Андрей Караулов.Русский ад-2ИЗБРАННЫЕ ГЛАВЫ1— Андрюха! Козырев! Ан-дрю-ха!.. Андрей Козырев выглянул в коридор: — Чего? — Андрюха, где документ? Рано утром, 8 декабря 1991 года, Советский Союз еще ничего не знал о встрече трех президентов в Беловежской Пуще. СССР был «поставлен на счетчик», как выражался Бурбулис: страна доживала последние минуты. Из двухсот пятидесяти миллионов жителей страны об этом знали двенадцать украинцев и белорусов: Шушкевич, Кравчук, члены их делегаций. И еще — одиннадцать россиян, шесть человек здесь, в Вискулях, и пятеро в Москве: Ельцин, Полторанин, Бурбулис, Скоков, Баранников, Грачев, Шахрай, Козырев, Гайдар, Шапошников и Коржаков. Был и еще один человек, двенадцатый — жена Коржакова, Ирина, потому что Коржаков — проболтался. — Андрюха, Андрюха — эй! Документ, говорю, где? Сергей Шахрай, вице-премьер правительства России, был спокоен и невозмутим, как всегда. — Какой? — министр иностранных дел Российской Федерации Андрей Владимирович Козырев протер глаза. — Про СНГ. Тот, что в вечеру утрясали. Козырев вздрогнул: — Машинистке под дверь засунул. Ночь же была! — Машинистке? — переспросил Шахрай. Семь часов утра, но он был уже в черном костюме и при галстуке. — Ей... Шахрай развернулся и быстро пошел в конец коридора. — Что случилось-то? — Козырев схватил рубашку и кинулся следом. — Бумага исчезла... — бросил Шахрай на ходу. — Как исчезла?! — С концами. — Так через час подписание!.. — В том-то и дело... Декабрь 91-го, самый холодный декабрь за последние шестнадцать лет. Через ночь это словечко — Вискули — узнает весь мир. Коридор главного корпуса был какой-то очень темный, согнутый: коммунисты не умели строить приватные резиденции, гнали их по стандарту. Дизайн (разве это дизайн?) везде был один и тот же. — А бумажка, поди, уже у Горбачева... — предположил Козырев. — Чисто трудятся, — согласился Шахрай. — Хоть бы ксерокс оставили, гады... В окружении Президента России Бурбулис и Шахрай были, пожалуй, единственными людьми, которые действительно не боялись Ельцина. Однажды, когда Ельцин провалил на съезде депутатов какой-то вопрос, Шахрай публично, с матом, объяснил Ельцину, что он — осел; Ельцин не возражал, простил. Иногда в нем, в Ельцине, просыпался истинно русский человек: совестливый, застенчивый и — бесконечно добрый. Этот человек просыпался и скоро, очень скоро, опять засыпал. Навстречу шел Коржаков: — Ну? — Ищем, — вздохнул Шахрай. — А че искать-то... — скривился Коржаков. — Эх! Не уследили... Ночью, за ужином, Кравчук предложил выкинуть из договора «О Содружестве Независимых Государств» слова о единых министерствах, о единой экономике, то есть уничтожил (хотя это и не декларировалось) единое рублевое пространство. Рубль был последним якорем, на котором мог бы стоять Советский Союз (даже если бы он и назывался — отныне — Содружеством Независимых Государств). Ельцин не сопротивлялся, только махнул рукой: он устал и хотел спать. Гайдар вписал в договор те изменения, которые продиктовал ему Бурбулис. После этого Козырев отнес окончательный вариант договора в номер, где жила машинистка Оксана. Время было позднее, Козырев сунул текст в щелочку под дверью и прикрепил записку, что к утру этот текст должен быть отпечатан набело. Оксана плакала. Она уверяла, что под ее дверью — ничего не было. Полковник Просвирин, который проверил весь номер и лично залезал под кровать, ничего не нашел, только рваный пакет от дешевых колготок. Козырев волновался: статус министра иностранных дел не позволял ему ломиться среди ночи в женский номер (Козырев был очень осторожен), но о каких еще приличиях может идти речь, когда решается судьба страны! — Вот дверь, — горячился Козырев, — Вот тут стою я! И вот так — сунул! — Вы ежели... что суете, Андрей Владимирович... — советовал Коржаков, — надо сувать до упору. А если краешек торчит — кто-нибудь сбалует и дернет! — Разрешите доложить, товарищ генерал? — Просвирин подошел к Коржакову. — Машинистка не здесь живет. Машинистка Оксана. — Как не здесь? А здесь кто? Коржаков грохнул кулаком по двери. Из-за нее тут же вылезла лохматая голова старшего лейтенанта Тимофея, охранника Ельцина, отдыхавшего после ночного дежурства. — Слушаю, товарищ генерал! — У тебя на полу ниче не было? — нахмурился Коржаков. — Никак нет, — испугался Тимофей. — Ничего недозволенного. Чисто у нас. — А бумаги под дверью были?! — Какие бумаги? — оторопел Тимофей. — Обычные листы, почерк похож на детский, — подсказал Козырев. — Ну? — нахмурился Коржаков. — Так точно, товарищ генерал! Валялось что-то. — Где они? — В туалете, — оторопел Тимофей. — В корзинке. Я думал — шалит кто... — Хорошо не подтерся, — нахмурился Коржаков. — Тащи! Мусорное ведро опрокинули на кровать. Черновик «Беловежского соглашения» был тут же найден среди бумажек с остатками дерьма. — Эти, што ль, Андрей Владимирович? — Коржаков устало посмотрел на Козырева. — Они, — кивнул Тимофей. — Спасибо, товарищ... — мягко улыбнулся Козырев. ...Подписание договора было намечено на десять часов утра. В двенадцать — праздничный обед, в пять — пресс-конференция для журналистов, срочно вызванных из Минска. Надо же оповестить мир, что Советского Союза больше нет! В старом доме не было парадного зала. Торжественный акт подписания документов Шушкевич предложил провести в столовой. Офицеры охраны сдвинули столы, а белые скатерти тут же заменили на протокольное зеленое сукно. Стрелка часов катилась к десяти. Перед подписанием Ельцин пригласил к себе Кравчука и Шушкевича — выпить по бокалу шампанского. — Мы... пока много не будем, — сказал Кравчук. — А опосля — отметим! Они чокнулись. — Зачем ты Бурбулиса держишь? — осторожно начал Леонид Макарович. — А шта... по Бурбулису? — не понял Ельцин. Он был бледен. Ельцин плохо себя чувствовал: у него третий день болело сердце, но об этом — никто не знал. Ельцин стеснялся своих слабостей. Боль в сердце, считал он, есть его слабость! — Гиена в сиропе — твой Бурбулис... — заключил Кравчук. — Всегда как яблоко падает к твоим ногам… — Он противный... — согласился Ельцин и отвернулся к окну. Было понятно, что говорить сейчас не о чем. — Ну и чего ж?.. Может, пойдем? — спросил Кравчук. — Куда? — не понял Ельцин. — Так подпишем уже... — Подпишем... Сейчас пойдем... Ельцин встал — и тут же опустился обратно в кресло. Ноги — не шли. — Пойдем, Борис... — С-час пойдем... Ельцин опять отвернулся к окну. — Ты, Борис, как сумасшедший трамвай, — не выдержал Кравчук. — Што ты нервничаешь, — ты ж Президент! Сам робеешь, и от тебя ж нам всем робко... нельзя ж так! Ельцин смотрел куда-то в окно, — а там, за окном, вдруг поднялась снежная пыль; с елки, видно, свалился сугроб. — Надо... Бушу, понимашь... позвонить, — наконец выдавил он из себя. — Пусть одобрит решение... Нам с ними жить... потом... Часы показывали девять утра. — А что, это мысль, — сразу согласился Кравчук. — Позвоним! Бушу! Там, за окном, опять что-то свалилось — поднялась снежная пыль. — Зачем? — не понял Шушкевич. — Разрешение треба, — пояснил Кравчук. Погода хмурилась; на лес давили свинцовые тучи, может быть поэтому, комната, где сидели президенты, больше напоминала гроб: потолок был декорирован грубым красным деревом с крутыми откосами под крышей. — Здесь когда-нибудь сорганизуют музей, — засуетился Шушкевич. — Отсюда пойдет новая жизнь... Для всех. — Ну, шта... позвоним? Ельцин поднял голову и пристально посмотрел на Кравчука. — А? — Сейчас десять, там... значит... — Кравчук нахмурил лоб. — Разница восемь часов, — сказал Ельцин. — Не надо спорить. — Плюс или минус? — уточнил Шушкевич. — Это — к Козыреву... — отмахнулся Ельцин. — Он знает, понимашь. Специалист. Шушкевич выглянул в коридор: — Козырев здесь? Президент вызывает. За дверью топтались все члены российской делегации. — Слушаю, Борис Николаевич, — тихо сказал Козырев, слегка наклонив голову. — Позвоните в С-ША, — Ельцин, кажется, обретал уверенность, — и... найдите мне Буша, — быстро! Я сам буду с ним говорить. — В Вашингтоне два часа ночи, Борис Николаевич... — Так разбудим, понимашь... — Не — не...наседать не надо... — остановил Кравчук. — Правильно, правильно, — согласился Шушкевич. — Америка все-таки. Спросонья человек... Сбрехнет еще что-нибудь не то... — Да? — Ельцин выжидающе посмотрел на Кравчука. — Ага, — сказал Кравчук. — Переждем. Пообедаем пока. — Отменяем! — махнул рукой Ельцин. — Вы свободны. Пусть спит. Козырев вышел так же тихо, как и вошел. Все сидели как на иголках, но признаваться в этом — не хотелось. — Может, в домино... — как? — предложил Шушкевич. — Состояние такое... будто внутри... у меня... все в говне, — тихо начал Ельцин. — Понимаешь, Леонид? И душа в говне... и все... остальное... Одно говно. Хотя... — Ельцин помедлил, — объявим новый строй, воспрянут люди, ж-жизнь наладится... Тишина была какой-то звенящей. Такое ощущение, что с каждой минутой воздух в комнате сгущался. — Любопытно, конечно, какой станет тогда Россия, — тихо сказал Шушкевич, устраиваясь у окна. — Коммунистов — не будет, — поднял голову Ельцин. — Эт-то точно. Обеш-шаю. — А комсомол, Борис Николаевич? — Шушкевичу хотелось как-то разрядить обстановку. — Ну-у... — в голосе Ельцина вдруг скрипнуло удивление, — шта... плохого, комсомол? Но иначе... я считаю... назовем, ш-шоб, значит, аллергии не было... Как, Леонид? — Я почем знаю... — отмахнулся Кравчук. — А Ленина... нашего... куда? — вдруг тихо спросил Шушкевич. — Идеологию — понятно... а Ленина? Нельзя ж — и сразу! Под нож! Неловко! — А зачем... сразу? — не понял Кравчук. — Я Ленина не от-дам, — твердо выговорил Ельцин. — Кто пойдет на Ленина... тот, понимашь, от меня получит! — Че ж тогда у вас Дзержинского сломали? — удивился Кравчук. — Феликса Эдмундовича! — Ты, Леонид, не понимаешь... понимашь, — Ельцин поднял указательный палец. — Это — уступка. Населению. Кравчук прищурился: — И часто ты, Борис, бушь теперь уступать? — Я? — Ты. — Ни-ког-да, — ясно?.. — Ельцин ладонью разрезал воздух. — Тогда что ж такое демократия? — сощурился Кравчук. В нем все-таки был виден бывший идеологический работник. — А это когда мы врагов уничтожаем... безжалостно, понимашь... но не сажаем... — Ельцин опять поднял указательный палец. — Хотя кое-кого и надо бы, конечно... Советский Союз все еще был Советским Союзом, Президент Горбачев все еще был Президентом... — только потому, что Президент Соединенных Штатов Джордж Буш — спал. После обеда Ельцин ушел отдыхать, Кравчук и Шушкевич вышли на улицу. Последний день жизни Советского Союза. Ветер был невыносимый, но Кравчук сказал, что он гуляет в любую погоду. — А если Буш нас пошлет? — вдруг тихо-тихо спросил Шушкевич. — А, Леонид? Скажет, что Горбачева... они не отдадут, — и баста! — Не скажет! — отмахнулся Кравчук. — Гена, который гиена... все там пронюхал. Его человечек ко мне еще с месяц назад подсылалси... Много знает, этот Гена, — плохо. Они ж... с Полтораниным... как думали? Посадят папу на трон, дадут ему бутылку, а сами ниточки будут дергать... — А не рано мы... Леонид Макарыч, — как? — Что «рано»? — не понял Кравчук. — С СНГ. Людев мало, идей — мало, папа — за Ленина схватился, как вошь за аркан... А если — провели? Вот просто провели?.. — Кого? — Гену этого! И черт его знает, что еще... депутаты там разные... скажут... Мы тут наподписываем... понимаешь... и нас же потом м медленным... шагом... робким зигзагом... — А ты шо ж, считашь, мы все... рано к власти пришли? — Ну, не рано... только... — Шо «только», — шо? — Не, ничего... — Ничего? — Ничего... Кравчук хорошо чувствовал Ельцина, эту стихийную силу. Он был абсолютно уверен, Ельцин не подпишет соглашение об СНГ (испугается в последний момент). Еще больше, чем Кравчук, этого боялся Бурбулис: новая, совершенно новая идеология возможна только в новом, совершенно новом государстве, — Ельцин не мог быть преемником Горбачева, — поэтому Бурбулис и уничтожал Советский Союз. Он был уверен, что съезд депутатов в Москве, выбранных всем Советским Союзом, дружно проголосует за ликвидацию собственной страны. И прежде всего это сделают коммунисты, да и сам съезд, собственно говоря, это все одни коммунисты... Президент России проснулся около шести часов вечера: выспался. — Коржаков!.. Коржаков! Куда делся?! Коржаков стоял за дверью. Ждал. — Слушаю, Борис Николаевич. — Позвоните Назарбаеву, — Ельцин зевнул. — Пусть подлетает, понимашь... — Не понял, Борис Николаевич... — Коржаков сделал шаг вперед. — Куда Назарбаеву подлетать?.. Коржаков был очень спокоен — как всегда. — Вы... вы ш-та?.. — Ельцин побагровел. — Вы шта мне... дурака строите? К нам подлетает. Сюда. В Белоруссию! К Машерову! Прям счас! «Будет запой», — понял Коржаков. — Назарбаев — мой друг! — твердо сказал Ельцин. — Сейчас соединюсь, Борис Николаевич. — И — чая мне... — Ельцин поднял голову. — С б-бараночками... Когда Коржаков вышел, на него тут же налетел Бурбулис: — Ну что, Александр Васильевич? — Требует Назарбаева. — Сюда? — Сюда. — Началось?.. — Началось, да... — Послушайте, он же... не пианист, чтобы так импровизировать... а, Александр Васильевич?.. Игнорируя мнение соратников. — Не любите вы Президента, — сощурился Коржаков. — Ох, не любите, Геннадий Эдуардович... Объясняться с бывшим майором КГБ Бурбулис считал ниже своего достоинства. Быстро подошел Шахрай: — Капризничает? — Приказал вызвать Назарбаева, — доложил Коржаков. — Да ладно?.. — Без «ладно», Сережа... — уверенно сказал Коржаков. — Так это — конец... Шахрай растерянно посмотрел на Бурбулиса. — Конечно, конец, — согласился Коржаков. — Лучше уж сразу Михаила Сергеевича вызвать... — промямлил Бурбулис. — Надо отменить, — твердо сказал Шахрай. — Не-э понял? — поднял голову Бурбулис. — В Вискулях нет ВЧ. Мы не можем звонить по городскому телефону. — А как же он с Бушем собрался разговаривать? — удивился Бурбулис. — Через сельский коммутатор, что ли? Шахрай внимательно посмотрел на Коржакова: — Как состояние? — Нормальное. — Да не у вас, — у него как? — Глаза темнеют. Похоже — начинается... — доложил Коржаков. — Надо успеть, — Шахрай смотрел только на Бурбулиса, не отрываясь. — Зачем? — удивился Бурбулис. — Если начнется — точно успеем... — Ждем? — Ждем... — согласился Коржаков. «Православный неофашизм», — подумал Шахрай. Они все — все! — все понимали. Шахрай и Бурбулис молча ходили по коридору — бок о бок... — Коржаков! Коржаков! Крик был зловещий, с истерикой. По голосу шефа Коржаков решил, что Ельцин требует водку. — Кор-ржаков! Здесь же, в коридоре, крутился полковник Борис Просвирин, заместитель начальника службы безопасности Президента по оперативной работе. — Давай, Борис! — приказал Коржаков. — Только чтоб в графинчике и не больше ста пятидесяти, — понял? Кличка Просвирина — «Скороход». Кремлевская горничная, старушка, убиравшая кабинет Президента России, упала однажды в обморок, услышав, как Ельцин орет. С испугу она звала Ельцина «Леонид Ильич», хотя Брежнев не имел привычки пить в Кремле. — Где моя охрана, ч-черт возьми! Коржаков открыл дверь: — Охрана здесь, Борис Николаевич. Ельцин сидел на диване в широких трусах и в белой рубашке, закинув ноги на стул, стоявший перед ним. Правая нога была неуклюже замотана какой-то тряпкой и бинтами. — Саша, коленка болит... В кого я превратился — а, Саша?.. У Ельцина начинался полиартрит, — суставы разрывались на части. — Сильно болит, Борис Николаевич? — Наина мазать велела кошачьей мочой... вонь-то, вонь... тошнит, понимашь... Коржаков хотел сказать, что Ельцина тошнит не от кошачьей мочи, но промолчал. Уровень медицинских познаний Наины Иосифовны определялся разговорами с какой-то женщиной из Нижнего Тагила и телевизионными сериалами, которые она смотрела без счета. — Садитесь, Александр Васильевич, — сказал Ельцин. — Пить не будем. Не беспокойтесь. — А покушать, Борис Николаевич? — Не буду я... кушать. Не буду, — понятно?! Просто так посидим. Коржаков пришел с плохими вестями. Баранников передавал Президенту, что Горбачев не только знает о «Колесе», но и с самого утра ведет консультации с «семеркой», чтобы Европа, Соединенные Штаты, Организация Объединенных Наций не признавали бы новый союз из «советских осколков», если он все-таки появится. Голый Борис Николаевич был похож на чудо-юдо из сказки: ему было трудно дышать, он с шумом втягивал в себя воздух и быстро выдавливал его обратно, как грузовик солярку. «Натуральный циклоп... — вздохнул Коржаков. — Хотя тот, кажись, одноглазый был...» — Ну и к-как быть, Саш-ша?.. — А без вариантов, Борис Николаевич. Это я точно говорю... Если уж приехали, надо подписывать, чего ж шарахаться... — Х-ход назад есть всегда, — отмахнулся Ельцин. — Куда хочу, туда и хожу, — понятно? Ельцин медленно снял больную ногу со стула и вдруг с размаха врезал по нему так, будто это не стул, а футбольный мяч. Стул с грохотом проехался по паркету, но не упал, уткнувшись в ковер. Ельцин смотрел в окно. И — ничего не видел. — А еще... — Коржаков ухмыльнулся, — министр Баранников, Борис Николаевич, передает, что Михаил Сергеевич в курсе всей нашей операции. Более того: он, кажется, уже созвонился с Бушем, сейчас звонит в ООН и еще куда-то... — Как звонит? Все время звонит?! — Ельцин поднял голову. — Так точно. Чтобы они, значит, поднялись против Ельцина, — вот что! — Кто «они»? — не понял Ельцин. — Мировое сообщество, я думаю. Америка, Европа. Да он сейчас всех поднимет. Всех! Хорошо, что он не поднял пока части Белорусского военного округа, чтобы нас арестовать. — А может поднять? — Почему нет? Пока мы не подпишем договор, он главнокомандующий. Пока его не ратифицируют. Ельцин замер. — Так нам... что?.. Хана или не хана, Александр Васильевич?.. — Где ж хана, Борис Николаевич?! Где? То есть будет хана, если дурака сваляем: плюнем на все и вернемся в Москву. А надо, Борис Николаевич, наоборот: уже сегодня — СНГ! Пока они там чешутся и перезваниваются, ставим их раком! Россия — гордая! Россия хочет жить по-новому! Поэтому — новый союз. Немедленно. Прямо сейчас. — А где Бурбулис? — вспомнил Ельцин. — В номере, поди... Пригласить, Борис Николаевич? — Пригласить! Всех пригласить! Козырева, Шахрая... Гайдара этого... Все ш-шоб были!.. Ельцин вцепился в бинты, пытаясь их разорвать. — Помочь, Борис Николаевич? Нельзя так, с ногой оторвете!.. Ельцин резко оттолкнул его в сторону: — Идите и возвращайтесь! Всем — ко мне! Коржаков щелкнул каблуками и вышел. Люди забегали по коридорам... Ельцин умел принимать решения. Особенно — в такие минуты. Погода и в самом деле была сказочная, снег искрил и просился в руки. Когда Брежнев бывал в Минске, Машеров (под любым предлогом) не пускал его в Беловежье, в этот «заповедник добра», как он говорил, — Петр Миронович очень боялся за зубров, боялся, что Брежнев и свита их перестреляют. Зубров тогда было штук сорок, не больше... Молча вошел официант, на подносе красовался «Мартель». — Это за-ч-чем? — сжался Ельцин. — Я шта... просил? — От Станислава Сергеевича, — официант нагнул голову. — Вы голодны, товарищ Президент. Когда приближался запой, Ельцин ненавидел всех — и все это знали. Не сговариваясь, Коржаков и Бурбулис посмотрели на часы. Между первым и вторым стаканом проходило примерно восемь-двенадцать минут. Потом Ельцин «впадал в прелесть», как выражался Бурбулис, то есть все вопросы полагалось решать примерно на двадцатой минуте. «Не пить, не пить, — повторял Ельцин, — потом... я уж потом... опоз зорюсь, — па-а-том...» Волосы растрепались, белая, не совсем чистая майка вылезла из тренировочных штанов и висела на нем, как рубище. Ельцин вдруг почувствовал, что он задыхается, что здесь, в этой комнате, нечем дышать. Он схватился за стену, толкнул дверь и вывалился в коридор. За дверью был Андрей Козырев. Увидев мятого, грязного Ельцина, Козырев растерялся: — Доброе утро, Борис Николаевич... Ельцин имел такой вид, будто он сошел с ума. Президент посмотрел на Козырева, вздрогнул и тут же захлопнул за собой дверь. Смерть?.. Да, смерть! Рюмка коньяка или смерть, третьего не может быть, если горит грудь, если кишки сплелись в каком-то адском вареве, если хочется криком кричать, схватить себя, задушить... — или выпить, пиво, одеколон, яд, неважно что, лишь бы был алкоголь... «Сид-деть... — приказал себе Ельцин, — си-деть...» Он застонал. Его прошиб холодный пот; удар был настолько резким, что он, как ребенок, сжался, но не от боли, от испуга — ему показалось, что это конец. Так он и сидел, обхватив голову руками и покачиваясь из стороны в сторону. «Не пить, не-э пить... пресс-конференция, нельзя... не-э-э пить...» Ельцин встал, схватил бутылку, стал наливать стакан, но руки тряслись и коньяк безжалостно проливался на стол. Тогда он резко, с размаха поднял бутылку и припал к горлышку. Часы пробили четверть шестого. Ельцин сел в кресло и положил ноги на журнальный столик. Бутылка с остатками коньяка стояла рядом. ...Потом Коржаков что-то говорил, что Назарбаева нет в Алма-Ате, что он, судя по всему, летит в Москву на встречу с Горбачевым, что Бурбулис нашел в Вашингтоне помощников Буша и Президент Америки готов связаться с Президентом России в любую минуту, — Ельцин кивал головой и плохо понимал, что происходит. Соединенные Штаты предали Михаила Сергеевича сразу, мгновенно, в течение одного телефонного разговора. Буш просто сказал Ельцину, что идея «панславянского государства» нравится душе, и пожелал Президенту России «личного счастья». Тут же, не выходя из комнаты, Ельцин подмахнул договор об образовании СНГ, ему дали выпить и отправили спать — перед пресс-конференцией. Встреча с журналистами состоялась только в два часа ночи. «Протокол» допустил бестактность: Ельцин сел во главе стола, слева от него, на правах хозяина, водрузился Шушкевич, справа оказался переводчик, а рядом с переводчиком — Кравчук. Невероятно, но факт: Бурбулис и Козырев убедили всех, что если президенты трех новых стран будут говорить только по-русски, это теперь политически неправильно. Но ведь Кравчука не предупредили, что он сидит от Ельцина дальше, чем Шушкевич, на целый стул! Кравчук схватил флажок Украины, согнал переводчика, сел рядом с Ельциным и поставил флажок перед собой. Пресс-конференция продолжалась около двадцати минут: вдруг оказалось, что сказать почти нечего. На банкете Ельцин пил сколько хотел и в конце концов — упал на ковер. Его тут же вывернуло наизнанку. — Товарищи, — взмолился Кравчук, — не надо ему наливать! Поймав издевательский взгляд Бурбулиса, Президент суверенной Украины почувствовал, что он ущемляет права гражданина другого государства, его Президента. — Или будем наливать, — согласился Кравчук. — Но помалу!2— Нурсултан, не занимайся х...ей, — понял? Ты... ты слышишь меня, Нурсултан? Возвращайся в Алма-Ату и сиди на телефоне, — я им все сейчас обломаю! Горбачев так швырнул трубку, что рычаг чудом не раскололся. Рядом с ним, осторожно поджав больную ногу, сидел Александр Николаевич Яковлев — самый умный человек в Кремле. Коржаков все-таки нашел Назарбаева во Внуково (приказ есть приказ), и Назарбаев тут же, не мешкая, доложил Горбачеву о приглашении в Вискули. В Москве была паника. Если бы не Назарбаев, Президент СССР узнал бы о гибели СССР только из утренних газет. — Бакатина убью, — подвел итог Горбачев. — На кой черт мне КГБ, который потерял трех президентов сразу? Яковлев зевнул. Он вернулся в Кремль к Горбачеву после Фороса, размолвка была недолгой, хотя взаимные обиды — остались. Горбачев был очень мелочен: подписав указ об отставке Яковлева, он тут же приказал отобрать у него служебный автомобиль, и Яковлев возвращался из Кремля на машине своего друга Примакова. В 87-м, на заре перестройки, Яковлев предложил Горбачеву разделить КПСС на две партии. Первый шаг к многопартийности: у рабочих — своя КПСС, у крестьян — своя. — Уже и Яковлев гребет под себя... — махнул рукой Горбачев. Откуда ему было знать, что Валерий Болдин (с ним был разговор) все тут же расскажет Яковлеву! Пожалуй, Горбачева не боялся только один человек — Владимир Крючков, зато сам Президент СССР боялся Крючкова всерьез. Зимой 89-го многотиражка Московского университета опубликовала небольшую заметку, где утверждалось, что Горбачев еще с комсомольских лет сотрудничал с КГБ. Автор доказывал, что КГБ «подписал» Горбачева на стукачество еще в 51-м, когда он, мальчишка, получил свой первый орден. Именно Комитет, сообщала газета, рекомендовал Михаила Сергеевича сначала на комсомольскую, потом на партийную работу. Яковлев так и не понял, кто же все-таки подложил ему эту газетку на стол. Но то, что случилось с Михаилом Сергеевичем, было невероятно: он что-то бормотал, размахивал руками, потом — вдруг — сорвался на крик... Нечто подобное, кстати, творилось (когда-то) с Михаилом Андреевичем Сусловым, главным идеологом партии. Яковлев имел неосторожность показать Суслову письмо ветеранов КПСС, «сигнализировавших» родному ЦК, что он, Михаил Андреевич Суслов, не платит (по их сведениям) партийные взносы с гонораров за издание своих речей. Яковлев тут же отметил это невероятное сходство: растерянность, почти шок, какие-то странные, нелепые попытки объясниться... Сменив Виктора Чебрикова на посту председателя КГБ СССР, Крючков намекнул Горбачеву, что какие-то документы (досье Генсека, если оно было, конечно, уничтожалось — по негласному правилу — в день его вступления в должность), так вот — какие-то документы Горбачева целы. И в чьих они руках — неизвестно. С этой минуты у Владимира Александровича Крючкова власти в СССР стало больше, чем у Генерального секретаря ЦК КПСС. — Если их — сразу в тюрьму, — а, Саша? Горбачев внимательно смотрел на Яковлева. — Там же, в лесу, с поличным, так сказать... — а? — Бо-юсь, Михал Сергеич, арестовывать-то будет некому... Яковлев говорил на «о», по-ярославски, это осталось с детства, с довоенной ярославской деревни. — Ты что?! У меня — и некому? Горбачев был похож на ястреба — насторожившийся, вздернутый... — А кто даст ордер на арест-то? — Яковлев сладко зевнул, прикрывая ладонью рот. — Они, басурмане эти, ведь как рассудили? Есть Конституция, верно? Каждая республика может выйти из состава Союза когда захочет. Вот им и приспичило выйти. Спрятались в соснах, попили там... чайку из термоса... и — вынесли, значит, историческое решение. Если Верховный Совет Украины, допустим... это решение поддержит, какая им, депутатам, разница, где сейчас Кравчук — в тюрьме, в кабинете или у бабы какой на полатях? Если — в тюрьме, то они, пожалуй... скорее проголосуют, Кравчук-то мученик, выходит, за «нэньку ридну» страдает... — Знаешь, ты погоди! — Горбачев выскочил из-за стола, — погоди! Мне разные политики говорили, что раз они идут на выборы, им надо маневрировать. Теперь я вижу: Ельцин так маневрировал, что ему — уже не до маневров, уже не выбраться, приехали! Он же был у меня перед Беловежской пущей, клялся что они там — ни-ни, только консультативная встреча, все! Но если мы Ельцина — в Бутырку, на трибуну зайду я, буду убеждать, убеждать... надо — два, три часа буду убеждать и — беру инициативу... Я — на трибуне, Ельцин — в тюрьме, — чувствуешь преимущество? Ладно: Верховный Совет, допустим, что-то не поймет... так его тогда — к чертовой матери! У коммунистов, сам помнишь, люди к должности по ступенькам шли, а эти... клопы... повылезали кто откуда... хватит уже, все, на хрена, Саша, такая перестройка, если им уже и Президент не нужен?! У меня есть свои функции и ответственность, о которых я должен помнить! Значит, так: или мы выходим на какое-то общее понимание, или всех под арест — точка! Александр Николаевич хотел встать, но Горбачев быстро сел рядом и вдруг коснулся его руки: — Ну, Саша... как? — Арестовать Ельцина... с его неприкосновенностью... можно только с согласия Верховного Совета. После импичмента. — Я — арестую! Саша, арестую!.. — Если не будет согласия депутатов, — спокойно продолжал Яковлев, — это переворот, Михаил Сергеевич. И вы... что же? Во главе переворота... так, что ли? Кроме того, свезти Ельцина в кутузку у нас действительно некому. — А Вадим Бакатин? — Не свезет. От него по дороге пареной репой пахнуть будет! Горбачев встал, открыл шкаф и достал из-за книг бутылку «Арарата». — Ты меня не убедил, Александр! Мы в конституционном поле? А как же! В поле! Задумали — выходите на съезд. Я могу подсказать варианты. А они как пошли? Это ж — политический тупик, политическая Антанта, вот что это такое! Хочешь коньяку?.. — Коньяк я не очень... — вздохнул Яковлев, — лучше уж водку. У вас пропуск кем подписан, Михаил Сергеевич? — Какой пропуск? — Горбачев поднял глаза. — В Кремль. Его ж Болдин подписал, верно? А Болдин после Фороса прочно сидит в кутузке. Выходит, и пропуск-то ваш в Кремль недействителен, вот что у нас происходит... Не только арестовать... пропуск Президента в Кремль подписать уже некому... — Мой пропуск на перерегистрации, — покраснел Горбачев. — Но выход есть... — Яковлев сделал вид, что он глуховат, наслаждаясь, впрочем, как Горбачев ловит — сейчас — каждое его слово. — Ну, хо-рошо: они объявляют, что Союза нет. А Президент СССР — не согласен. Президент СССР готов уступить им Кремль, пожалуйста! Но он не признает их, басурман, извините! А работает — у себя на даче. Какая разница, где работает Президент? Кроме того, Михаил Горбачев остается Верховным главнокомандующим — эти обязанности, между прочим, с него никто не снимал. У Президента СССР — ядерная кнопка. Почему он должен кому-то ее передавать? А? И кому? Их-то трое, — кого выбрать? Как эту кнопку поделить, это ж не бутылка, верно? Наконец, самое главное... — Яковлев наклонился к Горбачеву. — Кого в этой ситуации признает мир, а? Ельцина, который приехал в Америку, вылез пьяный из самолета, помочился на шасси и — не помыв ручки — полез целоваться с публикой? Или Горбачева, своего любимца, нобелевского лауреата, — кого? Если Горбачев не признает новый союз, его никто не признает, Михаил Сергеевич, это как пить дать! Горбачев кивнул головой. «Держится мужественно», — отметил Яковлев. Странно, наверное, но Горбачев стал вдруг ему нравиться; перед ним был человек, готовый к борьбе. — Нурсултан улетел? Найди его во Внукове, в самолете, — где хочешь, но найди! С секретарями в приемной Президент СССР всегда был самим собой — резким и грубым. — В темпе вальса, ясно? Кто пришел?.. Я не вызывал! Секретарь доложил, что в приемной — Анатолий Собчак. — Ладно, пусть войдет... «Несчастный, — подумал Яковлев. — Для кого он живет?..» Мэр Ленинграда Анатолий Александрович Собчак знал, что Горбачев видел его кандидатом в премьер-министры страны. — Какие люди, а?.. — воскликнул Собчак, пожимая Горбачеву руку. — Герои Беловежья! Здравствуйте, Михаил Сергеевич! А с Александром Николаевичем мы сегодня виделись... — добрый день. — Ну что, Толя, — прищурился Горбачев. — Какие указания?! — Прямое президентское правление, Михаил Сергеевич, что еще... — Собчак говорил простым, глуховатым голосом. — Радио сообщит о беловежской встрече не раньше пяти тридцати утра, но перед этим Президент СССР должен обратиться к нации. Зачитать указ о введении в стране чрезвычайного положения, распустить все съезды, Верховные Советы... — на опережение, только на опережение, Михаил Сергеевич, причем сегодня, уже сейчас! Если нет Верховного Совета, беловежский сговор — всего лишь бумага. Самое главное: Указ Президента должен быть со вчерашней датой. А уж потом, среди другой информации, сообщить людям, что незнамо где, на окраине какой-то деревни, после охоты, встретились трое из двенадцати руководителей советских республик и (по пьяной роже) решили уничтожить Советский Союз. Сейчас они доставлены в местный медвытрезвитель, обстоятельства этой пьянки и количество выпитого — уточняются... Казалось, что Собчак всегда говорит искренно. — Слушай, слушай, — Горбачев посмотрел на Яковлева. — Это Толя Собчак, да? Тот Толя, который... когда меня уродовали Ельцин и Сахаров, бился, я помню, на всю катушку... — Жизнь не так проста, как кажется, она еще проще! — воскликнул Собчак. — Кто-то мне говорил, Александр Николаевич, это ваша любимая поговорка?.. — Я, небось, и говорил, — усмехнулся Яковлев. — Я в своем кругу, Михаил Сергеевич, — спокойно продолжал Собчак. — Жесткие меры. Очень жесткие! Пока Верховные Советы России, Украины и Белоруссии не утвердили беловежскую акцию, вы — Президент Советского Союза. Утвердят — вы никто! Но сейчас вы еще Президент. До пяти утра — Президент! — Хорошо, — они подгоняют войска и стреляют по Кремлю! — возразил Горбачев. — Еще чего? — удивился Яковлев. — Новая власть начинает с того, что отправляет на улицы танки, которые палят в законного Президента и Нобелевского лауреата, — да кто ж с ними после этого будет разговаривать? Не иначе как Буш, у которого собственные выборы на носу? Секретарь доложил: Назарбаев. — Нурсултан, — Горбачев кинулся к телефонам, — слушай меня, звони в республики, поднимай руководство, к утру должно быть их коллективное осуждение. С кем говорил? А... сучий потрох — понятно! Что Ниязов? Они что там? Все с ума посходили? Погоди, Нурсултан, не до шуток, на хрена ему, бл, свой самолет, он у меня в Москву на верблюдах ездить будет! А еще лучше — улетит на персональном самолете сразу в Бутырку, будет там... с другими пилотами... к посадке готовиться! В одной клетке Лукьянова повезем, потому что Форос, ты знаешь, под него натворили, а в другую — весь остальной зверинец скинем, я им такие смехуечки устрою, мало не покажется, забыли... забыли, елочки зеленые, кто их людьми сделал! «Никогда Россия без тюрем сама с собой не разберется... — вдруг подумал Яковлев. — Никогда...» — Давай, Нурсултан! Заявление — к четырем утра! «Подарили Ельцину Россию!» — понял Яковлев. «Что мы от него хотим? — задумался Собчак. — Просто мужчина в пятьдесят пять лет, вот и все». — Ты, Толя, вот что: попов поднимай! Всех! Поднимай Патриарха! Пусть даст по полной программе! Его заявление должно быть сразу после моего! — А если... не даст, Михаил Сергеевич? — Да куда он денется! Рычаги всегда есть, тем более, на них..заставил себя поверить, что очень скоро, лет эдак через двадцать (возможно и раньше) нефть вообще станет не нужна: мир изменит (точнее — перевернет) самое великое достижение ХХ века — термоядерный синтез. Явлинский, Явлинский... — он всегда был поразительно одинок,