоевского. Ф. М. Достоевский и Н. Ф. Федоров» (Харбин, 1929), собственные брошюры: «Капиталистический строй в изображении Н. Ф. Федорова» (Харбин, 1926), «Русские мыслители о Китае (В. С. Соловьев и Н. Ф. Федоров)» Харбин, 1926). Кроме того мыслитель издал богословский трактат «Смертобожничество» (Харбин, 1926), написанный им совместно с Горским и рассматривавший историю христианства под углом вызревания в нем идеи человеческой активности в деле спасения, под углом борьбы воскресительной, преображающей веры Христовой со всеми формами обожествления смерти. Выпустил он в свет и свою главную книгу «О конечном идеале» (Харбин, 1932), опыт активно-христианской историософии. В 1928 г. начал переиздание «Философии общего дела», издав три выпуска, включившие в себя 1, 2 и 3 части главного сочинения Федорова «Вопрос о братстве, или родстве». Перечисленные издания рассылались им и по библиотекам Европы, и целому ряду философов и писателей русской эмиграции: Н. А. Бердяеву, С. Н. Булгакову, Н. О. Лосскому, В. Н. Ильину, Вяч. Иванову, М. Цветаевой и др.5 После поездки Сетницкого летом 1928 г. в Западную Европу харбинские книги и брошюры появились на складе евразийского книгоиздательства и анонсировались в газете «Евразия» и альманахе «Версты»; в 1930-е гг. их можно было выписывать через редакции некоторых пореволюционных журналов и сборников: «Утверждений», «Завтра» и др. Предпринял Н. А. Сетницкий и ряд шагов к напечатанию в эмигрантских изданиях материалов из неопубликованного III тома «Философии общего дела». Летом 1927 г. он подготовил подборку религиозно-эстетических фрагментов из III тома и направил ее в редакцию журнала «Путь» с предложением дать эту публикацию в 1928 г., к 100-летию (как тогда считалось) со дня смерти Федорова6. Н. А. Бердяев, возглавлявший редакцию «Пути», отреагировал на это обращение с горячей заинтересованностью. «Меня очень обрадовало, – – сообщал он в ответном письме, – получение от Вас ненапечатанных вещей Н. Ф. Федорова, которого я очень высоко ценю, и я Вам очень благодарен за это. Я придаю большое значение тому, что в “Пути” будут напечатаны посмертные статьи Н. Федорова. Буду Вам очень признателен, если Вы мне еще что-нибудь пришлете. Если Вы видите “Путь”, то должны знать, что я написал о “Смертобожничестве”. “Смертобожничество” меня очень заинтересовало, хотя я и не со всем согласен. Если еще что-нибудь будет выходить в Федоровском направлении, то очень прошу прислать мне. Я буду давать отзыв»7. Действительно, в «Пути» трижды появлялись публикации материалов из III тома «Философии общего дела»8, печатались рецензии на харбинские издания9. В 1928 г., помимо присланной Сетницким подборки, Бердяев поместил в журнале статью «Три юбилея (Л. Толстой. Ген. Ибсен, Н. Ф. Федоров)», в которой дал краткий очерк идей философа, отметив их значение для русской культуры («Н. Федоров – русский из русских, по нем можно изучать своеобразие русской мысли и русских исканий»10), актуальность для современности. Подчеркнул высоту «нравственной идеи» Федорова («печалование о розни и грехе людей»), выделил богословские идеи мыслителя: тезис о том, что Бог действует в мире через человека, учение о Троице как идеальном образце человеческого общежития, идею обращения догмата в заповедь; назвал гениальной его трактовку Апокалипсиса. При этом целиком поддержав федоровский пафос активности, Бердяев упрекнул философа в натурализме, недооценке иррациональности зла, нечувствии «тайны смерти», в преувеличении роли технических средств в деле преображения мира. Надо сказать, что Н. А. Бердяев, писавший о Федорове еще в дореволюционные годы11, с завидным постоянством обращался к его наследию и в эмиграции. Упоминания о философе «всеобщего дела» содержатся в большинстве его религиозно-философских статей и книг 1920–1940-х гг.: от «Философии неравенства» (Берлин, 1923),«Смысла истории» (Берлин, 1923), «О назначении человека» (Париж, 1931) до «Опыта эсхатологической метафизики» (Париж, 1947) и «Экзистенциальной диалектики божественного и человеческого» (Париж, 1952). Неоднократно Бердяев выступал с докладами о Федорове в созданной им Религиозно-философской академии12, участвовал в прениях по докладам о Федорове других деятелей эмиграции13. Бердяев неустанно и настойчиво утверждал значение русской религиозно-философской мысли XIX – начала XX в. не только для отечественной истории и культуры, но и в целом для христианства. «Русская религиозная мысль XIX века делало дело аналогичное тому, которое делала греческая патристика, и она была первым проявлением творческой религиозной мысли после восточных учителей церкви, после св. Григория Паламы. Русская религиозная мысль не приближалась к церкви и церковной жизни, а была творческим движением внутри церкви, обогащением и восполнением церковной жизни, новой проблематикой в церкви»14. И в блестящей плеяде мыслителей, обращавшихся изнутри христианства к «проблематике о человеке и космосе, о свободе, о творчестве, о смысле культуры, об отношении церкви к миру и восполнении церкви, о Царстве Божием»15, Бердяев особенно выделял как раз Федорова с его учением о творческом призвании человека в мире, попыткой раскрыть конечные обетования христианства (воскрешение умерших, бессмертие живущих, преображение земли в Царствие Божие) не как трансцендентный идеал, но как предмет живого, общего дела, как задачу истории. Значение активного, творческого христианства для развития религиозной и церковной мысли эмиграции, для духовного становления православной диаспоры подчеркивали и другие философы и богословы русского зарубежья. В. В. Зеньковский так писал о внутреннем импульсе ширившегося и захватывавшего все новые круги молодежи студенческого христианского движения: «Перестройка всей жизни на началах Православия, поворот к целостной (церковной) культуре – вот руководящая идея всего религиозного движения среди русской молодежи, вот движущая сила и заветный идеал. Не о построении целостного мировоззрения уже мечтают ныне (хотя попутно ставится и эта задача), а о путях оцерковления жизни, – и эта “деловая” установка (в смысле “философии общего дела” Н. Ф. Федорова) определяет собой логику всего “движения”»16. Имя Федорова часто звучало на съездах РСХД 1920–1930-х в докладах Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, В. Н. Ильина17, вплеталось в съездовские дискуссии – о «христианстве и современности» (1924), о пути христианина в мире (1926), о проблеме «православной культуры» (1929, 1934) и др. С. Н. Булгаков в речи на съезде Лиги православной культуры (1930), формулируя высшее задание культурного делания: «Задача культуры – дело богочеловечества, т.е. очеловечение мира и обожение человека», – прямо ссылался на Федорова, полно и глубоко раскрывшего, по мысли Булгакова, религиозный смысл творчества, провидевшего «возможность восстановления падшего человека на путях культуры»18. Практически все христианские мыслители, обращавшиеся к наследию Федорова, выделяли его религиозно-социальные идеи. Идея «психократии», организованной не по внешнему, «юридико-экономическому» принципу, а по внутреннему благодатному закону любви, идеал общества «по типу Троицы», в котором личности, подобно Троическим ипостасям, связаны неслиянно и нераздельно, пребывают в неразрывном, родственном, питаемом любовью единстве, – находили в них сочувственный отклик, творчески преломлялись в их собственных построениях на тему идеального строя жизни, ставшую для русской эмиграции 1920–1930-х гг. ключевой. Вот, к примеру, как комментировал философ-евразиец К. А. Чхеидзе, о котором далее еще пойдет речь, представление Федорова о Троице как заповеди для человеческого общежития: «Образ пресвятой Троицы – это не “абстрактное” представление, а величайший закон действия. Человечество должно усиливаться к тому, чтобы устроить (организовать) свою жизнь по образу и подобию пресв. Троицы. Для Федорова (как и для всех христиан) фраза о образе и подобии не пустая фраза, а наоборот – обязывающее откровение и неизбежная заповедь делания. По Федорову – пресв. Троица есть нераздельный и неслиянный союз совершенных Личностей. Этот божественный Союз раскрыт человечеству не на “поглядение”, а на уподобление: – сущность проективизма (в данном случае) состоит в утверждении, что человечество должно принять Образ пресв. Троицы за образец собственного своего устройства»19. В 1920–1930-е со всей очевидностью обнаружилось, что вопрос о принятии или отвержении «Философии общего дела» в религиозно-философской мысли русского зарубежья встал на острие другого, более глобального и всеобъемлющего вопроса – о сущности христианства и его задаче в истории. Если Н. А. Бердяев и С. Н. Булгаков, опираясь на Федорова, формулировали концепцию христианской общественности, стремились раскрыть творческие, миропреображающие потенции христианства, которое, по их мысли, должно расшириться за пределы храма, монастыря, личной аскезы, одушевить собой все сферы дела и творчества человека, ведя его к «Царствию Божию», то Г. В. Флоровский, убежденный оппонент идей русского религиозно-философского возрождения, видевший в них гибельный для церкви модернизм и неоднократно говоривший о необходимости возврата «к святоотеческим истокам», на почву «патристики и византинизма», выступил с резкой критикой философии Федорова. В статье «Проект мнимого дела (О Н. Ф. Федорове и его продолжателях)», опубликованной в 1935 г. в «Современных записках», и главе о Федорове в «Путях русского богословия» (Париж, 1937) он не только подверг уничтожающему разгрому систему федоровских идей, обвинив философа в позитивизме, эклектизме, утопизме, насильственном коллективизме, связях с магической традицией, но и вывел «Философию общего дела» за пределы христианства, заявив, что ни «гуманистический активизм» Федорова, ни идея имманентного воскрешения, ни регуляция природы не имеют ничего общего с «благой вестью» Христа. Прямое несогласие с точкой зрения Флоровского выразил В. Н. Ильин, высоко ставивший Федорова именно как христианского мыслителя. «Не может быть и речи о противопоставлении человеческого Божьему у Федорова», он говорит именно о соработничестве Бога и человека; его пафос – вовсе не пафос плоского коллективизма, но пафос соборности, устанавливающей высший, благой тип связи личностей в обществе. Не принял Ильин и других претензий Флоровского к Федорову, упреков в рационализме, магизме, отсутствии христологии: «В “богословских” заметках Федорова царит главным образом Евангельский Христос и удивительное по любящей проникновенности стремление воссоздать этот образ именно как образ богочеловека, противостоя обратным попыткам Льва Толстого и художника Ге. Собственно в этих воссозданиях Образа Христа и Его последних дней и заключается то, что можно было бы назвать опытом евангельской христологии с точки зрения моноидеи воскрешения»20. Возражал Г. В. Флоровскому и В. В. Зеньковский. В своей оценке «Философии общего дела» он был близок Н. А. Бердяеву и С. Н. Булгакову, выделяя в Федорове главное: «исключительную и напряженнейшую обращенность к Царству Божию»21, идею «всеобщего спасения», апологию деятельного, преображающего мир христианства. «Утопизм Федорова, – подчеркивал он, – есть свидетельство не слабости его философского дарования, а непреодолимой пока трудности сочетать идеал и историю, “всеобщее спасение” с живой реальностью нашего бытия»22. Именно это стремление к преодолению разрыва между реальностью и идеалом, к обращению бытия в благобытие и явилось определяющей чертой всей русской мысли, в лоне которой во второй половине XIX в. сложились две противоборствующих историософских концепции: концепция «краха и неудачи истории» (К. Н. Леонтьев и Н. Н. Страхов) и концепция «истории как работы спасения» (А. С. Хомяков, И. С. Аксаков, Ф. М. Достоевский, Н. Ф. Федоров, В. С. Соловьев), получившие свое прямое продолжение и развитие в XX в23. И если в 1880-е гг. о том, способна ли история привести человечество к «Царствию Божию», «братскому, окончательному согласию всех племен по Христову евангельскому закону»24, или всякое деяние в ней порочно и греховно, изначально обречено на провал, напряженно спорили К. Н. Леонтьев и Ф. М. Достоевский, то в начале XX в. по той же проблеме скрещали копья на Петербургских религиозно-философских собраниях философы и богословы, деятели официальной церкви и представители «нового религиозного сознания». Вопрос о смысле и назначении истории стоял в центре религиозно-философских исканий начала XX века, был краеугольным камнем того поворота «от марксизма к идеализму», который совершала тогда в лице Н. А. Бердяева, С. Н Булгакова, С. Л. Франка и др. русская мысль. Он обсуждался в Религиозно-философском обществе памяти Вл. Соловьева, на страницах журналов («Новый путь», «Вопросы жизни») и сборников («Проблемы идеализма», 1902; «Вехи», 1909), в работах С. Н. Булгакова («Философия хозяйства», 1912, Н. А. Бердяева («Смысл творчества», 1916), Е. Н. Трубецкого («Смысл жизни», 1918, В. Ф. Эрна («Борьба за логос», 1911)… В пореволюционную эпоху вопрос о конечных целях и границах исторического, социального действия обрел особую остроту. Половинчатое, секулярное строительство рая в одной отдельно взятой стране для одного отдельно взятого класса, сопровождавшееся кровавой расправой с «ненашими», для многих представителей русской мысли автоматические дискредитировало саму идею активности человека в истории. Не случайно в первые послереволюционные годы была дважды переиздана книга П. И. Новгородцева «Об общественном идеале», печатавшаяся с 1913 г. в журнале «Вопросы философии и психологии», а в 1917 г. вышедшая отдельным изданием (второе издание – Киев, 1919; третье – Берлин, 1921 гг.): в ней известный философ и правовед обрушивался на утопии «земного рая», подчеркивая опасность всякого социального реформаторства для человека, каков он есть, несовершенного, смертного, наделенного не только энергией созидания и творчества, но и силой злобного разрушения. История, творимая таким человеком, не может вместить в себя абсолюта. Следование утопическим схемам неизбежно приводит к ложной ориентации общественного целого, которое предпочитает жертвовать настоящим ради неведомого «прекрасного далека» и смотрит на личность как на средство. Большинство русских религиозных философов разделяли критику Новгородцева. В книге «Философия неравенства. Письма к недругам по социальной философии» (1918) Бердяев выражал убеждение в невозможности никакого освящения падшего состояния мира, в утопичности попытки построить идеальное и благополучное общество «в несовершенном и страдальческом мировом целом», где «хаос еще не претворен в космическое состояние». За вопросом о богатстве и бедности Бердяев, в точности следуя Федорову и прямо на него ссылаясь, призывал увидеть другой вопрос – вопрос «о смерти и жизни», за социальным злом – иное, всеобщее зло: стихийность и слепоту природной жизни, косность и непросветленность материи, смертность. Экономическая задача, задача устроения социалистического хозяйства, не может, по его мнению, быть оторвана от главной, всеобъемлющей задачи: устроения не только земного, но и всего космического хозяйства, «организации и регуляции» стихийных природных сил, одухотворения материи, победы над смертью. О том же, критикуя марксизм, писал семью годами ранее и С. Н. Булгаков в книге «Философия хозяйства» (1912), многие из установок которой, по его собственному признанию, сделанному в одной из бесед с учеником Федорова В. А. Кожевниковым, восходили к «Философии общего дела». Но, солидаризируясь с Новогородцевым в критике марксизма, те мыслители, которые вслед за Федоровым разделяли идею истории как «работы спасения» (Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, Н. А. Сетницкий, Г. П. Федотов, В. Н. Ильин), категорически восставали против вывода, к которому в конечном итоге приходил Новгородцев: вывода об обреченности всяких усилий человека в истории, о том, что стремление к идеальному строю на земле утопично вообще. Да, оно утопично для непреображенного человека на непреображенной земле, но оно составляет духовный стержень бытия человека преображающегося, ищущего преодоления несовершенного порядка природы, «восстановления мира в то благолепие нетления, каким он был до падения»25, пользуясь точной формулой Федорова. В работе «О конечном идеале» (Харбин, 1932) Н. А. Сетницкий опровергал концепцию Новгородцева, исходя из самой природы идеала. «Идеал по самому смыслу своему есть крайнее, последнее и величайшее задание, к которому стремится человечество»26, идеал проективен, и в процессе его становления факт воплощения не менее важен, чем стадия словесной формулировки. По мысли философа, дело не в ложности самой идеи осуществления идеала в истории, а в несовершенстве тех идеалов, которые доселе выдвигало человечество. Идеалы «земного рая», против которых так ополчился Новгородцев, для Сетницкого суть идеалы дробные, они несут в себе мечту о преображении мира, но всегда в редуцированном, а то и искаженном виде. Существо этого искажения – или в представлении о конечной цели (к примеру – одностороннее материальное благополучие), или в выборе средств (насилие, кровь, вражда – в революционном проекте, техника – в сциентистских утопиях). Не дотягивают они до единого и единственного целостного идеала, который предполагает «полноту счастья и всеобщность спасения». Их утопичность – в их дробности. Реальной же целью человечеству, по убеждению Сетницкого, может быть поставлен лишь абсолютный идеал – Царствия Божия, одухотворения мира и «восстановления всяческих». Такой абсолютный, целостный идеал, подчеркивал он, и дан в активном христианстве Федорова, преодолевающем и дробные идеалы утопического социализма и марксизма, и тот крен в эсхатологический катастрофизм, который оказался столь силен в историческом христианстве. Еще в пору своей жизни в Советской России, в первой половине 1920-х гг. вместе со своими друзьями-философами А. К. Горским и В. Н. Муравьевым он предпринимает попытку построения целостного социального идеала эпохи, основанного на учении «всеобщего дела27. В условиях корежащего коммунистического эксперимента, который так мощно лил воду на мельницу сторонников идеи краха истории, мыслители федоровской ориентации не уставали повторять о необходимости дорастить половинчатый, дробный идеал коммунизма до целостного идеала миропреображения. И в этом прямо смыкались с пореволюционными течениями русской эмиграции, искавшими синтетического «третьего пути» для новой России, новых, совершенных принципов устроения социума, в которых были бы преодолены ущербы капиталистического и коммунистического строя. Со второй половины 1920-х гг. идеологи этих течений начинают проявлять интерес к «Философии общего дела»28, ища в ней ответов на волнующие их вопросы, прилагая к современности федоровскую идею христианского активизма, его проективное понимание истории. Первым, наиболее глубоким контактом учения Федорова с идеологией эмиграции был его контакт с евразийством, чему поначалу опять-таки содействовал Н. А. Сетницкий. В 1927 г. он вступает в переписку с евразийцем П. П. Сувчинским, посылая ему подборку материалов из III тома «Философии общего дела» для «Верст»29. «Переписка Н. Ф. Федорова с В. А. Кожевниковым о Туркестане» была принята редакцией альманаха и помещена в 1928 г. в третьем (и последнем) его номере. Там же по инициативе Сувчинского30 была републикована работа Сетницкого «Капиталистический строй в изображении Н. Ф. Федорова». Более того, во время служебной поездки в Европу летом 1928 г. Сетницкий лично встретился с Сувчинским для обсуждения вопроса о возможном сотрудничестве, а вернувшись в Харбин, послал большое количество изданных им в Харбине книг и брошюр на склад газеты «Евразия» в Кламар. В том же 1928 г. в X выпуске «Евразийской хроники» появляется небольшая заметка о Федорове за подписью «А. С. Адлер», выдержанная в торжественном, апологетическом тоне: «В основе Философии Общего дела заложен религиозный опыт, равного которому по глубине, цельности и здоровью трудно найти в истории человечества. Мысль Федорова обращена к последним предельным проблемам подлинной метафизики, проблемам Жизни и Смерти. Учение о воскрешении органически включает в себя всю многообразную конкретность исторического становления и делания и переходит в план Общего Дела, как разумно-направленного процесса преображения мира»31. Автор отмечал «новизну и подлинность идей Федорова», «их огромное значение в проблематике сегодняшнего дня», актуальность для евразийства: «В Философии Общего Дела даны абсолютные основания зарождающейся в происходящей на наших глазах исторической мутации культурного типа России-Евразии новой идеократической культуры»32. С такой вдохновенной, всецело приемлющей интонации началось вхождение идей Федорова в евразийскую духовную среду. С конца же 1928 г. имя мыслителя настойчиво начинает мелькать на страницах газеты «Евразия» (1928–1929), причем с самого первого номера. Обращение к Федорову левых евразийцев – П. П. Сувчинского, Д. П. Святополка-Мирского и др. (именно они определяли направление нового органа) было глубоко закономерным. В их философско-общественных построениях пафос исторического делания, творчества новой евразийской государственности и культуры был особенно напряженным. По самому своему складу они были больше деятелями, нежели теоретиками, в отличие от зачинателей евразийства – филолога Н. С. Трубецкого, философа и богослова Г. В. Флоровского, историка Г. В. Вернадского, экономиста П. Н. Савицкого, тяготевших к академизму, научности, к разработке теоретических проблем евразийства, к утверждению Евразии как историко-культурного, этно-географического феномена, но все же далеких от того, чтобы сейчас, немедленно искать реализации своих идеологем в реальном историческом времени и на реальном пространстве Советской России. А левые евразийцы с их стремлением к активному, творческому деланию хотели именно этого. Потому-то, внимательно присматриваясь к экономическому и государственному, социальному и культурному строительству Советской России, ища в нем тех плодотворных начинаний, на которые можно было бы опереться в деле преображения самой большевистской власти (именно преображения, ибо они вовсе не были слепы и ясно видели слабости самого коммунистического идеала с его принципом классовой борьбы и воинствующим атеизмом), они так восторженно приняли «Философию общего дела». Ведь та идея «Мироделания», творчества истории, которая так искореженно, с такими изъянами осуществляла себя в революции, у Федорова предстала в целостности и полноте активно-христианского, богочеловеческого идеала. Газета особенно подчеркивала значение федоровских идей в «самораскрытии евразийства»33, его самоопределении на современном этапе, когда совершается переход от теоретических историософских построений к выработке целостного социального идеала, контуров новой государственности и культуры34. В «синтетической концепции Федорова» левые евразийцы находили опору и своей установке на реальное историческое действие, на творчество истории, и «религиозному обоснованию культуры» не как мировоззрения, а как мироделания35, и утверждению религиозного смысла хозяйства. «Для многих из нас “Философия Общего Дела” была ключом, открывшим нам истинное содержание нашей собственной философии. Он помог нам преодолеть бытовое понимание православия в сторону истинной христианской онтологии и этики (этики Общего Дела)»36. Развивая собственную теорию революции, идеологи «Евразии», стремились уловить глубинный религиозный, метафизический смысл русской революции, понять ее как начало новой не только исторической, но и онтологической эры (здесь они прямо перекликались с поэзией и прозой первых пореволюционных лет). Революция «освободила людей от отчуждения и пассивности», призвала «к активно-проективному преобразованию природы», восстанавливая на новом витке первоначальное религиозно-трудовое отношение человека к миру, бывшее свойством первобытных обществ. Однако в революции труд и активность масс секуляризованы и тем самым ущербны. Преодолеть эту ущербность как раз и может помочь «Философия общего дела», укорененная «в религиозной православной традиции»37, дающая высшее оправдание труду человека, христиански освящающая активность. Федоров – «основоположник новой органически-народной традиции религиозной мысли и дела»38, и его идеи прямо созидают фундамент «новой трудовой культуры», открывающей эру «освобождения человечества», подлинного исторического творчества39. Близкие идеи высказывал на страницах «Евразии» и Н. А. Сетницкий, дважды печатавшийся в этой газете без подписи. В третьем номере «Евразии» появились его «Письма из России»40, в которых, анализируя политическую и духовную ситуацию в стране41, он указывал, что революция не оправдает себя, если не будет найдена та сверхидея, та «общая точка приложения сил», которая сможет объединить и направить вышедшие на поверхность истории крестьянские и пролетарские массы. На узкой, большевистской платформе власть не сможет основать такой сверхидеи, необходимо радикальное расширение ее духовного базиса. Однако если Сетницкий считал невозможным строить сколько-нибудь прочный общественно-исторический синтез «без внедрения в мысли всех идеи о борьбе с последним врагом – смертью», «без мысли о возможности победы над стихией природной и социальной»42, то кламарцы, превознося Федорова как «предвестника и предсказателя новой эпохи истории»43, центральной его идеи – преодоления смертоносных сил бытия, «имманенного воскрешения», – как раз и не принимали. Федоров был близок им прежде и более всего своим пафосом активизма, «установкой на действие, на философию делаемую»44 и по этому, достаточно внешнему признаку, левые евразийцы очень скоро начали сопоставлять его с Марксом. «“Философы до сих пор только разными способами истолковывали мир, но дело в том, чтобы его переделать”. Эти слова Маркса (“Тезисы о Фейербахе”), которые могли бы быть сказаны и Федоровым, всецело принимаются нами», – говорилось в программной статье «Путь евразийства»45, написанной, как указывает О. А. Казнина46, Д. С. Святополком-Мирским. Здесь же была определена и актуальная задача евразийства на новом этапе: левые евразийцы полагали ее в творческом усвоении близких им положений марксизма и федоровства, их «преодолении» и мировоззренческой переработке и, наконец, в формулировке собственной синтетической «идеи Общего Дела и Мироделания»47. Дрейф левых евразийцев в сторону марксизма и социализма, как известно, закончился расколом движения. В брошюре «О газете “Евразия” (газета “Евразия” не есть евразийский орган)» (Париж, 1929), написанной Н. Н. Алексеевым, В. Н. Ильиным и П. Н. Савицким, евразийская и марксистская доктрины разводились по разные стороны баррикад. П. П. Сувчинскому, Д. С. Святополку-Мирскому, С. Я. Эфрону был брошен (надо сказать, небезосновательный) упрек в эклектизме, в недопустимом смешении противоположных духовных традиций. Не имея ничего против обращения евразийцев к Федорову, более того, даже приветствуя «ознакомление с идеями этого интересного мыслителя», правые евразийцы указывали на то, что в газете «Евразия» разговор об учении «всеобщего дела» ведется «в духе федоровского сектанства». Федоровство, подчеркивалось в брошюре, несовместимо с тем дуализмом религии и политики, который заявлен в качестве основоположного принципа в других руководящих статьях газеты «Евразия», напротив, оно «утверждает религиозный смысл всякого социального и даже технического делания»48. Вопрос о Марксе и Федорове также поднимался правыми евразийцами – но в прямопротивоположном их левым коллегам ключе. 10 декабря 1929 г. на публичном собрании правых евразийцев, состоявшемся в Париже в Музее Гимэ, был прочитан доклад В. Н. Ильина «Карл Маркс, Федоров и евразийство», в прениях по которому приняли участие и евразийские деятели, и религиозные мыслители (Н. А. Бердяев, Б. П. Вышеславцев, Н. А. Бердяев, Г. П.Федотов), и представители других пореволюционных течений (Ю. А. Ширинский-Шихматов). Газета «Возрождение» 14 февраля 1929 г. посвятила этому заседанию статью «Евразийцы в лоне абстрактных идей». Несмотря на то, что в тоне статьи было достаточно много скептических нот, изложение доклада Ильина и выступления поддержавшего его Г. П. Федотова автор подавал без всякого скепсиса: «Федоров, сказал докладчик, первый попытался концентрировать и оформить русское миросозерцание, всегда представлявшее собой, по слову Михайловского, – рассыпанную храмину. Он попытался слить православие с социальным правом. В православии он видел разрешение социальной проблемы. Марксизм, которому суждено было завладеть умом и чаяниями русского народа, – как бы антитезис федоровского учения. Федоров стремился поднять понятие права на высоту метафизики. Марксизм снижает его до самых грубых человеческих инстинктов. Федоров проповедовал культ предков. Глубочайшее хамство марксизма, восклицает В. Н. Ильин, именно в его отрицании преемственности: антикульте предков. После доклада начались прения. Г. П. Федотов указывал, что Федоров воссоздал традицию социального православия. Федоров разрушил предрассудок, будто в православии можно найти лишь путь к личному спасению. Мимо марксизма нельзя пройти, продолжал Г. П. Федотов, но не потому, чтобы марксизм представлял нечто положительное для будущего строительства, государства, – в марксизме нужно понять его особую, можно сказать, змеиную мудрость в критике всех слабых, нездоровых сторон современного экономического строя. Но будущее принадлежит не марксизму, а федоровскому учению»49. Впрочем, следует сказать, что и левые евразийцы достаточно быстро отказались от той первоначальной, достаточно поверхностной постановки о «Марксе и Федорове», которая была заявлена в статье Д. С. Святополка-Мирского «Путь евразийства». Спустя всего три номера после публикации этой статьи, отвечая П. Н. Савицкому, указавшему на коренную несовместимость евразийства с марксизмом, который последовательно монистичен в подходе к бытию и истории и не оставляет место идее Творца, Святополк-Мирский специально подчеркивал: тот особый, евразийский «марксизм» («наш марксизм»), что утверждается на страницах газеты «Евразия», не есть марксизм в ортодоксальном, классическом смысле этого слова. «Наш марксизм» восполняет односторонность онтологии и историософии Маркса, являет собой целостную философию социального действия. «Монизм Маркса можно сравнить с луной: она обращена к нам всегда тою же стороной; тем не менее она шарообразна и другое ее полушарие тоже существует. Восстановить “другое полушарие” марксизма и значит преодолеть марксизм. Символом (и, повторяем, только символом) такого преодоления для нас стала философия Н. Ф. Федорова, в которой именно преодолевается всякий односторонний монизм, как спиритуалистический, так и материалистический, и преодолевается, мы думаем, в направлении не только истинно-евразийском, но и истинно христианском»50. Понимание того, что есть активность и активность и что призыв к секулярной переделке мира вовсе не тождественен проповеди его целостного преображения, было высказано на страницах «Евразии» и Н. А. Сетницким. В Федорове, подчеркивал он, был найден единственный путь к преодолению изъянов марксистской теории, к построению экономического и социального делания на религиозных, богочеловеческих основаниях. «…Маркс застрял на антиномической диалектике, а Федоров создал динамическую проектику. Маркс создавал здание исторического, экономического материализма, исходя из антагонизма движущихся и взаимноотталкивающихся хозяйственных систем, не сводимых одна к другой. Федоров заложил здание проективного экономического динамизма, где снимаются противоречия и противоборства стихийно-слепой экономики и построяется план цельного и целостного хозяйства – подлинной экономии как домостроительства человека в космосе»51. Близкую трактовку темы «Федоров и Маркс» впоследствии дал С. Н. Булгаков в статье «Душа социализма»52. Интерес к идеям Федорова сохранился в евразийстве и после Кламарского раскола, причем как раз среди тех членов движения, которые наиболее активно противодействова